Лекция 7. Вторжение повседневности в литературу

Мы с вами остановились на Иване свет-Васильевиче. И остановились мы на его ругачестве с Курбским, начали читать нотариально заверенные скриншоты флейма, говоря современным интернетным языком. В этих параллелях нет ничего удивительного, потому что, когда вы читаете любую полемику – она может быть литературной, философской, она может быть изданной отдельно, она может относиться к любому веку, к любой культуре, – вы неизбежно будете видеть массу параллелей с тем, что сейчас в Интернете происходит. Я, например, в свое время начиталась такой полемики в рамках тибетской буддистской философии в памятнике XV века. Юзер такой-то сказал то-то, громим его, юзер другой сказал то-то, и его тоже разгромим. Знаете, когда ты начитался такой полемики в высоких произведениях мировой культуры, то после этого начинаешь смотреть на наши интернетовские дискуссии другими глазами. Во-первых, ты видишь, что ничего не ново под луной, за исключением объема. Во-вторых, и самое главное, ты видишь, что полемика как форма существования мысли (полемика злая, местами с переходом на личности), это очень интересное явление, потому что она существует столько, сколько существует письменность. По сути, это даже не желание разгромить или унизить оппонента, а стремление поставить перед лицом если не вечности, хотя бы долговременности свое субъективное мнение. И я еще раз повторю мою любимую шутку про нотариально заверенные скрины интернет-флэйма. И я еще раз говорю, что в этом смысле современная культура от их полемики отличается только одним – количеством. То, что раньше было доступно единицам, в крайнем случае – десяткам, сейчас доступно тысячам и миллионам людей. И дальше уже каждый полемизирует в меру своего интеллекта и прочих душевных качеств.

Итак, мы сегодня заканчиваем тексты Грозного, то есть XVI век, дальше мы вынужденно следуем логике учебника, читаем такую бескультурную фигню, как «Савва Грудцын» и «Фрол Скобеев», то есть плутовские повести XVII века, и далее разбор этой части древнерусской литературы завершаем произведением, название которого надо всё-таки произносить полностью, то есть «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Между прочим, идею поставить себя перед лицом времени (а лучше – вечности) оно воплощает на пятьсот процентов. Вы понимаете, что сама идея написать собственное житие – это такой скандал, что по сравнению с ним Грозный с Курбским – интеллигентные мальчики, говорящие друг другу вежливые слова под присмотром гувернеров. Потому что Аввакум в сто раз скандальнее их обоих – уже самим заголовком своего произведения.

И раз уж я упомянула название сего безобразия, то я хочу обратить ваше внимание на еще одну бяку. Бяка следующая. Будем мы сегодня говорить о расколе, будем мы сегодня говорить об идеологии старообрядчества. Вы прекрасно и без меня знаете, что Аввакум отстаивает старые традиционные ценности. Угу. И устраивает такое новшество, которого не устраивал никто, никогда и нигде. Это очень любопытный парадокс культуры. То есть, если ты хочешь отстоять старое в борьбе с новым, ты неизбежно ломаешь то, что хочешь сохранить. Ты должен бороться с новыми формами, и поэтому твое возрожденное старое оказывается таким принципиально новым, что мне страшно, можно я под стол спрячусь? Это парадокс. Точно также сейчас все наши рассуждения о духовных скрепках (спасибо Интернету за прекрасный сатирический термин) – это ведь что такое? Это попытка отстоять старые христианские ценности в условиях абсолютно атеистического мировоззрения. И возникает принципиально новое. Эти самые духовные скрепки и возникают – термин свежий, наполнение еще свежее. Посмотрите на современных коммунистов, которые все в церковь ходят, – какое отношение они имеют к марксизму-ленинизму? Кхм, косвенное. Они вынуждены отстаивать старое в условиях нового, и в них больше от XXI века, чем ото всего, что с Марксом и Лениным было связано. Это нормальное явление. И Аввакум оказывается впереди планеты всей настолько, что его порыв вообще никаких аналогов в культуре не будет иметь. Понимаете, это первый скандалист Земли Русския. Не по датам, по масштабу. Затмил Грозного!

И вот вопрос. Эти три реалии, то есть Грозный, плутовские повести и «Житие Аввакума, им самим написанное», у нас в одну лекцию влезли, честно говоря, по техническим причинам: курс сжатый. Самые знаковые вещи мы свалили в одну кастрюлю. Что у нас в этой кастрюле получилось? Что объединяет эти три явления культуры, три явления литературы? Объединяет принципиальная установка на народность.

Лирическое отступление. В школе проходили: Ломоносов, теория трех штилей. Высокий штиль – оды, трагедии, средний в драме, в частности, используется, низкий можно использовать в сатирах, в драме низким штилем могут разговаривать слуги… Что-то такое помним. А вот студент, который это проходил в институте, должен знать такую штуку, как отличие трех штилей Ломоносова от поэтики Буало. В чем оно заключается? Оно заключается в том, что в России всё всегда делается через плечо. Причем левое. Причем не всегда свое. То есть Буало расписал три стиля (высокий, низкий, средний) по литературным жанрам: такой-то жанр следует писать в таком-то стиле. Что сделал Ломоносов? Ломоносов написал, что допустимо при таких-то обстоятельствах (которые явно не относятся к теме нашей лекции) соединять в одном произведении высокий штиль со средним или средний штиль с низким, а иногда и даже все вместе. Понимаете? Допускается смешение. И это мы с вами будем сегодня читать. С плутовскими повестями всё понятно, это средний и низкий штиль. Грозный, в отличие от Курбского, пишет… да, вполне по Ломоносову! Вот Курбский – человек европейской культуры: всё должно быть четко, ясно и по полочкам. Курбский пишет что первое послание Грозному, что второе… пишет, руководствуясь европейскими учебниками риторики, правилами, расписанными не кем-нибудь, а Эразмом Роттердамским. И хотя с Интернетом у них было плохо, но распространение информации как-никак шло, и Курбский прекрасно знает, что его послания будут читать при европейских дворах… знакомая ситуация: мы тут на форуме флеймим, на нас ссылки на других ресурсах, растет количество просмотров данной темы… У них это читалось помедленнее, чем у нас, потому что напряженка с Интернетом, но всё-таки тоже было. Итак, Курбский действует по европейским правилам. Что делает Грозный? Черти что и сбоку даже нету бантика. Грозный смело смешивает эти самые штили. Ломоносова еще нет, но штили все равно есть. Грозный соединяет высокое с низким. За что, между прочим, он получает осуждение от Курбского. Известная цитата:

Широковещательное и многошумящее твое писание приях, и выразумѣх, и познахъ, иже от неукротимаго гнѣва со ядовитыми словесы отрыгано…

И его тоже проняло! Дал сбой!

…еже не токмо цареви, так великому и во вселенной славному, но и простому убогому воину сие было не достоило, а наипаче такъ ото многихъ священных словес хватано…

Видите, он старается, он так старается, что употребляет безупречную церковнославянскую форму глагола: «приях» вместо уже нормальной тогда «принял», но за всеми этими изысками стиля он не может не начать браниться в ответ на толстый троллинг Грозного, причем браниться с первой же строки.

…со многою яростию и лютостию, не строками, а ни стихами, яко есть обычай искуснымъ и ученымъ… в краткихъ словесѣх многой разумъ замыкающе, но зѣло паче мѣры преизлишно… цѣлыми книгами… цѣлыми посланьми!

Это не нуждается в переводе. Я хочу заметить, что, по крайней мере в университетской среде, выражение «широковещательное и многошумящее писание» стало просто мемом. Причем оно стало мемом гораздо раньше, чем само слово «мем» вошло в нашу культуру. Если нам надо было обругать какую-нибудь статью научную, то так ее «широковещательным и многошумящим писанием» и называли. Любопытный момент: второе послание Курбского, хотя оно вообще коротенькое, по сути, сводится к первым четырем строкам, всё остальное уже вода.

Но его разбор у меня случился к слову, а слово было вот о чем. Что и у Грозного, и во всей красе у Аввакума, простонародный язык будет активнейше входить в язык литературный (за что, в частности, Курбский ругает Грозного). И поэтому ломоносовская идея, что разные штили допустимо смешивать в одном тексте, как вы видите, глубоко национальная. Эту часовню, в смысле – поэтику Буало, у нас на Руси разрушили еще в XVI веке. Причем Буало еще никакого нет, а у нас уже развалили его поэтику. И западного образования человек – Курбский – это уже осудил. Грозный здесь предвосхищает свое время, и заметьте: XVI век – это время, казалось бы, торжества высокого штиля, торжества правильности, торжества государственности. И что делает царь-батюшка? Матерится, как последний извозчик. Аввакум же будет это делать настолько виртуозно, настолько мастерски, что я, надеюсь, смогу передать вам свое восхищение им как писателем. Он настолько ловко перескакивает от абсолютно разговорной речи к безупречному церковнославянскому языку, что, ой, мама! Ну и плутовские повести до кучи – с ними будет всё просто. Там только она и есть, эта возлюбленная учебником народность и разговорность. И вот здесь мы с вами имеем очень любопытную параллель с современностью. Потому что всяческие выраженьица типа «аффтар жжот», «пеши исчо» и тому подобные возникли в конце XX века в среде людей образованных. И возникли они как протест против окосневшей советской культуры. Если вы посмотрите, кто сейчас будет использовать выражения типа «аффтар жжот», «пеши исчо», то вы увидите, что это сплошь и рядом будут делать люди, которые в своем, казалось бы, безграмотном тексте все запятые расставят, сволочи. То есть они говорят на иностранном языке. Родной язык у них – русский литературный, и это сквозит! Они говорят с хорошим литературным акцентом. Но употребляют иностранную лексику, то есть лексику малограмотную и имитирующую малограмотную. Ну и я там же… вы слышите, каким языком я читаю лекции. У меня один вопрос: у нас в учебнике было написано, что Аввакум – это хорошо. Я могу вам привести цитату про то, что Грозный с его вульгаризмами – это тоже хорошо. Учебник убедил, что это хорошо. Чудненько. Раз учебник мне сказал, что это хорошо, то почему бы и мне не делать то же самое? Правда, ругаться на уровне Грозного у меня пока не выходит, но я работаю над своим стилем. Правда, потом коллеги, которые преподают по учебнику, падают в обморок: как можно таким языком лекции читать?! Это бескультурье!

Итак, чрезмерное закручивание гаек, как это было в XVI веке, как этим занималась советская культура, – это закручивание логично вызывает обратный процесс. Но чтобы мы завопили о культурном кризисе, чтобы я начала ругать «фигней» плутовские повести XVII века, а вы – называть бескультурьем Интернет, нам мало того, что происходит в душах и мозгах. Нам еще нужна радикальная смена физического носителя информации. Не пугайтесь, я сейчас вернусь к своей обычной стилистике. В переводе на язык Грозного: вдруг малограмотные начинают, гады, писать, потому что им выдали носитель, который, сволочь, стерпит – и именно в такой модальности! Что это был за носитель в XVI веке? Бумага! Она появилась. Ее стало много. Понимаете, пока образованные писали на пергаменте, а остальные на бересте, пока бумага была импортной, писали мало! По делу писали. На бересте вы не напишите роман Донцовой. Неудобно. Береста маленькая. А на пергаменте вы роман Донцовой не напишете по другим причинам: потому что если вас интересует роман Донцовой, у вас нет доступа к пергаменту не то что на уровне «написать на нем», но и на уровне «подержать в руках такой артефакт». Мы будем разбирать сегодня плутовские повести – «Фрола Скобеева» с «Саввой Грудцыным». Слушайте, ну чем это отличается от романов Донцовой, кроме отсутствия детективной линии? Чем, объясните мне?! Как в том анекдоте: «Ничем, дяденька». Реалии жизни изменились, а по сути это ведь одно и то же. Вот какое зло страшное от бумаги! Ровно такое же, как сейчас от Интернета. Почему у нас сейчас эта жуткая проблема малограмотности? Почему ее не было в прекрасном Советском Союзе? Вы знаете, как пишут люди моего возраста? И старше меня? Имеющие высшее образование, но не филологи? Вы знаете, что у них с грамотностью? Я знаю. Можно, я под стол спрячусь? Мне страшно. Потому что запятые там будут идти как угодно, и лексика там тоже иногда выдает перлы, которые весьма далеки от литературного языка. Просто-напросто в советское время абсолютное большинство населения не писало ничего, кроме открыток к Седьмому ноября и Вось мому марта, понимаете? Просто-напросто. И уровень их грамотности был не виден. И уровень их косноязычия – тоже. Дальше этим людям дали ноутбук со смартфоном, они стали писать много потому, что они болтают в Интернете.

Задумайтесь над этим парадоксом: как только появляется физический носитель информации, более мощный, чем предыдущий, так в культуру стремительно врывается шквал бескультурья. Но бескультурье древнее проходят в вузе, а бескультурье современное принято осуждать. Хотя статья про «олбанский язык» в Вики уже есть, ура.

Знаете, я сегодня решила перечитать эти самые повести плутовские. Перечла. По-древнерусски. Гм, как это было у классика… «как будто бы в Отечестве с друзьями, своя провинция». Та же самая малограмотность, то же самое косноязычие, которые сейчас в родном Тырнете, тот же канцелярит, которым пытаются изобразить образованность. Я вас уверяю, что в XVII веке проблема «малообразованные люди дорвались до того носителя информации, который все стерпит», стояла ровно так же! За что спасибо, в одном случае, советской казенной культуре, в другом случае спасибо Великим Минеям Четьям и всем подобным предприятиям XVI века, которые напрочь убили всё «неправильное».

Я еще не иссякла ругаться, не думайте обо мне так хорошо. Мы имеем еще одну чрезвычайно любопытную проблему. Наша дорогая советская культура была, как вы знаете, рабочее-крестьянской. И, соответственно, всё, что соответствует простому народу, это ура и круто. И поэтому, ежели царь выражается как простолюдин, это учебник сразу поднимает на ура. А надо бы на вилы поднимать! (Но на вилы поднимал Курбский. Из Польши. Длинные рукоятки у вил… И то не хватило.) Давайте посмотрим, чем нас осчастливил учебник. Как я говорила, учебник у меня 1956 года – эталон советской идеологии. «Грозный не стесняется бранных выражений…» Это его учебник хвалит, поймите меня правильно. И далее: «…“собака”, “собачий”, “пес” и пр. Он употребляет разговорные выражения “аз на то плюнул”, “а он мужик очюнной врет, а сам не ведает что”. Он пользуется поговорками, пересыпает речь восклицаниями: “ох!”, “увы!”, “горе ей!”» Умилительная картина: царь ругается как простой человек. И в этом умилении воспитано поколение наших родителей, что говорить о нас?! Мы выучили, что просторечие – это достоинство, и сказали учебнику: «Аффтар, выпей йаду!»

А теперь стоп – двадцать первого века хватит, мы возвращаемся в шестнадцатый.

По поводу «пса» и «собаки». Почему это бранное выражение? Я прошлый раз специально эти жуткие ругательства убирала из текста, цитируя вам Грозного. Чтобы не отвлекаться. Итак, вы должны понять, что любая матерщина меркнет по сравнению с этим гнуснейшим оскорблением (и, кстати, в известной фразе про «…твою мать» табуировано самое страшное слово – слово «пес», которое там подлежащее; да, оно такое ужасное, что его не смели произносить в матерной ругани). Вы уже дрожите? Отлично, переходим к строгой науке.

Я объясняю это в связи с двумя персонажами мировой культуры, один – Грозный, а второй – Гомер, который тоже словом «пес» в разных выражениях очень жестко ругается. Надо понимать следующее. Собака на протяжении практически всей истории человечества была животным, которое в дом не впускали. Все разновидности домашних собачек – это явление века примерно с восемнадцатого, и в Европе, а не на матушке-Руси. Собака – падальщик. Я всегда по этому поводу цитирую новгородскую летопись о голоде в Новгороде, и в переводе интересующий нас пассаж звучит так: «И было горе. На торгу множество трупов, по улицам множество трупов. Не могли псы съесть все трупы». Я выдержу паузу, чтобы вы представили себе эту картину.

По улицам городов всегда бегали бродячие собаки. Сталкивались с ними? Даже в начале двухтысячных в Москве были очень страшные стаи бродячих собак. На меня однажды они хотели напасть, но я вела себя достаточно корректно, и всё обошлось. Читаем рассказы путешественников двадцатого века: в городе, на окраине, бродячий пес, гоняющий какой-нибудь череп с остатками волос, это нормально. На кладбище не очень глубоко в землю зарывали. А если даже глубоко зарывают, то нищий сдохнет на улице, вот тебе и пожива для бродячих собак.

Дворовые псы – дело другое, конечно, но они не были милым другом хозяина, они сидели на цепи, и отношение к ним было соответствующим. В деревне до конца двадцатого века собака – нечистое животное.

Поэтому, когда мы читаем хоть Гомера, хоть Грозного, каждый раз, когда вы видите слово «пес», переводите с языка одной культуры на язык другой культуры. Подставляйте слово «бомж». Ну такой нормальный, основательно воняющий бомж: вошел в вагон метро, вы сидите на другом конце – а запах и до вас. Вот пусть он вам представляется: вонючий, омерзительный и всё такое. И каждый раз, когда вы будете подставлять слово «бомж» на место слова «пес», вы будете понимать, что царь-батюшка выразился очень крепко. Пишется «пес смердящий» – читаем «бомж вонючий». И вам сразу будет всё ясно. Вы будете не очень соглашаться с учебником, который хвалит Ивана Грозного за активное использование бранных выражений. Давайте почитаем то, что я вам давеча убирала из цитат. «Что же ты, собака… пишешь и жалуешься? Чему подобен твой совет, смердящий хуже кала? Или, по-твоему, праведно поступили твои злобесные единомышленники, сбросившие монашескую одежду и воюющие против христиан?» Заметьте, Грозный всячески делает вид, что простонародный язык у него родной, но выдает, выдает его литературный акцент. Как вам нравится слово «злобесный»? В оригинале: «Или мниши праведно быти, еже от единомыслен никовъ твоихъ злобесныхъ учинено». У него сразу же вылезает великолепный церковнославянский язык, несмотря на то что в соседней фразе он использует разговорные формы. Понравилось ему слово «злобесный», несколько раз употребляет. «Мне было три года, брату же моему год, а мать наша, благочестивая царица Елена, осталась несчастнейшей вдовой, словно среди пламени находясь: со всех сторон на нас двинулись вой ной иноплеменные народы – литовцы, поляки, крымские татары, Астрахань, ногаи, казанцы, и от вас, изменников, пришлось претерпеть разные невзгоды и печали, ибо князь Семен Бельский и Иван Ляцкий, подобно тебе, бешеной собаке, сбежали в Литву, и куда только они не бегали, взбесившись, – и в Царьград, и в Крым, и к ногаям, и отовсюду шли войной на православных». Это мы с вами уже разбирали, но теперь – без купюр.

Ну, пожалуй, хватит с Грозным разбираться. Теперь мы с вами по контрасту пойдем заниматься плутовскими повестями. Читать их, конечно, это отдых для студента, потому что в кои-то веки появляется увлекательный сюжет, и если «Повесть о Савве Грудцыне» еще тяжелая (весь ее сюжет я без шпаргалки не осилю), то «Фрол Скобеев» – это, знаете, такой хорошенький рассказик, так бодренько читается. Между тем возникает печальный вопрос. Что, все предыдущие века развития древнерусской литературы – они что, ради этой фигни были, да? Вот ради этих увлекательных рассказиков? Печально, очень печально. Это проблема неизбежного культурного регресса вследствие чрезмерно закрученных гаек. И я снова о феномене романов Дарьи Донцовой. Потому что, по сути, это то же самое. Потому что это для человека, который вертится в мясорубке, хуже, чем белка в колесе, – для него вот пишет Дарья Донцова. Это человек, едущий на работу пару часов каждый день; он, подходя к метро, покупает в киоске новый роман Дарьи Донцовой, доехав за два часа, он его прочитывает и, прочтя, отправляет в урну. И логично, что он на следующее утро будет спрашивать: «А где ее новый роман?» Эти произведения затыкают определенную психологическую дыру. Почему возникло такое явление, как иронический детектив? Потому что многие люди ездят на работу по два часа в один конец. Каждый день. И они это будут читать. Они ничего другого читать в это время не способны.

Вернулись в XVII век. Есть такой прекрасный исследователь древнерусской литературы – Анатолий Демин. Бессменный руководитель семинара по древнерусской культуре в Институте мировой литературы. И он в одной из своих книг отмечал очень любопытное качество героя XVII века. Это живость. Герой суетится, скачет, он в постоянном движении, движении, движении, он носится, как теннисный мячик. Сравните с современным стрессом! Дальше интереснее. В XVII веке мы имеем дело с роскошнейшим духовным кризисом. Я не про раскол, про раскол будет дальше. Я про выражения типа «Бог-то Бог, да и сам не будь плох», «На Бога надейся, а сам не плошай» и тому подобные. Понимаете? То есть мы имеем дело с решительным переносом внимания с вечного на посюстороннее, на здешнее. В XVII веке русский человек начинает носиться как ошпаренный. Возникают принципиально новые формы жизнедеятельности, темп жизни резко увеличивается. Еще чуть-чуть – и русский человек будет жить в том темпе, чтобы прочитывать роман за два часа в метро. И то, что возникают откровенно развлекательные плутовские тексты, совершенно закономерно и абсолютно понятно. Они будут востребованы, их будут переписывать на бумаге, скорописью. «Савва Грудцын» – это еще повесть, которая как-то пытается вписываться в контекст древнерусской культуры: грамотка Саввы – его сделка с дьяволом, последующие рассуждения о греховности этого (которое все студенты пропускают на скоростях), в конце герой заболевает, ему надо избавиться от этой самой грамотки, которую он дьяволу написал, и так далее. То есть там какой-то морально-нравственный духовный аспект есть. Но надо понимать, что когда мы с вами говорим о любых произведения древней литературы, то имеем дело не с текстом, а со списками текстов. И в абсолютном большинстве списков всех этих велеречивых духовных рассуждений просто не будет, их банально ленились переписывать – это студенты их пробегают по диагонали, потому что имеют дело с академическим изданием, а уж в Интернете пробегать по диагонали еще проще, еще веселее. Поэтому эти благочестивые занудства как тогда никто не читал, так и сейчас. Причем «Савву Грудцына» будут переписывать в XVIII веке. Абсолютное большинство списков относится к XVIII веку – да, рукописная традиция еще долго будет существовать. И там текст покоцан примерно наполовину. Всё сведено к очередному детективчику Донцовой. С «Флором Скобеевым» проще, там выкидывать нечего. Там авантюрная любовная история – больше авантюрная, чем любовная. Герой – плут, он влюбился в дочь стольника, подкупил ее няньку, хитростью проник в дом в женском платье, хитростью овладел девушкой, но, несмотря на всё это, она в него умудрилась влюбиться, дальше ее увозят в Москву, он едет за ней, изыскивает способы снова с ней встретиться, приезжает в качестве кучера на карете, так ее похищает, с ней венчается, стольник начинает ее везде разыскивать, и в конце концов Фрол встречается с ее отцом, сообщает, что вот, твоя дочь у меня, я твой зять; бедный отец, с одной стороны, в ужасе, что она замужем за таким отвратительным человеком, с другой стороны – счастлив, что нашлась, и дальше замечательный момент, когда он велит слуге никого не впускать, потому что, дескать, я со своим зятем вором Фролом Скобеевым обедаю. «Зятем вором» – прелестно же! Вот и весь сюжет, симпатии даже современного читателя – на стороне этого пройдохи. Легонькая плутовская вещь.

С «Саввой Грудцыным» всё потяжелее и посерьезнее. С одной стороны, нас ждет описание прегрешений героя, постигшей его кары, чудесного исцеления, с другой – вполне обычная волшебная сказка, где и дары волшебного помощника, и троекратное одержание победы над богатырями, и, как резонно сообщает учебник, «автор повести попеременно следует то одной, то другой сюжетной схеме, что было практически невозможно в литературе предшествующих периодов». Ну да, эффект литературы на распутье. Давайте посмотрим основные моменты, я не буду пересказывать весь сюжет. Сначала любовная история: Савву соблазняет жена купца, к которому он был отправлен, потом, будучи ею очарован – не в переносном смысле, а в прямом, то есть околдован, – он произносит слова, что продал бы душу дьяволу, чтобы ею овладеть. Дьявол к нему является, Савва подписывает грамотку, этой женщиной, разумеется, овладевает, дальше он вынужден бежать, и у него начинаются приключения. Он становится солдатом, затем офицером, он троекратно побеждает богатыря и прочее-прочее, а потом, естественно, его ждут кара и покаяние – и освобождение от власти дьявола. «Стали солдатами…» – это он и дьявол, которым вместе с ним ходит как его друг. «…стали вместе ходить на занятия. Бес Савве подарил такие способности к учению, что тот превзошел и опытных воинов, и начальников. А бес под видом слуги ходил за Саввой и носил его оружие…» Полковник «…увидел молодого юношу – отличника в учебе, отменно выполняющего все упражнения без единого порока в артикуле… Полковник удивился… назвал его сыном, вручил украшенную бисером шляпу со своей головы и дал под начало три роты новобранцев». (Бисер – это, скорее всего, жемчуг.) И далее в том же духе. В петровское время такое переписывать и читать было на ура. А вы мне, надеюсь, простите, что я не буду больше задерживаться на этом предке «Гардемаринов».

Прежде чем переходить непосредственно к Аввакуму и разбирать его текст, я хочу пояснить, что такое был раскол и в чем был его трагический абсурд. Итак, жили-были разные деятели русской церкви, и они столкнулись с проблемой оскудения веры в народе. «На Бога надейся, а сам не плошай» – как я уже говорила, это поговорка XVII века. Отчетливый религиозный кризис на Руси – вот, сказочки про сделку с дьяволом сочиняют! В этой ситуации самые разные деятели русской церкви сказали примерно одно и то же: в древности всё было в порядке, а сейчас всё плохо. Как будем спасать ситуацию? Элементарно: надо, чтоб всё стало как в древности. Логично? Пока да. Проблема началась дальше. Где у нас в древности было самое правильное христианство? Разумеется, в Византии. Следовательно, всё должно быть как в Византии. То есть если мы сейчас всех вернем к нормальному византийскому состоянию, всё наше православное христианство станет как в Царьграде, и немедленно всё будет прекрасно, духовные скрепы скрепятся, все нехорошие пословицы и поговорки исчезнут, и русский народ снова к Богу обратится. Эта идея возникла у самых разных деятелей церкви. На каком слове хоть смеяться, хоть плакать? Придется, конечно, плакать, потому что история была страшная. На словах «всё как в Византии». Потому что, как вы прекрасно понимаете, к семнадцатому веку 1453 год был давно позади. Константинополь захвачен турками. Это не отменило христианство уже в Стамбуле, помните? Но это отменило целый ряд моментов, связанных с церковными реалиями Стамбула. Должен ли священник быть стрижен коротко или должен он носить длинные волосы? По византийскому образцу? Правильный ответ: а вам, простите, какую Византию? Ежели вам Византию десятого века, константинопольскую, то надо ему стричься. А ежели вам Византию турецкую, стамбульскую, то всех церковных служителей перевели в разряд светских лиц, а светские лица Византии носили длинные волосы. То есть длинные волосы стали атрибутом священника после падения Константинополя. Никон сказал: посмотрите на священников в Стамбуле – у них длинные волосы, значит, и у нас должны быть длинные волосы. Аввакум и другие деятели старообрядчества сказали: этого не было в десятом веке, мы делаем всё по византийскому образцу десятого века, надо коротко стричься. Оценили? То же самое касается шапочки-камилавки, которая просто восходит к турецкой феске. То же касается рясы с широкими руками, которая просто восходит к турецкой одежде. То есть Византия за пару веков отуре чилась, и то, что касается внешнего вида священников в никоновских реформах, просто соответствовало отуре ченной Византии. Что Никону и пытались сказать Аввакум и иже с ним. Что надо ориентироваться на Византию, но Византию десятого века. А древние традиции Византии на Руси сохранились значительно лучше, чем у греков. В чем проблема? Это же касалось и перевода текстов. Никон сказал: надо всё заново перевести с греческих текстов. Но вот добраться до древних греческих текстов оказалось сложновато, и переводили в итоге с итальянских изданий. Язык греческий, но типографские итальянские издания. А традиции, которые потом станут старообрядческими, восходят к греческим образцам десятого века. Вот что такое суть раскола: на какую Византию ориентироваться? Всё это было бы спором тупо- и остроконечников, если бы не привело к большой крови.

Давайте почитаем Аввакума всё оставшееся время. И его-то читать надо не в переводе, потому что грешно Аввакума переводить, потому что, я уже сказала, Аввакум смешивает церковнославянский с живым древнерусским, смешивает не моргнув глазом, и это здорово. Я сейчас приведу знаменитую цитату, а вы обратите внимание, что в этой цитате форма с содержанием расходятся больше, чем мировоззрение Аввакума с мировоззрением Никона, черт меня подери! Аввакум утверждает одно, а говорит совсем другое. «…аще что реченно просто, и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет». Оцените. Безупречное причастие: «чтущие и слышащие», «хощет». Не «хочет» по-русски, а «хощет» – чистейший церковнославянизм. Это он-то не обвык виршами философскими речи красить?! Как сказано у Шекспира, «леди протестует слишком бурно»! Он в этой цитате ведет себя прямо противоположно тому, что утверждает. Он абсолютно свободно использует русский язык и церковнославянский, причем в дополнительной дистрибуции (простите, из меня иногда вырываются плохие слова, которых я набралась в юности). Сейчас сами увидите, что это такое. «Вы, Господа ради чтущие и слыщащие…» – когда он говорит о Боге, он логично переходит на высокий штиль. И дальше – «словес», а не «слов»! Как речь идет о Боге, так сразу же Аввакум дает церковнославянизмы. То есть для него два языка – русский и церковнославянский – четко соотносятся с мирским и вечным, божественным. Ни одного случайного церковнославянизма у него не будет! Но поскольку он священник, то границы профанного и сакрального у него иногда очень интересно смещаются.

То есть он как раз прекрасно умеет речи красить виршами философскими, так что мне аж понадобился бесовский термин «дополнительная дистрибуция». Но Аввакум – человек очень начитанный, он знает тенденцию автора прибедняться. Дескать, умею мало, пишу плохо… Стандартное извинение в начале текста той эпохи, скорее западноевропейского, чем русского. Между тем его словарный запас превышает среднестатистический словник русской повести я не знаю во сколько раз. Это самый богатый литературный язык после разве что «Слова о полку Игореве». М-да, простите его простую речь… Бумага, конечно, стерпит, но кто-то немножко врет.

Читаем дальше. Со скромностью у Аввакума было понятно как. То есть никак совсем. Он рассказывает о солнечном затмении. «…солнцу затмение было; в Петров пост, в пяток, в час шестый, тьма бысть; солнце померче». Смотрим язык. «Знамение было». Русский разговорный язык. По-церковнославянски будет «знамение бысть». Он использует «было», «в пяток» – никакой «пятницы»! – опять же разговорное слово. «В час шестый, тьма бысть, солнце померче». Аввакум прекрасно может написать «померкло». Но он переходит сразу на церковнославянский. «…и протопопа Аввакума, беднова (через «в» – не «бедного», как мы с вами пишем, у нас это наследие исторической орфографии; а он здесь о себе с использованием максимально разговорной формы) горемыку, в то время с прочими остригли в соборной церкви власти и на Угреше в темницу, проклинав, бросили». Опять он использует русское слово «бросили». То есть, когда он говорит о знамении, о том, что относится к воле Божией, у него сразу же пошел церковнославянский. Как только он переходит на себя, «беднова горемыку», то сразу же – на не просто русский язык, а на русский язык, полностью лишенный орфографических правил, то есть на запись фонетическую. Это что касается его стиля. Теперь смотрите, что у него с содержанием. Про что мы только что прочли? Его бросили в темницу. Это печальное событие, безусловно. Но это совпало с солнечным затмением. Тьма бысть, солнце померче. Так? То есть он возводит себя на такой пьедестал, что о печальном событии в биографии (действительно печальном: темницы там были страшенные) сообщает немного-немало – затмение. Да-да, а я еще очень скромный. Нет, вот уж в этом протопоп Аввакум точно был не замечен!

Дальше идет история, как он к некой женщине воспылал страстью и что он при этом с собой делал. «Аз же, треокаянный врач…» – он прекрасно умеет говорить о себе словом «я», обычным русским словом, существующим еще с XII века, но здесь он использует церковнославянизм, сейчас поймете почему. «…внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою…» – опять же «свещи» вместо русского «свечи» «…и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение». Сцена искушения, вполне житийная. В нем возникло желание по отношению к этой женщине, он зажег три свечи и положил руку на пламя. Ч-черт! Характер. Характер там, конечно, невероятный. Вообще Аввакум человек был бешеный, человек был страшный, страшный даже не в смысле деяний, а в том, что человек с такой бескомпромиссностью, с таким неукротимым темпераментом будет сеять разрушения вокруг себя независимо ни от чего. Он просто не может не рушить всё вокруг – он слишком страстный и в любви, и в ненависти, и во всех возможных чувствах. И если смотреть издалека, он ничего кроме восторга не вызывает. А вот кому не повезло быть вблизи, тем бы, конечно, хотелось оказаться подальше.

Следующий эпизод. К великой печали всех, кто любит русскую народную культуру, это история про скоморохов. «Придоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я… изгнал их, и… бубны изломал на поле един у многих, и медведей двух великих отнял, одново… – «одного» через «в» пишется – …ушиб…, а другова отпустил в поле» (опять же – «другоВа»). Итак, в село приходят скоморохи. Скоморохи считаются крайне отрицательными личностями, церковь всячески осуждала их за все их пенья, танцы, и, хотя это было местами действительно похабным, церковь-то всё это объявляла просто бесовским. Поэтому ненависть Аввакума к ним вполне понятна (а я, как фольклорист, плачу кровавыми слезами). Оцените историю про двух медведей. Вы себе представляете силищу и когти этого зверя?! А Аввакум – одного ушиб. Человек, который умудрился зашибить медведя, это страшный человек. Нормальных сил на это не хватит, это нужен бешеный всплеск адреналина.

«…меня Василей Петровичь Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство… велел благословить сына своего Матфея бритобрадца. Аз же не благословил, но от Писания ево и порицал, видя блудолюбный образ. Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волгу и, много томя, протолкали». Приплыли. Они плывут, а мы приплыли к самой шокирующей теме. Итак, кто такой бритобрадец, почему Аввакум его порицает и готов скорее погибнуть, но не благословить его?

Бритобрадец – это человек, который бреет бороду. Почему сын воеводы бреет бороду, а? Почему Аввакум его порицает от Писания? Да, да. Сбритая борода – это прямой знак пассивного гомосексуалиста, и поэтому, естественно, Аввакум готов погибнуть, но не благословить содомита. После этого мне будут рассказывать, что в Древней Руси гомосексуализма не было… для этого есть нормальное русское слово «мужеложство», между прочим. Еще я замечу, что есть и слово «скотоложство», и оба они принадлежат к нейтральному пласту лексики. Не к бранному, не к непристойному, нет.

Лирическое отступление о сексуальной нравственности на Руси-матушке. У священников были специальные книги для исповеди (они назывались «исповедники»), по которым вопрошали: не грешил ли так-то? И подробности по списку… И, я вам скажу, там такое, что некоторых молодых женщин невольно просвещали – как много, оказывается, в интимной жизни интересного бывает. Вас просветить? Слово «птицеблудие» слышали? Ой, да. Меня оно вогнало в краску в нежном возрасте лет сорока пяти… Так что, если вам будут вешать лапшу на уши, что Русь была строго гетеросексуальной, вы спросите, зачем в исповедниках вопрос о птицеблудии, да. Про такую обыденность, как мужеложество и скотоложество, и говорить нечего.

О более пристойном. Мы в школе проходили, что при Петре бояре были глупые и ретроградные, а Петр был прогрессивный и велел боярам бороды брить. А глупые бояре были готовы платить большие деньги, лишь бы не бриться. А Меньшиков был еще и хитрый, и он велел боярам платить эти деньги каждый год. И глупые ретроградные бояре… да-да. Вам теперь понятно то, чего не проходят в четвертом классе школы? Почему бояре были готовы откупаться, и даже каждый год, лишь бы не бриться?! Они не были глупыми, они просто не желали выглядеть как содомиты. Их можно понять! Как можно понять и Аввакума, который скорее погибнет, чем благословит этого бритобрадца.

Возвращаемся к тексту. И к очередным мифам про Русь. Итак, сейчас священников не уважают, а вот на Руси-матушке было всё чинно и благополучно. Аввакум пишет, как он некоего начальника уличал за то, что тот отнял у вдовы дочь, сделал девушку своей наложницей, Аввакум его за это порицал. Можно представить себе, зная темперамент Аввакума, как он его порицал и что с ним за это этот самый начальник сделал. Сначала «у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса», то есть собрались толпой и избили до беспамятства, а затем «пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах», то есть это нападение на священника в церкви. К слову, Аввакум рассказывает про иного начальника, с которым отношения были не лучше – «ин начальник, во ино время, на мя рассвирепел, – прибежал ко мне в дом, бив меня, и у руки отгрыз персты, яко пес, зубами», после чего этот начальник несколько раз пытался выстрелить в него из пищали, но та давала осечку, а затем «двор у меня отнял, а меня выбил, всего ограбя, и на дорогу хлеба не дал». Я считаю, это прекрасный образец того, как на Руси уважительно относились к священнослужителям, а сейчас их, конечно, са-авершенно не уважают, хлюп.

Аввакум со своим характером умудрялся, вы меня простите за термин, наезжать на всех и всё. Под словом «всё» я, когда говорю о человеке древнерусском, в первую голову подразумеваю, как мы с вами уже мучительно выясняли, Господа Бога, потому что понятие «всё» начинается с него. «…за что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я ведь за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Вот так он Христу выговаривает, в рамках своего жития, самим же и написанного. После этого все страдания Аввакума для нас принимают абсолютно логичный характер, вы понимаете, почему его постоянно бросали в темницу, у вас возникает вопрос совершенно другой: если человека многократно бросали в темницу, его должны из темницы каждый раз освобождать, вот это – как? Это удивляет. А то, что он снова туда попадает, это совершенно закономерно.

И вот вам цитата: «от образа глас бысть во время молитвы: “время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!”» «Пришло время страданий, и подобает вам неослабно страдать». Об этом мы с вами говорили уже многократно и будем говорить в следующей половине курса: страдание как ключевая ценность христианской культуры и затем одна из ценностей русской культуры в целом. Мы будем разбирать страдание как ценность (например, у Фадеева в «Молодой гвардии»), будем разбирать страдание как самоценность (у, не к ночи будь помянут, Достоевского и, тем паче не будь помянут, в «Заповеднике» Довлатова), будем разбирать «Реквием» Ахматовой… но сейчас я хочу вас подвести к очень простой мысли. Я хочу ответить (себе в первую очередь) на вопрос, как Аввакум, человек крайне традиционных взглядов, отстаивающий вековые устои, умудрился сделать эту суперноваторскую вещь? Как он, будучи таким ревнителем всего каноничного, сумел настолько разорвать с традицией? И ответ здесь для меня однозначен. Страдания – это настолько мирообразующая тема для русской литературы, что если уж я страдаю и про это пишу, то я традиционен, как таблица умножения. Формальные изыски у нас никогда не ценились, как вы помните, у нас критично только содержание, содержание же канонично на уровне попадания не просто в яблочко, а в самый его центр. А то, что житие не может быть автобиографией и наоборот, это такие же мелочи и фигуськи, как все изыски поэтов Серебряного века: ну кому они нужны, когда довлеет содержание?! И, кстати, в качестве автобиографии вполне можно разбирать «Реквием» Ахматовой. От Ахматовой до Аввакума гораздо ближе, чем от любой автобиографии в русской литературе до них обоих. Потому что все остальные автобиографии, любые там «Детства» и «Отрочества», какие только ни существуют, – что это такое? Лекарство от бессонницы, принимать по полглавы? А эти двое в веках стоят почти что рядом. Потому что у них страдание – основная тема. И это позволяет Аввакуму оказаться абсолютно в струе, просто в фарватере всей русской литературы. Он уникален, но это незаметно. И точно так же незаметны будут причины, по которым мы готовы читать «Реквием» Ахматовой. Сильно забегая вперед (спойлер на третью часть курса): сколько всего написано про репрессии, вы знаете? Не очень? А почему вы не очень знаете? Потому что вы не хотите читать про репрессии, это не та тема, про которую вы хотите читать. «Реквием» читали все. Почему? Потому что он гениально написан. И поэтому я при всей своей нелюбви к Ахматовой «Реквиемом» глубоко восхищаюсь. И Аввакума я из года в год с большим удовольствием разбираю пословно, хотя мне до проблем раскола гораздо меньше дела, чем Гамлету до небезызвестной Гекубы. Потому что это великолепно написанное произведение.

С Аввакумом, как и положено герою жития, случаются всевозможные чудеса. Мы разберем одно, но их больше. Над остальными будете размышлять самостоятельно, а вот это я вам объясню. «…после вечерни ста предо мною, не вем-ангел, не вем-человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил и ложку в руки дал и хлеба немножко и штец похлебать, – зело прикусны, хороши! – и рекл мне: “полно, довлеет ти ко укреплению!” Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало!» Аввакум сидит в тюрьме. В очередной раз. Не первый и не последний. И вот, после вечерни, перед ним возникает некое видение. То ли ангел, то ли человек взял за плечо, с цепью к лавке привел, посадил, дал в руки ложку и хлеба немножко и щей похлебать. Слово «щи» он здесь заменяет абсолютно просторечной формой «шти». И эти «шти» оказались «зело прикусны, хороши», то есть очень вкусные. Этот неведомый человек сказал (чистый церковнославянский: «рекл» – это идеальная литературная форма): «Это тебя укрепит» – и не стало его. «Ево» он пишет через «в», совсем просторечную форму выдает. Оцените эту совершенно замечательную игру с церковнославянским и разговорным русским! «Ево» через «в» у нас не пишут даже малограмотные тролли в комментах к политическим постам! А Аввакум это «ево» повторяет дважды, то есть это никак не может быть опиской. То есть он выражает эту двойную сущность своего спасителя через максимально маркированную орфографию: ангельское через безупречнейший церковнославянский, человеческие через самое сниженное просторечие.

Но вам-то, конечно, интересно не это… вы хотите знать, что это было за явление. То есть двери не откры вались, а некий то ли ангел, то ли человек принес ему хлеб и щи. Учитывая, что щи оказались вкусными, как это объяснять? Честно говоря, я не удивлена. Я это объясняю чрезвычайно мощной галлюцинацией, не только визуальной, но и вкусовой. Такая галлюцинация воз можна, во-первых, когда у человека очень мощно развиты эмоции, очень мощно развита вся система миро восприятия. Аввакум, бешеный холерик, на такое вполне способен. Во-вторых, для этого человек должен быть натренирован – не галлюцинировать натренирован, а концентрировать мысль.

Мне сейчас очень сложно не улететь в лекцию по буддийской практике, потому что по-нашему, по-буддийски, это называется «однонаправленная концентрация сознания». Причем явление это отнюдь не только буддийское, в этом смысл любой повторяемой молитвы любой религии. Без концентрации сознания твердить каждый день молитвы – полный идиотизм. С концентрацией сознания это духовное преображение. Аввакум это, мягко говоря, умел, поэтому его сознание было тренировано, как мышцы у олимпийца. И в критической ситуации дало то, что дало: полноценное восприятие на уровне всех чувств.

И здесь я не могу не вспомнить аналогичную историю с одним из тибетских святых. А Тибет – это суточный перепад температуры 40 градусов. Ночью минус 20, днем плюс 20. Это весна там такая, зимы похуже. Плюс высота над уровнем моря и соответствующее давление… В такой ситуации совершенно нормально, когда мощно промедитированный человек начинает волей управлять физиологическими процессами в организме. Мы это считаем невозможным, потому что мы находимся в других климатических условиях. И вот нежно мной любимый пример. Был в Тибете знаменитый йогин и поэт Миларепа, автор огромного количества стихов духовного содержания. Однажды он медитировал в пещере, и сошла лавина. У него с собой было полмешка ячменной муки. И ученики были в глубоком горе, потому что лавина – конец. Когда весной они пошли в ту пещеру, чтобы похоронить косточки учителя, он там сидел вполне себе живой и здоровый, и от этого неполного мешка ячменной муки у него что-то еще немножко оставалось.

Чтобы это объяснить привычным вам языком, без ангелов, без тибетских йогинов, я произнесу слово, которое нынче очень модное, оно сейчас входит в массовое сознание интернетного человека. Это слово «гормоны». Я скажу коротко, что гормоны – это мостик между нашими эмоциями и нашей физиологией. Обеспечь их нужный всплеск – и получишь реакцию тела. Как обеспечить всплеск? Это должен быть или человек, который обладает бешеным темпераментом, или, что гораздо проще и доступней, человек, который находится в условиях бешеного стресса. Или же человек, у которого сознание очень серьезно натренировано. У Аввакума и с темпераментом всё в порядке, и со стрессом всё в порядке, и с умением концентрировать сознание, как я вам сказала, тоже всё отлично. Так что, ангел накормил его щами, и я абсолютно уверена, что Аввакум после этого стал сыт. В конце концов, собачка Павлова, когда ей являлся ангел в виде лампочки, желудочный сок выделяла, хоть кушать ей и не давали. А здесь явление столь же материалистическое, но просто на более высоком уровне.

Идем дальше. У Аввакума один из периодов его бурной жизни – служба в Москве, о чем сейчас будем говорить, а после всего этого он попадает в ссылку, на реку Нерчу в Сибирь. И, в частности, он пишет: «протопопицы моей однарятка московская была, не сгнила, – по-русскому рублев в полтретьятцеть и больши потамошнему». Сейчас я вам объясню, что такое однорядка и что такое «полтридцать рублей», поскольку это всё надо переводить. Пока обращаю ваше внимание на орфографию, которая улетает в такое «пеши исчо», что ой. Это знак того, что Аввакум говорит об абсолютно бытовых вещах. «Однарятка» через «а» и «т» – имеется в виду однорядка, кафтан в один слой ткани. «Полтридцать» тоже написано очень сильно фонетически, «больше» тоже. С филологией разобрались, переходим к культурологии. Итак, однорядка – это женский кафтан, который стоит двадцать пять рублей. В Москве. И больше в Сибири. Кафтан, скорее всего, подбит мехом (поэтому мне встречался перевод и «шуба»), но в данном случае мех неважен, потому что на Руси ткань стоила больше меха всегда и везде, а уж в Сибири тем паче. Что такое мех в Сибири?! Ну, вы еще снег в Сибири оцените. А вот что такое «полтридцать», то есть двадцать пять, рублей? Это много или мало? Сколько тогда, например, стоила лошадь? Сейчас обычная лошадь стоит примерно сто тысяч рублей. Тогда лошадь стоила полтора рубля. Годовая плата на хозяйском содержании работника-мужчины, то есть его кормят, он живет в доме хозяина, и вот чисто за свою работу он получает пять рублей. За полный год. Женщина при тех же условиях – два с полтиной. То есть мужику на такую шубу надо пять лет работать, бабе – десять. Проще всего посчитать в лошадях – и у нас получится около двух миллионов наших сегодняшних рублей. За шубку, которую потом в ссылку взяли. Слушайте, я в затруднении… я пытаюсь представить себе достаток, в котором жил Аввакум. Мы погуглили – ну, шуба одной из эстрадных певиц стоит дороже этой «однарятки», даже в два раза дороже. Вот был его уровень социального и, как следствие, материального положения. К слову о богатстве церковников тогда и сейчас. Я, пожалуй, не буду присоединяться к тем, кто в Интернете негодует на наших церковников, я не знаю, сколько стоят шубы их жен, но явно дешевле, чем у супруги Аввакума. Что? Нет, у нее шуба была не вышитая, а тканая. Тканый узор – это дольше в изготовлении и дороже, чем вышивка. Итак, к чему эти сенсационные разоблачения стоимости однорядки. Представьте себе человека, который живет вот в таком достатке и готов всё потерять и ради веры отправиться в ссылку в Сибирь! Я просто выдержу паузу, чтобы вы ощутили весь масштаб контраста. Чтобы вы осознали, что ему, мягко говоря, было что терять. А теперь вернулись к цитате. «…по-русскому рублев в полтретьятцеть и больши потамошнему. Дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися». Четыре мешка ржи на пару лет. Да, тянули. Вот вам контраст. Дальше еще страшнее. «Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять… траву и корение копали, а мы – с ними же; а зимою – сосну; а иное кобылятины бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим». Тут и комментировать-то нечего, разве что отметить, что язык – обычный русский, без просторечий, без славянизмов, просто жизнь, просто ссылка. Один день Ивана Дени… то есть Аввакума Петровича.

Дальше – самая известная цитата, когда бедная протопопица бредет по льду. «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко» (то есть под вещи) «дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед» («Убивающиеся» – падающие, бьющиеся.) «Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем» («лошедей» через «е») «а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди». Посчитали количество нарочитых просторечий: много! То есть начинается новый накал страсти, нас сейчас подведут к тому, что будет эмоциональной (и стилистической!) кульминацией всего текста, и этот накал Аввакум выражает резкой сменой стиля. Буало от ужаса вертится где-то там, где нерожденные души обитают, потому что Аввакуму всё равно, к какому штилю прибегнуть для накала, к высокому или к низкому. С эмоциональной точки зрения они для него совершенно равноправны! Главное, что лексика (и грамматика) перестали быть нейтральными.

Фактически Аввакум пишет на трех языках. На церковнославянском, на русском литературном и на русском разговорном. И если содержательно у него разные языки задают весь спектр от сакрального до профанного, то для выражения эмоций важна лишь мера расхождения с нейтральной лексикой, грамматикой и орфографией. «Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, – кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «что ты, батько, меня задавил?» Я пришол, – на меня, бедная, пеняет, говоря: «долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же вздохня, отвещала: «добро, Петрович, ино еще побредем»». О жене «нея» – это очень сильно. И дальше церковнославянизмы «вздохня» и «отвещала». И этими тремя словами он, по сути, выражает жене всё уважение к ее стойкости, с которой она терпит все муки. От жен большинства великих людей жизнь требует настоящего подвига, но редко какой в ответ достанется такая благодарность. И отсюда, конечно, один шаг до декабристок, отправившихся в Сибирь, и два шага до поэмы Некрасова.

И когда протопоп говорит «до самыя смерти», то есть с ярким церковнославянизмом, он тем самым сразу все их страдания переводит с бытового, профанного уровня на сакральный. Аввакум у нас очень скромный, да, но тут он хотя бы этот ореол мученичества распространяет и на жену, чего она, конечно, заслуживает. Именно поэтому она отвещала (а не «отвечала») свое «ино еще побредем».

Про воеводу, у которого он был в Сибири: «Десеть лет он меня мучил или я ево – не знаю». Количество просторечий оцените. Видимо, сообразное с объемом мучений. Да, конечно, если тебе в поднадзорные выдают протопопа Аввакума, то очень сложный вопрос, кто тут кого мучил десять лет.

Что с Аввакумом дальше? Его все-таки возвращают из сибирской ссылки, он приезжает в Москву, снова в очень в неплохих отношениях с Алексеем Михайловичем. Тут уже Никон в опале, но Аввакуму по-прежнему не нравятся процессы, происходящие в русской православной церкви. «…уразумел о церкви, яко ничто ж успевает, но паче молва бывает. Опечаляся, сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна…» – какой шикарный церковнославянизм! Это очень книжная конструкция, ее вообще не было ни в каком живом языке никогда; и опять это относится к жене. И дальше сплошь максимально высокий стиль (поэтому вам уже должно быть страшно, ничем хорошим такой церковнославянский кончиться не может!): «…протопопица моя приступи ко мне… и рече ми: «что, господине, опечалился еси?» Аз же ей подробну известих…» Итак, жена пришла к нему и сказала ему: «Почему ты опечалился?», он же ей подробно объяснил. Но несмотря на то, что он ее «известих» (безупречно книжная форма), известих он ее на чистом разговорном русском. Почему так? Возможно, у Аввакума проснулась скромность (уже без иронии), и ему действительно неловко совсем уж высокий статус своим словам приписывать, а возможно, и другое: он исчерпал эмоциональные возможности книжной речи, а надо усиливать, а для усиления, как мы знаем, ему годится любая смена штиля. По нервам бьет, это точно. Итак, он известих: «… “жена, что сотворю? зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? – связали вы меня!” Она же мне говорит: “господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь?… Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи”».

Со стилем разобрались, перешли к культурологии. Аввакум прекрасно понимает, что если он будет выступать с критикой церкви, то это приведет к новым бедам и для него, и для его семьи. И вот здесь мы с вами вступаем в очень мощный конфликт культур. Мы живем в эпоху, когда высшей ценностью социальной является семья. Человек, который не соблюдает интересы своей семьи, в современном обществе резко осуждается, а человек, который не соблюдает интересы своих детей, будет осуждаться еще более резко. Поэтому современное общество, ежели оглядывается в сторону декабристок, говорит закономерное слово «чё?!». Потому что Волконская, которая бросает маленького ребенка, чтобы ехать к мужу в Сибирь, в современном обществе никоим образом не может быть положительным персонажем. Я не буду никого ругать – ни Аввакума, ни Волконскую, ни современное общество. Я просто скажу, что в условиях нашего общества единица выживания – это человек. Одна штука. Следствием этого коллективизм у нас утрачен примерно полностью. Это нормально, в этом не виновны никакие ни политические, ни социальные силы. Причины исключительно в развитии материально-технической базы. В условиях -надцатого века всё было совершенно иначе. Человек выжить в одиночку не мог, и поэтому опора на общество была очень сильной. Вероятность, что твоим близким помогут, была много выше, чем сейчас. Я на помню, что это не идиллия, что у этой медали было аж две обратные стороны (геометрия в ужасе, но у нас тут культурология): во-первых, адски высокая смертность; во-вторых, общество тебя съест, если ты ведешь себя не по его правилам. Так что идиллический коллективизм и взаимовыручка – компенсация ежедневного смертельного риска. Еще вам для размышлений – истории типа «Авдотьи Рязаночки», где ей татары велят выбирать, кого из трех пленников она выкупит – мужа, брата или сына. Кого ей спасти? Брата. Потому что у нее может быть другой муж и другой сын. Но не может быть другого брата. Вот вам логика. И это – положительная героиня -надцатого века. Вы теперь хоть немного начинаете понимать отношение к супругу, к детям как к отнюдь не главному в жизни. И то, что Аввакум с таким теплом пишет о своей жене, делает ему честь. Потому что понятно, что жить с таким человеком – проще ж сразу застрелиться! Но она христианка, ей нельзя. И хотя бы вот такое уважение она от него получила. В те минуты, когда он не гневался. Вы ж понимаете, что такое жить с этим человеком! Он же чуть что, так сразу в ярость, да.

Теперь о его отношениях с царем-батюшкой Алексеем Михайловичем. «Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремли и… мимо двора моево ходя, кланялся часто со мною низенько-таки, а сам говорит: “благословиде меня и помолися о мне!” И шапку в ыную пору, мурманку, снимаючи с головы, уронил, едучи верхом». Заметьте: «едучи», «снимаючи» – причастия, да, но русские причастия, не церковнославянские. «А из кореты высунется, бывало, ко мне. Таже и все бояря после ево челом да челом: “протопоп, благослови и молися о нас!”». Я самым настоятельным образом обращаю ваше внимание на это отношение. Аввакум у нас не патриарх и не митрополит. Он протопоп – не самый крупный церковный чин. Царь ему кланяется. Царь ему, а не он царю. Царь снимает шапку, соответственно, приветствуя протопопа. Это нормально. Потому что они – верующие люди. Для них Бог немножко выше людей. И вследствие этого церковнослужитель немножко выше царя. Любой. Все церковники стоят выше всех светских лиц, в том числе и царя-батюшки. Это нам с вами до зарезу понадобится в следующий раз (зарезаться захочется, это я обещаю, да). «Пожаловал, ко мне прислал десеть рублев денег, царица десеть рублев же денег… а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шесть десят рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных нечева и сказывать: всяк тащит да несет всячиною!» Я еще подсократила цитату, меня одни шестьдесят рублей (то есть четыре с лишним миллиона на наши деньги), сунутые в шапку, впечатляют. Я хочу, чтобы вы осознали: Аввакуму было что терять! Вот от такой жизни он потом пойдет в свою последнюю тюрьму и затем в костер. Не на костер. А в костер.

Маленькое культурологическое отступление. Есть древнерусское слово «позорище». Что оно означало? А означало оно зрелище, то есть то, на что смотрят. Логично: если на тебя все смотрят и пальцем указывают, то хорошего в этом довольно мало. И отсюда слово «позор» в значении негативном. Так вот, что касается православной казни через сожжение, то смысл был в том, что эту казнь в позор нечего превращать, то есть нечего превращать ее в зрелище. И поэтому казнили следующим образом. Складывался сруб как колодец, но без углубления в землю, человека в этот сруб опускали и поджигали. То, как человек умирал в огне, видно не было. Он умирал в огне внутри сруба. Так что на старообрядческих иконах смерть Аввакума в срубе изображается с этнографической точностью. Конечно, там перспективу вывернут, чтобы показать Аввакума, горящего внутри сруба, но старообрядцы знают, что они рисуют. Когда за это дело берутся художники, не связанные с традициями русского старообрядчества, то начинают изображать Аввакума на костре стоящим, как Жанна д’Арк.

Итак, Аввакум погибает не на костре, а в костре, если быть точным. Отказываясь от вот такой жизни. «У света моей, у Федосьи Прокопьевны Морозовы, не выходя жил во дворе, понеже дочь мне духовная, и сестра ее, княгиня Евдокея Прокопьевна, дочь же моя. Светы мои, мученицы Христовы!» Боярыня Морозова, нам хорошо известная по картине Сурикова, тоже одна из знаковых фигур старообрядчества. «Да так-то с полгода жил, да вижу, яко церковное ничто же успевает…» Видите, он сразу перешел на церковнославянский. «Ничто же успевает» – то есть ничто не имеет успеха. Всё идет очень плохо, по мнению Аввакума несмотря на то что Никон уже лишен власти и в ссылке. «…паки заворчал…» Я представляю себе, как он «заворчал», мне уже страшно. Можно, я спрячусь? «…паки заворчал, написав царю многонько-таки, чтоб он старое благочестие взыскал и мати нашу общую – святую церковь, от ересей оборонил». Слово «мати» чистейший церковнославянизм, невероятно архаичный. «И с тех мест царь на меня кручиноват стал». Закручинился Алексей Михайлович, Тишайший наш.

Что касается его прозвища, обращаю ваше внимание вот на что. Слово «тишайший» в титуле как Алексея Михайловича, так и Петра Алексеевича (да, он тоже был какое-то время Тишайшим, решительно запрещал так себя именовать, в конце концов преуспел в этом) это слово не означало ни тип правления (что там было тишайшего при Алексее Михайловиче?! Одного раскола вам уже хватит? А еще медные бунты и прочее), ни характер государя. Петрушенька был достойными сыном своего отца, и «тишайшими» по характеру они оба были примерно одинаково, м-да. Есть версия, что Алексей Михайлович был Тишайший потому, что он Украину мирно присоединил. Но нет, дело не в этом. «Тишайший» – это эпитет, который царю давался церковниками как программа действий. Предполагается, что в его царстве будет тишь, гладь и самое главное – божья благодать. То есть это вообще не отражение ни дел в государстве, ни характера правителя. И, как я уже сказала, Петра довольно долго пытались именовать «Тишайшим», но он категорически был против и в итоге запретил. Так вот: «царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, как молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мне и, уразумевше истинну, не стали к прелесной их службе ходить». «Прелестной», разумеется, от слова «прелесть», «прельщать», то есть обольщать. Итак, под влиянием Аввакума многие перестали ходить в церковь. «И мне от царя выговор был: “власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять”». Понятная ситуация. Дальше мы снова возвращаемся к нежно мной любимой теме, как всё было тихо и благочинно на Руси-матушке: «…держав десеть недель в Пафнутьеве на чепи, взяли меня паки в Москву… ввели меня в соборной храм и стригли… меня и дьякона Феодора, потом и проклинали; а я их проклинал сопротив; зело было мятежно в обедню ту тут!» Итак, Аввакума и дьякона Федора, одного из видных деятелей старообрядчества, расстригли, лишили священнического сана, их проклинают, подвергают анафеме, всё как положено, а Аввакум в ответ тоже проклинает. Вот такая была тишь и гладь в церкви. Далее. «И царь приходил в монастырь; около темницы моея походил и, постонав, опять пошел из монастыря. Кажется потому, и жаль ему меня, да уш то воля Божия так лежит. Как стригли, в то время велико нестроение вверху у них бысть с царицею… она за нас стояла в то время, миленькая; напоследок и от казни отпросила меня». «Великие нестроение», то есть большая ссора, тот же корень в глаголе «расстроиться». На этом у меня выписки закончились, а трагическое окончание его биографии мы уже разобрали, вот вам времена, вот вам и нравы. И вот вам его потрясающая стилистика. Это, безусловно, тот случай, когда текст как таковой всецело перерастает содержание. Того же дьякона Феодора, которого расстригли вместе с Аввакумом, мы читать не будем – а он был ой-ё-ёй какой публицист, что по его расстрижению понятно, и тексты его сохранились. Но его труды не перерастают сам факт раскола. В отличие от несравненного мастера слова Аввакума.

Мы сегодня отпахали полные два часа, но, несмотря на труды наши праведные, мы XVII век всё еще не закончили, в следующий раз нас ждет великая проблема русской поэзии: как она, бедняжка, попыталась родиться и что из этого вышло. Нас снова ждет проблема царя и священников; она нас будет ждать уже не в религиозно-культурном аспекте, а исключительно в контексте бедной-несчастной истории русской литературы. Говоря напоследок, если посмотреть на всю историю России – тут одно губят, тут другое губят, там губят третье. Я одного не понимаю, как в этих условиях наша культура не только выживает, но еще и бурно развивается. А вот поди ж ты…