Лекция 5. Два непонятых шедевра

Хронология у нас сегодня отправляется на заслуженный отдых. Мы первый раз нарушаем хронологическую последовательность, и этим мы будем заниматься в рамках нашего курса долго и с удовольствием. Итак, мы сегодня берем два произведения XV и XVI века, у которых судьба в русской культуре была примерно одинаково незавидна. Мы берем проблему украшенности в литературе, и, как вы понимаете из всего, что я вам уже говорила, красота стиля – это то, что совершенно не интересовало нашу дорогую культуру, так что этим произведениям обоим не повезло. Это, с одной стороны, Епифаний Премудрый, с другой стороны – злосчастная «Повесть о Петре и Февронии», которую сейчас, конечно, превознесли, но от этого ей не повезло еще сильнее.

Что между этими произведениями общего, ведь они совершенно разные? Почему я их объединяю? Епифаний Премудрый – человек более чем христианского мировоззрения, автор «Жития Сергия Радонежского», которое мы с вами разбирать не будем. Почему его основной труд мы не будем читать? Потому что сложности стиля, которые Епифаний там проявлял, при последующих переписываниях… что с ними случилось? Правильно, они убирались за ненадобностью. Понимаете, на что похоже «Житие Сергия Радонежского»? Представляете себе питерский особняк, превращенный в коммунальную квартиру, благо в Питере они до сих пор в изобилии. Где-то лепнина осталась, где-то сбита, где-то перегородки фанерные, где-то восхитительная стена вся в проводах… смотреть жутко. Потому что простым людям в этом надо жить, а не любоваться всяким узорочьем. Понимаете? Поэтому «Житие Сергия Радонежского» дошло до нас в очень сильно видоизмененном состоянии. Особенности стиля Епифания Премудрого сплошь и рядом утрачены, другие эпизоды добавляются переписчиками, естественно, лишенные какой-либо стилистической связи с оригиналом. Смотреть больно… поэтому смотреть на это мы не будем.

Существенно больше повезло «Житию Стефана Пермского». Кто такой Стефан Пермский? Ну что нам эта Гекуба? Кто о нем читать будет! Ну да, этот человек в Пермской земле чрезвычайно уважаем, потому что это был миссионер, который отправился к диким пермякам бороться с язычеством. Мифолог в лице моей морды негодует, но что поделать. Поскольку биография Стефана интересовала только пермяков, то естественно, что его житие переписывалось мало и редактировалось еще меньше. Поэтому стиль Епифания Премудрого дошел до нас в произведении гораздо менее значимом.

Лирическое отступление. Это стандартно для истории культуры: уцелевает наименее ценное. С завидной регулярностью. Чем важнее вещь для современников, тем с большей вероятностью ее отредактируют. Пример из совершенно другой области. Если вы немножко интересовались Японией, знаете там знаменитый замок Белой цапли. Если туда поехать, там толпы иностранцев и сравнительно мало японцев. Почему? Потому что этот замок сохранился сквозь века: вот как был построен, так и стоит. Вопрос: почему он сохранился? – он в войнах не участвовал. Нафига японцам замок, которые не участвовал в войнах? Им подайте Осакский замок, который тысячу раз отстроен заново после очередной войны или очередного землетрясения, который весь уже бетонный изнутри и с лифтом, отчего иностранцев, совершенно логично, не интересует. Но это же… и дальше три тома японской истории, которая нам сейчас не в тему. Понимаете, какая ситуация?

Или вот «Родину-мать» в Волгограде хотели покрыть золотом. Бурно обсуждают. При том, что сам Вучетич на открытии монумента сказал, что потомки покроют ее золотом, и черт его знает, надо понимать его в переносном смысле или в прямом. Идея позолотить недавно была на полном серьезе. Это нормально. Это явление культуры. К этому можно относиться положительно, можно относиться отрицательно. Про Московский Кремль мы скромно молчим, да? Какое отношение Московский Кремль имеет к историческим памятникам? Продолжайте, примеров сколько угодно. Чем значимее объект, тем с большей вероятностью он до нас дойдет в таком виде, что от прежнего останется в лучшем случае местоположение.

Поэтому мы с вами будем проходить «Житие Стефана Пермского», которое мало кому было нужно. Епифаний – это, простите меня за научный термин, маньяк стиля. Я не знаю, какой другой термин употребить, потому что он действительно сумасшедший в хорошем смысле слова. Он из стиля выжимает всё что можно. Содержательно Епифаний достаточно прост, каноничен и незамысловат. Он достаточно традиционен в жанре жития. Но возможности слова раскрывает максимально. И здесь я хочу обратить ваше внимание на важнейший христианский аспект этого: Епифаний Премудрый – более чем верующий христианин, а для христианина слово божественно. Что общего между Епифанием и Ермолаем-Еразмом, автором «Повести о Петре и Февронии»? Они наступают на одни и те же грабли и получают ими закономерно в лоб. Они пытаются содержание нести через форму и более того – это очень важно понять! – в «Повести о Петре и Февронии» нет языческих мотивов: всё, что там есть, всё, что мне в студенчестве казалось осколками язычества, всё это на самом деле автор-то пропускает через христианскую трактовку. То есть он всё это осознает как вещь сугубо христианскую, что я сегодня буду подробно объяснять.

Для Епифания Премудрого в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог был Словом. И не запредельным Логосом, а теми словами, которыми мы разговариваем. Они божественны! Следовательно, если он будет развивать художественную сторону своего произведения, то он будет приближаться к Богу – вот так, ни много ни мало, раскрывая все божественные – как в религиозном смысле, так и в переносном смысле, – восхитительные возможности слова. То есть это для него своего рода феномен умного делания: молитва выражается не в собственно чтении молитвы, а в таком более чем богоугодном деле. Осознайте это! Его художественность была не из любви к украсам, это был не чисто эстетический порыв, не чисто художественный порыв, а порыв глубоко религиозный, содержательный и смысловой. И он был на пятьсот процентов не понят. И несчастное «Житие Сергия Радонежского» тому печальный пример. Увы! Ну, а нас с вами он интересует как художник, и поэтому мы будем читать его «Стефана Пермского».

Епифаний будет о себе говорить: «Да и аз многогрешный и неразумный… слово плетущи, и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словес похваление събираа, и приобретаа, и приплетаа, пакы глаголя: что еще тя нареку – вожа заблуждьшим, обретателя погыбшим, наставника прелщеным, руководителя умом ослепленым, чистителя оскверненым, взискателя расточеным, стража ратным, утешителя печальным, кормителя алчющим, подателя требующим…» Вы видите бешеный синонимический ряд, в котором легко запутаться. И здесь он говорит «слово плетущи и слово плодящи», отчего в науке его стиль получает название «плетение словес». То есть плетение словес – это такая художественная форма, при которой синонимы (и близкие, и далекие) будут нанизываться друг на друга, разумеется, ничего не прибавляя к содержанию, но усиливая эмоциональную экспрессивность. Причем опять же я помяну очень недобрым словом профессора, который преподавал у нас древнерусскую литературу на филфаке, потому что к Епифанию Премудрому у меня была стойкая неприязнь. Как я уже рассказывала, нам этот профессор, человек глубоких христианских убеждений, внушал исключительно то, как хорошо быть христианином, на примере Епифания Премудрого. То есть он делал то же самое, что сделали его дорогие и далекие предшественники с «Житием Сергия Радонежского». Опять же, красоту формы он до нас абсолютно не донес, и я, когда отвечала на экзамене Епифания Премудрого, совершенно не помнила, кто это такой, но умудрилась получить четверку всё-таки. Когда во взрослом состоянии, в возрасте за сорок, я его открыла – это же боже мой! это же не имеющий аналогов в нашей культуре гениальный стилист. Как можно его не любить?! Ну как… когда вам не сказали, что это стилист. Вот так.

Итак, давайте посмотрим, что же у нас говорится о Стефане Пермском. «Сыном он был одного христолюбца, верного христианина…» Почувствуйте разницу, если почувствуете. Вы понимаете: «христолюбец» и «верный христианин» – это ровно одно и то же. То есть просто идет работа на усиление. Кстати сказать, это всё было, конечно, совершенно великолепно разбирать с журналятами. Потому что уж кого-кого, а журналиста надо очень серьезно учить работать с синонимией. Естественно, что нанизывать синонимы никакой журналист никогда не будет, он всегда жестко ограничен объемом, но понимать, что такое синонимы, выбирать синонимы, работать с синонимией он, естественно, обязан на пятьсот процентов.

«Превосходил многих сверстников хорошей памятью, остроумием, быстрой мысли». Я замечу, что слово «остроумие» означало изначально острый ум, то, что мы сейчас скорее назовем глубоким умом. Ладно, этот синонимический ряд всё-таки о разных качествах. «…в учении преуспевал, рос отроком благоразумным, возрастая разумом душевным. Когда же вырос в девственности, и чистоте, и целомудрии…» Это нанизывание синонимов – абсолютно абсурдно с точки зрения смысла. Девственность – она или есть или нет. Поэтому три синонима здесь только усиливают экспрессию. И вообще девственность совершенно стандартна для жития. Это зачин жития типовой, из бетона отлитый. Содержательного тут ноль целых шиш десятых. А теперь давайте еще раз: «Рос отроком благоразумным, возрастая разумом душевным». Во-первых, вы здесь слышите аллитерацию на -р-. Аллитерация в прозе – редкая штука. Более того, здесь более глубокая аллитерация: «благоразумным возрастая разумом». -Р-з-, «разум» – «возрастая». Очень глубокий перекат звуков. Опять же, не забывайте, как у нас с грамотностью в послемонгольское время, и, соответственно, жития рассчитаны не на чтение с листа, а на чтение вслух. Чтобы в прозе у нас была глубокая аллитерация – это такая редкая штука, что ой.

Вот вам формальные его изыски, то, что мне не додали на первом курсе. А теперь я хочу обратить ваше внимание уже на содержание, на то, что он говорит о разуме душевном. То есть есть разум – и есть, логично, разум душевный. Это разные вещи. И действительно, это то понятие, которое у нас в культуре… оно есть, но оно не легализовано, потому что мы европейцы. Но всё-таки в русской культуре (собственно, в этом и заключается загадка русской души), в русской культуре есть понимание того, что не всё идет от сознания, а что-то идет то ли от души, то ли от сердца (то, что у нас называют мудрым сердцем). Обычно говорят «сердечная мудрость» и что-нибудь в этом духе. Тут это называется «разум душевный». Противопоставление этого просто разуму – для нас, безусловно, краеугольное понятие. И если вы посмотрите Льва Толстого – он весь на этом строится. Для него всё, что идет от разума, будет плохо. То, что идет от души, от простой мужицкой мудрости, от сердца, от естественного порыва, для него это будет хорошо. И Толстой здесь абсолютно никакой Америки не открывает, и России тоже не открывает, потому что это противопоставление сидит у нас в культуре очень глубоко. Хотя, повторю еще раз, в нашей культуре это не сформулировано так четко, как, например, в буддийских. В этом мы европейцы, и это не комплимент.

«Им овладела мысль пойти в пермскую землю и просветить ее. Ради этого он собрался изучить пермский язык и ради этого грамоту пермскую создал, потому что очень хотел идти в Пермь и учить людей некрещеных и обращать неверных людей». Мы получили в кои-то веки очень информативный абзац, в финале которого мы для усиления имеем парный повтор.

Я замечу, что именно парный повтор (в данном случае «учить людей некрещеных и обращать неверных людей») есть характернейшая примета устной речи, о чем я, кажется, в этих лекциях уже говорила. То есть если повтор именно двойной, то это наследие устности. У Епифания в большинстве случаев повтор, простите за научный термин, будет образца «связка сосисок». Куча слов с предельно близким смыслом. Но вот тут повтор парный. Смотрите: приращения информации в этом повторе – никакого. Это чисто эмоциональное соединение – «учить людей некрещеных и обращать неверных людей». Ну что ж, они все там язычники, сколько синонимов не нанизывай.

«Услышал преподобный о пермской земле, что живут в ней идолослужители, что действо дьявольское царствует в ней». «Действо дьявольское» – хорошо звучит, между прочим. Потому что анафора. Мы с вами живем в мире эпифоры. Эпифора – это одинаковое окончание слов. Мы с вами эпифору называем другим термином, термином «рифма». А есть термин «анафора» – единоначалие, который в русской художественной литературе – прозе, поэзии, не важно – используется очень редко. Но вот иногда проскакивает.

«Потому что в Перми люди приносили жертвы глухим идолам – кумирам и бесам молились, волховованием одержимы были, верили в бесование, и в чарование, и в дела кудесников – кудесы». Заметьте, что после фразы «живут в ней идолослужители» информация закончилась, всё остальное – это рекомая связка сосисок. Это о том же самом, только другими словами. То есть понятно, что у Епифания как у христианина всё языческое вызывает лютую ненависть и он ее выражает в мощнейшем синонимическом ряде.

«Раб божий Стефан, помолясь Богу, решил заложить святую церковь Божью». Количество упоминаний Бога на единицу текста оцените. «Когда была основа и поставлена, то вознес ее премногою верою и теплотой избытка любви». «Теплота избытка любви» – хорошо сказано! «Воздвиг ее с чистой совестью, украсил ее всяк украшениями, как невесту прекрасную». Смотрите, если бы Епифаний Премудрый учился в советской школе, то ему бы учительница в сочинении подчеркнула последнюю фразу как стилистическую ошибку. То есть мы берем корень «красить» в значении «украшать» и используем его в глаголе, в существительном и в прилагательном. Еще надо бы наречие для комплекта, но не влезло. Современный стиль русского литературного языка, на котором мы должны писать сочинения, считает использование одного корня в разных частях речи в рамках одной фразы ошибкой. А Епифаний в советской школе не учился и ошибкой это не считает. То есть для него это – выжать из языка все его стилистические возможности. Вот он любуется красотой церкви, созданной Стефаном, и поэтому он хочет собрать максимум различных частей речи с корнем «красивый». Поэтому, конечно, любой пишущий человек Епифания Премудрого должен прорабатывать с карандашом и желательно с карандашами трех-четырех цветов, осознавая, как он пишет. Хотя писать, как Епифаний, сейчас нельзя. Когда я в одной из своих ранних книг использовала в трех коротких абзацах повтор двух слов, надо мной смеялись. Точно также считали это ошибкой, бедностью языка и прочими недостатками, в то время как для меня это был чисто усилительный момент. После этого я поняла, что так всё-таки писать не надо. Не потому, что это плохо. Потому что не поймут.

Дальше… дальше я буду читать только что не со слезами, потому что речь пойдет об уничтожении богатейшей мифологической традиции пермского язычества, но это не есть тема нашей лекции. «Однажды преподобный раб Божий, помолясь Богу, сотворил молитву…» Парные повторы, второй так вообще с нулевым смыслом. Значит, что-то надвигается, запахло жареным. «…и вошел в некое место, где была их знаменитая кумирница, иначе – капище». Ну, куда ж мы без синонимии. «…и собрался разорить ее, и опрокинул жертвенники…» Пошла информация. «…и богов сровнял с землей…» Продолжение информации. «…и с Божьей помощью знаменитую их кумирницу поджег». Продолжение информации. Информация слегка закончилась. «…огнем запалил ее…» Если вы мне скажете, в чем информационная разница между «поджег» и «огнем запалил ее», я с интересом выслушаю. Чисто эмоциональное усиление. «Всё это сделал один». Продолжение информации. «Пока идолослужители не знали и кумирников не было». Опять же повтор. «И не было ни спасающих, ни защищающих». Большой усилительный повтор. Пятью разными способами сообщено, что он был там один. «Одержав эту победу…» Продолжение информации. «…он не убежал тут же с этого места, никуда не ушел…» Уже усиление. «…а сидел на том же месте…» Продолжение усиления. «…как будто не ожидая ничего надвигающегося на него…» Раскрытие информации, и на том спасибо. «…и укреплялся Божьей благодатью». Я бы сказала, что это тоже продолжение раскрытия. «Вдруг узнали об этом, рассказали друг другу, и тогда сбежалось целое сборище». Ну, «сбежалось сборище» – учительница негодует, но мы-то знаем правду. «И тогда они примчались с яростью, с великим гневом и воплями…» Всё хорошо – и информационно, и эмоционально. «…и как дикие звери устремились на него, одни с дрекольем, другие похватали топоры в руки и обступили его отовсюду. И жестоко острием топоров хотели его сечь, крича и непристойное выкрикивая и бесчинственные крики испуская». «Крича, непристойное выкрикивая и бесчинственные крики испуская…» Очень громко кричали, да, спасибо, на тройном повторе мы осознали. Ну, дальше он уцелел с Божьей помощью, потому что это житие.

«Какое рвение было у преподобного против статуй, которых называли кумирами!..» Хоть бы одну для музея оставили, н-да. «Как возненавидел он их из-за их непомерной мерзости и совершенной ненавистью возненавидел их». Ну, естественно. А чего же другого ждать-то от Епифания? Ненавистью возненавидел… «И до конца их ниспроверг, идолов попрал…» Всё, информация закончилась, пошли эмоции. «…кумиров сокрушил, богов с землей сровнял. Те статуи, высеченные, изваянные, выдолбленные, вырезанные…» Смотрите, четыре синонима. Учиться будущим журналистам. Твои возможности, русский язык. Так вот, зачем, для чего нужны здесь четыре синонима? Информационность? Практически нет. Разница в материале? Что, глиняные? Там глиняных нет. Нет, изваянные – это явно не из камня, они всё равно деревянные. Высеченные, вырезанные… Выдолбленные разве что несколько другая технология, но это очень маленькое отличие. Почему вдруг вот тут четыре синонима? Это эмоциональный всплеск. Что хочет подчеркнуть Епифаний?

Рукотворность, именно! Что это не боги, это рукотворные статуи. Вот почему он тут вдруг в гневе, ярости обрушивается аж четырьмя синонимами. «Ниспроверг, и топором посек, и огнем испепелил, и пламенем пожег…» «Огнем испепелил и пламенем пожег» – твои возможности, русская синонимия. «…и без остатка истребил. А кумира сначала в лоб обухом бил…» Ценная информация. То есть он демонстрировал, что это не есть Бог, что если кумира ударить обухом топора в лоб, то никакой кары не будет. «А потом топором сек на маленькие полена и, разведя огонь, обоих сжигал: и кумира, и кучу с куницами. А себе того богатства не брал, но огнем сжигал, говоря, что все это – имущество дьявола». И далее будет его состязание с местным знаменитым колдуном и чародеем. Ой, я уже сама как Епифаний заговорила!

Итак, глава язычников. Вы понимаете, что он заслуживает яростной ненависти и адекватного количества синонимов? Это ж святое дело! «Пришел однажды волхв, чародей-старец, лукавый внушитель наваждений, знаменитый кудесник, волхвам начальник, знахарям старейшина, который волшебным искусством всегда упражнялся, в кудесном чаровании усердный был и имя ему – Пам-сотник». Восьмичастный синонимичный ряд. Восьми! Вот такая очень любопытная форма выражения ненависти. Раз я его ненавижу, я на него навешаю восемь синонимов. Удивительное явление, никогда нигде больше мы с вами такого не встретим. Хотя… может быть, и встретим. Нет, я не права, встретим. Будем мы с вами проходить «Молодую гвардию» Фадеева (естественно, первую редакцию). Я вот вспоминаю там сцену казни Игната Фомина… Ой, там много синонимов, много. Так что нет, пожалуй, вот эта вот тенденция – если уж кого-то ненавидим, то мы обвешаем его синонимами, обвяжем его синонимами, как елку гирляндой, чтобы не сбежал он из наших синонимов – эта, пожалуй, тенденция-то остается, но, естественно, как большая редкость.

Естественно, что Пама-сотника он побеждает. Сюжет жития, с ним всё ясно. Закономерно дальше наступает полное благолепие: «И священники на пермском языке служили обедню, заутреню и вечерню, пели на пермском языке, и каноны по пермским книгам читали, и чтецы читали на пермском наречии, певцы же всякое пение пермское возглашали». Могут это назвать бедностью языка – слово «пермский» в каждой фразе. Вы же понимаете, что речь здесь, конечно, не о бедности языка, с языком у него всё более чем хорошо. А речь исключительно о том, что он в полном восторге, что богослужение на местном языке.

Это мы с вами коротенечко коснулись Епифания Премудрого. Дальше его читайте сами. Можете попытаться «Житие Сергия Радонежского» почитать, настроение себе попортить.

Я сейчас хочу вас подвести к великой проблеме. Проблеме «Петра и Февронии» в нашей с вами современной культуре, о которой мы уже говорили: что в этой повести ничего не сказано о любви. Абсолютно. Поэтому «Повесть» вызывает лютое отторжение у сегодняшних читателей. Это естественно. А куда же нам, бедным, деваться? И сейчас мы с вами уйдем в огромное лирическое отступление. И даже не в одно. Во-первых, о духовных скрепах и о прочности семьи. И во-вторых, наоборот, о сексе в русской культуре вообще и в древнерусской в частности, послемонгольской, разумеется; и заодно почитаем пикантные тексты XV века, я так краснеть буду… И вот только после всего это у нас «Повесть о Петре и Февронии» встанет на свое место. Не совсем туда (или совсем не туда), куда ее пытаются поставить, но вы, по крайней мере, начнете понимать, про что она.

Ну-с, давайте о «духовных скрепКах», как их русский народ называет. Вот у нас тут большинство аудитории дамы. Представьте себе, что вы куда-то идете и у вас иного выхода нет, кроме как пройти через толпу пьяных мужиков. Как вам уцелеть в этой толпе? Выход только один: найти не очень пьяного мужика, который вас проведет, и идти за ним, в него вцепившись. Это спасет. Если вся ваша жизнь связана с окружающими вас очень агрессивными мужиками… опять же неважно, какой национальности, татаро-монгольской или еще какой, вам до зарезу необходим какой-то мужчина, за которым вы будете как за каменной стеной. И даже если он вас будет бить – лучше он, чем весь мир вас растопчет. И весь наш феминизм испарится со скоростью водички на солнышке – очень быстро. Понимаете? И в такой ситуации, когда без мужчины не выжить, не выжить просто физически, то здесь, знаете ли, духовные скрепы будут очень крепкими. Они, может быть, будут не очень духовными, но железно держаться за своего мужчину будет любая женщина, если она не самоубийца.

И это можно продолжать. Когда то же самое уважение к старшим есть залог выживания, потому что старый человек уже мало что может, но он знает, как тебе выжить, ты будешь очень сильно ценить его жизненный опыт. В современном обществе, где условия жизни меняются чуть ли не каждые двадцать лет, уважать старых очень трудно, потому что их опыт будет абсолютно не применим для нас: общество изменилось, изменились ценности. Опыт старших нам будет камнем на шее, а не наоборот. Как в такой ситуации уважать старших? Довольно сложно. В общем, я вас хочу подвести вот к чему: пресловутые традиционные ценности связаны были с обществом, в котором убийства – это обычная вещь, всевозможное насилие в любом смысле этого слова – это обычнейшая вещь, смерть идет рядом с каждым человеком (опять же я в сотый раз напоминаю, что до взрослого состояния доживал один ребенок из пяти) и прочие прелести того же рода.

Мы сейчас с вами живем в обществе, где, во-первых, мужчина не зависит от женщины, женщина не зависит от мужчины. То есть традиционную семью разрушила не пропаганда с Запада, а такие страшные вещи, как микроволновка, автоматическая стиральная машина и прочие роботы-пылесосы, которые позволяют мужчинам прекрасно обходиться без женщин. Знаете, электрический шуроповерт – это тоже очень интересная вещь. Женщину феминисткой делают не зеленые волосы, а такой шуруповерт в руках. То есть проблема традиционных ценностей в современном обществе связана парадоксальным образом с тем, что наша жизнь стала очень мирной, очень обеспеченной, очень благополучной. И поэтому необходимость держаться не только детям за родителей, но в общем-то даже и родителям за детей значительно снижается.

Поэтому не торопитесь горевать об утрате традиционных ценностей. Они поддерживались условиями постоянного риска. Для мужика остаться без бабы – это тоже был вариант, прямо скажем, тяжкий… Конечно, менее рискованный, чем для женщины без мужчины, но тоже ничего хорошего-то. Поэтому семьи были прочными, несмотря на то что были ужасными, и вы же понимаете, что вся эта традиционная нерушимая семья – она прекрасно традиционно нерушима при семейных побоях. Причем в большинстве случае это был мужчина, бьющий жену, но и жена, поколачивавшая мужа, тоже не редкость. Всяко было. Сейчас в этой ситуации семья будет распадаться. Какой вариант хуже, я не знаю. Просто в данном случае я вам объясняю причины этого.

Так вот, проблема «Петра и Февронии» номер один: эту повесть пытаются сделать символом духовных скреп, а они у нас вымерли, потому что их источник был не в нафантазированной духовности, а в кошмаре жизни.

Проблема номер два. Мы с вами переходим отнюдь не к «Петру и Февронии», а, как я и обещала, мы переходим прямо к противоположному. Мы с вами еще задерживаемся в XV веке, чтобы по контрасту с высокой духовностью Епифания, которую мы только что видели, почитать, извините, порнуху. Не вижу причины, почему бы нам не почитать порнуху, если она входила в историю древнерусской литературы и издана в серии «Литературные памятники». Но перед этим мы поговорим о более современной культуре.

Жили-были мы с вами в начале 90-х годов. Как вы знаете, в конце 80-х на каком-то телемосте некая советская девушка сказанула, что в Советском Союзе секса нет (либо уточняют, что она сказала «секса нет, есть любовь»). Она имела в виду, естественно, что секса нет как культурной ценности. И это в общем было действительно так, а если секс и был, то он был в аспекте антиценностей. Ну, например, возьмите знаменитый фильм «Экипаж», если вы его смотрели полностью, а не только последние кадры, когда там Жженов, с лицом наполовину синим, наполовину красным, ведет свой самолет в катастрофе. Конечно, последние полчаса прекрасны, но фильм-то, черт меня подери, не только об этом. Есть там отрицательный герой, которого играет главный негодяистый секс-символ советского кино Леонид Филатов. Он вечно играет отрицательных любовников. Очень сексуальных и очень отрицательных. И там у него аж целых две любовницы. Одна из них – Яковлева, которую показали полностью обнаженной со спины, вторая… Неелова, по-моему. Не важно. Важно, что, пока он отрицательный, он гиперсексуальный А в конце он свою отрицательность искупил, чиня что-то в самолете во время катастрофы, на Яковлевой женился и стал положительным. Это отличный пример того, как в советской культуре секс – антиценность. И когда у нас в начале 90-х секс стал превращаться в ценность, то у нас возникла проблема его отсутствия в культуре. И поэтому пошел вал всевозможной эротической продукции с Запада. Началось всё это раньше, но тихонечко и нелегально, а в 90-е – гигантской волной и открыто.

Дорогие мои, в XV веке было ровно то же самое. Единственно, что журнала «Playboy» не было за отсутствием фотографий в оное время. Поэтому приходилось довольствоваться текстами – своего нет, переводим чужое. И, в частности, одним из таких текстов были «Сказания о Троянской войне» Гвидо де Колумна. Гвидо де Колумна написал в XIII веке по-итальянски, я бы сказала роман, вполне себе роман на античную тему. То есть он пересказал мифы, но вполне романическим языком. Причем не только Троянскую войну. Почитайте на досуге, впечатлитесь, а сегодня я вам немножко поцитирую. Итак, это пересказ греческих мифов, но с акцентом на эротику. Поэтому, например, в образе Ахилла будет самое главное – не угадаете что. Это история о том, как он влюбился в троянскую царевну Поликсену. Вы знаете, что Ахилл был убит вроде как через ахиллесову пяту, но вы не знаете обстоятельств, потому что в наше массовое сознание не входит история Поликсены. А история была буквально следующая. У царя Приама, как вы, я надеюсь, знаете, было пятьдесят сыновей, пятьдесят дочерей. Всех поименно необязательно, даже к экзамену, но некоторых знать надо. И среди дочерей, в частности, была Поликсена, которую Ахилл однажды увидел во время переговоров, влюбился, решил перейти на сторону троянцев (что для нас с вами принципиально будет потом, когда мы до одной из пьес Островского дойдем), пришел в храм Аполлона, чтобы на ней жениться, но тут то ли Аполлон был не в восторге от этой идеи, то ли Парис был не в курсе… В общем, тут-то его в пятку и подстрелили. И соответственно для Гвидо де Колумна в образе Ахилла главное то, что он абсолютно теряет голову от любви к Поликсене, он рыдает, что ему ни слава, ни сила не помогут, он готов предать своих ради того, чтобы овладеть ею. Вот такая вот трактовочка.

Я заинтересовалась этой вещью весьма и кинулась ее читать. Я с интересом обнаружила, что наиболее откровенные моменты у нас в переводе 70-х годов смягчены. Честно скажу, я не продвинулась дальше истории аргонавтов. Меня это и так впечатлило по уши, я поняла, что для науки мне аргонавтов хватит, а для личного употребления… ну, как сказать… мне больше не надо, спасибо. Историю аргонавтов, надеюсь, помните: послали Ясона в Колхиду за золотым руном, там его увидела дочь царя Колхиды Медея, волшебница и чародейка, полюбила его, и дальше завертелась история. Так вот, про «полюбила его». Я вам сейчас буду цитировать, а вы будете потихонечку краснеть. Я буду читать сразу в переводе, вам и перевода хватит. Итак.

«Медея же, оставшись в своей уединенной спальне, страдала от вспыхнувшего в ней любовного огня, терзалась в непрестанной тревоге, томилась, часто вздыхая, и напряженно раздумывала над тем, как сможет погасить разгоревшееся в ней пламя, удовлетворив свою страсть. Но победило в ней малодушие девичьей скромности, отступилась она от дерзких желаний, ибо боролись в ней любовь и стыд. Побуждает ее любовь к решительности, а скромность запрещает, страшась бесчестия. Так вдвойне страдала она, борясь с препятствиями, порожденными ее стыдливостью, всю неделю тихо проплакала».

Затем она все-таки решается послать к Ясону некую старушку, и потом она ждет, что Ясон к ней ночью придет на свидание. Подробно описываются все ее переживания.

«Когда Язон поклялся Медее, оба вошли в чертог несказанной красоты, и когда, сняв одежды, остались оба нагими, Язон отворил врата девственности Медеи». В переводе 70-х годов интеллигентно сказано: «Тогда Медея стала женщиной». В современном переводе они всё-таки смогли прямым текстом сказать.

И так всю ночь провели они в веселых радостях наслаждений. «Но Медея, хотя и удовлетворила свою страсть в объятиях мужчины и чувственных деяниях, которых жаждала от Язона, не смогла угасить в себе искру похоти и искусством своим продолжала возбуждать страсть, превосходящую уже бывшие греховные дела. Это и есть то вкушение, влекущее сладостью своей несчастных любовников, когда, чем больше получают они, тем больше возрастают их желания, которых не может не жаждать тело, ибо в нем беспрестанно живет чувственность сердца и желание наслаждений, и сладкое томление, распаляясь, питает вожделение».

Я думаю, вам хватит для начала. Кому мало – на академическом сайте есть полный текст этой «клубнички».

Так что, как видите, с эротикой всё в порядке, с откровенностью тоже все в порядке. Импортный продукт, н-да. Я бы даже сказала, весьма качественный. Поэтому, когда нам пытаются представить древнерусскую литературу совсем уж лишенной эротики, то вы знайте, что всё это не совсем так. Нет оригинальных эротических произведений серьезного художественного уровня. Что у нас было отечественного в послемонгольский период? Скоморохи, с достаточно грубой, народной похабенью. Будем мы с вами проходить Аввакума и то, как он с этими скоморохами боролся. Всевозможные эротические песни на свадьбе – вот что было. А здесь текст высокого литературного уровня – заметьте, он реально высок, это шикарный скрупулезный психологизм. Но он находится в области антикультуры. И больше того, я вам скажу, с подобного рода текстами чуть позже будет идти борьба. Что вас совершенно не удивляет.

Итак, мы выяснили, что в древнерусской литературе тема любви, причем плотской любви, есть. И всё называется прямо, без метафор и эвфемизмов. Поэтому там, где прямо не говорится о любви, что о чувстве, что о вожделении, там этого нет. Не надо ловить белую кошку в светлой комнате, если ты видишь, что ее там нет, даже если тебе очень-очень нужна кошка. Ну нет там ее, не поймаешь.

И вот здесь, переходя уже непосредственно к «Повести о Петре и Февронии», я хочу ответить на самый главный вопрос: почему текст, который изначально был написан как житие – мы называем это повестью, но для Ермолая-Еразма это житие, – почему он вдруг начинен фольклорными мотивами, некоторые из которых носят сказочный характер, а в некоторых откровенно видны следы язычества? В чем было дело?

Ермолай-Еразм был отнюдь не только автором жития Петра и Февронии. Он был автором трактата под названием «Правительница», причем правительница – это не женщина, которая правит, а это наставление в правлении. И вот он в этом трактате пишет, что «если же поищем теперь благоверного царя, ни у одного народа, кроме русского народа, не увидим царя православного…». Падение Константинополя – это 1453 год. «И уж если справедлив он по вере, то стоит ему без устали стараться, принимая во внимание то, что к благополучию подданных, заботиться в делах управления не только о вельможах, но и о самых последних». Итак, православный царь, как пишет глубоко христианский человек, должен заботиться не только о вельможах, но и о простых людях. Как вы думаете – почему? Я подчеркиваю, речь идет о христианской точке зрения. Сугубо христианской. Тут нету общечеловеческих ценностей. Есть ценности христианские. Общечеловеческие ценности – это вообще продукт XXI века.

«Необходимы вельможи, но вовсе не трудом своим снабжаются они. Необходимы прежде всего земледельцы», – пишет он. Почему, почему, почему? Это христианская точка зрения! Почему же необходимы прежде всего земледельцы? Что же такое делает земледелец – важное с православной точки зрения?

Из зала: «Сеет».

А также жнет, а также молотит, а также мелет, а также печет… ну и?

Из зала: «Кормилец».

Какое отношение кормилец имеет к христианской точке зрения?! Вы мне тут общечеловеческие ценности не несите, у нас тут шестнадцатый век, а не двадцать первый! Они думают о жизни вечной.

Из зала: «Может потому, что их больше».

Категорически мимо! Да, земледелец сеет хлеб и всё прочее с хлебом делает, ну и? Какое отношение хлеб имеет к православию? Про евхаристию слышали? Про то, что хлеб – это плоть Христова, слышали? Как Лев Толстой язвил на тему, что священник быстренько доел и допил Бога в «Воскресении». Мы, например, это в школе проходили. Наше знакомство в школе с романом «Воскресение» сводилось к сцене причастия в тюремной церкви, где Толстой всячески язвит на тему евхаристии, на тему претворения вина и хлеба в плоть и кровь Христову.

Так вот что пишет Ермолай-Еразм: «Необходимы прежде всего земледельцы: от их трудов хлеб, а от него начало всех благ – хлеб на литургии в бескровную жертву приносится Богу и в тело Христово обращается». Теперь вспомнили наши советские булочные, где везде было написано: «Хлеб – всему голова», «Хлеб на стол – и стол престол, хлеба ни куска – и престол доска» и прочее. И здесь надо понимать, что наш советский культ хлеба, который подается как уважение к труду крестьян, есть не что иное, как наследие традиционной культуры: отношение к хлебу как к сакральному было не только в сугубо православной культуре, то, что вам сейчас озвучено через Ермолая-Еразма, но и в культуре народной, потому что хлеб считается оберегом от злых сил. И, что характерно, реального уважения к хлебу в советское время было гораздо меньше, чем сейчас. Потому что, как вы помните, он черствел безбожно, сортов было полторы штуки, качество печальное. Сейчас хлеб уважают куда как больше.

А теперь смотрите очень хитрый выверт логики Ермолая-Еразма. Итак, хлеб на литургии в тело Христово превращается. Хлеб производят крестьяне, следовательно, крестьяне наиболее близки к Богу. Эта логика понятна? Следовательно, всё крестьянское наиболее близко к Богу. Следовательно, фольклор наиболее близок к православию. Вот ход его мысли. Кто его понял? Извините за нескромность: по-моему, я одна. Ну, и те, кто это узнал от меня, потому что я вам честно скажу, что я нигде, ни в одной работе, ни от кого не слышала подобной трактовки «Повести о Петре и Февронии». Эта трактовка – стопроцентно авторская разработка.

Мне проще, потому что я много лет провела за изучением Японии. В Японии дело такое. Когда японцев разделили на четыре сословия, то высшим сословием, конечно, были самураи (потому что самураи и делили), а вот на втором месте стояли крестьяне, потому что для японцев мир богов – он вот сейчас, здесь, на земле, а значит, японский крестьянин живет в раю. Нет, жизнь у них была не райская, прямо наоборот. Но он живет среди богов. И рис в условиях Японии это дар богов. Так что японский крестьянин с богами общается, он непосредственно от богов рис получает… Знаете, это подозрительно похоже на Ермолая-Еразма, только без евхаристии, но зато богов много и прямо из рук богов благо и приходит. И отсюда даже в современной японской культуре отношение к крестьянам очень уважительное. Крестьян сейчас там осталось не так уж и много. Но в современной японской культуре сказать, что мы едим рис с собственного поля, которое возделывает глава семьи, весьма пожилой дедушка, это очень престижно (у них японская техника, рисосеялки, то есть не надо наклоняться сажать в лужу каждый росточек риса, всё собирает опять же автоматика, поэтому пожилой дедушка с этим вполне справляется). Это к вопросу об автономии стариков в высокотехнологичном обществе. То есть старики живут в деревне, в доме, которому за сто с лишним лет, а все остальные живут в городе и приезжают обязательно на Новый год в этот старый дом. И вы знаете, это для них – приехать действительно к богам и умершим предкам. Нам такое уже недоступно, потому что мы уже не в том сознании, чтобы приехать на Новый год к реальному Деду Морозу. Мы можем, конечно, съездить в Великий Устюг, но мы понимаем, что там в тереме нас встретит хороший актер. А для японца приехать в крестьянский родовой дом – это всё равно что в мир богов явиться. И, соответственно, всё, что идет из земли, идет из рук богов, поэтому, если доктор химических наук скажет, что отец у него крестьянин, это просто гордость-гордость.

На язык русской культуры это не переводится, и, как вы понимаете, Ермолай-Еразм, несмотря на все свои рассуждения, остался непонятым. И уважения к крестьянам на том основании, что они выращивают хлеб и хлеб претворяется в тело Христово в евхаристии, у нас в культуре не возникло. Чего не было, того не было. У нас православие не подхватило эту идею. И поэтому Ермолай-Еразм с его поэтизацией крестьянства остался абсолютно никем не понятым. И, как я уже говорила, когда я была студенткой, то мне хотелось видеть у него отголоски язычества. Какие отголоски язычества в житие, вы вообще о чем?! Это абсурд полный. Или же мне рассказывали другие студенты с негодованием, что преподаватель, христиански настроенный, просто закрывает глаза на всяких там зайцев, скачущих перед Февронией, и рассуждает исключительно о том, что Феврония усмиряет гордыню князя Петра. Это, конечно, правда, она усмиряет гордыню Петра, но со скачущим зайцем тоже надо разбираться. Из песни слова не выкинешь. Так что вот такой редчайший был у него выверт логики, и, как я уже сказала, это привело к катастрофической неудаче.

Еще один очень трагический момент. Как у нас в современной культуре, оппозиционной, интернетной, трактуется «Повесть о Петре и Февронии»? Трактуется она совершенно однозначно: Феврония – это отъявленная карьеристка. Вы понимаете, что в современном обществе женщины делают карьеру, и поэтому не придать тексту XVI века черты современной культуры наши блогеры ну никак не могут. Они видят в этом себя. По их мнению, Феврония хочет быть княгиней, идет к этому всеми правдами и неправдами, через обыкновенный шантаж и прочее. Тот факт, что Феврония вообще-то никаких благ от того, что она стала княгиней, не получает, а скорее получает кучу проблем, это наших дорогих современных комментаторов ни в малейшей степени не останавливает. Им важно сказать про «Повесть» массу гадостей, потому что введен слащаво-умильный День Ромашки, который у меня тоже не вызывает ни малейшего восторга. Его пытаются создать, но получается плохо, потому что, как я уже сказала, проблема всех духовных скреп в том, что они связаны со зверски агрессивным обществом. А в нашем обществе что-то должно быть другое.

Ну что ж. На этом гигантское введение в проблему закончено, давайте читать текст.

Я не буду пересказывать всю эту историю змея. Начнем с того, что Петр добывает свой меч в церкви. Вы понимаете, что это чисто сказочный мотив. В сказке этот мотив – меч из какой-нибудь могилы, это меч от умершего отца. Здесь, естественно, фольклорный мотив будет связан с церковью. Этим мечом Петр убивает змея. Дальше у нас Петр ранен. Он не умирает, а покрывается от крови змея струпьями. И дальше начинается самое интересное. Итак, ищут, кто его сможет вылечить. Его посланец приходит в некую деревню. «И вниде в храмину» – храмина в данном случае – это «хоромы», т. е. просто здание имеется в виду – «и зря видѣние чюдно», то есть увидел он нечто удивительное. «Сидяше бо едина девица, ткаше красна, пред нею же скача заец. И глаголя девица: “Нелѣпо есть быти дому безо ушию и храму безо очию!”». То есть плохо дому быть без ушей и хоромам без очей. «Юноша же той, не внят во умъ глаголъ тѣх, рече к девице…» То есть он, не поняв тех слов, к ней обратился: «Гдѣ есть человекъ мужеска полу, иже здѣ живет?» Она же рече: «Отецъ и мати моя поидоша взаем плакати. Брат же мой иде чрез ноги в нави зрѣти». Итак, отец мой и мать пошли взаймы плакать, а брат мой пошел через ноги… Знаете, как переведено? «На покойников глядеть».

Я, пожалуй, начну с навьев, чтобы слегка поругаться, а то ж я не ругалась давно. Вы помните по дальнейшему тексту, что «плакать взаймы» – это родители Февронии пошли на похороны: сейчас они оплакивают умерших, а потом по ним тоже будут плакать. А брат Февронии – древолазец, бортник, он собирает дикий мед, и он пошел через ноги смотреть на смерть. Речь идет вот о чем. Народная культура очень четко противопоставляет два вида смерти: смерть в свой срок, когда человек умирает в смертном возрасте и похоронен он правильно. И что с ним будет после смерти? Он станет покойным, то есть мертвецом, который успокоился. Если же человек погибнет до срока, погибнет молодым, то уже это сделает его неупокоенным мертвецом, он будет призраком доживать свой срок и тянуть жизненные силы из живых. Это будет очень плохо. И вот термин «навьи» как раз их-то и означал. И я опять же не могу не заметить, что в пресловутой «Велесовой книге» (памятнике очень древней русской культуры, древнее некуда: она была создана в 1950-е годы в Америке Миролюбовым) есть триада «явь – правь – навь». И, собственно, когда вы видите где-нибудь, что всё в славянской культуре строится на ряде: явь (мир явленный), правь (мир божественный, справедливый), ну и навь (мир смерти), – всё, от такого текста надо бежать, как из чумного города. Потому что этот текст написан под влиянием «Велесовой книги», и ради бога не читайте того, что там дальше написано. Так вот, когда я в научном (!) переводе читаю «чрез ноги в нави зрети» – «на покойников смотреть», то я в ярости. Это дважды абсурд, во-первых, потому, что понятие «навь» и понятие «покойник» – это два противоположных способа смерти и два противоположных посмертных бытия, а во-вторых, простите, на каких покойников? Покойников что, сложили под деревом? Нет, он пошел смотреть через ноги на собственную смерть. Если он сорвется, он станет навьем. И съест своих же родителей и сестру. Очень страшно. Но это было отступление из соседнего предмета, в смысле из курса мифологии, а мы возвращаемся к зайцу.

Я этого зайца, еще будучи студенточкой, еще идиллически настроенной, трактовала его следующим образом. Спросила у Никиты Ильича Толстого, что он думает о моей версии, он сказал, что она ему кажется правильной. Трактовка следующая: заяц вообще в русской культуре – это откровенно эротический символ. Это символ, как бы это поцензурнее сказать, жениха. А с учетом того, что когда пекут каравай хлеба, то на нем может быть потек теста, этот потек теста называется зайчиком, то вы из этого делайте вывод, что заяц – это не просто символ жениха, а символ фаллический. И в брачных песнях, в свадебных текстах упоминается пара «зайка – сера горностайка». Горностайка – это она, зайка – это он. Можно краснеть. Эти песни для того и поются, чтобы краснели приличные девушки. У Ермолая Еразма всё цензурно, здесь зайчик скачущий – это жених. Речь идет о том, что посланец князя Петра еще только вошел к Февронии, а перед ней уже скачет заяц. То есть у нее уже есть жених. Петр – это действительно ее суженый. И поэтому пытаться уклониться от брака с Февронией для Петра – это идти против божественной воли, потому что, как мы уже сказали, для Ермолая-Еразма всё, что языческое, оно крестьянское, а всё, что крестьянское, ближе к Богу через цепочку «хлеб – евхаристия». Этого нельзя понять, это можно только выучить. И таким образом Феврония приобретает черты сказочной мудрой девы с со всеми своими загадками.

И дальше она будет Петра исцелять. «Приведи князя твоего сюда. Если будет он чистосердечным и смиренным в словах своих, то будет здоров!» Я считаю, что трактовка брака Петра с Февронией как смирения – эта трактовка, хотя она и исходит из глубоко антипатичного мне явления, абсолютно верна, потому что перед нами действительно глубоко христианский текст. Князь должен смирить свою гордыню и взять в жены свою суженую. Опять же фольклорная хитрость у нас идет на христианский лад. А теперь начинается самое интересное; я буду читать в переводе, нам с вами и этого хватит. Итак, Петру говорят о Февронии. «Каждый раз… окончив трапезу, не по чину из-за стола выходит: перед тем, как встать, собирает в руку крошки, будто голодная!» И вот благоверный князь Петр, желая ее испытать, повелел, чтобы она пообедала с ним за одним столом». Из чего мы делаем вывод, что женщины и мужчины ели раздельно. «И когда кончился обед, она, по обычаю своему, собрала крошки в руку свою. Тогда князь Петр взял Февронию за руку и, разжав ее, увидел ладан благоухающий и фимиам». Вот здесь мотив евхаристии, но поскольку Феврония не священник, дело происходит не в церкви, не во время церковной службы, и естественно, что ни во что большее хлебные крошки превратиться не могут.

И здесь очень любопытен еще один выверт логики Ермолая-Еразма, выверт, я бы сказала, сильно не по времени. Будем мы с вами читать «Домострой», где четко сказано, что в браке задача мужа – это спасение души всех членов семьи. Здесь мы имеем дело с каким-то очень странным феминизмом, потому что Феврония на каждом шагу заботится о спасении души Петра. Откуда оно взялось – я не знаю. Образ мудрой девы из русских сказок так подействовал? Возможно. Причем в фольклоре-то это происходит от древней языческой свободы женщины и от представления о том, что женщина обладает мудростью, в то время как мужчина только разумом. Вернемся к эпизоду, который я пропустила. Когда она Петра исцеляет и не мажет один струп, а потом, когда он отказывается на ней жениться, от этого струпа у него всё тело покрывается язвами, затем Петр соглашается ее взять в жены, и она его окончательно исцеляет. В этом современные интернетные девицы видят ее шантаж. Что это такое? Феврония, как мудрая дева, прекрасно понимает, что Петр не захочет жениться на крестьянке. Но она не преследует никаких целей земных. Она абсолютно не стремится стать княгиней, чтобы быть богатой, в почете и т. д. У нее совершенно другая логика. Она хочет спасти его душу для вечной жизни. И знает, что, чтобы она смогла это сделать, она должна стать его женой. То есть ее цели абсолютно немирские. И если смотреть через эту логику, то да, она предвидит, что он будет пытаться увильнуть, да, она идет на хитрость, потому что по-хорошему он не понимает, не сдержит слово. Она совершает, с точки зрения автора, исключительно благой поступок. И вот эта святость Февронии, с точки зрения Ермолая-Еразма, – эта святость существует сама по себе. Она есть – и всё тут. Феврония ее в себе несет, и поэтому у нее крошки превращаются в ладан и фимиам, а дальше будет еще лучше, потому что дальше, как вы знаете, их прогонят из города… Чуть попозже поразбираем. И квинтэссенцией всего этого я вижу следующую вещь. Когда их изгонят из города, будет некоторое количество приключений, похождений, демонстраций Февронией мудрости, и каждый раз, когда она демонстрирует мудрость или сотворяет очередное чудо, – каждый раз это имеет какой-то практический и сюжетный смысл. С крошками и ладаном – пожалуйста, она объяснила Петру, что она не делает ничего дурного, что она ведет себя не как крестьянка, сметая крошки, а она ведет себя как христианка, боготворящая хлеб. То есть каждое проявление Февронией мудрости, проявления ею магии имеет какой-то смысл, она кого-то в чем-то убеждает. Кроме ровно одного случая. Они в изгнании, приготовили пищу, и она благословила веточки у костра, на которых висел котел. Она их благословила – и они превращаются в живые растения. Она этим чудом никого ни в чем не убеждает, она не предотвращает ничьей ошибки, она никому ничего не доказывает, и поэтому с сюжетной точки зрения эти благословленные веточки можно вырезать – сюжет от этого ничего не потеряет. Именно поэтому я считаю это кульминацией. Потому что это чудо бесполезное. Речь идет о том, что Февронию сила святости наполняет настолько, что просто из нее течет. Вот течет, как ручей. Она может чудеса делать, чтобы исцелить, она может делать чудеса, чтобы доказать, она может делать чудеса, чтобы объяснить. Она не может не делать чудеса. Ее переполняет эта вот сила благодатная. Причем благодатная опять же, поймите меня, в строго христианском понимании.

И на этом эпизоде мы от культурологического анализа переходим к собственно филологическому, и мне об этом особенно приятно говорить, потому что задолго до того, как я перечитала «Повесть о Петре и Февронии», я прошлась ровно по той же дорожке, несмотря на то что я от христианства дальше, чем декабристы от народа. Но я русский человек – и от традиций русской культуры мне деваться некуда.

Итак, что это такое: вдруг чудесным образом возникли два куста? Это конечно же мотив из «Тристана и Изольды». Вкратце напомню вам историю Тристана и Изольды, знаменитых кельтских любовников, героев многочисленных западных романов, некоторые из которых я лет в тринадцать не смогла осилить от количества неприличностей на единицу сюжета, только, в отличие от Гвидо де Колумна, там психологизма было мало, зато подробно – кто с кем… Я была в ужасе и возмущении. Бурная эротическая история Тристана и Изольды, напоминаю, сводится к тому, что есть король Марк, его жена Изольда и его племянник Тристан, который овладел Изольдой, еще когда она была невестой дяди. И далее пошло-поехало. Вся эта история в европейской культуре подается под тем соусом, что Тристан и Изольда абсолютно правы, они любят друг друга и поэтому все должны быть на их стороне, а король Марк если он преследует своего племянника и жену за прелюбодеяние, то он козел. А если он не преследует, то он молодец, понимает, что люди друг друга любят. Подробности – по конкретным разным авторам разных веков. Особенно прекрасен последний из них, Жозеф Бедье, который в 1900 году написал сводный вариант этого сюжета. По сути, это вариант очередной, это вариант от Жозефа Бедье. Издания его книги великолепно иллюстрированы, у меня есть аж парочка – ради восхитительного оформления. Эта книга очень хорошо сейчас идет у молодежи, настроенной на то, что любовь – высшая ценность жизни. Но если вдуматься в суть этого сюжета, то ой. Когда я это читала в одиннадцать лет, это было ах, это был такой восторг. Потом я стала немножко постарше. Когда мне стукнуло тридцать четыре годика, я сказала много интересных выражений. И я от глубокого возмущения написала книжку художественную, где из «Тристана и Изольды» сделала гимн супружеской любви. Не спрашивайте, как мне это удалось, это не есть тема нашей лекции. И вот, когда я уже после всего этого вернулась к изучению «Петра и Февронии», то мне стало очень весело. Потому что я поняла, что вот это антиотношение к «Тристану и Изольде» – берем сюжет «Тристана и Изольды» и делаем из этого гимн супружеской любви – в русской литературе уже было. Мне сложно сказать, насколько на меня в этом смысле повлияла «Повесть о Петре и Февронии», потому что я в студенческие годы, как я уже сказала, ничего этого не понимала. Но вот такой очень любопытный момент.

Мы к этому еще вернемся в связи с «Анной Карениной»: русская культура не хочет и не может поэтизировать адюльтер. Русский человек берет «Тристана и Изольду», полюбившиеся мотивы оставляет, а остальное переделывает ровно на сто восемьдесят градусов.

Давайте смотреть предыдущие эпизоды. Ермолай-Еразм – человек начитанный в западноевропейских всевозможных замечательных историях, и в частности историях о том, как женится дворянин на крестьянке и она берет с него слово, что если ты вздумаешь меня прогнать (уже хорошо!), то ты позволишь мне забрать самое ценное в твоем замке или же отдашь мне (для колоритности сюжета) три самые ценные вещи. И, естественно, если это три самые ценные вещи, то когда дворянин вздумал прогнать свою жену-крестьянку, то она сначала забирает сундук с нарядами, потом сажает себе на плечи ребенка, а потом говорит мужу: ну, теперь ты полезай мне на плечи, моя самая тяжелая ноша. Если же жена менее требовательна, то она говорит, что заберет самое ценное, и уносит мужа на закорках или же увозит его, опоив, – разные есть версии этого сюжета. Алкогольная версия прекрасна: муж ее гонит, она его поит допьяна, он приходит в себя сравнительно неподалеку от замка на телеге, телега куда-то едет… Он: куда это мы едем? Она: ты же мне сказал, что я заберу самое ценное для меня, вот я тебя и забрала. Прелесть! Так что второй вариант посимпатичнее, первый вариант попрагматичнее.

Из всего из этого что у нас делает Ермолай-Еразм? Он опять же делает развернутое на сто восемьдесят градусов. Когда неприязнь бояр и боярских жен к Февронии достигает пика, они требуют, чтобы муж изгнал ее.

Блаженный же князь Петр не захотел нарушить Божиих заповедей ради царствования в жизни этой, он по Божьим заповедям жил, соблюдая их, как богогласный Матфей в своем благовествовании вещает. Ведь сказано, что, если кто прогонит жену свою, не обвиненную в прелюбодеянии, и женится на другой, тот сам прелюбодействует. Сей же блаженный князь по евангелию поступил: достояние свое к навозу приравнял, чтобы заповеди Божьей не нарушить.

Однозначный пример того, как духовные ценности полностью превалируют над мирскими. На то это, собственно, и житие.

Дальше он уходит следом за ней в изгнание… Я не понимаю, почему наши феминистки не прыгают от радости при таком сюжетном ходе, ведь абсолютно везде жена уходит за мужем, а тут уникально: муж за женой. По-моему, это праздник феминизма. А если без шуток, то, как я сто раз уже сказала, Феврония обладает имманентным благом, поэтому для автора она выше Петра и этим обусловлена мена их ролей. Дальше. С ним в изгнание уходят какие-то вельможи. Один из них смотрит на Февронию с вожделением, а она велит попробовать воду по разные стороны лодки, у воды одинаковый вкус, и метафора означает, что и женское естество одинаково, поэтому незачем желать жену другого. Это не чудо, это ответ мудрой девы. Тут, кстати, очень любопытная метафора, потому что вообще сравнение женского начала, женского естества с водой очень мифологично. И, кроме того, метафора «соитие и еда» – тоже очень глубокая. То, что он должен именно в качестве метафоры соития пить воду… не знаю, откуда Ермолай-Еразм это брал, может быть, это литературная традиция, может быть, из фольклора, но это очень мощно с мифологической точки зрения.

Потом идет чудо с веточками. Для Тристана и Изольды – это смерть; в разных версиях они или после смерти превращаются в растения, или из могилы Тристана вырастает куст и уходит в могилу Изольды. Мотив объединения любящих в смерти Ермолай-Еразм заимствует, как мы увидим, но у него чудо с кустами отдельно, объединение героев в смерти отдельно. И, обратите внимание, для Тристана и Изольды это чудо с кустами (в любой форме) – ситуация, когда мертвое оживает. Или кусты сами взяли и объединились (в «Жимолости» Марии Французской; там сложная биография кустов), или просто куст вырастает из могилы и уходит в другую. Этот мотив Ермолай-Еразм отлично сохраняет. И случается это чудо из-за любви, просто его героям положена одна любовь – любовь к Богу.

Финал. Петр и Феврония заканчивают свою жизнь в монастыре. Соответственно, он в мужском, она – в женском. И дальше идет последнее чудо. Когда Петр чувствует приближение смерти, посылает к Февронии. И вот здесь-то будет мотив, что они хотят быть похоронены в одном гробе, поэтому они хотят умереть одновременно. Если это не наследие «Тристана и Изольды», то я эфиоп. В импортном первоисточнике Изольда будет умирать от любви к Тристану, и ей надо спешно добраться на корабле до его смерти. Там будет мотив белых/черных парусов. Тристан хочет увидеть, плывет ли корабль с Изольдой под белым парусом, он чувствует приближение смерти, но всячески удерживает в себе жизнь, чтобы умереть с ней в объятиях. Ему его жена говорит, что корабль под черным парусом (то есть Изольды на нем нет), Тристан говорит, что, мол, больше не могу удерживать свою жизнь, и умирает. Входит Изольда, видит его мертвым, умирает сама – и дальше их хоронят вместе. Вы устали; давайте я вас чуть-чуть повеселю. Всё это происходит в замке Карэ. Я заинтересовалась, а реален ли замок Карэ. Выяснилось, что он существует и там даже ежегодно проходят средневековые фестивали. Очень всё здорово, только одна маленькая проблема. Полуостров Бретань (место действия) – это полуостров на севере Франции, довольно большой, разделен на четыре части, и замок Карэ находится… ровно в его середине. Поэтому «гавань замка Карэ» – это, знаете, очень смешно. Это лучше, чем «Москва – порт пяти морей», потому что корабль к Карэ ну никак причалить не может.

Но это так, лирическое отступление. А в «Повести», естественно, нет никаких замков, никаких парусов. Петр трижды посылает к Февронии, говоря, что моя смерть близка. Она же отрече: «Пожди, господине, яко дошию воздух во святую церковь». То есть она вышивает покров на алтарь (воздýх) и говорит ему каждый раз: «Подожди, я должна дошить покров, и вот тогда я могу умереть». То, что она сама определяет час своей смерти, это – очередное ее чудо. То есть Петр вынужден удерживать в себе жизнь, как и Тристан; мотив заимствован, мотивация противоположна. И, когда Петр посылает третий раз, говоря, что нет уже никаких сил, Феврония воткнула иглу в покров, обернула ниткой, которой шила, тут она и умирает. Лихачев, помнится, очень умилялся на эту нитку: что это такая реалистичная бытовая деталь, которая сюда проникает. Я думаю, что она сюда проникает примерно по той же причине, по которой всяческие зайчики скачут. То есть это приближение к крестьянскому труду, который сакрален по самой своей природе. Итак, они умирают, их хоронят раздельно, но их тела чудесным образом оказываются в одном гробу. Мотив «Тристана и Изольды»; уже разбирали.

Вот такая у нас грустная история с «Петром и Февронией», потому что Ермолай-Еразм не был понят современниками, его труд – это не повесть, это же житие, оно предназначалось для Великих Миней Четьих, о которых мы будем говорить в следующий раз. Великие Минеи Четьи – это собрание всей христианской литературы Древней Руси. Свод всего, что написано на душеполезную тему на момент XVI века. И естественно, что комиссия этот текст категорически не приняла. То здесь зайцы скачут, то какие-то сказочные мотивы и прочие импортные безобразия. «Нет, спасибо», – сказала комиссия в XVI веке. Дальше пришло советское время. Текст подавался однозначно в рабочее-крестьянском ключе: быть из трудового народа хорошо, Феврония хорошая, Ермолай-Еразм тоже хороший, потому что поэтизирует крестьянство, фольклорные мотивы привносит, иголка эта самая – вот она, крестьянский разнообразный труд, неважно какой. Ура. Н-да. Ну и сейчас… я уже ругалась. Государственный праздник День Ромашки – день памяти Петра и Февронии, текст трактуется как гимн супружеской любви, а немногие читавшие реагируют вопросом «Чё?!», поелику ничего похожего на супружескую любовь там не обнаруживают. И от непонимания пишут разные мерзости в Интернете.

Очень грустная история. Нет повести печальнее на свете, чем повесть о судьбе «Повести о Петре и Февронии».

Еще одна вещь, которую я хочу сказать напоследок. После этой трактовки вам будет немного проще воспринять оперу Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». С ней всё так же печально. Все знаменитые оперы Римского-Корсакова – или сказочные («Садко», «Снегурочка»), или исторические («Царская невеста», «Псковитянка», дописывание любовных арий в «Князя Игоря»), и все они лишены религиозного содержания. И вдруг на этом фоне он пишет вещь абсолютно религиозную, которую у нас и не особо ставили по понятным причинам. Как в Советском Союзе ее ставить? Но в восьмидесятые годы сделали (кажется, всё-таки в концертном исполнении) – там же борьба с татарами, знаменитая «Сеча при Керженце», Китеж ушел на дно озера, чтобы не достаться врагам… Но смысл-то там в том, что счастье обретается только после смерти, только в горнем мире. И свадьба Февронии с ее княжичем происходит в незримом Китеже, то есть они оба погибли: он пал в бою, она была то ли замучена в плену, то ли бежала и погибла в лесу. Сюжетно всё это смягчено, но понять-то можно. Незримый град Китеж становится символом ухода в высший, горний, лучший мир. Глубоко христианская вещь. Почитайте биографию Римского-Корсакова – у него с этой оперой тоже было невесело. Вроде сказочный сюжет, вроде борьба с татарами, но недаром свадьба главных героев возможна только в незримом Китеже. То есть и в опере мирская любовь – это только часть более высокой любви. Как видите, вполне в духе того, о чем сегодня говорили.