Лекция 8

Георг Зиммель. Жизнь и труды. Понятие обобществления

Сегодня мы переходим к великим немцам – Георгу Зиммелю и Максу Веберу. Первым из них мы рассмотрим Георга Зиммеля – и потому, что по возрасту он старше (годы его жизни 1858–1918), и потому, что труды по социологии он начал писать раньше Вебера, и потому, что Вебер, в известном смысле, – это завершение или вершина эпохи в истории социологии. О Вебере мы поговорим в конце курса, а Зиммель, несмотря на его уникальность и самостоятельное значение, может, конечно, показаться подготовительным этапом для понимания Вебера. Это несправедливо. Нужны отдельные усилия, чтобы представить социологию Зиммеля как особый, до сих пор актуальный проект.

Зиммель был самым популярным социологом Германии своего времени. Популярным – то есть известным в широких кругах, как профессиональных, так и просто культурных. Его более всех других социологов переводили при жизни, а еще он сам писал на иностранных языках, на английском, французском, итальянском осталось очень много его работ, в собрании сочинений на них ушла пара томов. Но эта популярность не имела автоматического продолжения в университетской карьере. Зиммель попытался в Германии проложить себе дорогу именно как социолог. Но, в отличие от Франции, где Дюркгейм получил мощную административную поддержку и продвинулся на центральные позиции, в Германии отношение к социологии было подозрительным, недоброжелательным, идентификация себя как социолога была рискованным делом. Если бы тогда в университетах велись индексы цитирования, особенно индексы цитирования в ведущих иностранных журналах, – думаю, Веберу вообще бы ничего не светило, его бы изгнали с позором и никогда не взяли бы на работу. А Зиммель получал бы три оклада. Но на самом деле все было наоборот. Макс Вебер очень рано стал профессором, и потом, хотя его карьера прерывалась из-за проблем со здоровьем, все же в конце жизни он еще мог себе позволить выбирать тот университет, в котором примет приглашение и займет кафедру. Зиммель, при всем старании, так и не смог стать профессором почти до конца жизни, а первая профессура по социологии появилась в Германии уже после его кончины. Проблема заключалась (и затрагивала не одного Зиммеля) в крайне косной системе образования Германии, внутри которой было необычайно трудно продвинуться, особенно если против тебя соединялись какие-то серьезные силы. Вообще-то и Тённису долгие годы не удавалось получить штатное место, и, кстати говоря, Гуссерлю. Такой знаменитый ученый, как Роберт Михельс, вообще уехал в Италию, отчаявшись получить место в Германии. Но как-то сложилось мнение, что в случае Зиммеля несправедливость была совершенно вопиющей.

Прибавление. В этом месте я бы хотел процитировать Макса Вебера. Его доклад «Наука как призвание и профессия» мы еще рассмотрим в соответствующей лекции, но там речь пойдет о некоторых принципиальных философско-социологических вещах. А здесь – о характеристике той самой немецкой системы образования и науки. Вебер – один из лучших свидетелей, мы, так сказать, получаем знание из первых рук, не покидая нашего поля. Вот что Вебер в 1917 году говорит немецким студентам:

«У нас – каждый знает – карьера молодого человека, который хочет выбрать своей профессией науку, начинается с „приват-доцента“. После консультаций и с согласия представителя соответствующей специальности на основе книги и, чаще всего, скорее формального экзамена он габилитируется в каком-либо университете [то есть защищается] на факультете и, не получая зарплаты, за исключением студенческих взносов, читает лекции, предмет которых определяет он сам в рамках той специальности, по которой защищался. …Практически это означает, что у нас карьера человека науки в целом строится на плутократических предпосылках. Для молодого ученого, который не обладает состоянием, очень рискованно выбирать академическую карьеру. Он должен продержаться по меньшей мере несколько лет, не зная, будут ли у него потом шансы получить место с достаточным для прожитья уровнем оплаты». Вебер сравнивает положение немецкого преподавателя с американским и говорит, что в Америке начинают со скромной позиции, предполагающей возможность увольнения, – чего не случается с немецким приват-доцентом: если уж он начал работать и работает долгие годы, то у него появляется что-то вроде морального права быть замеченным, принятым в расчет при назначении профессоров, даже если тут уже вступают в игру новые приват-доценты с габилитацией. Иначе говоря, принимая габилитацию, университет не может не учитывать, что потом не избавится от своего доктора. Как же быть? Отказывать старательным ученым в габилитации пока нет потребности в новых преподавателях? Оставлять преподавание в монополии уже работающих? Не получится ли так, что профессора будут предпочитать и продвигать своих учеников? Вебер дальше говорит о том, что университеты в его время уже сильно поменялись по сравнению с прошлым, что «старая университетская конституция стала фикцией», но вот что осталось и даже усилилось: удастся ли приват-доценту стать ординарным (то есть штатным) профессором – это дело шанса (Hasard). «Конечно, не только случай здесь господствует, но роль его необыкновенно велика». Именно случаю Вебер приписывает свое удачное начало карьеры, добавляя, что были уже тогда коллеги, сделавшие к тому времени куда больше, чем он сам, но не получившие места. И вот здесь мы приближаемся к одному важному свидетельству: «Итак, академическая жизнь – это безумная игра случая. Если молодой ученый попросит совета, стоит ли ему габилитироваться, то почти невозможно взять на себя ответственность и уговаривать его. А если он еврей, то ему скажут, конечно: lasciate ogni speranza». Вебер цитирует Данте, «оставь все надежды»: стать ординариусом в немецком университете – безнадежное предприятие. Есть одна статья, в которой этот пассаж из речи Вебера истолкован как указание на судьбу Зиммеля. Вполне возможно. Зиммель в это время был профессором Страсбургского университета (но и самому ему недолго оставалось жить, и университет был обречен, хотя Вебер об этом еще не знал), но все-таки память о том, каких трудов стоило его друзьям добиваться назначения Зиммеля на профессорское место в Гейдельберг – и как эти труды пошли прахом, – была еще очень свежа.

Надо сказать, что я сам, рассказывая о Зиммеле в прошлые годы, недооценивал влияние немецкого антисемитизма на его карьеру, особенно ввиду таких удачных историй, как у Германа Когена (ведущего философа Марбургской школы неокантианства) или Георга Иеллинека (юриста, влиятельного профессора того самого Гейдельбергского университета, куда, как увидим, не взяли Зиммеля). Мне казалось более важным указать на парадоксальный характер занятий социологией, которые могли бы, по идее, увеличить карьерные шансы Зиммеля, а на самом деле их ухудшили. Видимо, корректное, взвешенное представление его биографии нуждается в учете очень многих факторов.

В отличие от Дюркгейма, который, напомню, родился и вырос в ученой иудейской среде, Зиммель родился в семье, задолго до его рождения перешедшей из иудаизма в христианство. Отец был католиком, мать протестанткой, сам он был крещен в евангелической церкви, но вышел из нее во время Первой мировой войны. Большую часть жизни он был сравнительно обеспеченным человеком, хотя с привычкой жить на широкую ногу ему пришлось распрощаться сравнительно рано. Вебер, говоря о плутократическом рекрутировании ученых, мог и в этом случае вспомнить о своем друге: финансовая независимость позволяла Зиммелю заниматься наукой в те годы, когда ему отказывали в штатной профессуре, в то же время, по мере того, как состояние таяло, он был все больше заинтересован в постоянном доходе. Зиммель был наследником двух состояний: родного отца и приемного; первый был фабрикантом шоколада, второй – владельцем нотного издательства и нотной типографии, довольно известным в культурной Германии человеком. Зиммель по происхождению и воспитанию принадлежал к тому образованному немецкому бюргерству, в том числе с еврейскими корнями, которое чувствовало себя как дома во всей Европе. Европе большой культурной истории, но при том отличалось воинственным патриотизмом, ибо высшим цветом этой культуры для него была именно современная Германия. Это касалось и философии, и военной техники, и литературы, и социального вопроса, в решение которого, по идее, должна была внести вклад социология. Однако то, как и кем именно должны решаться социальные проблемы, было как раз камнем преткновения для немецких бюрократов.

Зиммель окончил гимназию в Берлине, учился в Берлинском университете, защитил там обе диссертации, причем и с первой, и со второй дело пошло с заминками. Первую – промоцию – отклонили из-за необычной темы (она была посвящена генезису музыки), но поскольку Зиммель как раз в это время получил награду за работу о философии Канта, ему намекнули, что ее-то как раз можно преобразовать в диссертацию. Он это сделал и преодолел первую ступень академической карьеры. Вторая диссертация тоже была о Канте, вопрос, как мы понимаем, стоял уже о перспективах преподавания, мнения членов факультета разошлись. Со второй попытки он взял и этот барьер. Теперь он получил право читать лекции в Берлинском университете, формально оставаясь приват-доцентом, но, поверим Веберу, с каждым годом как бы налагая определенные обязательства на факультет. Его книги, его лекции, его статьи пользовались успехом, и в университете это не могли оставить без внимания. К сорока годам он мог уже рассчитывать хотя бы на место экстраординарного профессора, и биографы Зиммеля часто цитируют факультетский документ этого времени, описывающий его заслуги. Оттайн Рамштедт, крупнейший знаток Зиммеля, публикует другое важное свидетельство: в 1897 году Зиммель пишет Георгу Йеллинеку, что место профессора ему нужно в первую очередь по экономическим соображениям, а не в силу тщеславия. В следующем году Зиммель сообщает тому же Йеллинеку, что университет готовит запрос в министерство. В 1900-м году он становится профессором Берлинского университета, но все еще экстраординарным, без постоянной зарплаты. Он получает, правда, право вести регулярные курсы, руководить защитами и так далее. Только вот не защитами по социологии! Об этом чуть позже.

Что он уже сделал в это время для социологии? Написал первую значительную работу «О социальной дифференциации», написал ключевую в плане обоснования специфики социологического подхода статью «Проблема социологии». Но большая часть текстов была посвящена этике (двухтомное «Введение в науку о морали»), философии истории (первое издание «Проблем философии истории») и социальной психологии. У него опубликовано несколько социологических статей, но большинство из них – на иностранных языках. Есть планы по созданию фундаментального социологического труда, есть уже репутация социолога, но собственно ключевые тексты еще впереди. На переломе веков он выпускает монументальный труд «Философия денег», который ряд исследователей считает его главной социологической книгой, но это менее распространенный взгляд, впрочем, на резонах такой оценки мы еще остановимся. На это же время приходится написание цикла статей, которые являют собой как бы сердцевину его социологии, если понимать социологию в более конвенциальном смысле. Они, в расширенном и переработанном виде, составили основной массив его книги «Социология». Она вышла в 1908 году, о ней сразу несколько слов.

Это огромная книга, размером поражающая воображение. В послесловии к изданию «Социологии» в полном собрании сочинений Зиммеля ответственный редактор и всего издания, и этого тома упомянутый уже Оттхайн Рамштедт цитирует стихи одного немецкого поэта 30-х годов XX века, в которых шутливо и немного грустно перечисляется все то, что автор не успел сделать в своей жизни – не успел то, не успел это… В том числе, пишет он, не прочитал «Социологию» Зиммеля. Но я бы отнес это к простительным грехам. Непонятно, как эту книгу можно прочитать, и еще более непонятно, как ее можно было написать. Есть свидетельства того, что писал Зиммель быстро, не правил, не переделывал – словно бы у него текст уже был в голове готовым, надо было его лишь записать. И все равно такие объемы ужасают.

Так вот, ее выход был запланирован в 1908 году, Зиммелю исполнялось пятьдесят лет. Если немного огрубить историю, то получится так: выходит книга, освобождается место профессора в Гейдельбергском университете – прекрасном заведении с прекрасной репутацией. Кто, как не Зиммель, автор монументальной работы «Социология», должен был бы его занять? Мне долгое время было непонятно: Зиммель готов переехать в Гейдельберг из Берлина, а вот переезд позже в Страсбург воспринимал болезненно. Почему? Постепенно я начал понимать. Гейдельберг – это старый немецкий университет, это место, где живут друзья, в частности, Макс Вебер. И еще Гейдельберг – мировой центр, немецкий городок, но очень космополитичный по составу студентов, очень либеральный, поощряющий разноголосицу мнений. Недаром именно они пригласили Зиммеля. Там было две кандидатуры, Генрих Риккерт и Зиммель, причем с самого начала все строилось на том, что с Риккертом не получится, он не согласится, и тогда естественным образом проходит кандидатура Зиммеля, которого рекомендовал, в частности, все тот же Вебер, пользовавшийся большим влиянием и авторитетом. В документе (мы бы назвали его характеристикой претендента), направленном в министерство, университет в самых лестных выражениях аттестует Зиммеля, указывая среди его заслуг, в частности, большой вклад в социологию. И ничего не помогло. Одной из важнейших причин отказа был отзыв, написанный официальным рецензентом, вроде бы историком, притом капитаном первого ранга в отставке; как впоследствии выяснилось – решительным антисемитом. Он написал примерно так: «Зачем нам все эти еврейские штучки, дух истинного немецкого университета Гейдельберга несовместим с этим, и я против». Впоследствии он не раскаялся, то есть упорствовал в своих заблуждениях и в двадцатые, когда посмертная слава Зиммеля достигла пика. Все это было позорно, на это место потом взяли какого-то Шварца, как пишут в энциклопедии. Так что книга «Социология» выстрелила, но цель не поразила. В следующем году Зиммель принимается за организацию Немецкого социологического общества, привлекая к этому и Вебера, и Тённиса. Я вам немного говорил об этом обществе и еще скажу, но пока стоит лишь упомянуть, что и Зиммель, и Вебер через пару лет его покинули.

Если смотреть на публикации, мы обнаружим у него после этого нарастание собственно философских занятий: Зиммель все больше и больше идентифицирует себя не как социолога, создателя новой науки, а как философа. При этом Зиммель выпускает книги хотя и с философскими названиями, но с явно социологическим содержанием. И в 1913 году он, уставший и разочарованный, принимает предложение о профессуре, и в 1914 году уезжает в Страсбург. Это специфический город – город, отошедший Германии после франко-прусской войны, снова ставший французским после Первой мировой войны. Зиммель тогда работал на министерство обороны, на отдел пропаганды, писал яростные антифранцузские тексты, так же, как Дюркгейм, – яростные антинемецкие. Это все очень грустно. Зиммель ведь публиковался у Дюркгейма в его знаменитом журнале «Социологический ежегодник», водил близкое знакомство, даже дружбу, с социологом дюркгеймовского круга Селестеном Бугле. Очень ценил, между прочим, Бергсона, испытал его влияние, хотя это уже просто к слову. Зиммель поссорился с Дюркгеймом, никогда с ним не встречавшись, из-за дела Дрейфуса. Дюркгейм, напомню, был дрейфусаром, сторонником интеллектуализма и прогресса. Для него было важно, что дело Дрейфуса со стороны консервативных сил сопровождалось антисемитской и антиинтеллектуалистской кампанией. А Зиммель рассматривал это все в культурных терминах, он писал Дюркгейму что-то вроде того: «…вы слишком сильно беспокоитесь по поводу французского антисемитизма, он имеет лишь культурный характер». Я читал одно исследование, автор которого пишет, что оба они не отдавали себе отчета в том, что его корреспондент – еврей. И Зиммель, испытавший на собственной шкуре все, что положено, уговаривает Дюркгейма, мол, не стоит так волноваться. Это было, впрочем, еще до истории с Гейдельбергом, но выглядит, я бы сказал, трагикомично. Однако в ретроспективе трагедия здесь побеждает. Это для французского патриота и уроженца Эпиналя Дюркгейма Страсбург был оккупированной территорией, а для Зиммеля – авангардом империи. Университет, в который пригласили Зиммеля, был федеральный университет, то есть на прямом финансировании из центра, не земельный, как большинство других. Это был форпост немецкой культуры, немецкого права и немецкой экспансии. Интересно, что там учился, а потом, претендуя на место, читал пробную лекцию Карл Шмитт, причем было это в 1916 году, как раз когда Зиммель там преподавал. Но никаких свидетельств о каком-то знакомстве или встречах Зиммеля и Шмитта я не находил. В Страсбурге Зиммель занимал кафедру социальной педагогики (в чем я тоже вижу перекличку с карьерой Дюркгейма), он успел написать об этом лишь одну книгу. В конце жизни он вернулся к социологии в небольшом труде, который (я еще скажу об этом) принято называть «малой социологией».

Когда Германия потерпела поражение, Зиммель оказался в оккупационной зоне, отрезанным от всех, смертельно больным. Он вел себя стоически, посвятив остаток сил завершению большого философского труда, который на русский язык плохо переведен как «Созерцание жизни». Ему не повезло: его сын, служивший в армии военврачом, не успел доехать и попрощаться с ним. Но повезло ему в другом отношении: он не дожил до разгрома университета. Французы его не просто закрыли, но разогнали, и потом из солидарности земельные университеты Германии предоставляли места преподавателям, изгнанным со своих мест. Но это было уже позже. Умирал Зиммель долго и тяжело, к тому же в одиночестве – все его друзья остались в Германии. То, на что он, с его точки зрения, положил жизнь, разлеталось – великая европейская культура погибла. И открывался новый этап в истории Европы, который, как он понимал, будет совершенно другим. Он умирал, как писал он сам, без учеников, без последователей, поэтому был убежден, что не создал никакой школы. Зиммель писал, что «разлетится мое наследство по кусочкам, не оставляя ни одного прямого наследника». Конечно, он не мог предугадать, что будет дальше, – а дальше было еще хуже. Сначала его жена, как потом и жена Вебера, занялась изданием его сочинений. Она была, кстати, как и Марианна Вебер, не просто интеллигентная женщина, но сама плодовитый автор. Она могла с умом распорядиться тем, что осталось. Дела шли сначала неплохо. Слава его была огромна, его труды повлияли на мыслителей более молодого поколения. Кое-кого из них он успел отметить. Он приветствовал появление первого тома книги Шпенглера «Закат Европы», и Шпенглер этим очень гордился. Он успел отдать должное книге Ханса Фрайера, будущего крупнейшего консервативного социолога Германии и известного философа истории. На обложке его книжки «Антей» 1917 года напечатана коротенькая рецензия Зиммеля. Он, хотя и не зная этого, оказал влияние на молодого Хайдеггера. Он действительно был очень важной фигурой для Германии. Но потом, с середины XX века, началось угасание интереса к нему. Во времена нацизма в Германии все стало определенно: Зиммель – еврейский по крови автор, а на публикацию авторов-евреев наложен запрет. Последствия этого чувствовались очень долго. Традиция чтения Зиммеля прервалась. Помните, я говорил, что в США Рудольф Хеберле пытался пробудить интерес к Тённису? Ему не многое удалось, но Хеберле сам социолог, он знал, что делать. А сын Зиммеля, военный врач, уехал с семьей из Германии, спасаясь от нацистов. Потомок Зиммеля живет сейчас в Соединенных Штатах, я видел его на социологическом конгрессе в Билефельде, он очень похож на деда, не отдает себе отчета в его величии и занимается статистикой. Была у него еще внебрачная дочь, она стала участницей сионистского движения, переселилась в Палестину и там погибла в результате несчастного случая в начале сороковых годов. Бумаги Зиммеля пропали, архив Зиммеля погиб безвозвратно. Его пытались на законных основаниях вывести за границу, в последний момент он был конфискован СС, украден по сути бандитами: не для уничтожения, а чтобы пустить на аукцион с молотка, но что-то не сложилось. Несмотря на огромные усилия, которые были затрачены в 70-е, 80-е и 90-е, ничего не нашли, от Зиммеля осталось очень мало переписки. То есть остались личные письма, а не то, что можно было бы найти в его бумагах.

Посмертные судьбы немецких социологов складывались во многом в зависимости от того, что происходило с их сочинениями в Соединенных Штатах, и, конечно, не в родственниках Зиммеля корень проблем. Работы Зиммеля были хорошо известны в США при его жизни. Он интенсивно переписывался с Альбионом Смоллом, отцом-основателем американской социологии. Еще в конце 90-х годов XIX века Смолл публиковал важную работу Зиммеля в недавно созданном «American Journal of Sociology». Пару раз речь шла о том, что его пригласят преподавать в США. Один раз еще в конце XIX века, а второй раз – перед мировой войной. Может, он и уехал бы из Страсбурга, кто знает. Были знаменитые американцы… Прежде всего, вспоминается Роберт Парк, который у него учился в Берлинском университете. Чикагская школа, какой мы ее знаем, никогда бы не сформировалась, если бы не влияние Зиммеля на Парка. Но большая социологическая теория, grand theory, если использовать несколько сомнительный термин Миллса, парсонсовская теория, обошлась без Зиммеля, причем обошлась самым неприятным образом. Парсонс в конце 20-х годов учился в Германии, прекрасно знал сочинения Зиммеля, писал о нем в своей диссертации, посвященной проблеме капитализма в немецкой научной литературе, и когда создавал свой magnum opus, который стал каноном социологической классики, «The structure of social action», сначала написал про Зиммеля, а потом вычеркнул. И во всей этой огромной книге о Зиммеле нет ничего. То есть нет такого классика, не о чем говорить. Есть письмо Парсонса Джеффри Александеру, написанное незадолго до кончины; он признается, что конкурировал с Говардом Беккером, представителем зиммелевского направления в социологии, поэтому и замолчал зиммелевскую линию. Дональд Левин приводит большую цитату из этого письма, которое находится в архиве Парсонса в Гарварде. Я его процитирую:

«Относительно немногие даже сейчас отдают себе отчет в том, что позиция [Зиммеля] использовалась как стартовая для построения теории социальной системы, с моей точки зрения, фундаментально ошибочной. Это началось в Германии с большой книги Леопольда фон Визе „Bezieungslehre“. Она появилась, примерно, в то время, когда я был студентом в Гейдельберге… Она в каком-то смысле вошла в моду, но тему подхватил покойный Говард Беккер. Беккер ее встроил в большую книгу, которая представляла собой адаптацию позиции Визе и вышла в свет под заголовком „Визе-Беккер“. Действительно, несколько лет Беккер и я соперничали за лидерство, знакомя эту страну с немецкой социологией. Если я замалчивал Зиммеля, то Беккер еще более радикально преуменьшал значение Вебера».

Сам Левин еще в конце 50-х годов написал знаменитую работу про Парсонса и Зиммеля и много способствовал возрождению интереса к Зиммелю в Америке. Он, между прочим, писал тогда в том духе, что, скорее, хорошо, что Парсонс не включил Зиммеля в число классиков, в канон социологии. Это самому Парсонсу позволило больше сосредоточиться на собственной теории, а труды Зиммеля избавило от неизбежных в те годы упрощений, к которым Парсонс был склонен. Но одновременно Левин выражает сожаление, говорит, что на несколько десятилетий это обусловило затмение и забвение Зиммеля в США. Впрочем, у Левина же где-то есть утверждение, что только Зиммель непрерывно влиял на американскую социологию в течение всего XX века. Видимо, он колеблется в оценках; ну, им там на месте виднее.

Крупные фундаментальные социологи всегда знали Зиммеля, тут никакого забвения не было, поймите правильно. Это все равно, как если брать историю музыки и говорить, что в какой-то период о Бахе забыли. Ну, не был он когда-то популярным, но все великие композиторы были о нем прекрасно осведомлены. Так и здесь – все великие социологи Зиммеля знали, но с разной степенью интенсивности штудировали, довольно долго широкого чтения Зиммеля не было. И лишь постепенно выясняется, что Зиммель был последний модернист или, наоборот, постмодернист. При новом отношении ко всему – к модерну, постмодерну, к высокому модерну, Зиммель входит в большую моду. Мода пройдет, а привычка к социализации в дисциплине через чтение значительного автора останется. Переводят все или почти все, хотя, если я не ошибаюсь, полного перевода «Большой социологии» на английский язык нет до сих пор, так же, как и на русский. Что значит «Большой социологии»? Теперь мы входим в область библиографии. Я разбросал упоминания о книгах, их надо собрать вместе.

У Зиммеля, как и у Дюркгейма, есть четыре основных социологических труда. Первый относится к тому времени, когда Зиммель не только не называл себя социологом, но, говоря в ретроспективе о своем сравнительно медленном интеллектуальном развитии, заявлял, что до 35 лет был «собственно, глуп». Ему исполнилось 35 в 1893 году, а несколько книг, которые вышли до этого, следовательно, с его точки зрения, не особенно заслуживали внимания. Тем не менее, в 1890 году выходит «Социальная дифференциация» (так ее название звучит по-русски, это одна из немногих социологических работ Зиммеля, переведенных на русский язык), по-немецки она называется «О социальной дифференциации» (Über sociale Differenzierung). Ее результаты он, видимо, потом не особо ценил. Вторая социологическая книга написана как раз в тот период, который можно называть социологическим «акме» Зиммеля, вершиной творческой зрелости. «Акме» у Зиммеля наступило в 35–40 лет, в 1900 году выходит «Философия денег». Это книга с совершенно неудачным названием. Сам он пишет, что в ней нет ни строчки, написанной в духе экономической теории; экономист, заглянув туда, приходит в ужас и тут же ее закрывает. Действительно, ничего экономического там нет. Потом эту книгу открывают философы и понимают, что философам мараться об экономические вопросы тоже негоже, настоящие философы не занимаются такой низменной материей. А кому еще обращаться к этой книге? Больше некому. А книга, на самом деле, социологическая. Впервые это зафиксировал в доказательной научной статье знаменитый немецкий историк социологии Фридрих Тенбрук в начале 60-х годов. В Советском Союзе эту же точку зрения представлял первый систематический исследователь Зиммеля Л. Г. Ионин в книге «Георг Зиммель – социолог» «Философия денег» действительно не просто книга по философским основаниям социологии, она именно по теоретической социологии. О том, как устроено человеческое действие, каковы черты современной эпохи, общества, культуры.

Идем далее. И называем следующую книгу, уже нам знакомую, «Социология». У нее есть подзаголовок, на толковании которого я сегодня еще остановлюсь, сейчас я его просто привожу без объяснений – «Исследование о формах обобществления». Поскольку она громадных размеров, ее называют «Большая социология», это достаточное обиходное название среди социологов, правда, «социология» они пишут без кавычек. Они имеют в виду не только то, что у этой книги большой объем, но и то что существует «Малая социология» (и тоже без кавычек). Эта книжка совсем маленькая, в ней только четыре главы. Точно она называется «Основные вопросы социологии. Индивид и общество». Вышла она в 1917 году, когда Зиммель уже вроде бы бросил занятия социологией, но к нему обратилось издательство «Goschen», которое специализировалось на выпуске покетбуков («Taschenbuch»). За несколько лет до этого они заказывали ему книгу об основных проблемах философии и попросили написать такую же, в качестве юбилейной, 1000-й книги данной серии – это и есть «Малая социология».

Конечно, этим социологическое наследие Зиммеля не исчерпывается. Так, огромное значение для обоснования т. н. понимающего метода в социологии имеют экспликации в книге Зиммеля «Проблемы философии истории». Сначала он эту книгу выпускает в 1892 году, с этого издания делается перевод на русский язык. Оно считается более психологическим, не удовлетворяет Зиммеля, как и другие ранние труды. Потом автор переписывает текст самым радикальным образом, и в 1905 году выходит второе издание, а вскоре практически не измененное третье. Оно содержательно примыкает к его социологическим работам и является принципиально важным, там обосновывается ряд позиций, касающихся метода понимания. Но все же в число ключевых социологических книг ни она, ни насквозь теоретико-социологическая работа «Философская культура» (1912) не входят. Что касается русских переводов, то Зиммеля на русском всегда было много, еще с дореволюционных времен, сейчас есть и новейшие переводы. Но Зиммель как социолог переводился не очень много. Он у нас известен в первую очередь благодаря философии культуры. С этим связаны наши трудности: вроде бы и есть что почитать, а глянешь ближе – нет: полный перевод, если брать главные социологические труды, – только «Социальной дифференциации», ни одна глава «Большой социологии» не переведена целиком, я уже не говорю о «Философии денег». Придется довольствоваться малым или читать на иностранных языках.

Считается, что становление Зиммеля прошло три этапа. Первый этап – более материалистический, позитивистский, дарвинистский – это примерно 10 лет, с конца 80-х по 1898 год. Потом еще примерно 10 лет – этап неокантианский, когда он не просто испытывает влияние кантовской философии, создает не самый оригинальный, но все-таки свой вариант неокантианства, и именно это время оказывается самым продуктивным для его теоретической социологии. В 1908 году, когда он начинает склоняться к тому, чтобы более решительно профилировать себя как философа, он уже меняет философскую позицию, его увлекает философия жизни, новое модное течение, связанное с именем Бергсона, которого в то время в Германии активно переводят и обсуждают. И это уже до конца жизни. Он все больше и больше разрабатывает свою версию философии жизни. Последняя книга, которую он дописывает накануне кончины, – это книга по философии жизни.

В отличие от других известных нам авторов, мы практически ни в одной работе не находим хотя бы отчасти необходимой нам строгости и доказательности. Видя название работы, никогда нельзя ожидать, как он ее начнет. Прочитав начало, невозможно предугадать, в какую сторону он свернет и к чему придет в результате. Композиционно все его сочинения необыкновенно сложны. Под конец чтение оказывается мучением из-за специфической немецкой красивости (Зиммель способен, как Толстой, написать какое-нибудь предложение размером с полстраницы). Это огромные тексты без разбивки на абзацы, без сносок, практически без спора с кем-нибудь и даже без указания источников. Вообще, не один Зиммель был такой, но себя как-то уж очень ценил. Ну не может ученый работать без сносок и споров с коллегами! Есть интересное свидетельство, которое я недавно вычитал. Риккерт в начале 1900-х, будучи уже признанным авторов, одним из самых амбициозных философов Германии, жалуется, что Зиммель ему все время дает понять, что, мол, он, Зиммель, все уже раньше и понял, и написал, так что не особенно ему Риккерт интересен. Типичное для Зиммеля: «считается что…», «имеется обыкновение утверждать…». А кто? Сравните: Тённис – три тома статей и рецензий! Да и вообще очень выверенная научная этика, внятное размещение себя в научном сообществе. Дюркгейм: начинает с рецензий и обзоров, в каждой книге разбирает чужие взгляды и свои подходы выстраивает как более результативные. Вебер бесконечно ссылается на коллег, у него есть специальные работы с анализом чужих взглядов, полемические сочинения, ссылки на тех, кто ему ближе, и так далее. Или, из позднейших, возьмите Парсонса: он переводит Вебера, он постоянно работает с чужой мыслью, кстати, как и Питирим Сорокин с его невероятной эрудицией. А у Зиммеля? Уж если он пишет о ком, то это Кант, Рембрандт, Гёте, Ницше. Он как бы ставит себя вровень с великими, не снисходя до дискуссий и цитат. Конечно, не будем к Зиммелю несправедливы. Не он один был такой, и не так все у него просто. Его надо уметь читать. Скажем, в одном важном сочинении 1908 года, мы еще о нем поговорим, он рассуждает о специфике профессионального призвания. Нет, он не ссылается на Вебера, но кто в те годы не знает, что вокруг этого понятия – нам еще предстоит о нем долгий разговор в лекциях о Вебере – развернулись важные дискуссии. Но мало этого! Зиммель так поворачивает свое рассуждение, что мне здесь вспоминается не только Вебер, но и Дюркгейм с его надеждами на профессиональные ассоциации. А ведь я знаю только малую часть дискуссий того времени, но все равно – в глаза бросается. Или, скажем, поздняя социология Зиммеля, это уже публикация 1917 года, в которой обсуждается, является ли единственной действительностью для социолога человеческий индивид, или можно говорить о развитии социал-демократии, о греках, о городах и царствах. Тут сразу несколько перекличек. Вот он вспоминает знаменитую битву при Марафоне между греками и персами. Конечно, пример не хуже прочих. Но дело в том, что незадолго до того была полемика вокруг понятия исторической возможности, в ней важная позиция была заявлена выдающимся историком Античности того времени Эдуардом Майером. Вебер существенно расходился с Майером, об этом есть у него большое рассуждение в магистральной методологической работе «Критические исследования в области наук о культуре». В свою очередь, Вебер в социологических сочинениях занял позицию «социологического номинализма», то есть делал ставку именно на индивида и его действия. Зиммель об этом знает и явно в ответ ему обосновывает свой взгляд. Таким образом, его сочинения не монологичные, не в пустоте написанные и не в пустоту обращенные. Но читать их и в этом плане трудно.

При этом позиция в текстах Зиммеля колеблется, меняется. Тут нельзя взять, ухватить мысль в полной определенности. Его за это еще в молодые годы критиковали философы старой школы. Но зато, когда в него «въезжаешь», врабатываешься, когда несколько раз проходишь по одному и тому же кругу, огромным усилием воли восстанавливаешь в памяти или на письме хотя бы отрезок его рассуждений – испытываешь необыкновенное счастье от того, как разъясняются многие интересные вещи. Так или иначе, с этим приходится мириться. Это всегда для меня большая проблема при изложении. В любом случае, мы постоянно сталкиваемся с одной и той же непростой задачей – где та ручка, за которую нужно потянуть, чтобы вытащить всего Зиммеля? И есть ли он вообще «весь Зиммель»? Где он, в социологических текстах, в философских, в текстах определенного периода или текстах более ранних и более поздних, чем тексты собственно социологические, но имеющих явное социологическое содержание? На это нет окончательного ответа. Здесь постоянно идут какие-то споры между зиммелеведами – окончательного согласия нет. Будем, значит, исходить из того, что что-нибудь лучше, чем ничего. И двинемся потихоньку дальше.

Итак, что же мы должны знать о Зиммеле? Когда-то я придумал такой подход (и до сих пор его придерживаюсь): я занялся Зиммелем потому, что он меня раздражал. Читаю, но толку никакого. Для внесения хоть какой-то ясности мы сделаем вот что. Существует совсем немного базовых понятий Зиммеля. Пожалуй, важнейшее из них (хотя нельзя сказать, что оно в центре его построений, но видно, что если бы его не было, если бы оно не работало как-то подспудно, то он не пришел бы к тому, к чему пришел) – это понятие взаимодействия. За этим понятием взаимодействия стоит, если угодно, базовая интуиция. Он некоторым образом видит мир, не только социальный, мир как таковой представляется ему миром взаимодействий. На первый взгляд может показаться, что в этом нет ничего особенного. Одно взаимодействует с другим, это нормально, что здесь такого? Но вся хитрость состоит в том, что взаимодействие важнее чем то, что взаимодействует. Если вы хотите понять, что взаимодействует, пытаетесь уловить это взаимодействующее, то вы опять проваливаетесь в бездну взаимодействий. То, что мы фиксируем как устойчивое, как какой-то предел возможного анализа, дифференцирования, для Зиммеля оказывается всего-навсего неким временным результатом, который может прекратить свое существование, если изменится взаимодействие. Взаимодействие имеет члены взаимодействия, но важно именно взаимодействие как таковое. Это для социологии очень важно. Поэтому, если вы говорите, что изучаете социальные взаимодействия, а потом в качестве некоторой незыблемой основы этого взаимодействия принимаете индивида или группы, то вы ничего не понимаете в Зиммеле. Поскольку для него несомненно, что индивиды взаимодействуют, но индивиды, какими мы их знаем, суть результаты взаимодействия. Если угодно, они суть места, точки пересечения социальных кругов, как он называет это в работе «Социальная дифференциация». Постепенно Зиммель уходит от столь радикальной точки зрения. Она в таком виде не присутствует в более поздних его сочинениях. Но, повторюсь, если бы ее не было, не было бы понятно ничего ни в логике ранних, ни в логике позднейших его работ. Отрешиться от идеи чего-то устойчивого, субстанциального нам очень трудно, а между тем, этого требовали многие философы того времени. Зиммель охотно идет путем релятивизации всего устойчивого, это модная тенденция. Но он понимает опасность этого пути.

Слово «взаимодействие» здесь очень важно понимать правильно. Это побочное замечание, но оно важно. Если у вас в голове сидит американское «interaction» – то это не правильно. «Interaction» – это «действие между». «Wechselwirkung» – это взаимодействие, действия одного на другое и второго на первое, некое первое и второе обмениваются действиями, обмениваются воздействиями.

Другое важное понятие, которое мы должны разъяснить у Зиммеля, – это понятие обобществления. Обобществление, по большому счету, – это социальное взаимодействие. В чем тут сложность? Дело в том, что есть устойчивое значение слова «обобществление». Если спросить любого из вас, вы скажете, что это перевод некоторой собственности во владение государства. Собственность становится общественной собственностью, что было частным, становится общественным. Мало того, если вы откроете толковый немецкий (немецко-немецкий) словарь, то обнаружите то же самое значение. То есть тут нет простой ошибки перевода с немецкого на русский. Но Зиммель удивительным образом использует это слово в совершенно ином смысле. Можно ли его переводить как «общение»? Такая идея была у Л. Г. Ионина в ранних его работах о Зиммеле, но он не принял сам этот перевод, поскольку так было принято переводить термин Маркса «Verkehr». Маркс в «Немецкой идеологии» говорит о формах общения, поэтому переводить «Vergesellschaftung» как «общение» значит совсем заморочить читателя – это сильный аргумент, но все равно пришлось потом в переводе одной из главок «Малой социологии» переводить «Gesellung» как «общение». Так что Зиммель нам готовит много подвохов.

В понятие «общение» мы не всегда вкладываем то, что вкладывает Зиммель. Возьмем простой пример. Два человека встретились на улице, в таком месте, где по правилам положено приподнимать шляпу при встрече. Приподняли шляпы и разошлись. Для Зиммеля – это уже обобществление. Это взаимодействие, безусловно, но является ли это общением в нашем смысле слова? Разумеется, нет. Иначе говоря, Зиммель берет понятие обобществления столь же максимально широко, сколько максимально широко он берет понятие взаимодействия.

Обобществление есть везде, где в некоторое взаимодействие вступают двое или больше индивидов. В форме немецкого слова «обобществление» («Vergesellschaftung») содержится указание на становление чего-то обществом, как мы бы сказали «округление», если нечто становится круглым. Но тогда что понимать под обществом, если обобществление – это то, что Зиммель описывает таким образом? При таком понимании общество не может рассматриваться как какая-то большая объемлющая вещь. Помните, я говорил, насколько проблематично вообще понятие общества. У Зиммеля в его принципиальных методологических трудах понятие общества не наводит на мысль о какой-то большой вещи, хотя в позднейших публикациях оно все же появляется. Релятивистское понятие общества как обобществления имеет отношение к обоснованию социологии как особой науки, к радикальной версии социологии, по Зиммелю.

Социология – это наука о формах обобществления. И формальная социология и есть в подлинном смысле слова социология.

Очень решительный, очень важный, и нельзя сказать, что безопасный теоретический шаг. Зиммель делает его в самых ранних работах, в которых ставит вопрос о проблеме социологии. Потом ему приходится принять в расчет, что предполагаемые восторги современников не слышны, он корректирует свою позицию, но для нас есть прелесть и в этом раннем радикальном взгляде.

Хотите социологию как самостоятельную науку – скажите, чем она занимается. Начинаем это выяснять – обнаруживаем, что всем из перечисленного занимаются и другие науки. Тогда зачем еще социология? Этот вопрос, который мы можем услышать и сейчас. Сегодня мы убегаем в «safety room», в разного рода специфические методы. Мы готовы признать, что науки бывают разные об одном предмете, но у нас-то есть особые методы, поэтому мы – социологи. Во времена Зиммеля такой возможности не было, никакой специфической исследовательской методологии за социологией не водилось, а если и водилась, то она была не настолько заметной. Нельзя было сказать, что обращение к статистике или анкетирование автоматически означают, что есть и особая наука, которая с полученными так данными работает. Вопрос стоял о предмете, а предметные области были расхватаны – чем ни займись, про все уже есть науки. И тогда Зиммель предлагает идти поперек привычных классификаций и исследовать не содержательные области, а формальные. Он говорит: подобно тому, как разные предметы могут быть сделаны из разных материалов, но имеют одинаковую форму, и подобно тому, как геометрия изучает эту форму, а не материалы, надо найти такие же социальные формы или, как их называет Зиммель, формы обобществления или, может, правильнее сказать, формы обществления. Кстати, маленькое примечание. Есть устойчивый термин, который у нас тоже идет преимущественно от Л. Г. Ионина, и я понимаю, почему – потому что он был первым полноценным исследователем Зиммеля как социолога в нашей стране, он пришел на непаханую ниву, ему нужно было найти какое-то внятное слово, с которым можно было бы работать. Потом он от него отказался, в частности, в упомянутом прекрасном переводе одной из глав «Малой социологии», но, как всегда бывает, то, что он сделал на первом этапе, продолжает жить своей жизнью. Он либо сам изобрел, либо взял из имеющихся переводов на русский язык американской литературы, перевод этого слова как «социация». Американцы говорят – «sociation», и если не принимать в расчет тяжелую историю «обобществления», есть соблазн сделать кальку. Я несколько лет с этим боролся, а потом оказалось, что есть вещи абсолютно непреодолимой силы, слушатели все равно пишут «социация», может быть, им так удобно. Мое дело – сказать о своих резонах, дальше – как хотите.

Социология – это наука о формах, об исследовании форм обобществления, таких как дружба и вражда, бедность, власть, религиозность или просто религия и многое другое. В чем здесь сложность? Сначала кажется, что Зиммель действительно совершает переворот. Например, есть разные случаи, в которых один человек подчиняется другому, а есть общая форма господства/подчинения – мы исследуем господство и подчинение с формальной точки зрения, привлекая сюда конкретный исторический материал только как иллюстрацию. То же самое можем сказать про религию. Есть разные виды веры, но везде присутствует какой-то элемент, какая-то форма, которая позволяет говорить о религии. Историк религии, религиовед изучает определенные обстоятельства, социолог всякий раз смотрит, как устроена религиозность как таковая. Войны, государство, дворянство и тому подобное – это что? Здесь ведь несколько больше исторической конкретики, скажем прямо. Да, ее больше, но все-таки больше в том смысле, что для того, чтобы произошло что-то из названного, нужны более определенные исторические обстоятельства. Это не так, как с господством и подчинением, которые разлиты повсюду; на какое человеческое общение не наткнись, везде вы встретитесь с господством и подчинением, с религиозностью, с тем, что люди организуются в пространстве – отсюда социология пространства Зиммеля (у него есть большая статья «Социология пространства»). Но чуждости (его статья «Чужак»), бедности (в смысле социального статуса нищеты), наличия дворянства как благородного сословия, города и много другого – их нет повсюду. Чтобы встретить именно такого бедняка, которого описывает Зиммель, нужно оказаться в очень определенных социальных обстоятельствах. Примеры чужака очень интересны, но это в высшей степени конкретные примеры, и для того, чтобы вообще появился чужак и социальный феномен чуждости, нужно, чтобы присутствовали очень многие дополнительные феномены. Это просто так не появляется. Здесь больше исторической конкретики. Если ее больше, можем ли мы сказать, что это тоже чистая форма социальности? И вообще – что означает чистая форма социальности? Например, если вернуться к уже упомянутой статье Зиммеля «Общение. Пример чистой или формальной социологии» (это та самая глава, которую перевел Л. Г. Ионин), мы увидим, какое это тонкое дело. Мы увидим, что, с одной стороны, он описывает чистейшую, формальную, абстрактнейшую, прозрачнейшую, в смысле лишенности определенного содержания, форму социального взаимодействия, а именно общения; с другой стороны, такое общение, которое он описывает, – это исторически в высшей степени обусловленное явление. Оно далеко не всегда есть. Отсюда что-то следует для нас? Пока еще не совсем ясно. Необходимо чуть-чуть прояснить ситуацию. Мы будем прояснять ее небольшими шажками, крошечными примерами, потому что представление Зиммеля в целом ничего нам здесь не даст.

Итак, крошечный пример. Люди общаются, люди вступают во взаимодействия – какого рода? Например, посещают церковь. Что здесь является формальным? Допустим, это одно из проявлений религиозности, но сама церковь – это форма или нет? Надо признать, что это тоже форма. Церковь – это не только конкретная церковь, но способ организации человеческой жизни, встречающийся во многих местах. То, что это церковь, относим к форме. А то, что это конкретная церковь, католическая или евангелическая? Это уже содержание. Простите, а в каком смысле это содержание? У них есть определенный набор догматов и способов организации. Наверное, это тоже определенная форма, которую имеет христианская религиозность, как шар может быть большой или маленький, а большой может быть синим или зеленым. С одной стороны это оказывается содержанием, а с другой – формой. Если мы говорим, что всякий раз нас интересует только вес, объем и цвет шара, а материал нет, тогда вес, объем и цвет будут относиться к форме, а материал – к содержанию. Это старая штука: те из вас, кто изучал философию, знают, что так – у Аристотеля. Это точка зрения не нова. Но тогда возникает следующий вопрос: кто, когда, на каких основаниях будет решать, что, применительно к данному исследованию, форма, а что содержание? Ведь задача стояла, на первый взгляд, довольно скромная. Но, с другой стороны, амбициозная – вычленить собственное поле социологии. Все это колеблется, осциллирует – то, что было формой, оказывается содержанием. До какой степени это будет происходить? Когда мы скажем, что здесь уже точно появляется предмет другой науки? Ведь предмет другой науки при ином рассмотрении может оказаться формальным. Кто будет здесь разделять формальное и содержательное? Это очень непросто.

В этом смысле не случайно, что в конце карьеры, в конце жизни Зиммель уходит от этого радикального утверждения о том, что социология может быть состоятельна только как формальная социология. Есть ранняя статья у Зиммеля «Проблема социологии», с которой начинается формальная социология, и есть поздняя статья, глава в «Малой социологии», – «Область социологии». Между ними не противоречие, но дистанция в четверть века, и эту раннюю работу, которая была сильно переделана много раз и уже в сильно измененном виде открывает «Большую социологию», надо хорошо понимать как некоторого рода великое предложение; это великая амбиция, которая позволила существенно продвинуть вперед социологию, но не соблазнила социологов как формирующийся профессиональный цех. Формальная социология оказалась прекрасной вещью. Но, проведя ряд исследований, Зиммель приходит в конечном счете к тому, что социология бывает разная. Бывает общая социология, которая в его описании оказывается ближе к тому, что можно было бы называть эмпирической философией истории: общество предполагается уже существующим, но не его структура, а его общие черты, дающие о себе знать в многообразии исторического движения, представляют здесь интерес. Бывает философская социология, которая исследует то, что можно было бы назвать теорией познания социальных наук (то есть основные понятия и принципы познания, которые в них берутся готовыми, не обсуждаются) и метафизикой (то есть теми высшими результатами, которые опять-таки в рамках частных наук интереса не представляют). И в собственном смысле социологией оказывается тогда все равно чистая, формальная социология.

Это все в «Малой социологии», и там же очень важное: Зиммель подчеркивает не раз, что общество – не менее реально, чем индивиды, что только целями познания определяется, интересует нас индивидуальный или коллективный субъект. Но очень важно иметь в виду, что если бы Зиммель утонул в речке в 17-м году, то мы не узнали бы ни о членении социологии на общую, философскую и формальную, ни о столь подчеркнутом внимании к обществу как коллективному субъекту, единству. А вот «Философия денег» и «Большая социология» остались бы. Основной корпус его трудов уже был бы создан. Он создан человеком, вдохновленным идеей формальной социологии, исследованиями обмена, теорией культуры. Для меня также очень важно – но я не могу здесь на этом останавливаться, просто пометьте – что основные социологические сочинения Зиммеля созданы в мирное время, а «Малая социология» – в разгар войны. Война бросает отсвет и на поздние социологические работы Вебера, но все же они написаны в большей части либо до ее начала, либо по окончании. Это не просто житейские обстоятельства, это имеет вообще большое влияние. Но вернемся к основному корпусу работ Зиммеля.

Зиммель был первым из классиков, кто обратил внимание на численный состав группы. Он был первым, кто сказал, что число участников взаимодействия имеет значение. Конечно, эти рассуждения не вырастают на пустом месте, и интерес к массам, к толпе, к тому, что происходит с человеком, который оказывается в общении со множеством себе подобных, – это интерес не специфически зиммелевский, это интерес эпохи. Найдите того, кто об этом не писал, кто этому не придавал значения. Но Зиммель говорит о другом. Он говорит о том, что надо буквально смотреть, сколько точно людей взаимодействует. Какое взаимодействие самое простое, если брать со стороны числа? Никому не может прийти это в голову, никто не может поставить вопрос так ясно, как Зиммель. Дюркгейм, который на рубеже веков был очень воодушевлен работами Зиммеля, этого в принципе сделать не может, потому что вся логика его аргументации не предполагает интереса к таким скучным вещам. В лучшем случае числа заинтересуют его там, где зайдет речь о больших числах – в статистике малые количества ему не интересны. Зиммель же рассуждает так: он говорит, что, на первый взгляд, самое простое взаимодействие – это взаимодействие двоих. Хорошо, а одиночество? Ведь одиночество – это социальный феномен, это тоже своего рода взаимодействие. Но на самом деле в одиночестве нет ничего естественного: не так, что бегает голый человек по голой земле и набредает на второго, и они начинают взаимодействовать, например, как гоббсовские люди. Не одиноки гоббсовские люди, и Зиммель это знает. Вы вот лучше представьте, сколько усилий вам пришлось бы приложить, чтобы остаться в одиночестве. Понятно, что кто-то, может быть, сейчас живет один в маленькой пятикомнатной квартирке, оставленной богатыми предками, и не понимает, о чем я говорю. Но мы, все остальные, подумаем, сколько должно совпасть разного рода усилий, чтобы мы оказались – каждый – вне какого-либо взаимодействия: чтобы никого не видеть, никого не слышать, чтобы не звонил телефон. Это сконструированное одиночество, одиночество само по себе отсекающее социальные воздействия. Оно результат предшествующих воздействий. Нужно до такой степени не хотеть общаться с другими, чтобы желать одиночества и произвести его. Нужно иметь для этого ресурсы, социальное одобрение, нужно воспринимать это также и как проблему, конечно. Все это лишь иллюстрация сложности данной формы.

Возвращаемся к вопросу «что является самым простым взаимодействием?». Одиночество – сложная штука. Может быть, самое простое – пребывание вдвоем? Возможно, что и так, но вопрос в том, какая самая простая в численном отношении социальная форма. Не устраивает Зиммеля в двоице то, что двое слишком сильно склонны к взаимной самоотдаче, то есть если только вдвоем – то здесь либо любовь, либо ненависть, которая ничем другим не сдерживается. Здесь имеет место беспрепятственное прохождение всякого социального импульса, принятие другого – беспрепятственное (в каком смысле? Представьте, что появляется третий. Скажем, вы ссоритесь с близким человеком, все ли вы ему скажете при третьем? Большой вопрос. Нужно дойти до страшных амбиций, чтобы двое себя не сдерживали. А если вы не ссоритесь, если у вас любовь до гроба? Третий вам явно не нужен.). Получается, что полнота самоотдачи, с одной стороны, делает это простейшим социальным феноменом, а с другой – таким, что, «закукливаясь», замыкаясь на себя, он не имеет интерфейса, выхода на более обширное социальное целое. Это простейшее взаимодействие, но не как кусочек более обширного. Значит, если мы хотим делить социальную жизнь в поисках самого простого, элементарного, мы до взаимодействия двоих можем не дойти. Да, их взаимодействие социально – но так социально, что из более широкого выпадает. Вот почему Зиммель предлагает считать простейшим взаимодействие трех. Третий представляет более широкий социальный контекст. Каким он может быть, этот третий? Это может быть третий, который действует по принципу «divide et impera» (разделяй и властвуй): третий, господствующий над этими двумя именно благодаря тому, что ему удается посеять рознь. Это может быть «tertius gaudens», «третий радующийся», тот, кто не учреждал эту рознь, но получает профит от того, что у них проблемы. Это может быть посредник, который помогает. Третий всякий раз обладает совершенно особой позицией; и именно благодаря этому, как только мы привлекаем третьего, мы получаем целое богатство, целый набор разнообразных социальных форм, между которыми есть одно общее – это все формы взаимодействия трех. Так построенное рассуждение – типичный Зиммель.

То же самое и в социологии пространства. То, что люди привязаны к каким-то территориям, любят родную землю или идут кого-то завоевывать, и что ландшафт влияет на их настроение или поведение – кто не знал этого до Зиммеля? Это было целое направление в социологии – географический, ландшафтный и прочий детерминизм. Но Зиммель говорит о социологии пространства, и с чего он ее начинает? Он берет кантовское понятие чистого и бескачественного пространства и говорит, что в таком виде пространство как форма вообще не может воздействовать на людей. Ведь что такое воздействие? Это когда на душу (а душа – это активное начало) что-то оказывает влияние. Поскольку пространство – это чистая форма восприятия, по Канту, то есть то, что имеет отношение к устройству самой души. Выходит, что душа сама на себя оказывает влияние? Нет! Она не может иметь причиняющей, каузальной силы. И все попытки доказать, что имеет место влияние пространства на человека или человеческие взаимодействия, совершенно бессмысленны. После этого он вдруг говорит: но все-таки есть такие ситуации, в которых какая-то важность пространства для взаимодействий обнаруживается, однако пространство значимо в таких-то и таких-то формах, и показывает в каких именно. Это абстрактное, чистое, философски рафинированное начало, предполагающее исследование пространства как чистой формы созерцания, возможно только для Зиммеля.

Сейчас мы находимся в опасной ситуации! Мы можем, как это делали некоторые солидные авторы, в том числе упомянутый выше Л. фон Визе, да и Д. Левин, пожалуй, тоже, искать систематические принципы у Зиммеля, строить каталог найденных им форм. В общем, не имею ничего против, но это путь в тупик. Зиммель обладал гениальной интуицией и огромными познаниями. Но, как следует из одного письма, которое сам он писал скорее в раздраженном состоянии, не так уж он высоко ставил интеллектуальные силы, которые нужны для занятий социологией. Он считал возможным не систематическое, но именно такое, как у него, поведение исследователя, который переходит от предмета к предмету, опираясь не на доказательства, но именно на усмотрение, интуитивное понимание того, как обстоят дела, а реальные события, реальные обстоятельства служили ему для иллюстрации этих интуиции. Недаром книгу о нем выдающийся специалист Дэвид Фрисби назвал «Социологический импрессионизм». Раз так, я оставляю вам возможность знакомиться с существующими каталогами или составлять собственные, а сам попытаюсь показать кое-что другое. В следующий раз мы поговорим о том, что такое априори по Зиммелю, как возможно общество. Дальше мы рассмотрим его аргументы, касающиеся некоторых специальных форм социального взаимодействия, некоторых форм обобществления.