Лекция 4. Повести о битвах с татарами

Итак, у нас с вами сегодня всё, что связано с монгольским нашествием. И начнем мы с последнего памятника прозопоэтического стиля, последнего на долгое-долгое время (как я уже говорила – аж до Гоголя). Это «Слово о погибели Русской земли». Вещь классическая, вам известная, потому что второй и последний памятник светского красноречия на всю древнерусскую литературу. Слово о погибели прозопоэтического стиля, я бы сказала.

О, свѣтло свѣтлая и украсно украшена, земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, рѣками и кладязьми мѣсточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными звѣрьми, различными птицами, бещислеными городы великыми, селы дивными, винограды обителными…»

«Винограды» – это в данном случае монастырские сады, «обительные» – не обильные, а от слова «обитель». И да, там были «кладези месточестные», «кладезь» – это колодец (академический перевод дает «источник»), «месточестный» – почитаемый в данной местности.

«…домы церковьными и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Руская, о прававѣрьная вѣра хрестияньская!»

Этот отрывок (в оригинале он чуть длиннее) нам дает последний всплеск красоты перед нашествием Батыя.

Чтобы стало совсем грустно, давайте я вам о погибели другой красоты расскажу. О белокаменной русской резьбе того же периода. Дмитровский собор во Владимире, соборы в Боголюбово, в Суздале, а последним всплеском был собор в Юрьеве-Польском. Если вы не видели его, гуглите – и будет вам много счастья. У меня на сайте Миф. Ру тоже лежат фотографии его (я там была дважды, со студентами). Что это такое? Я бы сказала, это не просто лебединая песня, это какой-то лебединый хор, потому что он прекраснее всех прочих, вместе взятых. На Дмитровском соборе во Владимире, на других – белокаменная резьба используется частично. Особенно знаменит, конечно, Дмитровский собор, – его южная стена, всегда освещенная солнцем. Ученые спорят: есть там языческие мотивы? Одни говорят, что нет, абсурд, какие языческие мотивы на христианском соборе?! Другие говорят, что эпоха двоеверия, что-то могло проскочить. Сложный вопрос. А Юрьевский собор был покрыт резьбой просто весь. Полностью. Собственно, он и сейчас покрыт, но он частично обрушался, часть камней сложена хаотично, особенно пострадала южная стена. И вот что любопытно. На южной стене строго христианская символика в резьбе, святые, то есть никаких сомнений в том, что это только христианские образы, не остается. А вот северная стена, которая в принципе не освещена солнцем, очень интересна. Она, во-первых, покрыта растительным орнаментом. А во-вторых, там такое изображение святого Юрия, что я его регулярно комментирую в курсе мифологии. Итак, Юрий, он же Георгий Победоносец, он стоит над северным порталом, стоит с копьем и щитом, на щите морда, и есть основания полагать, что это образ, навеянный эпохой двоеверия. Я вам рассказывала о том, что Ярослав Мудрый как язычник находится под покровительством Ярилы, как христианин – под покровительством святого Георгия, и он сделал всё возможное, чтобы максимально эти два культа слить. И есть основания полагать, что Ярилу изображали со снопом колосьев в правой руке и отрубленной человеческой головой – в левой, потому что язычество всегда, гм, очень доброе. Отрубленная голова – символ того, что пашню надо окропить кровью, чтобы она дала хороший урожай. И этим объясняется факт, что в эпоху двоеверия святого Юрия будут изображать не просто со щитом на левой руке, что совершенно очевидно для любого воина, но – на этом щите непременно будет морда. Вот откуда она берется. Как ни странно, она переходит из объединения иконографий.

Я хочу закончить виртуальный экскурс в архитектуру собора в Юрьев-Польском вот чем. Там на северной стене, кроме Юрия и чудесного сада, есть древнерусские кентавры. У меня на сайте их фото, посмотрите и впечатлитесь. Какие кентавры водились в Древней Руси? Кентавры греческие, как вы знаете, это выше пояса мальчик или девочка, ниже пояса – лошадка. Древнерусские кентавры (приготовьтесь комфортабельно падать в обморок) это выше пояса мальчик или девочка в одежде, подозрительно напоминающей скоморошью, а ниже пояса – петух или курица. Мужепетухи и девокуры. Совершенно прекрасные особи. Что они делают, пусть и на северной неосвещенной стене православного собора, не спрашивайте меня. Живут они там. Причем храм в Юрьев-Польском построен уже после начала монгольского вторжения. Просто оно туда еще не докатилось. То есть он успел проскочить вот совсем-совсем последним. Как вы прекрасно понимаете, белокаменная резьба соборов у нас больше не возродится вообще никогда. То есть тут нам иго нанесло такой урон, который не восполнен по сей день. Сейчас, кстати, стали строить соборы в пропорциях домонгольских, я недавно в Питере такой видела… так я прицельно рассматриваю – ну, может быть, хоть какая-то имитация той резьбы будет? Нет, по нулям.

Итак, приходят монголы, у нас становится всё плохо и, соответственно, резко меняется стиль. Что нам по этому поводу сообщает учебник 1956 года? Он нам пишет о нравственном монументализме, о лаконичном изложении, пишет, что тексты того времени – это своеобразные реквиемы, за которыми стоит величайшая жизнеутверждающая сила, и так далее. Если переводить текст с советского на русский, то это называется «резкие стилистические утраты». То есть художественность прежнего стиля идет резко на убыль. Я уже говорила о том, что русское язычество погибнет под копытами монгольской конницы, которая сметет не имеющие укреплений капища, не заметив их (а если и заметит, то только грабя их сокровища). Это с одной стороны. А с другой стороны, если вы христианин или, паче того, христианский священник, от простого попа и до епископа, то, прожив всю свою жизнь рядом с двоеверием, вы, естественно, будете говорить, что это – страшные грехи, и когда на вас придут татары (и если вы чудом останетесь в живых), то что вы скажете? Что нашествие татар – это есть расплата «по грехомъ нашимъ» за двоеверие. Понимаете? И это окончательно добьет язычество.

Я обращаю ваше внимание на факт, который сейчас любят замалчивать. Скажите, пожалуйста, православная церковь в века монгольского ига к чему призывала? К борьбе против татар или к покорствованию татарам? Совершенно верно. Церковь категорически была за то, что христианин должен это всё терпеть со смирением. Вы прекрасно знаете, как Дмитрий Донской ездил к Сергию Радонежскому за благословением на Куликовскую битву, и не задумываетесь о том, почему он не получил благословения у себя в Москве. Нынешняя церковь категорически отрицает это, а мы сегодня почитаем «Сказание о Мамаевом побоище» и посмотрим там мнение митрополита.

Иго даст нам резкий крен светской литературы в церковную сторону. Здесь у нас возникнет явление, которое пойдет по нашей культуре до настоящего времени. Итак, случилось нашествие – и наши князья (они, конечно, двоеверцы, но всё ж не язычники, всё ж таки православные), идя против татар, будут восприниматься как кто? Подсказывайте мне. Вот, пришли татары безбожные, наши князья православные пошли против них сражаться – и кто они такие? Нет, не герои. Для церкви нет понятия «герой». Они – мученики за веру, совершенно справедливо. Обратите внимание, что именно здесь наша культура впервые будет о военном походе говорить как о духовном подвиге. И это дальше пойдет аж до современности.

Что ж, давайте посмотрим, что тут за реквиемы, о которых нам учебник пишет. Здесь весь арсенал художественных средств, который мы с вами рассматривали на примере «Сказания о Борисе и Глебе», будет отправлен на «Повесть о разорении Рязани Батыем». И хотя вы не студенты, вам не задавали заранее прочесть, но даже и без чтения вы мне можете сказать, что там будет основным в содержании. Описание битвы? Нет. Монологи. Огромные страдательные монологи. Как в «Сказании о Борисе и Глебе», где, как вы помните, они молятся чуть ли не под ножами убийц. Абзацами и страницами. И убийцы полчаса стоят, занесши кинжалы, и ждут, пока святой домолится. Он занят делом. И они тоже заняты делом – они литературные персонажи. Простите за параллель, вспоминается «Властелин Колец», только не Толкиена, а Джексона. Боромира ранят – все останавливаются, стоят. Потом Боромира еще раз ранят – все стоят. Стандартный прием со времен Бориса и Глеба, н-да.

Что ж, давайте попробуем почитать.

«И видя князь Ингварь Ингоревич велия трупиа мертвых лежаша, и воскрича горько велием гласом, яко труба распалаяся…»

Оцените слог. «Как труба распаляясь» переводят «как звук трубы разрастающийся».

«…и в перьси свои рукама биюще, и ударяшеся о земля».

Это, пожалуй, современному человеку надо переводить. То есть он плачет так, что он, взрослый мужчина, в рыданиях бросается на землю. У нас с вами до таких плачей женщины уже не доходят.

Здесь я сделаю очень серьезное примечание. Современный человек настолько резко потерял свою эмоциональность, что слов нет. Даже сорок лет назад люди были куда более эмоциональны. Нас сейчас призывают «успокойся, успокойся!» – и мы успокоились. Мы успокоились так, что вид мужчины, который рыдает, который бьет себя руками в грудь и бросается на землю, – вид такого мужчины нам с вами кажется неестественным. Между тем они жили в совершенно другом накале эмоций. И поэтому я вот в этом описании вижу не литературную гиперболу. Если она и есть, она не очень велика. Она скорее будет велика, когда дальше пойдет совершенно неимоверных размеров монолог, в такой монолог я немножко не верю. А в такие рыдания – безусловно да.

«Слезы же его от очию, яко поток, течаше. И жалосно вещающи: «О милая моа братья и господие! Како успе, животе мои драгии?.. (то есть «как умерли», «как погибли жизни мои дорогие», дает нам академический перевод).

…Меня единаго оставиша в толице погибели! Про что аз преже вас не умрох?… О земля, о земля! О дубравы! Поплачите со мною! Како нареку день той, или како возпишу его – в он же погибе толико господарей и многие узорочье резанское храбрых удалцев».

Вот это «узорочье рязанских храбрых удальцов» совершенно непереводимо. Потрясающе красивый образ.

«Ни един от нихъ возвратися вспять, но вси равно умроша, едину чашу смертную пиша. Се бо в горести души моея язык мой связается, уста загражаются, зрак опусмевает, крѣпость изнемогает!»

«Зрак опусмевает» – «взор туманится», ну и «крепость изнемогает» переводят как «мужество теряется», я бы сказала, что скорее «тело слабеет».

Заметьте, это вам было выдано в даже не в сокращении, а во фрагменте из монолога. Монолог там гигантский. То есть здесь пошел наш национальный надрыв – и вот это прекрасное «яко труба распаляяся» четко свидетельствует, что герой в своем горе вот так себя накручивает и накручивает. И хотя склонность к надрыву есть черта объективная, но неимоверных размеров монолог – это уже чистейшая художественная литература, это авторский вымысел.

В той же самой «Повести о разорении Рязани Батыем» есть прекрасный образ, который не исторический, а художественный. Это образ Евпатия Коловрата. Я не смотрела фильм «Легенда о Коловрате», мне хватило афиши, потому что, когда я увидела, что у них там с прическами, мне стало дурно. По прическам видно, что фильм не то что к истории, но даже и к литературе не будет иметь никакусенького отношения. Лирическое отступление о прическах. Мужчины тогда не просто носили длинные волосы. Я вам скажу, что сохранились данные о том, что новгородские купцы мало что носили длинные волосы. Вам любая женщина скажет, что длинные волосы – это неудобно. С ними надо что-то сделать. Длинная борода – это тоже красиво, но неудобно. Знаете, какую прическу носили новгородские купцы? Они свои длинные волосы заплетали в две косы, и свои длинные бороды они заплетали в две косы. Представьте себе таких вот древних русичей. Четыре косы у каждого, и всё это изображено в немецкой деревянной резьбе. Это немножко порушит наши представления о Древней Руси, но, черт побери, это же красиво! И брутально. Борода в косах невероятно брутальна.

Сейчас мы почитаем про Евпатия Коловрата, потому что там есть очень любопытные моменты, из которых следует, что это чистая художественная литература. К воинским повестям надо всегда относиться с большой осторожностью и помнить, что перед нами художественное произведение, а не стопроцентная фактография. И в частности, все описания битв русских князей с татарами будут сводиться к тому, что князья выводят дружины в поле и в поле с татарами сражаются. В то время как реально, судя по всему, они встречали их за стенами. Но с точки зрения художественного текста, главное, что должен проявить воин, – это удаль. Это главная воинская ценность. И поэтому нельзя быть удалым, нельзя быть храбрым, благоразумно сидя за стенами.

Заметьте здесь один важный момент, который уже надо объяснять современному человеку. Мы с вами почему очень сильно потеряли в эмоциях? Потому что мы стали прагматиками. Мы стали очень сильно нацелены на результат. В то время как мало что в тринадцатом веке, но и в сравнительно недавнем прошлом было важнее, как ты что-то сделаешь, чем что ты получишь. Забегая немножко вперед, но в тему. Давеча у меня случилась дискуссия о причине гибели Андрея Болконского. Андрей Болконский почему погиб? Потому что когда рядом упала граната, то он не бросился на землю, спасаясь от осколков, а остался стоять. Да и молодому офицерику, который благоразумно бросился на землю, Андрей успел сказать: «Стыдно», – после чего граната взорвалась, он получил свой осколок, от которого в итоге умер. С нашей точки зрения, кто есть Андрей Болконский? Идиот. Потому что мы нацелены на результат. Результат должен быть – сохранить свою жизнь. В то время как Андрей Болконский честь ставит значительно выше жизни. Русские князья, судя по всему, всё-таки не настолько часто встречали татар в поле, насколько это описано в «Сказании». Но с литературной точки зрения это совершенно необходимо. Литературный персонаж, положительный герой, просто обязан проявлять удаль. И в этом смысле между рязанскими князьями и Андреем Болконским (а все они хоть и не без реальных прототипов, но литературные герои) – разницы между ними абсолютно никакой. Их удаль – это главное. А останешься ли ты жив, это мелочи жизни. Мы не можем этого понять. Мы можем это только выучить.

Что ж, давайте-таки будем читать про Евпатия Коловрата.

«И некий от велмож резанских имянем Еупатий Коловрат в то время был в Чернигове со князем Ингварем Ингоревичем. И услыша приход зловѣрнаго царя Батыа, и иде из Чернигова с малою дружиною, и гнаша скоро. И приѣха в землю Резаньскую, и видѣ ея опустѣвшую: грады разорены, церкви пожены, люди побьены».

Итак, он приезжает в Рязань, видит, что все погибли. И начинает что делать? Правильно, заниматься национальным русским хобби nadryv.

«Еупатий воскрича в горести душа своея и разпалаяся въ сердцы своем. И собра мало дружины тысящу семсот человек, которых Богъ соблюде – быша внѣ града».

Вы не поверите, монолога не будет.

Неизвестно откуда взявшийся некто из рязанских вельмож, этот Евпатий Коловрат, неизвестно каким образом спасся, дальше он неизвестно где собирает дружину. Которые были Богом сохранены вне города, оцените. Неудивительно, что его нету ни в какой летописи. И надо это понимать. И дальше, заметьте, пойдет чисто эпическое описание битвы, где один дерется с тысячей, а два дерутся с тьмой, а самого Евпатия били аж из стенобитных орудий. Для эпоса такая гипербола абсолютно нормальна, и это – психологическая необходимость, вот так компенсировать масштаб трагедии, что для автора, что для читателей.

«Татарове возбояшеся, видя Еупатия крѣпка исполина. И навадиша на него множество пороков, и нача бити по нем ис тмочисленых пороков, и едва убиша его».

Пороки – это стенобитные орудия. Тьма – это десять тысяч. То есть «тьмочисленные пороки» – это десять тысяч стенобитных оружий на одного человека. Оцените. Вы исторические фильмы смотрите? Сколько там стенобитных орудий на крепость? Десяток, ну, два десятка. А здесь десять тысяч. Нет, прекрасный образ, литературно реально прекрасный… чистая эпика, в соседнем сюжете Илья Муромец побивает всю татарскую рать трупом татарина, на него пороков не подвезли, все на Евпатия…

Обратите внимание: о категорическом не только антиисторизме, но и алогизме истории Евпатия Коловрата упоминают крайне мало. «Многие верят», – как сказано в известном фильме. Почему верят? Потому что этот совершенно ирреальный персонаж становится образом героического сопротивления татарам, а этот образ психологически востребован до сих пор. Как мы уже говорили, реализмом считается то, что отвечает эмоциональным запросам аудитории. Так что вот вам образчик порочного (от слова «порок», разумеется) реализма.

Закрыли эту тему – и движемся к Куликовской битве. Но сначала у нас будет Владимирская Русь. То есть будет новой столицей Руси Владимир, потом постепенно всё это будет перетягиваться в Москву. И Дмитрий Донской, как нам любезно сообщает учебник, стал на ту точку зрения, что только Москва является наследницей Владимирского княжества. На это, в частности, будет работать и «Сказание о князьях Владимирских», и много что еще. Учебник нам сообщает, что архитектура Москвы развивается по образцам Владимира, в Москве наследуются традиции владимирского летописания. В Москву переводятся владимирские святыни, которые теперь становятся главными святынями новой столицы. В Москву перекочевывают и те политические идеи, которыми руководствовалась великокняжеская власть во Владимире. Я бы назвала это эпохой культурного мародерства Москвы, извините за прямоту. Действительно, Москва очень серьезно борется за свое политическое место, и тянуть из Владимира будут абсолютно всё, что можно.

И вот здесь я сделаю лирическое отступление о гербе Москвы.

Мы сегодня уже говорили о том, что многое в христианстве – это отредактированное (и тоже мародернутое) язычество. Я не буду сейчас читать лекцию по египетской мифологии, я не буду объяснять, кто такие Исида, ее сын Гор и ее брат Сет, я только скажу, что изображение Исиды с младенцем Гором на коленях повлияло на изображение Богородицы. Но нас интересует изображение Гора, уже не младенца, а взрослого, повергающего Сета. Гор, конечно, с головой сокола, как и положено приличному египетскому богу, он верхом на коне, с копьем, а Сет в обличье крокодила у копыт этого коня. Узнаваемо? Он самый, святой Георгий со змием. Но… Утверждение, что на гербе Москвы изображен Георгий Победоносец, является в корне неверным. Почему? Как называется произведение искусства, на котором изображается святой? Икона. Герб является иконой? Ни в коем разе. Это раз. Второе. Как вы отличите святого на картинке от не святого? По нимбу. Есть нимб у всадника на гербе Москвы? Нет и не было. Плюс есть еще одна маленькая тонкость. Кто поражает змия с точки зрения христианской идеологии? В чуде Георгия о змие? Бог. Через Георгия. И поэтому если вы возьмете икону Георгия Победоносца, то рука, держащая копье в верхней части древка, открыта – он не держит копье. И на иконе копье оканчивается крестом. Поэтому, если вам встретится какой-нибудь человек со скверным характером, который, скорчив соответствующую рожу, вам скажет, что на гербе Москвы изображен ездец, то знайте, что этот человек абсолютно прав, потому что по-древнерусски всадник действительно назывался словом «ездец». Но никаких матерных ассоциаций это слово не вызывало, поскольку в те времена звуки произносились отчетливо, и буквы «е» и «и» в безударной позиции резко различались. И поэтому никаких непристойных созвучий у этого слова не было. Это было лирическое отступление о межрелигиозных культурных заимствованиях и гербе Москвы.

И вот это самое культурное заимствование, оно же мародерство, будет во всей красе воплощено в «Задонщине».

«Задонщина» написана еще при жизни Дмитрия Донского, то есть до 1389 года, в интервал 1380–1389-х. Я уже говорила, что «Задонщина» представляет собою аккуратно порезанное «Слово о полку Игореве». Не далее как вчера мне попалась в Интернете статья, посвященная тому, как мода, если она оказывается в некоем кризисе, начинает тягать элементы из традиций других эпох. Это было написано про моду 1980-х годов. Не знаю, насколько применимо к моде 1980-х годов, скорее к современной… неважно. Но вот в «Задонщине» ровно эта самая ситуация. Когда культура в кризисе, когда она осознаёт, что не может сказать ничего своего, то начинает делать аппликацию, коллаж, микс (называйте это любыми терминами) из того, что создано в другое время. Я вас хочу подвести к тому, что это – совершенно естественная ситуация. В истории культуры это было, есть и будет.

Важный момент. «Быть в кризисе» и «осознавать себя в кризисе» – вещи разные, местами противоположные. Мы будем изучать совершенно ужасные в художественном плане тексты (а худшие изучать не будем!), и там реальный кризис культуры. Но никаких заимствований, наоборот. Какой-нить Демьян Бедный, не к ночи будь помянут! Поэтому если культура начинает мародерить – это не плохо. Это может быть кризис (как с «Задонщиной»), может не быть, но это всегда огромный потенциал развития. Москва как липку ободрала Владимир – и что мы имеем? Третий Рим стоит себе и стоит (кстати, «Третий Рим» – это тоже, говоря интеллигентно, заимствование).

Когда я читала этот курс журналистам, я очень серьезно обращала их внимание на вот какой момент. Можно ли говорить о «Задонщине» как о плагиате по отношению к «Слову о полку Игореве»? Говорить-то можно… но не нужно. Почему? Потому что плагиат – это, в первую очередь, выдавание чужого за свое. «Задонщина» в этом смысле плагиатом, безусловно, не является, и вообще во всей средневековой литературе понятие плагиата неприменимо, потому что там совершенно другая категория авторства. Тогда вся литература была более или менее анонимной. И в случае с пергаментом у нас каждый переписчик в той или иной степени является соавтором. Он изменяет текст – вольно или невольно. Я вам говорила, что «Задонщина» сохранилась в восьми вариантах, и то, что мы с вами проходим как текст «Задонщины», это не один из списков, признанный наиболее подходящим для того, чтобы им студентов мучить, а некий сводный текст. То есть все эти восемь вариантов настолько различаются, что ученые развели руками и сказали «а давайте мы поступим некорректно». Потому что корректно поступать – сказать «мы читаем “Задонщину” по списку номер такой-то». Но вместо этого сделали сводный текст, чтобы он был побольше и покрасивее. Это абсолютно правильно в популярной литературе, но не в научной… Пожалели «Задонщину» и читателей.

Итак, средневековый текст ценен сам по себе. Текст не воспринимается как выражение авторской позиции. Поэтому и категория плагиата к нему тоже будет неприменима. И если про автора «Слова о полку Игореве» мы знаем массу всего, кроме имени, то имя автора «Задонщины» – Софроний Рязанец. И это всё. О его личности текст не говорит ничего. Ну, кроме того, что «Слово» он знал и немножко обладал талантом.

Читать будем в переводе, «Слово» мы уже разбирали, а больше тут в оригинал лезть незачем.

«Князь великий Дмитрий Иванович со своим братом, князем Владимиром Андреевичем, и со своими воеводами был на пиру у Микулы Васильевича, и сказал он: “Пришла к нам весть, братья, что царь Мамай стоит у быстрого Дона, пришел он на Русь и хочет идти на нас в Залесскую землю”».

Понимаете, то, что решение принимается на пиру, меня как-то наводит на мысли о русских былинах. Как я уже говорила, русский эпос – поздний, но эта вот ситуация на пиру очень фольклорна.

«…лучше ведь, братья, возвышенными словами вести нам этот рассказ про поход великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича, потомков святого великого князя Владимира Киевского. Начнем рассказывать о их деяниях по делам и по былям… Вспомним давние времена, восхвалим вещего Бояна, искусного гусляра в Киеве. Тот ведь вещий Боян, перебирая быстрыми своими перстами живые струны, пел русским князьям славы…»

Ну и так далее. Так вы прекрасно понимаете, здесь просто откровенно калькируется текст «Слова о полку Игореве», просто подставить современные имена.

«Се бо князь великий Дмитрей Ивановичь и братъ его, князь Владимеръ Андрѣевичь, помолися Богу и пречистей его Матери, истезавше ум свой крѣпостию, и поостриша сердца свои мужеством, и наполнишася ратного духа…»

Обратите внимание, что вот это «наполнишася ратного духа» и прочее откровенно калькировано из «Слова», но вставляется, что герои помолились. В «Слове», конечно, этого быть не могло.

«Звенит слава по всей земле Русской: в Москве кони ржут, трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, стоят знамена русские у Дона Великого на берегу».

Опять же у нас прямые кальки. Дальше пассаж относительно курян, то есть воинов Всеволода, достается братьям Ольгердовичам, литовским князьям, Андрею и брату его Дмитрию:

«Те ведь – сыновья Литвы храбрые, кречеты в ратное время и полководцы прославленные, под звуки труб их пеленали, под шлемами лелеяли, с конца копья они вскормлены, с острого меча вспоены в Литовской земле».

Заметьте, в «Слове о полку Игореве» – «с конца копья вскормлены», а здесь к этому добавили, что с вострого меча они вспоены в литовской земле. Вот такая творческая доработка.

И так далее, я не буду вам зачитывать все кальки из «Слова».

Курьезный момент:

«Руская земля, то первое еси как за царем за Соломоном побывала».

Вы спросите, что Русская земля делала за царем Соломоном, как она туда попала и в каком качестве. Наиболее признанная точка зрения, что это искаженное «О Руская земле! Уже за шеломянемъ еси!». Слово «шеломя» в данном случае к «шлему» не имеет отношения. Это холм. Понятно, что холм и шлем – они похожи. Вот то самое эмоциональное восклицание из «Слова о полку Игореве»: «О Русская земля, ты уже скрылась за холмом» – как предчувствие будущей беды. А здесь, что такое «шеломя», автор не знает, пытается понять как-то по-своему, и поэтому «шеломя» превращается в «Соломона»… понимаете, надо непонятное слово заменить на понятное. А что получится бессмыслица – мелочи жизни. Вот что мешало ему всю фразу выкинуть – не знаю.

В защиту Софрония Рязанца скажем, что в «Задонщине» есть целый один собственный образ. Расстарался. Переписывал, переклеивал, перетасовывал, но всё-таки на один образ его хватило. И больше того, этот образ мы с вами потом увидим в «Сказании о Мамаевом побоище».

«А уже соколы, и кречеты, белозерские ястребы рвутся с золотых колодок из каменного города Москвы, обрывают шелковые путы, взвиваясь под синие небеса, звоня золочеными колокольчиками на быстром Дону, хотят ударить на несчетные стада гусиные и лебединые, то богатыри и удальцы русские хотят ударить на великие силы поганого царя Мамая».

Золотые колодки – то есть колодки, на которые сажали птиц, золоченые колокольчики – это колокольчик, который привязывали к ловчей птице. Итак, подобно тому, как соколы и кречеты обрывают опутенки, срываются с колодок и, звеня своими колокольцами, бросаются на стада гусиные и лебединые, так богатыри русские хотят напасть на поганого царя Мамая. Хороший образ, безусловно; образ приживется.

«Тогда князь великий Дмитрий Иванович вступил в золотое свое стремя, сел на своего борзого коня, и взял свой меч в правую руку, и помолился Богу и пречистой его Матери. Солнце ему ясно на востоке сияет и путь указует, а Борис и Глеб молитву возносят за сродников своих».

Как вы понимаете, это у нас отсылка к пассажу из «Слова», когда солнце ему тьмой путь закрывает. Здесь, оцените разницу, он и помолился, и его сопровождают Борис и Глеб, о чем мы говорили многократно.

«Черна земля под копытами, костями татарскими поля усеяны, а кровью их земля залита. Это сильные рати сошлись вместе и растоптали холмы и луга, а реки, потоки и озера замутились. Кликнуло Диво в Русской земле, велит послушать грозным землям».

Здесь Див из «Слова о полку Игореве» – единственный, кто сохранился из языческих образов, и он в той же позиции, что и в «Слове», где «встрепенулся Див, кличет на вершине дерева, велит прислушаться земле неведомой: Волге, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутараканский истукан». Див – это какой-то очень архаический образ, мы о нем ничего не знаем, кроме того, что он сидит на этой самой верхушке дерева и громко кричит. Соловей-Разбойник? Не думаю, что надо искать параллели между ними, по крайней мере, прямой связи нету, просто Див – это враждебное Руси какое-то мифологическое существо. В «Задонщине» Див прекратился в Диво, среднего рода, но он сохранился, потому что существо вражеское. Он и дальше будет в «Задонщине»: «Уж Диво кличет под саблями татарскими, а тем русским богатырям под ранами», – в битве русским полкам плохо, и вот он Див, вот он с татарами.

Дальше у нас снова абзацами идут кальки из «Слова», я этого читать не буду, читайте потом сами.

«И воскликнул князь великий Дмитрий Иванович: «Господи Боже мой, на тебя уповаю, да не будет на мне позора никогда, да не посмеются надо мной враги мои!» И помолился он Богу, и пречистой его Матери, и всем святым, и прослезился горько, и утер слезы».

Прослезиться от избытка чувств при молитве, как я уже сказала, вполне нормально. Я не думаю, что это гипербола. Оцените зато степень христианизации.

Теперь смотрите. Пока у нас черна земля под копытами костьми была посеяна, а кровью полита, то косяком шли цитаты из «Слова», потому сначала русским войскам пришлось тяжко, потом случился перелом в битве, и это было хорошо для исхода битвы. Но очень плохо для писателя. Да, совершенно верно: ка-ак писать дальше?! Автор «Слова» не снабдил нас описанием победы, злой какой! Говоря серьезно, я не помню, кто первым сказал фразу о проблеме косноязычия русской литературы. Ну вот она, во всей красе.

Цитирую. Даже в оригинале, чтобы грустнее было.

«Тогда князь великий почалъ наступати».

Оцените. Оцените его муки, вам станет его жалко, он не виноват. У него было татаро-монгольское иго. И вот в оригинале. Как мог, так и смог.

«Гремят мѣчи булатные о шеломы хиновские. И поганые покрыша главы своя руками своими. Тогда поганые борзо вспять отступиша».

Это, конечно, тоже тот шедевр стиля, о котором мы мечтали с детства, н-да.

«Ветер ревет в стягах великого князя Дмитрия Ивановича, поганые спасаются бегством, а русские сыновья широкие поля кликом огородили и золочеными доспехами осветили. Уже встал тур на бой!»

Надеюсь, вы видите три цитаты из «Слова» – и поля, перегороженные кликом (это было про половцев, а здесь это победный клик русских), и посвечивающий золотой доспех, и тур-то, и другое из пассажа про Всеволода. Страница «Слова о полку Игореве», изрезанная маникюрными ножницами.

Зато дальше жить стало немного проще. Потому что дальше русские вдовы оплакивают погибших. И, соответственно, берем плач Ярославны, переводим его из арии в хор, и получается более-менее нормально. Цитировать не буду, я устала от этого художественного вырезания.

Кстати, в финале: «Уже бо вержено Диво на землю». Что логично. Див, вот ведь уцелел в тексте! Гад такой. Ну, потому что гад, потому и уцелел. Он и там плохой, и тут плохой. Я напомню вам, что в «Слове о полку Игореве», когда будет разгром: «Уже връжеса Дивь на землю», – то есть Див набросился на землю. Здесь же он повержен на землю.

Из златого слова Святослава идет в финале:

«Стреляй, князь великий, по всем землям, рази, князь великий, со своей храброй дружиной поганого Мамая-хиновина за землю Русскую, за веру христианскую».

Здесь вот этот призыв, понятно, не к кому обращать, и поэтому автор обращается к Дмитрию – как заключительный аккорд. Абсурдно призывать стрелять Мамая после победы над ним, но зато фраза красивая и пафосная. Вот такой коллаж под названием «Задонщина».

Теперь у нас начинается «Сказание о Мамаевом побоище». Как вы понимаете, с точки зрения русской литературы благословенного десятого века, ежели мы читаем произведение про войну, то оно должно учить чему-нибудь хорошему, иначе зачем оно надо. Именно поэтому «Задонщины» всего восемь списков сохранилось – ну что такое, никакой конкретики, одни украсы, оно же должно быть нравственным, оно должно быть познавательным. А вот «Сказания о Мамаевом побоище» уже десятки списков, сводимых один к другому, оно переписывалось много, и его очень любили за детализацию. Некоторые моменты в нем будут просто уникальны, там, например, перечень купцов-сурожан, которого больше нет нигде, есть еще впечатляющие детали, мы их посмотрим. Всё это вызывает к «Сказанию» очень много доверия. В каком месте подвох? Подвох в том, что обилие достоверных деталей в одном месте совершенно не гарантирует достоверности остальных деталей. Деталировка и достоверность – это слова на одну букву. На этом сходство между ними заканчивается. Довольно сложно осознать, что «Сказание о Мамаевом побоище» является художественным текстом. И поэтому целый ряд моментов там будет весьма своеобразно изложен.

В первую очередь, это отношения между Москвой и Рязанью. Я напомню, что город Рязань, после того как был сожжен Батыем, так и не восстанавливался. То, что у нас сейчас называется Рязанью, это город Переяславль-Рязанский, переименованный Екатериной Второй. И соответственно, Олег Рязанский – это князь города Переяславля-Рязанского, и если вас хорошо учили в школе истории, вы знаете, что Олег Рязанский был с Мамаем, он был против Москвы… ой, как же так, рязанец – и вдруг с Мамаем?! Он с врагами Руси, ужас! Почему он был против Дмитрия? Это правда, но почему это было? А потому что Дмитрий в свое время этот самый Переяславль-Рязанский сжег. Я вам сто раз говорила про великих политических деятелей, про политику и чистые руки. Там были очень сложные разборки между Москвой и Рязанью. И Дмитрий в том числе собирал дань с русской земли. Что они там с Олегом не поделили, я сейчас не вспомню подробности, но факт, что у Олега Рязанского были очень веские основания не присоединяться к Дмитрию Ивановичу. И когда мы сейчас будем читать текст «Сказания», то вы с интересом обнаружите, как эти милые разборки трактуются. Понимаете, когда наш хороший Дмитрий Донской сжег русский город, – такие исторические факты в школьный учебник истории не войдут, им там не место. Не надо школьникам лишнего выдавать, это правда, я без иронии. Потому что школьникам надо всё-таки выдавать достаточно четкую систему нравственных ценностей. Или должен быть очень хороший учитель, чтобы приучать любить родную историю не обелённой. Но проще некоторую информацию просто убирать, чем надеяться на то, что все учителя будут хорошими.

Другой любопытный момент. Митрополит Киприан. Который, как нам любезно сообщает летопись, к тому времени умер. Ну, умер, ну, бывает такое с человеком, даже с митрополитом бывает. Умер, но не вовремя для сюжета. Тут он вполне себе действующее лицо. И ряд других расхождений с летописями будет. То есть надо очень четко понимать, что перед нами заведомо художественный текст. И достоверности там не больше, чем в шедеврах соцреализма.

Ну, давайте почитаем.

«Попущением Божиимъ за грѣхы наша… – да-да, уже было. –…от навождениа диаволя въздвижеся князь от въсточныа страны, имянем Мамай, еллинъ сый вѣрою…» «Сый» – значит «сущий». После чего у вас возникает вопрос, а что это, с какой стати, Мамай вдруг эллин? Эллин в данном случае – это язычник. То есть сущий язычник. «…еллинъ сый вѣрою, идоложрецъ и иконоборецъ, злый христьанскый укоритель. И начатъ подстрѣкати его диаволъ и вниде вь сердце его напасть роду христианскому, и наусти его, како разорити православную вѣру».

Вот так. Всё четко и ясно. Как вы понимаете, в основе там была сущая политика, а отнюдь не вопросы веры. Дальше оцените. Это вам уже не «Задонщина». Это хоть немножечко, но уже собственное. Я обожаю этот пассаж. «Поиде же безбожный на Русь, акы левъ ревый пыхаа, акы неутолимая ехыдна гнѣвом дыша». «Аки лев ревый пыхая» переводят как «ревя яростью». Аки неутолимая ехидна гневом дыша. По-моему, прекрасный образ. «И доиде же до усть рѣкы Вороножа и распусти всю силу свою и заповѣда всѣм татаром своимъ яко: “Да не пашете ни единъ васъ хлѣба, будите готовы на русскыа хлѣбы!”». Это стандартный ход для воинского сюжета.

Дальше Олег Рязанский пишет письма Мамаю и Ольгерду Литовскому. Историки тихо хихикают, потому что Ольгерду писать-то, конечно, было можно. Вот получить ответ было несколько затруднительно, потому что Ольгерд Литовский к тому времени умер. Но кто в нашем соцреализме обращает внимание на такие мелочи?

Теперь мы с вами в первый раз сталкиваемся с прекрасным образом, с которым будем иметь дело и в дальнейшем тоже. «А огосударь князь великий Дмитрий Ивановичь смиренъ человекъ и образъ нося смиреномудрия, небесных желаа и чаа от Бога будущих вѣчных благъ, не вѣдый того, что на него съвѣщевають золъ съвѣтъ ближнии его друзи». Итак, у нас во всей красе возникает образ смирения. И такой он благочестивый и незлобивый, что ничего не знал, и это считается достоинством для князя-полководца. Оцените. Трудно жить в мире идеологической литературы… Дальше Дмитрий будет молиться, как вы понимаете (это мы с вами пропустим, снова цитата на цитате). Такой благочестивый, что ничего не знал. «И прослезился», как скажет классик. Дальше он у нас обращается к митрополиту Киприану, о чем я уже сказала, что это чистый вымысел. Обойдемся без оригинала, будем читать в переводе. Итак, он пошел к митрополиту, поведал, как Ольгерд Литовский (с того света) и Олег Рязанский соединились с Мамаем, это цветочки, держите ягодки. «Преосвященный же митрополит сказал: “А сам ты, господин, не нанес ли какой обиды им обоим?”» – вот она, церковь, призывающая к смирению! «Князь же великий прослезился и сказал: “Если я перед Богом грешен или перед людьми, то перед ними ни единой черты не преступил по закону отцов своих. Ибо знаешь и сам, отче, что удовлетворен я своими пределами, и им никакой обиды не нанес, и не знаю, отчего преумножились против меня вредящие мне”». Про «прослезился» я пошутила, а оно дальше в тексте. Будете читать Булгакова – поймете, откуда оно в нашей культуре берется. Итак, это чистейшая придворная литература. Тут всё прекрасно. Что против него объединились уже умерший Ольгерд с пока еще живым Олегом Рязанским, и «я не мог никакой обиды нанести им» – подумаешь, Рязань сжег, мелочи жизни. Поэтому я хочу, чтобы вы понимали, что проблема придворной литературы у нас стояла уже тогда.

Дальше идет его визит к Сергию Радонежскому. Пересвет и Ослябя, которые здесь и упоминаются, монахи, которые были «известными в сражениях ратниками, не одно нападение встретили… И дал он им вместо оружия тленного нетленное – крест Христов, нашитый на схиму, и велел вместо шеломов злаченых возлагать на себя». Оцените образ «крест вместо шлема» и задумайтесь о мере художественности.

Идет прощание с женой, она плачет, боярыни плачут, жены воеводские плачут, жены слуг плачут, и я тоже плачу, потому что вот эти слезы при прощании – это единственное чувство женщины, на которое она будет иметь право во всей остальной древнерусской литературе аж до семнадцатого века. И вы тоже прослезитесь. «Князь же великий, еле удерживаясь от слез, не стал плакать при народе, в сердце же своем сильно прослезился, утешая свою княгиню, и сказал: “Жена, если Бог за нас, то кто против нас!” Солнце ему на востоке ясно сияет, путь ему показывает», – где-то я это уже читала. «Тогда ведь как соколы сорвались с золотых колодок из каменного града Москвы, и взлетели под синие небеса, и возгремели своими золотыми колокольцами, захотели ударить на большие стада лебединые и гусиные; то, братья, не соколы вылетели из каменного града Москвы, то выехали русские удальцы со своим государем, с великим князем Дмитрием Ивановичем, а наехать захотели на великую силу татарскую». Вот вам, пожалуйста, сначала цитата из «Слова о полку Игореве» через «Задонщину» и дальше – единственный образ из «Задонщины».

Олегу Рязанскому достается, как вы понимаете, роль злодея. Лирическое отступление. Я в Рязани была, у меня там была выставка моих кимоно, такой очень своеобразный путь, который меня связал с Рязанью. Причем тогда еще музей был в их Кремле, в палатах, которые они называли Дворец Олега, хотя реально это архиерейские палаты. Так что Олега Рязанского в Рязани уважают весьма и довольно сложно решают вопрос об отношении с Москвой, потому что Олег Рязанский у них – городской герой. И вот как раз там стояла проблема выселения музея церковью, сначала церковники часть музея отъели, совсем хотели выселять. (Сейчас выселили; я не буду это комментировать, да?) А тогда я в свободное от выставки время читала то, было что на музейных стендах (в служебной части, не в экспозиционной), и читала гневные тексты, филиппики о том, что сейчас церковь любит говорить, что она-де помогала в борьбе против татар, хотя на самом-то деле «поведай мне, всё ли ты исправился перед ними», как нам сообщает то же самое «Сказание о Мамаевом побоище», уплатил ли дань, не бунтуешь ли. Не призывала церковь к борьбе с татарами, к смирению она призывала.

Так вот, Олег Рязанский, отрицательный герой, произносит прекрасный психологический монолог. Понятно, пятьсот процентов литературы, смотрим на это чисто как на литературный текст.

«Услышав же то, князь Олег Рязанский испугался и на бояр своих осердился и разъярился: “Почему мне не поведали до сих пор? Тогда бы я послал к нечестивому царю и умолил его, и никакое бы зло не приключилось! Горе мне, потерял я разум свой, но не я один ослабел умом, но и больше меня разумный Ольгерд Литовский; но, однако, он почитает веру латинскую… я же, окаянный, познал истинный закон Божий! И отчего совратился я?”».

Вот такой прекрасный ему монолог вписали. Классический литературный прием: герой ничего, ну ничегошеньки не знал! Ему не доложили бояре, вот кто виноват!

Дальше Ольгерд, который, как мы помним, персонаж еще более литературный, потому что реальный уже мертв, начинает рвать и метать, ну просто рвать и метать, причем я не язвлю, я цитирую.

«… нача рватися и сердитися, глаголя: «Елико человеку не достанеть своеа мудрости, тъй всуе чюжую мудрость требуеть: николи же бо Литва от Резани учима была!» То есть «…никогда же Литву Рязань не учила».

Дальше читаю в переводе.

«Ныне же свел меня с ума Олег, а сам и пуще погиб. Так что теперь побуду я здесь, пока не услышу о московской победе».

Ольгердовичи, которые участвовали в битве, предлагают Дмитрию следующее.

«Если хочешь твердого войска, то прикажи за Дон перейти, чтобы не было ни у одного мысли об отступлении; о великой же силе врага не раздумывай, ибо не в силе Бог, но в правде: Ярослав, перейдя реку, Святополка победил, прадед твой, князь великий Александр, Неву-реку перейдя, короля победил, и тебе, призывая Бога, следует то же сделать. И если разобьем врага, то все спасемся, если же погибнем, то все общую смерть примем – от князей и до простых людей. Тебе же, государю великому князю, ныне нужно забыть о смерти, смелыми словами речь говорить, чтобы от тех речей укрепилось войско твое».

Смотрите. Здесь есть очень любопытный момент. Как я уже сказала, мотив удали – это важнейший мотив для средневековой культуры. И поэтому принцип: перейти реку, чтобы не было возможности отступать, – это очень распространенный мотив, и, судя по всему, и в жизни был тоже, в литературе тем паче, всё тут в порядке, но… Я хочу обратить ваше внимание вот на что. Насколько стоит за этим диалогом реальность? Очень похоже, что это вполне эпический мотив героя-советчика. Есть главный герой, и у него есть герой-помощник. То есть решение Дмитрия перейти реку уместнее ввести в текст как совет Ольгердовичей. Литературный, не реалистичный прием!

Идем дальше. Теперь начинаются собственные образы «Сказания». Причем больше того, этот образ прекрасен тем, что, он описывает видимое глазами. Для простоты я буду читать вам в переводе.

«Князь же великий, взяв с собою брата своего, князя Владимира, и литовских князей… и взъехав на высокое место, увидел образа святых, шитые на христианских знаменах, будто какие светильники солнечные, светящиеся в лучах солнечных; и стяги их золоченые шумят, расстилаясь как облаки, тихо трепеща, словно хотят промолвить; богатыри же русские стоят, и их хоругви, точно живые, колышутся, доспехи же русских сынов будто вода, что при ветре струится, шлемы золоченые на головах их, словно заря утренняя в ясную погоду, светятся, яловцы же шлемов их, как пламя огненное, колышутся».

Очень красивый образ, и, заметьте, он вполне реалистично описывает русское войско. Так что всё-таки могут писать художественно, если очень захотят.

Куча примет перед боем. Огромное просто количество. Кто любит Шекспира, кто любит «Генриха Пятого», тот вспоминает, как Генрих обходит войско перед битвой. Здесь будет ровно то же самое.

«Услышал я землю, рыдающую двояко: одна сторона, точно какая-то женщина, громко рыдает о детях своих на чужом языке, другая же сторона, будто какая-то дева, вдруг вскрикнула громко печальным голосом, точно в свирель какую, так что горестно слышать очень. Я ведь до этого много теми приметами битв проверил…» – и так далее.

Упоминается, что Дмитрий поменялся доспехом с боярином Михаилом Бренком: «Любил он его сверх меры, и знамя свое багряное повелел оруженосцу своему над Бренком держать. Под тем знаменем и убит был вместо великого князя». Такая ситуация, когда князь доверяет боярину командовать вместо себя, – сложно с ней, я не знаю, как это сейчас трактуется. Вы же понимаете, что Дмитрий Иванович был человек сложный, и победа на Куликовом поле – это, конечно, очень хорошо. Но одно дело, когда в четвертом классе проходят Куликовскую битву, а когда мы уже в средней школе это проходили, то вполне себе учили про Тохтамыша, который потом успешно сжег Москву. Поэтому Дмитрий Иванович был немножко не настолько великий стратег, как его изображают в учебнике для четвертого класса средней школы. И поэтому мое личное отношение к тому, что Дмитрий пошел сражаться сам как простой ратник, оставив вместо себя под княжеским знанием Бренка, – это признание того, что Бренко как полководец в битве лучше. Может быть и так. Сложно. То, что Дмитрий хотел избежать гибели, – это абсурд. Сражаться как простой ратник – это, безусловно, не способ избежать гибели. Мотивация «любил сверх меры» означает оказать честь, назначить командующим сражением. Эта мотивация их устраивала.

Дальше у нас идет битва, это мы с вами пропустим.

«…начали поганые одолевать. Вот уже из знатных мужей многие перебиты, богатыри же русские, и воеводы, и удалые люди, будто деревья дубравные, клонятся к земле под конские копыта: многие сыны русские сокрушены».

Что ж, хороший, красивый текст. И свой, не из «Слова» списан.

А вот дальше, смотрите, я уже упоминала этот эпизод, теперь мы его увидим во всей красе.

«Это мы слышали от верного очевидца, который находился в полку Владимира Андреевича; он поведал великому князю, говоря: “В шестой час этого дня видел я, как над вами разверзлось небо, из которого вышло облако, будто багряная заря над войском великого князя, скользя низко. Облако же то было наполнено руками человеческими, и те руки распростерлись над великим полком как бы проповеднически или пророчески. В седьмой час дня облако то много венцов держало и опустило их на войско, на головы христиан”».

Вот, даже указали, в каком полку. После этого вы будете верить каждому слову, что тут написано, даже про Ольгерда с Киприаном. Итак, облако как багряная заря. Уже впечатляет. Венцы – естественно, мученические венцы. То есть каждый павший в Куликовской битве – это мученик за веру. Я подержу паузу, чтобы вы попытались себе это представить. Это облако, наполненное руками, над войском, каждая рука держит венец… Сальвадор нервно курит в своей Дали. Я как себе это визуализировала, так мне стало нехорошо. Но они так видели. Запомните, выучите наизусть это облако с венцами, оно теперь накроет всю русскую литературу. Хотя текстуально, спасибо, его больше уже нигде не будет. Но как архетип нашей культуры – это облако до сих пор. Будем и будем возвращаться к этому.

Далее идет атака засадного полка. И снова памятный вам образ соколов:

«…словно соколы испытанные сорвались с золотых колодок, бросились на бескрайние стада откормленные, на ту великую силу татарскую; а стяги их направлены твердым воеводою Дмитрием Волынцем».

И в финале…давайте по-древнерусски попробую:

«Грозно, братие, зрѣти тогда, а жалостно видѣти и гръко посмотрити человечьскаго кровопролитиа – аки морскаа вода, а трупу человечьа – аки сѣнныа громады: борзъ конь не можеть скочити, а в крови по колѣни бродяху, а рѣки по три дни кровию течаху».

Заметьте, здесь и без «Слова о полку Игореве» справились.

Вот вам в общих чертах «Сказание о Мамаевом побоище». И вот из этого будет потом прямо или косвенно выходить вся наша военная проза, недаром «Сказание» будут переписывать достаточно активно, и в наш принцип описания военных действий это войдет во всей красе. Я сегодня уже упомянула «Войну и мир» Толстого. Помните капитана Тушина? Да-да, маленький капитан, на батарее, очень отважный. Где он сражался? В какой баталии? Что? Бородино? Видите, как работает наше сознание! Если герой – то под Бородино. То есть писатель пытается перебить этот архетип культуры, пытается сказать, что героизм не зависит от того, что это за война, а читатель его редактирует: если герой, то война – освободительная! Нифига (простите мою модальность) не под Бородино капитан Тушин, а вовсе даже под Шенграбеном, в первом томе! Но вот для нас под Аустерлицем, который не есть русская освободительная война, героев нет. Если вы чуть-чуть задумаетесь, то тот же самый артиллерийский капитан под Аустерлицем такой же герой, как и на Бородино. Ага? Понимаете, простому батарейному капитану – ему нету разницы, где быть. Он будет совершенно одинаково совершать подвиги, что на чужой земле и на чужой войне, что на своей земле и на своей войне, потому что он или герой, или не герой. Но для нас под Аустерлицем – не та война! Там облака не было! Куликовского облака с руками и венцами. Есть война праведная, есть война неправедная. На праведной войне все – герои (и там облако!), на неправедной войне нету героев. А если автор забунтовал, как Лев Николаич, то наше сознание его отредактирует. Я очень жестко обращаю ваше внимание, что понятия героизма как такового в нашей культуре нет и быть не может. У нас героизм только на правильной войне, где каждый павший – мученик. На этой возвышенной ноте мы с вами сегодня и заканчиваем.