Лекция 3. Февральская революция. Начало русского бунта

Итак, дорогие друзья, мы сегодня говорим о событиях, которые, если не считать перемены стиля, начались 22 февраля, только по старому стилю. Это именно то, что у нас называют Февральской революцией. И наша с вами задача – посмотреть на то, как происходили события, и постараться понять, почему буквально в несколько дней прекратило своё существование величайшее или второе по величине (если считать первым Британскую Империю) государство мира.

Я смею вас заверить, что до сих пор историки теряются в догадках, ясности нет, но факт есть. Уже сто лет мы живём без России, мы живём в некоем государстве, созданном большевиками. Но Россия исчезла в 1917 году. Как же так могло произойти со страной, которая занимала шестую часть суши и имела 180 млн населения? Она, безусловно, не была самой богатой страной мира, но была далеко не самой бедной и была далеко не самой слаборазвитой. Вы помните по предыдущим лекциям, где я всё это довольно подробно обсуждал.

В России в эти последние месяцы её существования как Российской Империи людьми владели двойственные чувства. С одной стороны, всё продолжалось по-старому, всё продолжалось так, как продолжалось пять, десять лет назад. Если не считать политической сферы и юридической, то есть того, что произошло после 1905–1906 годов, всё продолжалось так, как повелось двадцать, тридцать лет назад. Да, была революция, было развитие, но это была всё та же налаженная жизнь, всё та же политическая система, Романовы правили страной, просвещали университеты, работали министерства, трудились заводы, где-то рабочие бастовали, где-то крестьяне возмущались, шла война, но она шла уже 2,5 года, всё было более-менее неизменно.

И в то же время практически у всех в России было ощущение, что это вот-вот кончится, вот-вот рухнет, обычный порядок должен был, как казалось всем, завершиться со дня на день. И мало кто воспринимал это ощущение как трагическое. Подавляющее большинство людей верило, надеялось на то, что вот совсем скоро, за горами, и не такими высокими, скорее, за холмами нас ждёт светлое будущее, когда всё станет великолепно. Всё то, что было плохо в повседневности – в политической, в экономической, в социальной, – всё это чудодейственно будет исправлено, и Россия окажется в мире всеобщих радости и счастья. Поэтому отношение к власти, которая управляла страной, было всё более и более негативным. Власть была помехой на пути к этому светлому будущему («светлое будущее» было расхожей, обычной фразой и в интеллигентных, и в полуинтеллигентных домах), власть казалась преградой на пути к счастью. А на самом деле и сама власть, за исключением отдельных её представителей, тоже мечтала об этом светлом будущем. Конечно, она его видела более рационально, она его видела в некотором изменении институтов, законов, но всё равно считала, что всё должно стать другим – новым и прекрасным. И вот в этом двойственном состоянии Россия жила в феврале 1917 года, сто лет назад.

Михаил Родзянко заканчивает свои воспоминаниями словами (а его воспоминания названы характерно: «Крушение Империи»): «Дума продолжала обсуждать продовольственный вопрос. Внешне всё казалось спокойным… Но вдруг что-то оборвалось, и государственная машина сошла с рельс. Свершилось то, о чём предупреждали, грозное и гибельное…»

Владимир Дмитриевич Набоков, отец великого писателя, товарищ (заместитель) председателя ЦК Конституционно-демократической партии Народной Свободы признавал: «Ещё 26-го вечером мы были далеки от мысли, что ближайшие два-три дня принесут с собою такие колоссальные, решающие события всемирно-исторического значения».

А между тем недовольство системой было очевидно, его мог не видеть только слепой. Здесь особенно важны дневниковые записи, потому что, как говорил Набоков-сын, «из будущего всё видится уже в другом свете». Поэтому особенно важны дневники и письма. В которых люди писали в то время.

5 апреля 1916 года Иван Бунин записывает в дневник в своей Орловской деревне: «Всё думаю о той лжи, что в газетах насчёт патриотизма народа. А война мужикам так осточертела, что даже не интересуется никто, когда рассказываешь, как наши дела. „Да что, пора бросать. А то и в лавках товару стало мало. Бывало, зайдёшь в лавку…" и т. д.».

31 октября 1916 года в Петрограде на Петроградской стороне произошла забастовка. Вышли на забастовку и на демонстрацию десятки тысяч рабочих под лозунгами: «Довольно воевать!», «Долой союзников!». Политические лозунги…

И самое важное, самое волнительное, что в этой забастовке 31 октября, о которой мало у нас говорят, когда на подавление этой забастовки были посланы войска, солдаты перешли на сторону рабочих и начали стрелять по полиции и по конным казачьим отрядам. В итоге забастовку подавили, очень много солдат было арестовано, 150 солдат были расстреляны по приговору военно-полевых судов. А в это же время происходит забастовка на судостроительных заводах в Николаеве на Чёрном море, где достраиваются как раз крупнейшие русские дредноуты типа «Императрица Мария». Шептали, что это всё сделано на немецкие деньги. Но не могут десятки тысяч простых питерских рабочих, если они сами того не хотят, если им это глубоко противно, что-то делать на немецкие деньги. Люди же не идиоты и не марионетки. Это – низовой протест.

В ночь с 16-го на 17-е декабря 1916 года был убит знаменитый Григорий Распутин. Как бы к нему ни относиться (я к нему отношусь однозначно негативно), очевидно, что это был ближайший человек к семье последнего Государя, все это знали, даже преувеличивая его близость, говорили о том, что он чуть ли не любовник Императрицы. Но в любом случае все знали, что Императрица очень дорожит им, а люди более осведомлённые знали, что она им дорожит в первую очередь потому, что он спасает от смерти и страданий наследника, того человека, ради которого всё больше и больше жила Императорская семья, – Цесаревича Алексия, страдавшего гемофилией. Убийство Распутина – это, безусловно, удар по Царю и Царице, это, безусловно, удар, направленный в самую, если угодно, вершину власти.

Кто осуществил этот удар? Ближайший родственник Царя, женатый на его племяннице, князь Феликс Юсупов. В убийстве Распутина участвовал Великий князь Дмитрий Павлович, участвовал депутат Думы из крайне правой её части Пуришкевич, участвовали поручик Сухотин и военный врач Лазоверт. То есть участвовало в этом убийстве высшее петербургское общество, выше уже не бывает. Царские родственники. Причём Великий князь Дмитрий Павлович, оставшись рано без родителей, воспитывался Государем, и он его считал своим, до некоторой степени, приёмным отцом. Великий князь Дмитрий Павлович – совершенно европейский молодой аристократ, безбородый уже, очень похожий на своих сверстников и родственников – английских принцев. Он прекрасно водил автомобиль, был, безусловно, смелым и решительным человеком. Дмитрий Павлович участвовал в этом заговоре, в этом страшном убийстве, пусть отвратительного, но всё же человека. Ведь нельзя вот так, без суда, взять да кого-то убить. А убийство было совершено в самом центре Петербурга, в роскошном дворце князя Юсупова.

И когда в Петербурге народ узнал о смерти Распутина, как пишет в воспоминаниях один из Великих князей, близкий родственник князя Дмитрия Павловича, Великий князь Гавриил: «Люди обнимались на улице и шли ставить свечи в Казанский собор. Когда известно стало, что Великий князь Дмитрий был в числе убийц, толпой бросились ставить свечи перед иконой святого Дмитрия. Простые женщины, мёрзнувшие в очередях за хлебом и сахаром, радостно обсуждали эту новость, повторяя: «Собаке – собачья смерть». Вот так народ воспринял гибель царского фаворита.

Член ЦК партии Народной Свободы Тыркова, жена известного британского журналиста, корреспондента The Times в России Гарольда Вильямса (она известна как Тыркова-Вильямс), записала 19 декабря 1916 года в свой дневник: «В субботу была в магазине. Хозяин, чудаковатый купец, говорил по телефону: „Что? Распутина убили? Врёшь!" Поехала домой. На повороте улицы услышала, как газетчик кричал городовому: „Иди сюда! В Биржевке сказано – Распутина убили". Конечно, выскочила, купила, прочла, громко высказала свою радость и поехала домой! И радовалась, что одним гадом меньше, и не было ни капли человеческой жалости… И всюду одно – наконец. И все видят, что это начало их конца».

Есть ещё одна интересная дневниковая запись. Французский посол в Санкт-Петербурге, посол главной союзной державы, Морис Палеолог, слава Богу, оставил свой дневник. У меня есть подозрение, что он чуть-чуть отредактирован уже перед изданием в 1921 году, но, как бы то ни было, всё равно это дневник по датам. А дело в том, что он был обязан, как любой посол, следить за связями граждан своей страны с высшими представителями Российской Империи, наблюдать за ними. Были и осведомители, и он сам был очень общительный человек. И вот что он пишет по поводу Распутина: «В конце 1915 года Императрица получила письмо от Папюса, гражданина Франции. Письмо это было посвящено Распутину. Французский колдун писал: „С кабалистической точки зрения Распутин подобен сосуду в ящике Пандоры, содержащему в себе все пороки, преступления и грязные вожделения русского народа. В том случае, если этот сосуд разобьётся, мы сразу же увидим, как его ужасное содержимое разольётся по всей России"».

«Когда Императрица, – продолжает Палеолог, – прочитала это письмо Распутину (Палеологу об этом рассказывала фрейлина Головина), он просто ответил ей: „Ну, я же говорил тебе это много раз, когда я умру, Россия погибнет". Я не сомневаюсь, что рано или поздно, – добавляет Палеолог, – память о Распутине породит легенды и его могила будет щедра на чудеса». Ну, могилы, слава Богу, не осталось, но легенды ходят до сих пор.

Позднее Михаил Родзянко, председатель IV Думы, назовет убийство Распутина началом второй революции (то есть той самой, февральской). Однако депутат Василий Витальевич Шульгин, активный участник Прогрессивного блока, высказался иначе: «Раньше всё валили на него, а теперь поняли, что дело не в Распутине. Его убили, а ничего не изменилось».

И точно, ничего не изменилось. Даже Император повелел всех убийц Распутина наказать по-домашнему, никого не предали суду. Великого князя Дмитрия Павловича выслали в действующую армию в Персию (это ему спасло жизнь, между прочим), Пуришкевич вообще находился как депутат Государственной Думы под иммунитетом, князя Феликса Юсупова выслали в его имение.

Но ненависть народа совсем не ограничивалась Распутиным. Скорее, убийство Распутина было не следствием ненависти к Распутину, не результатом ощущения, что доброго царя околдовал злой старец Григорий; скорее, ненависть к Распутину была лишь персонализацией отвращения к монарху.

Тот же Палеолог записывает в последних числах 1916 года: «Графиня Р. рассказывала мне: если бы царь показался в настоящее время на Красной площади в Москве, его бы встретили свистом, а царицу разорвали бы на куски. Великая княгиня Елизавета Федоровна (сестра Императрицы, вдова Великого князя Сергея Александровича, монахиня и настоятельница Марфо-Мариинской обители) не решается больше выходить из своего монастыря, рабочие обвиняют её в том, что она морит народ голодом (абсолютно абсурдное обвинение). Во всех классах общества чувствуется дыхание революции».

К 1 января 1917 года с фронта, по дороге на фронт и из казарм тыла дезертировало более миллиона нижних чинов. Если учесть, что вся российская армия, включая все тыловые части, составляла 7 миллионов, то вы можете себе представить процент.

Офицеры, пользуясь затишьем на фронте, всё чаще без разрешения уезжали с позиций в города – «проветриться». Неспокойно было в тыловых частях. Они нам скоро очень понадобятся, потому что именно они-то и устроили революцию. Это – тыловые части строевых полков, которые, находясь в тылу, проходили подготовку. Война есть война, и на войне гибло, выбывало из строя много людей. И, соответственно, все полки, в том числе и гвардейские, должны были иметь тыловые части, где новобранцы, уже числясь в этих полках (павловцы, преображенцы, семеновцы), проходили подготовку, чтобы потом пойти на фронт. Заодно они несли патрульно-сторожевую службу в тылу, выполняли, в общем, несложные функции по сохранению порядка в Империи, и через несколько месяцев (обычно эта подготовка занимала от 4 до 6 месяцев) они направлялись на фронт, чтобы пополнить сильно поредевшие основные части. А те шли на переподготовку, переукомплектацию (за исключением офицерского кадра) в тыл. Это была обычная форма, в то время принятая во всех армиях.

В Царском Селе стоял запасной батальон лейб-гвардии 1-го стрелкового Его Величества полка – самая-самая военная элита, этот гвардейский полк лично охранял Царя в Царском Селе, охранял Александровский и Екатерининский дворцы. Запасной батальон насчитывал к февралю 1917 года до 3 тысяч чинов. Полковник Александр Джулиани, командовавший этим батальоном, отмечал, что «усилия офицеров могли дать результат лишь в плане строевого обучения, но они не могли привить запасным духа части и её традиций. Кадровых офицеров представляли всего лишь шесть человек, негодных к строевой службе по болезни или ранению».

То есть солдат учили, как стрелять, как строиться, как вести штыковую атаку и т. д., но привить дух полка было невозможно. Многотысячные тыловые части, в том числе и в Петрограде, назывались громкими именами, но за исключением горстки офицеров, как правило, инвалидов, не годных к боевой службе, все это были новобранцы, которые лелеяли одну мечту – не пойти на фронт. Потому что, когда они окажутся на фронте, значительная часть их погибнет или будет изувечена, а новобранцы желали сохранить и жизнь, и здоровье.

Не забывайте, что существование на фронте было ужасным. Первая Мировая война – это ведь не только пули и снаряды, это газовые атаки, которые вели и русские, и немцы, и австрийцы, и французы… Надышаться хлором – сжечь лёгкие, а это очень страшно – вернуться полным инвалидом, ни к чему не годным, или умереть в полевом госпитале, или сидеть в окопах и кормить вшей. Не хотели этого люди. В Петрограде-то было хорошо, в Царском Селе было хорошо: чистые, тёплые казармы, прекрасное питание, нетяжёлые занятия, ну что ещё надо, а тут идти на передовую, в залитые мёрзлой грязью зимние окопы (январь-февраль 1917 года), на очень вероятную смерть и на безусловные страдания. Этого не хотели. Запомним это.

Морис Палеолог пишет в дневнике 1 января 1917 года, фактически повторяя орловские заметки Бунина от апреля 1916-го: «Я констатирую везде беспокойство и уныние. Войной больше не интересуются. В победу больше не верят. С покорностью ждут самых ужасных событий».

И это 1 января 1917 года, когда по всем показателям российская армия была лучше, чем когда-либо до того, когда победа была уже, что называется, при дверях. Через месяц пройдёт в Петрограде последнее в Императорской России совещание штабов союзных армий (русских, англичан, французов, бельгийцев), где будет решено начать весной всеобщее наступление и на Западном, и на Восточном фронте, причём 12 апреля должны перейти в наступление русские войска на Юго-Западном фронте в полосе Австро-венгерской армии, и они к этому были абсолютно готовы: отмобилизованы, вооружены, прекрасно оснащены и своим, и союзным оружием.

Вы помните, что в 1915 году у англичан не получилось (это было Великое фиаско Черчилля как морского министра) штурмом взять Дарданеллы. Черчилль мечтал, что после этого Дарданеллы будут под британским контролем, а не под русским. Потому что Россия требовала проливы себе и по договору Сайкса – Пико 1915 года они должны были после войны перейти к России. Но у англичан ничего не вышло. Огромное кровопролитие, гибель множества британских и австрийских солдат, гибель дредноутов Королевского флота от мин и снарядов турецких батарей, но в итоге никакой победы, англичане отступили. Турки сражались молодцом. И кстати, полковник Мустафа Кемаль-паша, будущий диктатор Ататюрк, был одним из героев этой обороны Геллеспонта.

И вот на май 1917 года планируется русская десантная операция на Босфор. Русские должны занять Стамбул, вывести Османскую Империю из войны и увенчать православным крестом храм Святой Софии, как мечтали тысячи русских империалистов. Под эту операцию командующим Черноморским флотом Император назначил вице-адмирала Колчака, будущего Верховного Правителя России. Именно он, молодой, прекрасно образованный и мужественный моряк, должен был провести эту операцию. То есть союзники согласились с тем, что проливы будут русскими. Но уж коль скоро проливы передаются России, сами их и завоёвывайте. И все возможности для этого были – и новейшие корабли, которые к этому времени вошли в строй на Чёрном море (в том же Николаеве строившиеся), и новейшие отечественной постройки подводные лодки, и морская авиация – всё уже было готово. Тогда почему в русском обществе не верили в победу? Это – иррациональное чувство. Объективно же победа была очень близка.

На Санкт-Петербургском совещании штабов союзных армий, которое длилось до 8 февраля 1917 года, союзники пришли к выводу, что капитуляция Германии и всей коалиции Центральных Держав должна произойти к ноябрю 1917 года. И это даже без вступления в войну на стороне Антанты Соединённых Штатов, которое ожидали со дня на день после потопления немецкой подводной лодкой «Лузитании». Штабисты Антанты полагали, что к ноябрю 1917 года военный ресурс Германии будет исчерпан. Это, кстати, объясняет то, что немцы и австрийцы тратили огромные силы и деньги на революционизирование всех союзных государств – Франции, Англии и России. В Англии они в первую очередь ставили на Ирландское освободительное движение, во Франции – на социалистов и на рабочее движение, в России, естественно, тоже на социалистов. Получилось только в России.

В Великобритании германцы опирались на ирландца сэра Роджера Кейсмента, во Франции – на социалиста Жозефа Кайо, в России – на Ленина. Кейсмент был повешен англичанами в 1916 году как изменник, Кайо заключен во французскую тюрьму, и только Ленин оправдал израсходованные на него германским казначейством деньги.

Во Франции весной 1917 года тоже начались отказы войск идти в бой, всё то же самое, что в России, тот же сценарий. Но главнокомандующий генерал Петэн и премьер Пуанкарэ приказали расстреливать бунтовавших солдат и офицеров – было казнено около пяти тысяч главарей бунта, и всё закончилось. В Англии даже этого не потребовалось: посадили в тюрьму несколько человек, и в парламенте пораженческая оппозиция была обезглавлена. В России оказалось всё иначе.

Рабочие волнения в Николаеве, где строились корабли, которые должны были переломить ситуацию на Чёрном море, и в Петербурге, где тоже строились корабли, в том числе сильнейшие линейные крейсера типа «Измаил», и где был главный центр производства оружия, – всё это, конечно, было инспирировано немцами. Но никогда бы это не привело к тому, к чему привело, а кончилось бы так, как в Англии или во Франции, если бы народ сам не находился в состоянии вот этого равнодушия к победе, в ожидании поражения и ненависти к власти.

К сожалению, видимо, это общенациональное чувство по-своему преломилось и в Императоре Николае Александровиче. Не надо забывать, что Россия была хоть и не абсолютистской, но полуабсолютистской страной, от воли Царя зависело очень много, и в принципе по традиции почти всё, особенно во время войны, когда он ещё к тому же стал и Верховным главнокомандующим после того, как предложил Великому князю Николаю Николаевичу уйти с этого поста в середине 1915 года и занял его сам. Царь его занял в период тяжелейшего отступления, тяжелейшего поражения Русской армии. И так ли совпало, или это его влияние (монархисты считали и считают, что это его влияние, немонархисты считают, что так получилось, что у Государя Николая Александровича был хороший начальник штаба генерал Михаил Алексеев), но как бы то ни было, отступление закончилось, в войне произошёл перелом. В 1916 году русские войска стали опять наступать на австрийцев и перестали отступать перед немцами. Позиционный фронт установился с германцами, а с австрийцами повторялась ситуация осени 1914 года – русские войска устремились в Галицию, к Карпатам. Верховный главнокомандующий и одновременно Император оказался очень значимой фигурой.

Сейчас мы посмотрим на состояние Государя по ряду документальных свидетельств. Вот, Председатель Государственной Думы Михаил Родзянко 7 января 1917 года на докладе у Императора в очередной раз просит дать Думе возможность сформировать правительство или хотя бы предложить Царю кандидатуру премьер-министра, чтобы создать правительство, которому бы Дума доверяла. Потому что царским назначенцам на пост Председателя Совета министров – Штюрмеру, Трепову, а потом и князю Голицыну – Дума не доверяла, и, как мы увидим, совершенно правильно не доверяла. В 1916-м – начале 1917 года шла так называемая министерская чехарда, я об этом рассказывал – премьер-министры меняются каждые несколько месяцев: Штюрмер, Трепов, князь Голицын, отдельные министры меняются постоянно.

И вот 7 января Родзянко просит Царя – давайте создадим правительство, которое будет пользоваться доверием Думы. Только доверием. Не подчинённое Думе, не исполняющее волю Думы, как в Англии, а только пользующееся доверием Думы хотя бы. Родзянко говорит: «Я прошу Вас, Ваше Величество, не заставлять народ выбирать между Вами и благом страны». Подумайте, чтобы сейчас явился бы Володин к Путину и так сказал. А мы говорим – царский абсолютизм. Государь (опять же представьте себе смену ролей на сегодняшнюю), сжав голову руками, скорбно произнёс в ответ: «Возможно ли, что двадцать два года я старался делать как лучше и все двадцать два года я ошибался?»

А вот воспоминания британского посла в Петербурге сэра Джорджа Бьюкенена. Его встреча с Императором 12 января. Бьюкенен очень большой сторонник создания правительства доверия, он считает, что такое правительство и взаимное доверие элит вообще России очень нужно. Опять же, идея «правительства доверия» не с пустого места взята – общественность и создала тот новый тыл, который преобразил материальные силы Русской армии, и создал все условия для того, чтобы она могла побеждать. Потому что общественность, Военно-промышленные комитеты, которые под патронажем Думы, Земгора – Союза земств и городских самоуправлений возглавлял Александр Гучков, именно она создала в годы военных поражений новую жизнь страны. Поэтому совершенно естественно, что Дума и местное самоуправление (и городское, и сельское) должны, по мнению и Родзянко, и Бьюкенена, больше оказывать влияния на политику страны, и тогда русская жизнь, и фронт, и тыл, станут крепче и здоровее. И Бьюкенен 12 января 1917 года просит Государя о том, чтобы он подумал над возможностью создания «правительства доверия». И Император отвечает: «Вы хотите сказать, что я должен заслужить доверие моего народа? А может быть, народ должен заслужить моё доверие?» Не правда ли, это больше похоже на сегодняшнюю Россию?

Государь находился в очень тяжёлом психофизическом состоянии. Самый, пожалуй, яркий портрет, это уже, к сожалению, не дневник, но тем не менее эти воспоминания оставил человек, которому я абсолютно доверяю, – граф Коковцов, премьер-министр с сентября 1911-го по январь 1914 года, человек очень честный и умный. Он долго после отставки не встречался с Государем, и по разным делам, не связанным с большой политикой, он встретился с ним на аудиенции 19 января 1917 года. Вот что он пишет: «Внешний вид Государя настолько поразил меня, что я не мог не спросить о состоянии его здоровья. За целый год, что я не видел его, он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось и было испещрено мелкими морщинами. Глаза, обычно такие бархатные, тёмно-коричневого оттенка, совершенно выцвели и как-то беспомощно скользили с предмета на предмет, не глядя, как обычно, на собеседника. Белки имели ярко выраженный жёлтый оттенок, а тёмные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными… Выражение лица Государя было каким-то беспомощным. Грустная улыбка не сходила с его лица… У меня осталось убеждение, что Государь тяжко болен и что болезнь его – именно нервного, если даже не чисто душевного свойства». Коковцов высказывает предположение о том, что, возможно, Царь употребляет наркотики, что Бадмаев ему подмешивает (это его придворный врач тогда) какие-то препараты – для лучшего сна, для большего спокойствия. В общем, он пишет, что не может себе представить, что в такое состояние Государь пришёл сам по себе.

То есть глава государства сам болен психически, психофизически. Император в последние год-полтора царствования не раз говорил, что теперь его больше всего интересует его собственная семья, что он воспринимает всю политику России через призму того, как будет править его наследник, сможет ли он передать власть наследнику или не сможет. То есть Царь воспринимает Россию не как парламентское государство с конституцией и многими общественными силами, а как свою вотчину, которую он хочет передать по наследству. И это главная идея Государя. Он только в семье чувствует себя спокойно, свободно и комфортно. Повсюду он подозревает заговор, а после убийства Распутина убедился, что этот заговор осуществился.

Государю доносят, конечно же, и о том, что уже с 1916 года в высшем эшелоне общества – думском, промышленной буржуазии да и в придворном, продумываются планы его устранения. Они, так сказать, мягкие, это не убийство, но это отстранение Государя и Государыни и включение механизма замещения престола. При несовершеннолетнем Цесаревиче Алексее предполагается регентом Великий князь Николай Николаевич, которого Государь незадолго отстранил от Верховного командования.

Позднее, через 20 лет, в эмиграции, Александр Гучков рассказывал, что он, боясь перехода власти в России к революционерам, планировал захватить царский поезд по дороге из Ставки в Царское Село и принудить Императора к отречению. В этот заговор были посвящены некоторые видные деятели будущего Временного правительства, в частности Николай Виссарионович Некрасов – депутат Думы, известнейший масон; киевский миллионер Михаил Иванович Терещенко; князь Борис Леонидович Вяземский; князь Георгий Евгеньевич Львов, который станет потом премьер-министром Временного правительства, и командующий Северным фронтом генерал Николай Владимирович Рузский.

Ричард Пайпс в связи с этим писал: «Революция 1917 года стала неизбежной, коль скоро даже высшие слои русского общества, которым более других было что терять, стали действовать революционными методами».

Судьба Николая Некрасова поразительна. У нас все говорят – «масоны, масоны». Ленин потом ловко обманул всех масонов (это не шутка, это совершенно серьёзно), он их надул. И именно Некрасов приказал, по всей видимости за этот коварный обман, убить Ленина. 1 января 1918 года на Ленина было совершено покушение, спланированное и организованное Некрасовым. Но оно было неудачным.

С Некрасовым были странные перипетии в коммунистическое время, которые я, как историк, отказываюсь понимать до раскрытия соответствующих дел НКВД. Его, министра Временного правительства, сажали, потом не только выпускали, но награждали большевицкими орденами (орден Трудового Красного Знамени), назначали на высокие посты, потом опять арестовывали, потом опять выпускали. И в мае 1940 года его расстреляли. Но суд над ним, конечно абсолютно закрытый, шёл несколько дней, когда обычно решение о «ликвидации» принимала «тройка» за несколько минут. Его обвинили в том, что он готовил покушение на Ленина, и это было совершенно правильно, он готовил его. Но для этого понадобилось несколько дней судебного разбирательства. Я не знаю, в чём тут дело.

По рассказу Гучкова, заговорщики планировали захват власти, и Государь всё это знал. Он знал, что плетутся заговоры, и ему было тяжко. А он хотел сохранить страну для своего наследника. То есть опять же, в голове Государя над общенациональным делом главенствовал личный, так сказать, домашний приоритет (и это тоже напоминает кое-что в сегодняшнем дне, правда, вместо наследника – богатства семьи и клана).

Между тем в начале февраля 1917 года произошло ещё одно действие власти, которое, видимо, должно было её защитить, но которое содействовало гибели Императорского режима.

Здесь мы должны обратиться к личности странного человека, незадолго (в сентябре 1916-го) назначенного министром внутренних дел, Александра Дмитриевича Протопопова. Странного потому, что, видимо, он был психически не вполне нормален. Даже когда он сидел при Временном правительстве в Петропавловской крепости, его перевели в больницу и констатировали у него тяжёлые мозговые расстройства. Известный земский деятель, товарищ председателя IV Государственной Думы – он был, безусловно, сумасшедший, но почему-то его назначил Император министром внутренних дел. Протопопов вызывал дух Распутина, общался с ним посредством кручения столов и т. д. Протопопов стал очень влиятелен при Дворе, его особенно любила Императрица.

Интересный момент – с одной стороны, наступающая революция, с другой – странные, больные люди у власти. Бывший министр юстиции Иван Григорьевич Щегловитов, один из тех, кого уволил Государь в начале 1916 года, писал об этом финальном моменте Империи: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя борются с эпилептиками революции». Я думаю – сильные слова. Увы, замечательный русский государственный человек Иван Щегловитов пал в числе первых жертв Красного террора 5 сентября 1918 года.

Александр Протопопов, когда он уже находился в тюрьме, подробно отвечая на вопросы комиссии Временного правительства, в которой, кстати, работал и поэт Александр Блок, писал: «Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много. Но общей воли, плана, системы не было и быть не могло при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля за работой министров». Конечно, со стороны Министра внутренних дел слышать такое странно, но вот такая констатация для душевнобольного человека, надо признаться, весьма здравая.

Судьба Александра Протопопова была очень печальна. 27 октября 1918 года он был просто убит большевиками в тюрьме.

Но вернёмся к теме. Петроград в начале 1917 года входил в состав тыла Северного фронта, то есть военным начальником в Петрограде был командующий Северным фронтом. А командующим Северным фронтом был генерал Рузский, который состоял в заговоре, и это знал Государь. И Протопопов, который, видимо, ему докладывал о заговоре, настоял на том, чтобы Петроград выделить из состава Северного фронта в особый военный округ. Петроградский военный округ был создан в начале февраля 1917 года, и командующим этим округом был назначен человек, ни в каких заговорах не состоявший, вполне лояльный Государю, совершенно далекий от петербургского высшего общества, – оренбургский казачий генерал Сергей Семёнович Хабалов.

Вот такой Россия подошла к 22 февраля 1917 года. 22 февраля произошла первая большая забастовка на Путиловском заводе. Забастовка была вызвана тем, что завод закрывался. Завод как частное предприятие оказался неэффективным, он закрывался на санацию (потом он должен был открыться, и очень скоро), но на какое-то время рабочие потеряли работу и боялись, что потеряют зарплату. Это были ложные опасения, потому что зарплату им по трудовому законодательству выплачивали, пусть не полностью, но выплачивали, и зарплата была хорошая. На Путиловском заводе квалифицированный рабочий получал в день 5 рублей, а неквалифицированный – 3 рубля. Для сравнения – некоторые цены: фунт (454 грамма) чёрного хлеба стоил 5 коп., белого – 10 коп., говядины – 40 коп., свинины – 80 коп., сливочного масла – 50 коп. То есть, получая такую зарплату, можно было жить безголодно и беспечально. И эти все продукты были в продаже, нехваток не было. Нехватки возникли в Петрограде в эти дни.

Так вот, 22-го рабочие вышли на демонстрацию с требованием работы. К ним присоединились забастовкой солидарности другие заводы Петрограда, хотя причин, по большому счёту, для забастовки не было. Возможно ли там видеть тоже немецкую руку или руку русских социалистов? Возможно, но, скорее, немецкую руку. Тем не менее рабочие Петрограда были так ожесточены, что готовы были по сравнительно пустяковой причине выйти на улицу.

23 февраля по старому стилю, по новому стилю это 8 марта, День женской солидарности, Международный женский день, и в этот день петроградские работницы устроили демонстрацию с требованием хлеба. Революционные листовки, которые 23-го распространялись по Петрограду, звучали так: «В тылу заводчики и фабриканты под предлогом войны хотят обратить рабочих в своих крепостных. (Крепостное право ещё памятно – А. 3.). Страшная дороговизна растёт во всех городах. Голод стучится во все окна. Мы часами стоим в очередях, дети наши голодают, везде горе и слёзы». Это листовка к 8 марта (23 февраля) 1917 года, изданная РСДРП, социал-демократами.

Написанное в ней – абсолютная ложь. Вся эта листовка насквозь лжива. И работницы это знают, потому что да, в некоторых районах Петрограда перебои с хлебом, это правда, но эти перебои не имеют никакого серьёзного значения. Министр земледелия Александр Александрович Риттих, выступая в Думе 25 февраля, объявил, что хлебные запасы города составляют полмиллиона пудов ржаной и пшеничной муки, чего при нормальном потреблении, без подвоза, хватит на 10–12 дней, но хлеб всё время поступает в столицу. И что к тому же хлеб, причём чёрный хлеб, исчез не во всех районах города, он в некоторых районах города остаётся, а чёрствый хлеб, выпеченный накануне, на следующий день уже не хотят покупать. Ни о каком голоде и даже о недоедании речи быть не может.

То есть эта листовка – прямая ложь. Но почему же работницы, которые, казалось бы, лучше всех должны знать, что это ложь, вышли и требуют хлеба, который есть в лавках? В чём тут дело? Это, конечно же, не алчба хлеба, а недовольство властью как таковой, ненависть к власти, отвращение к войне. Работницам и их мужьям, если они рабочие, не грозит фронт. Рабочие военных предприятий имеют бронь, им нечего бояться, они получают совсем неплохие деньги. Да, жизнь стала, конечно, тяжелее, цены выросли. Да, рубль теперь не обменивают свободно на золото. Но идёт война. В Германии в это время брюквенный голод: там второй год большинство людей не может получить животных жиров, питаются брюквой – кормовой свеклой. В России ничего подобного и близко не было. В чём же дело? Забастовки при этом ширятся.

14 февраля, по донесениям Охранного отделения, в Петрограде бастовало 58 предприятий и на них 89576 рабочих, 15 февраля – 20 предприятий с 24840 рабочими. На Петергофском шоссе были устроены пикеты с красными флагами. Но 23-го бастовало опять 87 тысяч, 24 февраля – до 197 тысяч, 25 февраля – до 240 тысяч рабочих – то есть 80 % рабочих Петрограда. К ним присоединяются студенты, к ним присоединяются городские обыватели, университеты перестают учить, все выходят на улицы. 25 февраля начинается революция масс.

Сергей Петрович Мельгунов, народный социалист, автор замечательных, но ужасных книг по Красному террору в России и по Февральской революции, прекрасный писатель, вспоминал: «У самых предусмотрительных людей в действительности 25 февраля ещё не было ощущения наступавшей катастрофы».

Между тем 25 февраля прозвучал первый страшный звонок. Пристав Александровской части Михаил Крылов был убит казаками, когда он пытается остановить со своими полицейскими демонстрацию, не допустить её в центр города на Невский проспект. Казаки, вызванные для подавления беспорядков, стреляли в полицейских, а не в толпу. Огонь в толпу не открывают – генерал Хабалов категорически запрещает стрелять в народ.

Современные российские учёные (я, когда готовился к лекции, читал последние статьи) рассуждают, что надо было применить оружие и стрелять залпами в народ чуть ли не начиная с 23 февраля. Вот таково озверение людей на сегодняшний день. Мы действительно на бумаге, да и не только на бумаге, готовы уже на что угодно. А тогда Хабалов, боевой офицер, казак, помнил 9 января 1905 года. Он прекрасно помнил это кровопролитие и не решался, и не мог решиться по своей воле (хотя он имел полное на это право как начальник округа в военное время) отдать приказ на боевое применение оружия. Поэтому полицейские, а полицейских в Петрограде было всего 5 тысяч человек, не могли сдержать эти толпы. Они пытались оттеснить их от центра города, но не могли, и Невский был запружен народом.

22 февраля Государь покинул Царское Село и уехал в Ставку. Там его настигли первые вести о волнениях в Петрограде.

Ещё находясь в Царском Селе, Государь вызвал в Ставку своего начальника Штаба генерала Михаила Алексеева. Генерал Алексеев страдал тяжёлой болезнью почек, и он в декабре 1916-го, пользуясь затишьем на фронтах, испросил трёхмесячный отпуск и лечился в Севастополе. Государь вызвал в Ставку Алексеева, не долечившегося, больного, у него были боли, температура. Генерал Алексеев в Ставку прибыл 19 февраля. А 22-го из Царского Села в Ставку выехал Государь. О причинах этого отъезда учёные гадают. Но на самом деле она совершенно проста: надо было готовить армию к весеннему наступлению. То, что решили на февральском Совете начальников штабов союзных держав в Петрограде, надо было воплощать в жизнь, и Государь едет в Ставку, чтобы лично возглавить этот процесс в сотрудничестве, понятно, с начальником своего Штаба.

Государь писал, что с генералом Алексеевым захватывающе интересно работать. Гениальный штабист – его называли русским Мольтке – уже зарекомендовал себя в кампании 1915 года, вывел войска из Польши, не дал возможности германцам окружить ни одну крупную часть, и это при превосходстве тогда немцев на фронте во всём.

Вот в этой ситуации Государь едет в Ставку, ничего не зная о волнениях в Петрограде. Забастовки постоянно идут. Но то, что уже начинает проливаться кровь, впервые он узнает вечером в субботу 25 февраля. Вечером в субботу, а это была третья неделя поста и наступало Крестопоклонное воскресенье, ему присылают телеграммы генерал Хабалов (телеграмма № 486) и министр Протопопов (телеграмма № 179), в которых они сообщают о беспорядках и о том, что полиция и войска не могут удержать под контролем демонстрации бунтовщиков, как они пишут.

И в ответ около 21 часа 25 февраля Хабалов получает из Могилёва, то есть из Ставки, царскую телеграмму, известную всем. Она вызывает улыбку, но на самом деле никакая улыбка тут не к месту. Это очень жёсткая телеграмма: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией». Одновременно он распускает до апреля Государственную Думу.

Надо понимать, что эта телеграмма позволяет полиции и войскам применять оружие на поражение против демонстрантов. Потому что если в один день Государь повелевает прекратить беспорядки, а выходят стотысячные, двухсоттысячные толпы, то, конечно, это можно сделать только оружием, причём не полицейскими револьверами и саблями, а пулемётами и артиллерией.

Одновременно, казалось бы, Государь должен был сообщить начальникам армий о том, что в Петрограде плохо и надо быть наготове, но в первую очередь командующему Северным фронтом, который впрямую примыкает к Петрограду и войска которого могут понадобиться, то есть генералу Рузскому, и командующему Балтийским флотом (главный штаб базирования – это Гельсингфорс, тыловой – Кронштадт) вице-адмиралу Адриану Непенину. Он должен Николая Рузского и Адриана Непенина поставить перед задачей быть готовыми к подавлению беспорядков. Но этого Николай не делает. Он даёт это повеление немедленно прекратить беспорядки, ожидая, что прекратить их можно запросто силами одного Петроградского округа.

26-го, в воскресенье, Император работал с генералом Алексеевым, писал супруге, гулял, читал, принял сенатора-юриста Сергея Трегубова, служившего при Ставке консультантом по военно-судебным вопросам, играл, как мы знаем, из его дневника, в домино. Днём Алексеев доложил на Высочайшее имя дополнительные телеграммы от Хабалова, в которых описываются события субботы и воскресного утра включительно.

А тем временем ситуация в Петрограде ухудшается. Уже вечером 25-го числа вышла из повиновения 4-я рота Павловского полка – отказалась участвовать в разгоне демонстрации. О стрельбе ещё речи нет. И казаки, которые там были, вместе с павловцами стали противодействовать полиции, и в результате один конный полицейский офицер был ранен и две полицейских лошади были убиты. Конечно, это ещё чепуха по сравнению с тем, что будет на следующий день, но это уже важные симптомы.

Николай пишет в письме Александре Федоровне вечером 25 февраля: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определённые инструкции. Только бы старый Голицын (то есть премьер-министр) не потерял голову».

В 21.20 25 февраля, в субботу, он пишет Императрице: «Выезжаю послезавтра (то есть 27-го), покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».

Государь до этого предполагал уехать 1 марта, но он перенёс отъезд раньше, на ночь с 27-го на 28 февраля. Почему? Вроде бы он уже знает о беспорядках, он знает, что там опасно. Почему он решает уезжать не позже, а раньше? Почему он решает не вызвать семью в Ставку, а ехать к семье в Царское Село из Ставки? В Ставке он окружён надёжными войсками. В чём же дело? Дело в том, что вся семья – Императрица и дети – больны корью в тяжёлой форме. Тогда корь – тяжёлая болезнь, и теоретически возможен даже летальный исход.

Императрица, будучи психопатической натурой, буквально бомбардирует мужа телеграммами с требованием, чтобы он немедленно приезжал. Кроме того, она не верит генералу Алексееву. Конечно, она тоже чувствует, что революция на носу, но она не верит генералу Алексееву, она считает, что он в заговоре. Это ошибка, он не был в заговоре. Но она ненавидит его за то, что он отрицательно относился к Распутину, очень его не любил. И хочет, чтобы Государь приехал к ней, Александре Федоровне кажется, что они вместе смогут ситуацию изменить. И устраивает мужу истерики.

Когда-то, ещё задолго до этих дней, Император сказал Столыпину: «Знаете, лучше десять Распутиных, чем одна истерика Императрицы». Так что, видимо, эти истерики были нелёгким испытанием для него. А Государь и без того находится в тяжёлом психическом состоянии. И он решает ехать.

26 число – это решающий день. Вот современные историки, например Михаил Френкин, который написал книгу «Русская армия и революция в 1917–1918 году» (она издана в Мюнхене в 1978 году), считает, что 26 февраля – это именно тот переломный день, от которого зависело практически всё.

Что делает 26 февраля Государь? 26-го все офицеры Ставки узнают о событиях в Петрограде. Они за завтраком обсуждают, что какие-то беспорядки в Петрограде, но никто в Ставке ничего серьёзного ещё не предполагает. Неслучайно пишет Мельгунов, что «26-го мы ещё ничего не знали». В Ставке всё идёт своим чередом. Государь обсуждает с действительным тайным советником Николаем Базили записку Министра иностранных дел Покровского об организации десанта на Босфор.

Для единения с трудящимся народом Военно-промышленные комитеты, которые возглавляет Гучков, в своё время создали Рабочую группу из представителей заводов, представителей союзов рабочих. Эта группа находится под контролем социал-демократов, меньшевиков. Во главе её, как считали, был вполне лояльный и умеренный рабочий с характерной пролетарской фамилией Гвоздев. Но он оказался совсем не таким лояльным. Он прекрасно понимал, что если удастся захватить власть, то её должны захватить не буржуи из Земгора и Военно-промышленных комитетов вроде Гучкова, Коновалова или Терещенко, а Советы рабочих депутатов, что рабочие должны захватить власть в Петрограде.

26 февраля Гвоздев распространяет воззвание от имени Рабочей группы Военно-промышленных комитетов следующего содержания: «Правительство использует войну для порабощения рабочего класса, а победа в войне, достигнутая монархией, обернётся только новыми цепями для рабочего класса. Рабочему классу и демократии нельзя больше ждать. Каждый пропущенный день опасен. Решительное устранение самодержавного режима и полная демократизация страны являются теперь задачей, требующей неотложного решения».

26-го вечером непонятно кем при вечернем построении убит полковник лейб-гвардии Павловского полка Александр Экстен. Вроде бы стреляли из рядов солдат. Ранен прапорщик Редигер. Стрелявшего не нашли. Роту разоружили и потребовали выдать зачинщиков бунта. Они же не только убили своего полковника, но и отказались стрелять в толпу. 26-го надо было стрелять, и они отказались выполнять приказ. Рота выдала 19 зачинщиков. То есть она ещё лояльна. 26-го всё колеблется на весах.

26 февраля поздно вечером Михаил Родзянко, председатель Думы, прислал в Ставку телеграмму, в целом верно описывающую положение в Петрограде – в столице анархия, правительство парализовано. В качестве меры он говорит о том, что необходимо созывать правительство, пользующееся доверием страны. Анархия? Анархии ещё не было, но было ближайшее предвестье анархии.

Мы уже говорили об этой 4-й роте Павловского полка. Но намного серьёзнее реакция командира батальона Георгиевских кавалеров генерала князя Пожарского, представителя одной из самых славных фамилий Империи. Созвав своих офицеров – а это элита армии, офицеры-гвардейские кавалеры, – князь Пожарский объявил, что он никогда в народ стрелять не будет, кто бы ему это ни приказал, пусть даже сам Государь.

27 февраля Государь ещё в Ставке. В ответ на телеграмму Родзянко о том, что надо формировать правительство доверия, Николай Александрович повелел разослать командующим фронтами и флотами это письмо Родзянко. То есть Государь действует совершенно открыто: «Вот что мне пишет мой верный слуга Михаил Родзянко, председатель Думы. Он считает, что надо формировать правительство доверия». Ответил из Бердичева генерал-адъютант Алексей Брусилов, герой Луцкого прорыва. Он несколько высокопарно телеграфирует в Ставку: «По верноподданнейшему долгу и моей присяге Государю Императору считаю себя обязанным доложить, что при наступившем грозном часе другого выхода не вижу». Генерал Рузский с Северного фронта отвечает более уклончиво, но тоже говорит (а он в заговоре), что, в общем, видимо, это правильно (он не хочет открывать карты), но при этом добавляет, что генерал Алексеев мешает правильной организации подготовки наступления. У Рузского с Алексеевым старые контры. Генерал Рузский не подчинился некоторым приказам генерала Алексеева в 1915 году, и у них взаимная неприязнь. Так что и личные отношения тут работают.

Но Государь спокоен. А 27 февраля уже всё бушует в Петрограде. Учебная команда запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка устраивает беспорядки, отказывается участвовать в дальнейшем подавлении восстания, убивает своего командира штабс-капитана Ивана Пашкевича и идёт в соседние казармы лейб-гвардии Преображенского полка, призывая преображенцев присоединиться к бунту. А когда полковник-преображенец, ветеран Алексей Богданов этому воспротивился, его закололи штыками.

Бунт стремительно расширяется в войсках, и к вечеру 27 февраля из 160 тысяч солдат запасных батальонов Петрограда к восстанию присоединилось уже 66 700 человек. И это в течение одного дня! В это время Царскосельский гарнизон тоже уже вышел из повиновения и вовсю грабит соседние питейные заведения, и только сводный Гвардейский полк ещё несёт охрану Александровского дворца, где находятся Государыня и Императорская семья.

В этот момент Николай II пишет Императрице: «После вчерашних известий из города я видел здесь (в Ставке) много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов продовольственного, железнодорожного, угольного. Это, конечно, совершенно справедливо». Государь опаздывает на сутки. Уже нет никаких министров, их арестуют через несколько часов. Лучше понимает положение Хабалов. Наступает хаос, город во власти толпы. Всё это произошло в один день. Как, почему? Вот что такое революция…

Скажем сразу, никакие немецкие деньги, никакие прокламации социал-демократов не сделали бы ничего, если бы народ не желал смены власти. Демонстрации идут под лозунгами «Долой войну!», «Долой самодержавие!», а не с требованиями «Хлеба!».

Хабалов 27 февраля обращается за помощью к случайному человеку. И тут он попал в точку. Этот человек потом станет одним из самых славных людей в Белом движении, это – Александр Павлович Кутепов. Он – Преображенский гвардейский полковник, он приехал на побывку в Петроград с фронта и явился к начальнику гарнизона по уставу. А тот ему говорит: «Организуйте карательный отряд, чтобы подавить эти беспорядки». И в отличие от генерала князя Пожарского полковник Кутепов говорит: «Есть!» Он, пока шёл к штабу Хабалова, уже видел, что в городе творится ужас. Кутепов спрашивает Хабалова: «Из кого формировать отряд?» И оказывается, что верных частей уже нет. Он начинает штучно собирать офицеров, на кого-то ему показывает сам Хабалов. Но половина офицеров отказалась, другая половина – разбежалась. Очень немногие согласились участвовать в отряде. Их посылает Кутепов, чтобы поставить кордоны около Адмиралтейства, около Петропавловской крепости. Но эти небольшие группы офицеров буквально залиты толпой. Они ничего не могут сделать – 12 вооружённых офицеров, а вокруг них море революционных людей уже с оружием, потому что солдаты раздают оружие горожанам.

В это время ужасная судьба постигла полицейских и дворников. И тех, и тех считали оплотом режима, и, если видели дворника или полицейского, его убивали или выкалывали глаза. Творились ужасные вещи, есть много свидетельств, от которых просто становится плохо. Так мгновенно озверела петроградская толпа.

27-го к концу дня Родзянко телеграфирует Государю: «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийные и угрожающие размеры. Основа их – недостаток печёного хлеба и слабый подвоз муки – внушает панику. Но главным образом, – добавляет Родзянко, – полное недоверие власти, неспособность вывести страну из тяжёлого положения». Вот полное недоверие власти – это точно. Тяжёлого положения нет. Тяжёлое положение создано бунтом. На самом деле тяжёлого положения в стране нет, страна, наоборот, идёт к победе. Но вот так видится из восставшего Петрограда, и так считает сам народ.

В тот же день, 27 февраля, когда Государь надеется, что всё будет очень быстро подавлено, толпа восставших захватывает Таврический дворец. Таврический дворец – это место, где заседает русский парламент, Государственная Дума. Что его захватывать? Но тем не менее происходит захват, и в очень интересной форме.

У нас есть (это мало кто знает) запись воспоминаний депутата Государственной Думы Никанора Савича об этом событии: «К Таврическому дворцу подошла большая группа солдат, принадлежавших в большинстве к нестроевой роте одного из гвардейских резервных полков. Этой толпой командовал какой-то субъект в штатском. Она вошла во двор, и её делегаты проникли в караульные помещения дворца, где в тот день несла караул рота ополченцев под командованием прапорщика запаса. Последний вместо того, чтобы отдать приказ силой не допускать восставших во дворец, вступил в переговоры с субъектом, командовавшим мятежниками. Последний недолго вёл переговоры, он внезапно выхватил револьвер и выстрелил в живот несчастного прапорщика, тот упал и вскоре умер в думской амбулатории. Его рота немедленно сдалась восставшим. Вечером 27 февраля в Таврическом дворце, только что захваченном таким образом, состоялось первое заседание Петроградского Совета рабочих депутатов. Думцам (Думе) оставили две комнаты секретариата на балконе, всё остальное здание Таврического дворца заполнил революционный народ, курил, лузгал семечки, слушал бесчисленных ораторов, время от времени постреливая в потолок».

Депутатами Думы, на этом балкончике собравшимися, был избран Временный комитет Думы, исполнявший функции правительства до 2 марта, когда он избрал Временное правительство.

«Во всём этом огромном городе, – записал депутат Василий Витальевич Шульгин 27 февраля, – нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти». Вот состояние революции.

Ситуация накалялась, и вечером 27 февраля Император приказал Георгиевскому батальону Ставки во главе с генерал-адъютантом Николаем Иудовичем Ивановым направиться в Петроград для восстановления порядка. Генерала Иванова Император назначил начальником Петроградского округа (взамен Хабалова) с вручением ему диктаторских полномочий. Одновременно он отдал приказ командующим ближайшими к Петрограду Северным и Западным фронтами отправить 28 февраля по четыре пехотных и четыре кавалерийских надёжных полка в Петроград для наведения порядка. Передовые части должны были вступить в город утром 1 марта одновременно с Георгиевским батальоном и тут же поступить в распоряжение генерала Иванова.

Революция продолжалась. Пока войска шли, 28 февраля восставшие солдаты и рабочие захватили Адмиралтейство, Зимний дворец, Петропавловскую крепость. Правительство было арестовано и заключено в крепость. С середины дня 28 февраля российские посольства за границей перестали получать сведения из Петрограда. То есть революция свершилась. Власть в городе полностью перешла в руки восставших. Теперь генералу Иванову Петроград надо было брать штурмом.

28-го же, но раньше, в 0.55, то есть в час ночи, в Ставке перед отъездом в Царское Село Император последний раз встречается с начальником штаба Михаилом Алексеевым в присутствии генерал-майора свиты Его Императорского величества Владимира Николаевича Воейкова. Генерал Алексеев, по сообщению Воейкова, на коленях умоляет Государя не уезжать из Ставки, а вызвать семью в Ставку. В Москве и в Петрограде революция. Но Государь следует указаниям Императрицы, которая внушает ему, что «Алексеев хочет тебя арестовать в Ставке, поэтому он желает, чтобы я приехала к тебе, он предполагает нас всех арестовать в Ставке. Поэтому приезжай ко мне, мы вместе восстановим порядок».

Алексеев, разумеется, делал совершенно иное. Он понимал, что здесь, в Ставке, Государь в безопасности. Но Государь не верил своему начальнику штаба. Он верил своей экзальтированной супруге.

В 2.10 ночи, уже в поезде, в Могилёве, он принимает генерала Иванова, даёт ему последние указания и посылает последнюю из Могилёва телеграмму Императрице: «Как счастлив я, что увидимся через два дня». Он совершенно не отдаёт себе отчёта в том, что происходит в стране. В заметках о Февральской революции Александр Исаевич Солженицын написал: «Но какому историческому деятелю его слабость к своей семье зачтена в извинение? Когда речь идёт о России – могли бы и смолкнуть семейные чувства».

В дневнике Государь записал: «Лёг спать в три с четвертью часа, так как долго говорил с Николаем Иудовичем Ивановым, которого посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Спал до десяти часов. Ушли из Могилёва в пять часов утра, погода была морозная, солнечная. Днём проехали Вязьму, Ржев и Лихославль в 9 часов».

Кадровый артиллерист и последний начальник штаба Корниловской Ударной дивизии Генерального штаба полковник Евгений Месснер рассуждал об этом отъезде Царя так: «Желание получить совет Супруги побудило его совершить поступок, для офицера совершенно немыслимый: в момент боя за Россию, за трон он покинул командный пункт и поехал якобы с целью навестить больных детей <…>. Государь в своём лице соединял и Царскую власть, и власть Верховного Главнокомандующего. Вторая из властей временно перешла к Алексееву (до той поры, пока Царь не прибыл в Псков и не установилась поэтому телеграфно-телефонная связь его с генералом Алексеевым). Но первую из властей – Царскую – Царь увёз с собой и не мог ею пользоваться на протяжении 40 часов путешествия».

И вот как раз в это самое время Совет рабочих депутатов, обосновавшись в Таврическом дворце, принимает так называемый Приказ № 1 по армии – приказ о демократизации армии, который говорит, что солдаты могут не подчиняться своим офицерам, что офицеры должны быть одобрены на своих должностях солдатскими собраниями, солдатскими Советами – фактически в армии водится Советская власть. Что это означает? Кадровый состав армии выбит несколько раз, и старых офицеров, особенно в пехотных и кавалерийских частях, почти не осталось, а старослужилых солдат практически вообще не осталось. В артиллерии, особенно корпусной, ещё что-то осталось, в специальных войсках, в сапёрах осталось, но в главной силе армии – в пехоте и кавалерии – нет уже практически. То есть армия – это новобранцы, не знающие полковых правил, не пропитанные духом кадровой армии. И им не хочется идти в атаку, им не хочется воевать. Уже до Приказа № 1 офицеры говорили, что «мы боимся наказывать солдат на фронте, потому что в первой же атаке они выстрелят нам в спину». А теперь тем более.

Армия разваливается в течение нескольких дней. Она исчезает как организованная и дисциплинированная сила буквально в течение недели – десяти дней, когда до каждого солдата доходит смысл Приказа № 1, а это постарались сделать социалисты – текст приказа был распечатан в таком количестве экземпляров, чтобы он дошёл до каждой роты, до каждого взвода.

1 марта, когда Государь находится между Могилёвом и Царским Селом, в Петрограде в Таврический дворец стекаются многочисленные делегации, приветствующие победу революции. Таврический дворец занят Советами. Думы уже нет. Дума больше никогда не соберётся. Хотя срок полномочий Думы истекает только в октябре 1917 года, после 26 февраля Дума никогда больше в России не соберётся как законодательный орган. Но зато работает вовсю Совет рабочих депутатов. И вот фактически приветствуют не революцию, а Совет рабочих депутатов, хотя, конечно, многие этого не понимают, думают, что это власть в руках Думы, над которой развевается трёхцветный национальный флаг. Но вокруг всюду реют красные флаги.

К Таврическому дворцу стекаются колонны демонстрантов из Петрограда и его окрестностей. Приходит с морским экипажем сам Кирилл Владимирович, один из ближайших к Государю наследников престола в случае гибели, смерти Государя. Великий князь Кирилл Владимирович приходит во главе своего Морского экипажа (корпуса гвардейской морской пехоты) с красным бантом на лацкане шинели. Потом, в 1924 году, он провозгласит себя Императором Всероссийским. Но тут Великий князь Кирилл приветствует Советскую власть. И это – 1 марта. Государь ещё и не думал отрекаться. То есть Кирилл Владимирович и огромное количество других людей выступают как прямые мятежники, поддерживая незаконные Советы и не подчинившуюся распоряжению Государя Думу. Так ненавистна старая власть.

Морис Палеолог фиксирует это событие просто как зритель: «Во главе колонны шёл конвой, великолепные всадники, цвет казачества, надменная, привилегированная элита Императорской гвардии. Затем прошёл сводный полк Его Величества – священный легион, формируемый путём отбора из всех гвардейских частей и специально предназначенный для охраны особ Царя и Царицы. Затем прошёл железнодорожный полк Его Величества. Шествия замыкалось Императорской дворцовой полицией – отборные телохранители, приставленные к внутренней охране Императорских резиденций… И все эти офицеры и солдаты заявляли о своей преданности новой власти, которой они даже названия не знают. В то время как я пишу об этом позорном эпизоде, – резюмирует посол Франции, – я вспоминаю о честных гвардейцах-швейцарцах, которые были перебиты на ступенях Тюильрийского дворца 10 августа 1792 года, между тем Людовик XVI не был их национальным государем и, приветствуя его, они не величали его „царь-батюшка"».

Конечно, кто-то это организовал. И понятно, что не социалисты, они были слабы, эсеры вообще практически исчезли, социал-демократы были очень маловлиятельны. Эту манифестацию организовал через подставных лиц, безусловно, германский Генштаб. Но если бы не было народной воли свергать Царскую власть, то ничего бы не получилось. Все эти агенты были бы изобличены, побиты и выданы полиции и контрразведке. Речь, конечно, идёт о том, что народ хотел этого, а поэтому с удовольствием в этом участвовал, и отнюдь не вслепую. Это надо помнить.

В ночь с 1 на 2 марта началось восстание береговых частей полуэкипажа в Кронштадте и Гельсингфорсе. Восстал тот самый флот, которого очень боялась Германия. Россия обладала тогда на Балтийском море мощным флотом: четырьмя новыми линейными кораблями, новыми крейсерами, эскадренными миноносцами, новейшими подводными лодками. И этот флот был в полной готовности. Он стоял в Гельсингфорсе, в Кронштадте, подводные лодки базировались в Балтийском порту – ныне это Палдиски под Таллином. Всё было готово к весеннему наступлению на Балтике. Флот немцам надо было обезвредить до 12 апреля.

И началось восстание непонятно зачем и почему, но опять же не матросов на кораблях, не тех, кто участвовал в боевых действиях, а полуэкипажей, то есть тех, кто находился на берегу. Это или роты по обслуживанию кораблей, или те, кого готовили в матросы, но ещё не подготовили. Они не хотели идти под снаряды, не хотели тонуть от немецких торпед и мин, и они взбунтовались.

Восстание, начавшееся в ночь с 1 на 2 марта, продолжалось до 4 марта. За эти три дня было убито 120 кондукторов, офицеров, адмиралов и генералов флота, свыше 600 арестовано. Среди убитых – Главный командир Кронштадтского порта и Военный губернатор Кронштадта вице-адмирал Вирен, начальник штаба Кронштадтского порта контр-адмирал Александр Григорьевич Бутаков, командующий Балтийским флотом вице-адмирал Адриан Непенин. Руководство флота было всё уничтожено, убито бунтовщиками, а сопротивления не было. Матросы кораблей не встали на защиту своих офицеров. Никто не встал. Офицеров, как овец, вели через весь Кронштадт на заклание в овраг за Морским собором, и никто из нижних чинов не встал на их защиту. А достаточно было экипажа одного эскадренного миноносца, чтобы всё прекратить и бунтовщиков арестовать.

Вот как описывает молодой мичман Владимир Успенский то, что произошло в Кронштадте: «С нас были сорваны погоны (у меня с куском рукава), сорвали также кокарды с фуражек и куда-то повели. По дороге к нам присоединяли новые группы арестованных офицеров. Мне было очень больно идти из-за сильно ушибленного копчика (во время ночного избиения. – А. 3.), я отставал, и сзади идущие наши конвоиры меня подгоняли ударами ружейного приклада. Нас нарочно провели через Якорную площадь, чтобы показать убитого адмирала Вирена и очень многих других офицеров, принесённых на эту площадь». Так осуществлялось уничтожение кадрового офицерского состава Балтийского флота. В этом тоже не было никакой стихийности. За действиями бунтовщиков чувствовалась железная рука организаторов, которым нужно было обессилить Русскую армию и флот накануне наступления, а лучше – и вовсе сорвать его.

1 марта в Твери, далеко от линии фронта, толпа солдат запасных батальонов и рабочих Морозовской мануфактуры ворвалась в губернаторский дворец, выволокла на площадь губернатора барона Николая Георгиевича фон Бюнтинга, требовала его смерти и в итоге его убила. «Толпа требовала смерти, – вспоминал очевидец этой ужасной расправы митрополит Вениамин (Федченков). – Губернатор спросил: „Я что сделал вам дурного?". „А что ты сделал нам хорошего?" – передразнила его женщина из толпы». Толпа глумилась над губернатором, избивала его, потом кто-то выстрелил ему в голову из пистолета, и труп ещё долго топтали ногами. «Так открылся первый день революции в нашей Твери…» Фон Бюнтинг, православный христианин, прежде чем выйти из дворца на верную смерть, успел по телефону исповедаться епископу Вениамину. Выстреливший в голову губернатору был, скорее всего, немецким агентом, но толпа-то была простых русских рабочих и работниц – вновь лютая ненависть к Императорской власти и убийство, делающее возврат к прежней мирной жизни уже невозможным. Всюду разыгрывается практически один и тот же сценарий, как будто из выученной методички.

Это всё 1 марта. Император не отрёкся, в России – Императорская власть. Народ бесчинствует, он не желает этой власти, и мы видим, что сразу взят курс не просто на какое-то конституционное изменение власти, а на максимальное кровопролитие. Предположим, офицеры в Гельсингфорсе были опасны немцам. Но немец по национальности, губернатор Бюнтинг вряд ли немцам был лично опасен, обычный чиновник. Но была ненависть к власти, и ненависть к этим генералам и офицерам, к адмиралам и губернаторам. Среди них были хорошие, их любили солдаты, матросы, но ненависть к институциям старой России – вот что её погубило.

Императору не удалось доехать до Царского Села. Около Малой Вишеры, в Любани (?) и Тосно железнодорожный путь был перекрыт мятежниками. Государь приказал прорываться на Царское Село через станцию Дно. Но на станции Дно дорога на север вновь оказалась перекрыта восставшей толпой. Вот поэтому Набоков и горько пошутил потом, что «путь пореформенной России (после освобождения крестьян) – это движение от станции Бездна до станции Дно». В селе Бездна (ныне – Антоновка) Казанской губернии было восстание крестьян, подавленное довольно жестоко в апреле 1861 года. А на станции Дно Императорский поезд вместо Царского Села повернул на Псков, где был штаб Северного фронта, которым командовал Николай Владимирович Рузский.

Николай Владимирович Рузский – в заговоре. Он передает Императору телеграмму генерала Алексеева с проектом Манифеста о создании правительства во главе с Родзянко, ответственного перед Думой. Это ещё не страшно. Но дело в том, что Родзянко уже никакой властью не пользуется в Петрограде. В столице пользуется властью Совдеп – Совет рабочих депутатов. Родзянко имеет авторитет перед интеллигентами, но восставшие солдаты, вооружённые уже рабочие – это Совдеп. Поэтому что тут делать?

Император записывает в дневник вечером 1 марта: «Стыд и позор. Доехать до Царского не удалось, а мысли и чувства всё время там. Как бедной Аликс, должно быть, тягостно одной переживать все эти события. Помоги нам, Господь». В Петрограде уже вовсю льётся кровь, а Государь всё думает о том, как бы доехать до Царского, как там плохо бедной Аликс. Императрица телеграфирует ему: «Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или ещё какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты можешь сделать?.. Может быть, ты покажешься войскам в Пскове и в других местах и соберёшь их вокруг себя? Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в каком случае не обязан их исполнять, потому что они были добыты недостойным способом».

Императрица, надо признаться, мыслит более государственно, чем её супруг. Они как бы поменялись ролями. Государь думает о семье и жене, Императрица – о судьбе России и Династии.

Государь к войскам не вышел, никого вокруг себя собирать не стал. Он предпринял наиболее странный свой поступок, самый необъяснимый. Эта переписка между царственными супругами была вечером 1 марта, а в первом часу ночи 2 марта Император приказал генералу Иванову ничего не предпринимать, Петроград штурмом не брать. А генералу Алексееву вернуть на фронт посланные в Петроград полки. В шестом часу утра он телеграфировал Алексееву о своём согласии с проектом Манифеста о формировании ответственного перед Думой правительства. Он отказался от борьбы. Почему? Мы не знаем. Но именно этот момент на самом деле поворотный и важнейший – предутренние часы 2 марта 1917 года.

В ответ на согласие Государя создать ответственное перед Думой правительство, Временный комитет Государственной Думы, естественно, по согласованию с Петросоветом, с Совдепом создал Временное правительство во главе с князем Георгием Евгеньевичем Львовым, которого, как мы помним, А. Гучков называет среди заговорщиков в январе 1917-го. Император успел подписать указ 2 марта о назначении князя Львова председателем Совета министров, а командира 25 корпуса, славного, хорошо известного и уважаемого в армии генерала Лавра Георгиевича Корнилова – убеждённого республиканца – назначает командующим Петроградским округом вместо арестованного генерала Хабалова и так и не вошедшего в Петроград генерала Иванова.

Первым же решением (самым первым!) новое правительство князя Львова оставляет «революционные части» в Петрограде, они никуда не выводятся на фронт, «они будут охранять революцию». Цель трусов и дезертиров достигнута. Пусть другие проливают кровь и кормят вшей на фронте, те, кто устроил бунт и сверг власть в столице, достойны поощрения. Они остаются в тылу. Достойное начало для «ответственного правительства»!

Государь всё время опаздывает. Вот он решил, что создаст правительство доверия, и пусть себе там «этот Родзянка» разбирается с революцией. Он хочет власти, ну и Бог с ним. Но Государь совершенно не понимал, что на самом деле происходит. Если у него и было до того чувство и опыт правителя, то они испарились в эти роковые часы. Никакой Родзянко («медведь», как его называют и думцы, и Царь) ничего не возглавляет в действительности. Во главе революции – Петросовет, социалисты. И они требуют, чтобы Государь отрёкся от престола.

В 3.30 утра 2 марта Родзянко посылает это требование в Псков: «Династический вопрос поставлен ребром… Ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, решил твёрдо – войну довести до победного конца и в руки немцев не даваться… Везде войска становятся на сторону Думы и народа и грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становятся определённым требованием».

Лозунг толпы был простой – «Долой самодержавие!». Никакой этой конституционной формулы об отречении в пользу сына при регентстве брата Царя Великого князя Михаила – не было, но Родзянко всё облёк в такие законные формы.

В русском законодательстве, в русском Павловском законе о престолонаследии 1797 года не было пункта об отречении от престола. Но никого же заставить нельзя править против воли. Так что в случае смерти Государя (а отречение – это политическая смерть) несовершеннолетний наследник становится Императором автоматически при регенте. Регент – это Верховный правитель. Потом Колчак взял себе этот титул Верховного правителя. Но тогда, когда Верховным правителем стал адмирал Колчак, уже были убиты и Цесаревич, и отрёкшийся от престола Император.

Родзянко предлагает правильную конституционную формулу: вы отрекаетесь, Ваше Величество, Алексей становится Императором при регентстве ближайшего родственника, как и сказано в 36-й статье основных государственных законов. Всё это нормально, всё это может свершиться без потрясения основ.

Генерал Алексеев, которого Император и генерал Рузский известили об этом письме Родзянко, по просьбе Императора послал циркулярную телеграмму всем командующим фронтами и флотами: как они к этому относятся? И все или ответили положительно, причём Великий князь Николай Николаевич (он командовал Кавказским фронтом) даже сказал, что «я верноподданнейше молю на коленях Его Величество послушать Родзянко», или, как адмирал Колчак, не ответили вообще. Некоторые, как командующий войсками в Румынии генерал Сахаров, сказали: «Если требуют отречения (дальше идут нецензурные выражения), надо отрекаться».

Только два человека среди высших начальников высказались решительно против отречения. Это командир корпуса гвардейской конной кавалерии генерал от кавалерии Хан Гусейн Нахичеванский и командир 3-го кавалерийского корпуса, полный Георгиевский кавалер, генерал граф Федор Артурович Келлер. Они оба написали, что они готовы предоставить свои войска на помощь Государю. Генерал Келлер написал, что он не верит, что решение об отречении принято Государем добровольно: «Вас принудили, Государь. Мы придём и вам поможем покончить с заговорщиками и бунтовщиками». Он собрал войска, войска согласились помочь. Но после этого его тут же, прямо 2 марта, отстранили от командования.

Служивший в корпусе графа Келлера Андрей Григорьевич Шкуро вспоминал: «Я получил депешу, – сказал граф Келлер, – об отречении Государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести, и радости, не верю, чтобы Государь Император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Вот телеграмма, которую я послал Царю (цитирую по памяти): „3-й конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от Престола. Прикажи, Царь, придём и защитим Тебя". „Ура, ура! – закричали драгуны, казаки, гусары. – Поддержим все, не дадим в обиду Императора". Подъём был колоссальный. Все хотели спешить на выручку пленённого, как нам казалось, Государя. Вскоре пришёл телеграфный ответ за подписью генерала Щербачева – графу Келлеру предписывалось сдать корпус под угрозой объявления бунтовщиком. Келлер сдал корпус Крымову и уехал из армии».

Интересно, что оба эти человека в православной российской державе были неправославными. Хан Нахичеванский был мусульманином, а генерал Келлер – лютеранином. Только лютеранин и мусульманин оказались верны русскому Государю до конца. Оба они, кстати, были убиты «при случайных обстоятельствах» в 1918 году.

Но вернёмся в первые дни марта 1917-го. Император записывает: «2 марта, четверг. Утром пришёл Рузский и прочёл свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко (речь идёт о судьбе Империи, а Государь с явной досадой пишет в дневнике о длиннейшем разговоре. – А. 3.). По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будет бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно моё отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2½ часа пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест».

Государь менее всего цеплялся за власть в эти дни. По воспоминаниям очевидцев отречения, он говорил: «Если я помеха счастью России и меня все стоящие ныне во главе её общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину».

Что касается переделанного манифеста, то всё очень просто. Родзянко предложил, и Шульгин с Гучковым согласились на обычный конституционный вариант – Цесаревич становится Императором при регенте Михаиле. 37-я и 38-я статьи Основных государственных законов – устанавливали чёткие правила наследования Престола Российской Империи, основывающиеся на так называемом принципе примогенитуры – «от отца к старшему сыну».

Но Государь решил поговорить со своим врачом лейб-медиком профессором С. П. Фёдоровым о здоровье наследника. Фёдоров сказал, что, скорее всего, после отречения Николаю Александровичу придётся расстаться с сыном Алексеем. Бывшего Царя вышлют за границу, а Алексей должен быть в России, он же станет Императором, пусть и при регентстве Михаила. Тогда Государь задаёт новый вопрос: «А как с его здоровьем? Распутин мне обещал, что он скоро поправится». – «Нет, – говорит профессор Фёдоров, – с точки зрения медицины он поправиться не может. С точки зрения медицины ему может быть лучше или хуже, он может прожить ещё много лет, но гемофилия ныне неизлечима».

После этого Государь принимает решение нарушить все законы Империи, в том числе и свою клятву при вступлении на престол, что будет свято соблюдать закон о Священном короновании, закон о престолонаследии, и решает отречься и за себя, и за сына в пользу Михаила – брата Михаила объявить Императором, а самому вместе с сыном уехать за границу. Опять же нарушить все законы ради того, чтобы остаться с собственным ребёнком, пусть и больным.

В. В. Шульгину и А. И. Гучкову, к их великому удивлению, Император при встрече в Пскове сказал: «Ранее вашего приезда, после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной Думы я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына. Но теперь, ещё раз обдумав своё положение, я пришёл к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучаться с ним не могу».

Отречение подписано 15-ю часами 2 марта. Но это фальсификация самого Николая II. На самом деле только поздним вечером 2 марта в Пскове, в салоне-вагоне Императорского поезда «Государь Николай Александрович признал за благо отречься от престола государства российского и сложить с себя верховную власть». Начальник штаба Северного фронта генерал Юрий Данилов не смог от отчаяния сдержать слёз, когда происходило отречение. Он пишет это в своих воспоминаниях.

Может быть, можно было попытаться арестовать Рузского, назначить верного генерала Данилова на его место командующим Северным фронтом, что-то ещё сделать… Но Государь вновь ничего не сделал, он мечтал только об одном – быстрее встретиться с Императрицей, воссоединиться с семьёй. Поэтому он подписал отречение.

«Если здесь есть юридическая неправильность… – передаёт в „Днях" свои тогдашние мысли Василий Витальевич Шульгин. – Если Государь не может отрекаться в пользу брата… Пусть будет неправильность!.. Может быть, этим выиграется время… Некоторое время будет править Михаил, а потом, когда всё угомонится, выяснится, что он не может царствовать, и престол перейдёт к Алексею Николаевичу… Всё это, перебивая одно другое, пронеслось, как бывает в такие минуты… Как будто не я думал, а кто-то другой за меня, более быстро соображающий… И мы согласились…»

3 марта, в пятницу, Государь делает свою ставшую знаменитой запись в дневнике: «В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман».

4-го он написал: «Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре. В 8.20 прибыл в Могилёв».

3 марта, то есть ещё до того, как Государь вернулся из Пскова в Могилёв, начальник штаба Ставки генерал Алексеев понял, что произошло. Обращаясь к командующим фронтами, он написал: «Никогда себе не прощу, что, поверив в искренность некоторых людей, послушал их и послал телеграмму командующим фронтами по вопросу об отречении Государя от престола». Михаил Васильевич Алексеев так этого и не простит себе никогда. Больной, рано постаревший человек, он возглавил Белое движение и умер от болезни почек в сентябре 1918 года на боевом посту, в Екатеринодаре, борясь с коммунистической властью.

Но дело было сделано. Великий князь Михаил Александрович не принял престол. И тут он поступил совершенно разумно. Как отмечал В. Д. Набоков (отец писателя): «Принятие Михаилом престола было бы ab initio vitiosum, с самого начала порочным». Потому что он не имел прав на престол – это нарушало все российские законы. И, кроме того, Михаил, женатый морганатически на дважды разведённой авантюристке Шереметьевской, получившей в 1915 году титул графини Брасовой, не имел права и по этой причине занимать Императорский престол. Сам Император Николай Александрович лишил его в 1912 году прав на наследование престола и выслал за границу. Высочайший манифест, данный в Царском Селе 30 декабря 1912 года, гласил: «Манифестом Нашим, данным в 1 день Августа 1904 года, Мы, на случай кончины Нашей прежде достижения Любезнейшим Сыном Нашим Его Императорским Высочеством Наследником Цесаревичем и Великим Князем Алексеем Николаевичем совершеннолетия, назначили Правителем Государства, до Его совершеннолетия, Брата Нашего Великого Князя Михаила Александровича. Ныне Мы признали за благо сложить с Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Александровича возложенные на Него Манифестом Нашим от 1-го августа 1904 года обязанности».

Только Мировая война позволила Великому князю вернуться в Россию, чтобы защищать родину. Но прав на престол Император брату так и не вернул.

Поэтому Император вручал брату престол, прекрасно зная, что он не имеет права им владеть. Государь 25 лет управлял страной, он правовые нормы знал отлично. Так что передача престола брату, которого он сам за четыре года до того лишил всякой надежды на престол, была ещё одним странным действием Императора.

Великий князь Михаил спросил Родзянко в Петрограде, когда собрались 3 марта Родзянко, Милюков, ещё целый ряд деятелей только что созданного Временного правительства: «Можете ли вы мне гарантировать безопасность, если я приму престол?» Родзянко, по его воспоминаниям, ответил: «Единственное, что я вам могу гарантировать, Ваше Высочество, это умереть вместе с вами». После этого Михаил решил престол не принимать. И в тот же день 3 марта издал Манифест об отказе от престола.

«1917 г., МАРТА 3

ОБ ОТКАЗЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ОТ ВОСПРИЯТИЯ ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ ВПРЕДЬ ДО УСТАНОВЛЕНИЯ В УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СОБРАНИ ОБРАЗА ПРАВЛЕНИЯ И НОВЫХ ОСНОВНЫХ ЗАКОНОВ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО

Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне Императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народных.

Одушевлённый единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял я твёрдое решение в том случае восприять верховную власть, если такова будет воля Великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием чрез представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского.

Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облечённому полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Михаил»

В этом манифесте есть странные слова о том, что Великий князь Михаил просит всех граждан державы российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облечённому полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего прямого равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Правда, Михаил здесь не повелевает, а просит, но тем не менее эта просьба Михаила оказалась единственной юридической формулой, которая легла основанием власти Временного правительства. Временное правительство никакого права на власть не имело.

«С юридической точки зрения, – замечает творец этой формулы Владимир Набоков, – можно возразить, что Михаил Александрович, не принимая верховной власти, не мог давать никаких обязательных и связывающих указаний насчёт пределов и существа власти Временного Правительства. Но мы в данном случае не видели центра тяжести в юридической силе формулы, а только в её нравственно-политическом значении. И нельзя не отметить, что акт об отказе от престола, подписанный Михаилом, был единственным актом, определившим объем власти Временного Правительства и вместе с тем разрешившим вопрос о формах его функционирования, – в частности (и главным образом) вопрос о дальнейшей деятельности законодательных учреждений».

Князь Львов имел право на власть, но только как премьер-министр Императора. После отречения Императора он никакой власти уже не имел. Временное правительство никакой власти не имело. Образовалась властная пустота, аномия. И в этой ситуации может управлять только тот, кто или восстановит легитимность власти (скажем, признает власть Цесаревича Алексея, что никто не хотел делать в России), или применит грубое насилие. Это сделали социалисты через Совдеп и потом довершили большевики.

Февральскую революцию от других революционных переворотов отличало множество особенностей. Но самой поразительной чертой была скорость, с которой рухнуло Российское государство. Так, словно величайшая в мире Империя, занимавшая одну шестую часть суши, была каким-то искусственным сооружением, не имеющим органического единства, а вроде бы стянутым верёвками, концы которых держал монарх в своей руке. И когда монарх ушёл, скрепы сломались, и всё сооружение рассыпалось в прах… Русский народ, избавившись от царизма, на который навешивал вину за все свои невзгоды, застыл в оцепенении на пороге новообретённой свободы. Совсем как та дама из рассказа Бальзака, которая так долго хворала, что, когда наконец излечилась, решила, что её поразил новый недуг».

Таким образом, в ночь со 2 на 3 марта, видимо где-то в 11 часов ночи 2 марта, около полуночи перед 3 марта, в России перестала существовать государственная власть. Попытки как-то слепить законы старой России с новым Временным правительством продолжались, как вы знаете, с марта по октябрь, но закончились Октябрьским переворотом. И мы живём сейчас в продолжении ситуации, созданной именно Октябрьским переворотом.

Вот так, дорогие друзья, произошла эта удивительная революция. Революция, которая в принципе могла бы легко не произойти. Крупнейший русский историк М. М. Карпович в своей книге «Императорская Россия» (Нью-Йорк, 1932 год) написал: «Едва ли правомерно утверждать, что революция была абсолютно неизбежна. России предстояло решить много трудных и запутанных задач, но возможность их мирного решения отнюдь не исключалась. Война сделала революцию вероятной, но лишь человеческая глупость сделала её неизбежной». Увы, с этим выводом приходится согласиться.

Я бы хотел закончить эту лекцию словами опытного политика, участвовавшего в Первой Мировой войне в ранге министра, иностранца, очевидца гибели Российской Империи в феврале 1917 г. – Уинстона Черчилля. В своём многотомном труде «Всемирный кризис», созданном через десятилетие после 1917 года, он писал:

«Несомненно, ни к одной стране судьба не была столь жестока, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была уже видна. Она уже выдержала шторм. Жертвы были принесены, труды завершены, когда всё было брошено. Отчаяние и предательство овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгие отступления закончились, снарядный голод был преодолён: поставки оружия лились рекой. Армия, защищающая протяжённый фронт, стала сильнее, стала больше и лучше вооружена… Оставалось только держаться. Поверхностная мода нашего времени – списывать царский режим как слепую, прогнившую, ни к чему не способную тиранию. Но изучение тридцати месяцев войны с Германией и Австрией изменит это легковесное представление и заставит обратиться к фактам. Мы можем измерить прочность Российской Империи теми ударами, которые она выдержала, теми бедствиями, в которых она выжила, теми неисчерпаемыми силами, которые она проявила, и тем возрождением, которого она достигала… Бремя последних решений лежало на Николае II. На вершине, где события превосходят разумение человека, где всё неисповедимо, давать ответы приходилось ему… Несмотря на ошибки большие и страшные, тот строй, который в нём воплощался, к этому моменту выиграл войну для России. Вот его сейчас сразят… его и любящих его предадут на страдание и смерть. Его действия теперь осуждают, его память порочат. Остановитесь и скажите: а кто другой оказался пригоднее? В людях талантливых и смелых недостатка не было, но никто не смог ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России».