Лекция 14

Макс Вебер. Основные социологические понятия

Сегодня мы продолжаем рассматривать социологию Макса Вебера. У нас очень сложная тема. Обычно я мало что зачитываю, потому что письменный текст плохо идет на слух, но читать все равно придется. Сегодня будет больше цитат, чем обычно. У нас пойдет речь об основных понятиях Вебера и о том, как он их вводит. Все рассмотреть нам не удастся, но следует разобраться в существе веберовского подхода, как работает его научная машинка. Если мы это поймем, рассуждения, которые могут представиться темными, запутанными, внезапно окажутся довольно ясными, предсказуемыми. В прошлый раз мы говорили о различии между науками о природе и науками о культуре, между соотнесением с ценностью и практической оценкой, а также об идеальном типе. Предваряя то, что будет сказано сегодня, я хочу еще раз напомнить, что большинство конструкций Вебера носит идеально-типический характер. Они не предназначены давать усредненное представление того, что встречается чаще всего или обязательно соответствует некоторой закономерности. Это может быть также связано с закономерностью, но главное для Вебера лишь совпадает (или не совпадает, если речь идет об исторически однократном) с регулярностью, а не есть регулярность сама по себе. Социолога интересует как объяснение причин происходящего, так и понимание смысла. Это очень трудная задача. Объяснение – это про естественные науки, про законы, про повторение каузальных цепочек в разное время, но с одним и тем же результатом. Понимание – это разъяснение культурного смысла, в том числе – внимание к тому, что для объясняющего подхода кажется идентичным, а фактически имеет разное смысловое наполнение.

Для того, чтобы разобраться с этим получше, нужно сделать дополнительные пояснения. Мы начнем с определений, которые даются Вебером в начале одного из самых известных его текстов – главы «Основные социологические понятия». Этот текст мы полностью находим в работе «Хозяйство и общество», а частично – в сборнике сочинений по методологии. Вообще у Вебера есть два главных текста про понятия. Если я правильно трактую результаты современного вебероведения, то получается вот какая история. Когда Вебер более радикально сдвинулся в понимании своей дисциплинарной принадлежности именно в сторону социологии и даже принял участие в организации Немецкого социологического общества, он принял также предложение своего издателя взяться за издание «Handbuch'a» по экономике, который с течением времени превратился в «Grundriss» и так и не был завершен. У Вебера там должен был выйти, как у автора, один из томов. Эту историю я вам рассказывал в первой лекции о Вебере, а сейчас только напоминаю. Я там же говорил и о том, что тексты разного времени потом оказались под обложкой одной книги. Но чего я не говорил и о чем хочу сказать сейчас, так это про судьбу «Трактата о категориях понимающей социологии». Принявшись за «Handbuch / Grundriss», Вебер написал большую, принципиальную методологическую работу. Она могла стать первой главой, но еще до того вышла отдельно, в 1913 году в журнале «Логос», который издавался параллельно в России и Германии. Но полной параллельности там не было, в русский «Логос» статья Вебера не вошла, она есть только в немецком варианте. И русские читатели в массе своей узнали ее только тогда, когда она была переведена уже по сборнику методологических работ («Собрание сочинений по наукоучению»). Она называется «О некоторых категориях понимающей социологии». Вебер под конец жизни предпринял попытку заново переписать свой труд и полностью переделал методологическую главу об основных понятиях. Нельзя считать, что здесь прогресс и отмена раннего более поздним. Многое сохранилось неизменным, но многие формулировки и определения лучше всего изучать в обоих вариантах. Мы ограничиваемся, однако, более поздним, он проще, лучше выстроен и носит, я бы сказал, менее поисковый и более догматический характер. Это позволяет чаще использовать его в преподавании. Кроме того, оно так структурировано, что можно взять лишь часть его параграфов, что и было сделано еще тогда, когда до выхода «Хозяйства и общества» шесть (а позже и семь) параграфов первой главы были перенесены в сборник по наукоучению и образуют в нем совершенно самостоятельный фрагмент (тогда как статья из «Логоса» там присутствует целиком; мне кажется, ее бы не удалось так порезать).

С чего мы начинаем? Мы рассматриваем знаменитое веберовское определение социологии. Оно на слух совершенно чудовищно. Вебер, пожалуй, в этом сочинении дает себе волю как юрист, то есть стремится к такому определению понятий, которое обладает наивысшей юридической точностью, когда буквально одно неточно сформулированное определение меняет весь смысл. Эта юридическая въедливость утомляет. Я цитирую несколько строчек:

«§ 1. Социологией (в том смысле, в каком здесь понимается это весьма многозначное слово) будет называться наука, которая намерена, истолковывая, понять социальное действование и тем самым дать причинное объяснение его протекания и его результатов. „Действованием“ будет при этом называться человеческое поведение (все равно, внешнее или внутреннее делание, воздержание или терпение), если и поскольку действующий или действующие связывают с ним субъективный смысл. „Социальным“ же действованием будет называться такое, которое по своему смыслу, предполагаемому действующим или действующими, соотнесено с поведением других и ориентировано на него в своем протекании».

Об этих нескольких предложениях можно было бы прочитать отдельный курс лекций. Прочитаем их теперь не торопясь, но очень сухо. Итак, на что нам указывает Вебер? Что понимать социологию можно по-разному. И он сужает это многозначное понятие, его значение, оговаривая, что использует его здесь только в одном значении. Социология для него – это наука (внимание!), которая намерена истолковывать социальное действование и тем самым дать причинное объяснение его протеканию и его результату. Это очень трудная штука, давайте ее раскрутим.

Во-первых, речь идет о действовании. Почему здесь используется такое странное русское слово? Мне раньше пытались говорить, что его вообще нет, но это не так. Оно есть и встречается в переводах Гегеля, сделанных в 30-е гг. Чем действование отличается от действия? Тем, что действие – это одно, уникальное, атомарное событие. Поднял руку – действие, опустил – действие. В немецком языке для этого есть слово «Handlung». А Вебер здесь использует другое слово, близкое ему, с тем же корнем и от того же глагола, но образованное без специального суффикса, через субстантивацию и добавление артикля: «das Handeln». Если взять английский язык, то это будет, примерно, как «act» («Handlung») и «action» («das Handeln»), хотя в английском это переворачивается, конечно, да и вообще я бы не всех и не всегда стал бы так переводить ни с английского, ни с немецкого, но в данном случае это неизбежно, и, возможно, в отношении Парсонса, поскольку он перерабатывает терминологию Вебера, тоже целесообразно.

Итак, социология – это наука не о действии (одном, двух, трех, десятке отдельных действий), но о действовании – то есть о некотором непрерывном процессе, о том, что свершается и протекает (он использует слово «ablaufen»). Что должна делать социология? Она должна (внимание!), истолковывая, понять социальное действование. То есть первая задача социологии – истолкование и понимание (deuten и verstehen, interpreting и understanding). Почему здесь добавляется интерпретация? Потому что Вебер отличает от актуального, моментального понимания интерпретирующее понимание. Социология занимается вторым. Истолкование смысла составляет ее главную заботу. Само по себе это не отличает социологию от других гуманитарных дисциплин (наук о духе) – они все трактуют смысл. Но социология не просто толкует смысл, ее предмет – действование – то, что происходит в действительности. Например, пишет кто-то книгу – литературовед может ее интерпретировать. Создан набор церковных догм – религиовед может заняться их интерпретацией. Социология интерпретирует не тексты, хотя интерпретация текстов может быть важна (как делал Вебер в работе над «Протестантской этикой»), – она интерпретирует смысл поведения, смысл действования. Мало того, она намерена дать причинное объяснение его протекания и его результатов. Вебер здесь ломает всю стройную картину, в которой различается естественное объяснение и, так сказать, противоестественное. Ничего подобного, – говорит Вебер. Задача социологии – дать причинное объяснение протекания и результата. Что значит объяснение протекания? Мы интерпретируем действие, и тем самым понимаем, почему оно протекает так, а не иначе, почему оно приводит к определенного рода результатам. А что будет, если мы его не проинтерпретируем и не поймем? Тогда мы не сможем дать его каузальное объяснение. Для того, чтобы знать причину того, почему действование именно таково, надо его понять. Но понимать его нужно для того, чтобы знать причину – одно нельзя оторвать от другого. И так же с результатами.

Что такое действование? Я любил раньше приводить наизусть перевод определения, сделанный Пиамой Павловной Гайденко, которую я не устаю вам рекомендовать. Целый текст она не трогала, но в своих статьях о Вебере переводит это так: «„Действием“ следует… называть человеческое поведение (безразлично, внешнее или внутреннее, деяние, недеяние или претерпевание), если и поскольку действующий или действующие связывают с ним некоторый субъективный смысл». Он прекрасно ложится на память, мне и сейчас его легче вспомнить, чем то, что я написал и процитировал вам раньше. Напомню, у меня это выглядит по-другому: «внешнее или внутреннее делание, воздержание или терпение». Можете пользоваться тем, что вам больше понравится. Теперь пояснение. Что Вебер имеет в виду? Он работает как юрист – максимально точно определяет (причем в таких терминах, которые сильно смахивают на термины криминалиста), что такое действие. Действие есть некое поведение. Поведение – более широкое понятие. Но если с поведением не связан смысл, оно не является действием. Вспомните, кстати, краткое пояснение относительно того, что понимал под смыслом Риккерт. Если человек сам действительность своего поведения не связывает с ценностью, то оно бессмысленно. Вебер не повторяет Риккерта, но помнит, конечно, его рассуждения. Итак, бывают у человека автоматические реакции. Понятно, что эти реакции тоже человеческие, но социология их не изучает. Например, врач на приеме ударяет пациента по коленке, и нога поднимается на тот или иной угол. Ничего особенного здесь нет. Коленный рефлекс – не действие и, возможно, даже поведением его трудно назвать. А когда Вебер говорит о социальном действии, он указывает, что подражательное поведение без внятного осмысления – не есть социальное действие. Это он говорит очень неудачно. Есть пример, который ему понравился, про людей, которые открывают зонты во время дождя. Пример плохой. В одном случае (в более ранней статье) он как-то мутно говорит о «массово однотипных действиях», в другом (в более поздней) – о том, что здесь нет согласования, а просто все по отдельности хотят укрыться от дождя. Что здесь плохо? Ему требуется отделить однотипное поведение от осмысленных согласований. Это правильно. Но ему знакомы исследования по психологии толпы, он понимает, что бывает много ситуаций, когда массовое поведение есть, а осмысленного согласования не происходит. Однако мы же знаем, что люди часто открывают зонтики на улице, заметив, что другие прохожие уже открыли свои. Они не спасаются от дождя и не согласуют действия с другими, но действуют не просто единообразно, а именно под влиянием друг друга. У Вебера не получается толком разобрать такие случаи, хотя отнесение их к области социальной психологии, с его стороны, видимо, разумно. Но вот когда смысл внятен самому действующему, тогда мы действительно говорим о действовании и изучаем его как социологи. Мы забежали уже к социальному действию, но тут без этого не обойтись. Вернемся, однако, к базовому определению.

Какого рода действование рассматривает социология – внешнее или внутреннее? Учитель, который рисует на доске доказательство теоремы Пифагора, совершает внешнее действование. Ученик решает пример в уме, и мы не видим этого процесса, но видим результат, – значит, его внутреннее действование является собственно действованием, осмысленным человеческим поведением. Делание, воздержание или терпение – чисто юридическая формулировка, возможно, как раз перевод Гайденко лучше всего это показывает. Если А ударит В, это внешний процесс. Или недеяние, воздержание: мог бы совершить действие, но не совершил, не оказал помощь, не донес. Это недеяние в определенном контексте осмыслено и может рассматриваться как действие, хотя никакой активности мы не наблюдаем.

Какой отличительный признак у всех типов этого поведения? Субъективный смысл. Это значит – осмысленность происходящего для самого действующего. Часто в обыденном словоупотреблении мы можем сказать: это действие или поведение бессмысленно. Спрашивают кого-то, кто не совершил ожидаемого поступка (не побежал за автобусом, не подал документы на конкурс, не сказал ни слова в свое оправдание): почему ты ничего не делал? И слышат в ответ: это было совершенно бессмысленно. Что это означает? Что не было бы результата у делания, а потому было недеяние, но ведь смысл у этого недеяния-действия был! Обиходные рассуждения, которые легко перекочевывают в социальную науку, Вебер отвергает, потому что для него важно, чтобы был субъективный смысл, связанный с самим действующим.

Обратите внимание, мы привыкли к тому, что постоянно используем слова, обладающие большой философской нагрузкой. Иногда это ничем не грозит, а иногда нужна осторожность. Понятия «субъект» или «личность» нельзя использовать бездумно и безоглядно – за этими словами стоит очень много. Мы сами не замечаем, как некие традиционные смыслы проникают потом в наши рассуждения, и мы не можем от них освободиться. Вебер здесь использует очень неудобное для произнесения слово, неудобное на русском и немецком, но очень точное – «контекстуально связанное». Мы изучаем действование действующего, не личность и не субъект. Это значит, что нас на самом глубинном уровне не интересует, какой расы и национальности тот, кто действует; мы интересуемся только тем, что он действует. Социологию интересует действующий, и действующий – только с этой стороны.

От чего мы тем самым избавляемся? Например, от того, чтобы называть кого-то акцентированно, с ударением, «личностью» с большой буквы. Или наоборот, уничижительно: «Разве про такого-то можно сказать, что он личность?» Конечно, человек эпохи массового общества, «одномерный человек», – тот, кто еще не сформировался как личность, безответственная фигура, тот, кого язык не поворачивается назвать личностью, не действует: мы видим, что активна не личность, а набор социальных ролей. Но не надо становиться на эту дорожку слишком быстро. Всякий раз наши оценки и уточнения будут уводить от главного – от того, что действие имело место, у него был некий автор – действующий. Об этом говорит Вебер. И хотя технический характер слов «действие» и «действующий» все равно можно поставить под сомнение, мы должны понять его замысел.

Социальное действование – вот что, пожалуй, мы заучили лучше всего. Это такое действование, которое по своему смыслу ориентировано на другого. Что значит быть ориентированным на другого, Вебер раскрывает очень плохо, над этим еще предстоит поломать голову последующим социологам. Что считает нужным оговорить сам Вебер? Подробно мы это разбирать не будем, но упомянем. Прежде всего, еще раз о смысле:

«„Смысл“ здесь [рассматривается] как субъективно предполагаемый либо а) фактически самими действующими а. в некотором исторически данном случае или b. в среднем и приблизительно в некоторой данной массе случаев, либо b) действующим или действующими, который или которые мыслятся как тип в некотором сконструированном в понятиях чистом типе. [Этот смысл] не является каким-то объективно „правильным“ или метафизически постигаемым „истинным“ смыслом».

Совсем нехорошо. Только что нам казалось все ясным – и опять тьма. На самом деле Вебер имеет в виду следующее: нас, как ученых, интересует смысл, в первую очередь, фактический. Вот мы наблюдаем за кем-то, за человеком или группой людей, и говорим: эти действия осмысленны, потому что с совокупностью этих действий или действований они связывают некий субъективный смысл. Здесь все понятно, но бывает и по-другому. Бывает так, что мы говорим: мы сейчас не на конкретных действующих обращаем внимание, не на то, что происходит здесь и сейчас, а высказываем некое обобщающее суждение. «В среднем и приблизительно… в данной массе случаев…». Это значит, что бывает, что в массе случаев смысл сопрягается с определенного рода действием, а в других – не сопрягается. Потому что одни и те же действия могут совершаться одними людьми с полным осознанием того, что они делают, а другими – по привычке, не задумываясь. Мало того, одни и те же люди вначале совершают действия осознанно, а потом доходят до автоматизма, но для нас важно, что они в принципе вначале были осмысленны. Потому что если они и вначале не были осмысленны – то что мы изучаем? Мы же изучаем смысл, но если смысл действующему не ясен? Тогда что мы интерпретируем?

Мало того, мы не можем удовлетвориться только этим возможным обобщением, этой усредненностью. Вебер понимает, что это важно, но одно только это его не интересует. Есть еще и сконструированный тип. Что это означает? Это означает, что когда мы переводим наше рассуждение в разряд операций с идеальными типами, мы уже в меньшей степени заинтересованы в том, чтобы разбираться с каждым отдельным случаем или даже с некоторой усредненной их массой. Мы работаем с такими типами действий, в которых осмысленность является принципиально важным моментом. Буквально через несколько минут мы увидим, почему это так важно. Мы не все время будем цепляться за текст Вебера – у нас будут короткие минуты отдохновения от этого тяжелого и совершенно неудобоваримого текста. Кстати, помните, я говорил про книгу Вольфа Лепениса «Три культуры. Социология между наукой и литературой»? В частности, он там указывает, почему Вебер избирает такой путь и такой способ письма. Это сделано сознательно. Вебер прекрасный стилист и может писать блестящие публицистические статьи. А здесь, подобно тому как у Платона висела надпись перед входом в Академию «Не знающий геометрии да не войдет», Вебер говорит своим читателям: «Не можешь пробраться через этот текст, уйди, ты не ученый». Я знаю многих умных людей, которых Вебер отбросил. Может, это и неправильная стратегия у него, но что есть, то есть, другого Вебера у нас для вас нет.

Теперь посмотрим на другой очень важный момент. Именно границы между осмысленным действием и сугубо реактивным поведением чрезвычайно подвижны. Что это означает? Это означает, на самом деле, ужас и кошмар (ужас и кошмар не столько для нас, потому что мы не веберианцы в чистом виде, а некоторые – вообще ни в каком смысле; это ужас и кошмар для самого Вебера, хотя он, возможно, и не отдавал себе отчет, к какой пропасти приблизился и на что покусился). Конечно, можно сколько угодно говорить, что бывает и так, и по-другому, что бывают действия такие, а бывают другие, но если мы признали, что граница между осмысленным и реактивным поведением подвижна, то остается загадкой, что может сказать социология о реактивном поведении, если она занимается интерпретацией смыслов. Может ли она проинтерпретировать поведение, в котором этот смысл не явлен самому действующему? Немного дальше по тексту Вебер говорит о мотивах действия.

Мотив – это основание действия, внятный как таковой самому действующему. То есть если сам действующий не опознает, на основании чего он действует, почему он действует так, а не иначе, – его действие не мотивировано. Но если оно не мотивировано, если его основания не ясны действующим, если нет субъективного смысла, – тогда что? Что делает социология? Как она его интерпретирует? Если она не интерпретирует, может ли она дать каузальное объяснение? А если не может, то где она как наука? Подрываются самые возможности социологии. Это действительно одно из самых тяжелых мест. Но надо иметь в виду, что Вебер идет первым, прибивает дорогу через такие дебри, через которые наша дисциплина в каком-то смысле не пробилась до сих пор. Об актуальном понимании я говорить не буду, потому что это уведет нас в слишком далекие и тяжелые рассуждения. И сразу перехожу к тому, что важно зафиксировать для себя именно сейчас.

Вебер недаром называет социологию наукой и связывает между собой интерпретацию и объяснение. Дело в том, что научное объяснение предполагает, что результатом его будет действительно научный результат – всеобщий, воспроизводимый и передаваемый другим. В том, что касается объяснения, это более или менее понятно, например, если мы спрашиваем, почему яблоко, брошенное с пятого этажа, летит вниз, ответом будет: на него действует сила тяжести. А любое яблоко полетит? Любое, можете проверить. По крайней мере, на этом поверхностном уровне объяснение работает. Конечно, существует очень известный анекдот, который любил Батыгин, – про уши таракана. Мы говорим ему: «Беги!», он бежит; потом отрываем ноги, говорим: «Беги!» – и он не бежит. Вывод – уши у таракана на ногах. Понятно, что таким образом построить полноценное научное объяснение невозможно. Из того, что яблоко всегда летит вниз, из одного этого нельзя получить свидетельство о законе тяготения, здесь требуются гораздо более сложные построения. Но не заморачиваясь сейчас этой большой проблемой логики и философии науки, мы можем, тем не менее, сказать, что для Вебера повторяемость, воспроизводимость и транслируемость результата была важнейшим признаком научности. Однако что мы получаем, если переходим на позиции понимания? Если наше понимание «вчувствующее» (когда мы хотим поставить себя на место другого человека, повторить внутри себя то, что происходит в его духовном мире), о чем, в общем, говорили в то время сторонники «понимающей психологии» и прежде всего Вильгельм Дильтей, один из самых влиятельных философов того времени, тогда шансы на получение научного результата в том старом смысле науки крайне малы. Зиммель, в своих замечательных исследованиях понимания во втором издании книги «Проблемы философии истории», рассуждает так: «Если мы внутри себя воспроизвели элементы чужой духовной жизни, то не нужно думать, что они стали нашими». Нет, мы внутри себя, в нашей душевной жизни производим некое явление, последовательность переживаний и мыслей, но это наши переживания и мысли, которые мы идентифицируем как чужие, но сами они остались у того, у другого, перенести их внутрь нас невозможно. Проникнуть в душу другого, его сознание и эмоции нельзя. Так и Риккерт рассуждал, и это вообще важный пункт расхождения более кантиански ориентированных авторов с Дильтеем.

Отсюда, однако, сначала Зиммель, а потом и Вебер, делают вывод о том, что понимание все-таки возможно, но это особое, не психологическое понимание. Вебер здесь говорит: «Не нужно быть Цезарем, чтобы понять Цезаря». Иначе историей вообще невозможно заниматься. Мы многое понимаем сразу, актуально, а кое-что не сразу, не актуально, а посредством интерпретаций, только построив некую типологическую схему. Схему чего – чужой душевной жизни? Нет. Вебер критикует Зиммеля за то, что тот не удержался на высоте собственных достижений, дает слабину и соскальзывает в психологизм. Что мы понимаем? Смысл действия. Не действующего, а смысл того, что он делает. В разных вариантах эта мысль присутствует у Риккерта, Зиммеля и у Вебера.

Иначе говоря, вместо того, чтобы интерпретировать смысл действования из сложной связи душевной жизни того, кто действует, мы интерпретируем его из смысловой связи того, чем он становится в наблюдаемом нами мире. Но как же так, мы же сказали, что действие, действование (я оговариваюсь, потому что по-русски говорить «действование» ужасно неловко) имеет субъективный смысл? Ведь, напомню, все же на это завязано! Смысл – не хороший, не правильный, не эффективный, но фактический, субъективный смысл! Правильно, действование имеет субъективный смысл, но этот субъективный смысл в его субъективной связи, в связи переживаний, ассоциаций, объективных содержаний с эмоциями (например, когда человек решил задачу и радуется при этом) – мы это все убираем. Нас интересует субъективный смысл постольку, поскольку он доступен научному пониманию, научной интерпретации. Чужую радость, горе или гнев мы можем «актуально понять», не будь этого, про понимание вообще вряд ли бы говорили. Говорили бы, что есть некое основание, мотив, нам недоступный, но дающий о себе знать в поведении. А мы некоторый оттенок понимающего сопереживания никуда не денем, но сосредотачиваемся на объективно доступном субъективном смысле. В сущности говоря, надо сразу согласиться с тем, что огромный массив смыслов человеческого поведения оказывается для социологии либо полностью недоступным, либо доступным лишь в небольшой части. И Вебер с этим согласен. Он пытается прикинуть, где лучше всего искать этот доступ к субъективно значимому смыслу как к тому, что мы можем как ученые правильно понять, проинтерпретировать так, чтобы сделать отсюда вывод о причинах и результатах поведения.

Вот здесь мы видим, как методологическая формалистика внезапно наполняется мощным культурно-историческим содержанием. Разумеется, Вебер пытается создать понятия максимально абстрактные, максимально универсальные, но не надо забывать, что с самого начала своего методологического проекта он совершенно отчетливо говорит: нельзя представить себе, что социальная жизнь построена таким образом, что если мы, например, работаем с какими-то понятиями, чистыми понятиями науки, то чем больше мы будем эти понятия уточнять и утончать, тем ближе мы подберемся, наконец, к самой реальности. Или наоборот, если мы возьмем какие-то описания происходящего, какие-то понятия, которые отражают то, что есть на самом деле, и начнем потом из них составлять нечто все более и более абстрактное и общее, мы, наконец, получим вполне работающий, обобщающий аппарат – не получится ни то, ни другое. Нельзя дедуцировать из общего понятийного аппарата историческую и социальную конкретику, действительность (мы говорили об этом на прошлой лекции). Нельзя из понятий, с которыми мы работаем, годных применительно к данной ситуации, составить некое обобщающее видение социальной действительности.

Это, кстати говоря, объясняет, почему так тяжело бывает читать огромные разделы в «Хозяйстве и обществе», где Вебер пишет о разных формах организации господства, о том, как построены те или иные средневековые или античные модусы социальной жизни. И я все время пытаюсь избежать слишком привычных и слишком о многом говорящих понятий, вроде «общества», «государства», «феодализма». Вебер старается как историк не убегать слишком уж далеко от исторической реальности, хотя историки этого подвига не оценили и считают его социологом, применяющим обобщающие категории там, где их применять нельзя. Но все-таки понимание этого у него было, стремление сочетать внимание и любовь к историческому материалу с любовью к абстрактным конструкциям, методологическим вниманием к теоретическим ходам.

Что для нас это означает здесь, в части методологических построений? Мы можем представлять себе дело поначалу так, будто Вебер предлагает нам некий универсальный аппарат; куда бы нас ни занесло, мы всюду достаем томик Макса Вебера и говорим: давайте сюда действующего, субъективный смысл, мотивы и так далее. И Вебер, конечно, заманивает нас именно к такому пониманию. Тем не менее, это не совсем то, что есть на самом деле у Вебера. Еще раз, посмотрите – он нам говорит: осмысленное поведение, мотив, который внятен действующему; понимание, которое возможно, в отличие от актуального понимания, именно для ученого, то есть воспроизводимое и надежное понимание субъективного смысла как в некотором роде объективного – о чем это нам говорит? О том, что понятия Вебера скроены в методологической части в большой степени по мерке его основополагающего проекта, состоящего в объяснении того, как появился современный Запад, как появилось, говоря языком современной социологии, общество модерна, что появилось, как это произошло и чем все кончилось, когда произошла рационализация социальной жизни и ее расколдовывание. Если это все не иметь в виду, становится совершенно непонятной методологическая работа Вебера. Это, кстати говоря, впоследствии пытался преодолеть Шюц именно на уровне методологии. Он исходил из того, что слабости веберовских построений можно преодолеть за счет сугубо методологической работы, за счет того, что будет использована более изощренная философия, в которой будет дана более тонкая трактовка того, что такое смысл, а также – что такое мотив, намерение и многое другое. Но при этом, естественно, Шюц кое-что приобретает (и не так мало), но кое-что и теряет: теряет он эту фундаментальную связь между методологической работой и большим историческим проектом.

Возвращаемся к основным понятиям Вебера. Ясно, что для того, чтобы эта теоретическая конструкция показала свою действенность, Вебер должен найти такие действования, которые очень хорошо ложатся в его рассуждения. Вот его знаменитая типология, четыре типа действия. Вебер говорит: более всего нам (не Максу Веберу лично, не каждому из нас с вами, а нам – ученым) понятны некоторого рода действия, мы можем их проинтерпретировать, но самое главное, что здесь будет трепетная радость узнавания чего-то подобного тому, что мы и так знаем. Наука – это воплощенная рациональность, это рациональное систематизированное знание, и нам как ученым более всего понятно рациональное действование. Очень важный момент – что мы понимаем применительно к рациональному действованию. У него их два типа – целерациональное и ценностно-рациональное. Их роднит между собой ясность, внятное представление со стороны действующего того мотива, который служит основанием его поведения, – это во-первых. Во-вторых, это ясное представление о реальной или возможной взаимосвязи его собственных действий и последствий этих действий. У действующего есть полная ясность, почему он так действует и что будет в результате его действий. Эта ясность есть у действующего и тогда, когда действие ценностно-рационально, и тогда, когда оно целерационально. Именно потому оно в обоих случаях называется рациональным. Теперь двигаемся дальше.

Связь причины и следствия – вот что ясно для действующего. Того следствия, которое уже наступило? Нет, того, которое он предвидит, т. е. он предполагает, что существует некий порядок вещей, в рамках которого его действие будет иметь некий предсказуемый для него результат – поэтому он так и действует, он хочет этого результата. Правильно ли он рассуждает? Еще один очень важный момент – для Вебера совершенно несомненно, что знания обладают разным достоинством, и чем более рационально знание, тем более высоким достоинством оно обладает – полнота научного рационального знания обнаруживает свою мощь способностью правильно предсказать результат там, где обычный человек может промахнуться. Это значит, что ученый заведомо умнее тех, кто наблюдает. Не потому, что у него больше способностей, но потому, что у него есть наука.

Подлинно научное – это когда нам представляют характеристики поведения «as is». Здесь все хорошо до одного очень важного критического момента. Как только наш с вами коллега говорит: «Эти ведут себя рационально, а эти нерационально, эти отсталые, а эти прогрессивные», как только социолог пишет про людей, которых он изучает, что они что-то еще не понимают, он отождествляет свою позицию с позицией науки, науку – с безошибочным знанием, безошибочное знание – с движением прогресса, которое многократно дискредитировало себя. Ученый не умнее тех, кого он изучает, но Вебер этого еще не знает, дело не в гордыне Вебера, а в положении науки его времени. Поэтому (возвращаясь к его типологии) он говорит, что мы можем различать несколько типов целерационального действия. Один из них – это действие, практически полностью совпадающее с чистым типом рациональности, то есть, если есть задача, состоящая в целедостижении, и наука говорит нам, что есть наиболее эффективный способ решения, то мы берем лекало номер один (самый эффективный способ решения задач) и говорим: да, посмотрите-ка. Неважно, кто это будет – школьный учитель, доказывающий теорему Пифагора, инженер, который следует точным инструкциям и организует производственный процесс, – что угодно и кто угодно. Всякий раз, когда мы это обнаруживаем, мы говорим: «Вот оно, вполне рациональное действие». Но, к сожалению, мир не совершенен. Бывает так, что люди совершают действие совсем неправильно. То правильно, то неправильно, то ближе, то дальше от того самого идеального, самого лучшего типа рациональности. Не назовем ли в этом случае действование целерациональным? Назовем, но это уже другой тип, либо речь идет о том, как, в среднем, чаще всего ведут себя люди, старающиеся поступать рационально. Есть обстоятельства, сбивающие их с пути, и наблюдая, как они себя ведут, мы говорим: «Это наиболее частое целерациональное поведение, наиболее распространенное, хотя возможно, что оно довольно далеко отстоит от высшего идеального типа». Есть другая возможность целерационального поведения, которое максимально подходит к высшему идеальному типу, насколько это вообще возможно. Представим себе, что для выполнения неких операций нужно запомнить некое количество цифр и есть объективные возможности человека – оказывается, что запомнить все эти цифры невозможно, но запомнить некое наибольшее количество цифр – вполне. Это максимальное приближение будет отдельным, максимально возможным типом.

Теперь сделаем следующий шаг. Совершенно ясно, что научная правильность, хозяйственная правильность, бюрократическая правильность – это не очень-то большой набор того, что есть. Почему, тем не менее, это стоит на переднем плане? Потому, что Вебер рассматривает историческое движение в некоторых важных чертах точно так же, как его рассматривают другие классики социологии, в том числе немецкие. Целерациональное действование это «Gesellschaft», по Тённису. Когда Тённис выпускает в 1931 году свою последнюю книгу «Введение в социологию», он совершенно четко это определяет – вот у Вебера четыре типа, а на самом деле их всего два: по одну сторону Gesellschaft'y соответствует целерациональное, по другую – все остальное, Gemeinschaft. Если мы посмотрим на сочинения Зиммеля, то обнаружим расчетливость, интеллектуализм, эгоцентрическое стремление, действие ради своего интереса и расчет следствий того, что я делаю исходя из своего интереса; математизацию, десубстанционализацию всего в пользу количества и приведения к общему знаменателю, денежному расчету – все те вещи, которые Зиммель фиксирует как характерные черты своей эпохи. Вебер фиксирует то же самое, говоря о современной жизни. Он показывает, как она появилась в исследовании о протестантизме, и он показывает, как она выглядит в исследованиях по социологии политики, по экономической социологии и, в том числе, в своих методологических сочинениях. Несмотря на то, что круг феноменов, внятно охватываемых целерациональным действием, не так-то велик, – для Вебера это ключевой, основополагающий феномен современной жизни. По другую сторону находится аффективное и традиционное действие, но Вебер не так много говорит о них. А ценностно-рациональное требует небольшого рассуждения.

Это совершенно удивительная вещь. Мы немного забежим вперед, к трем типам легитимного господства – легальному, соответствующему целерациональному действию, традиционному, соответствующему традиционному, и харизматическому, соответствующему аффективному. Обратите внимание, ценностно-рациональному ничего не соответствует и не может соответствовать, потому что это совершенно особая штука, которая в полной мере показывает нам противоречивый, поисковый характер конструкции Вебера. Что такое ценностная рациональность? Это внятное понимание того, какие следствия могут быть у моих действий. И при этом, что очень важно, ставка делается не на то, что получится в результате действия, а на само это действие. То есть не действие как средство для чего-то, а действие как самоцель. Вебер, таким образом, открывает совершенно новую перспективу взгляда на действие. Лучше понятно это тем, кто помнит, что такое категорический императив. В данном случае речь идет не о той формулировке морального действия по Канту, где говорится о максиме и всеобщем законодательстве, но о том, что последствия морального действия не важны по сравнению с необходимостью совершить само действие. Если долг тебе предписывает совершение некоторого действия – ты должен это действие совершить. Какие будут последствия – не так важно. Именно это мы обнаруживаем у Вебера, и велик соблазн понять его как перетолкование Канта, но Вебер часто использует это понятие там, где его вряд ли можно рассматривать как сугубо кантианское. Тем не менее, основной принцип его именно таков. Вебер говорит нам: представьте себе, что бывает такое действование (это не аффективное действие – аффект быстро преходящ; это не традиционное действие, которое совершается на автоматике), когда самое главное – ясное осознание того, что «на том стою и не могу иначе». Иначе говоря, существуют действия, мотивы которых не продлеваются дальше, не встраиваются в каузальные цепочки – действие ради действия, с полной ясностью. И эта полная ясность – мотив, чтобы вести себя так, а не иначе. Это всегда было большой проблемой и предметом для критики Вебера. Его пытались критиковать те, кто говорили, что столько энергетики, столько мотивационно насыщенных усилий не может быть вложено в действие, если в нем нет либо аффекта, либо эгоистического расчета. Но мы видим у Вебера, на что способен человек – на бескорыстное, не замутненное страстями поведение. Когда Вебер говорит, например, о политике, что его действия отличают страсть и холодный глазомер, то имеет в виду и целерациональное, и ценностно-рациональное действие. Политик опознает свои действия как свои собственные; результаты своих действий – как результаты, за которые он отвечает. Он понимает, что мир может быть устроен так, что это могут быть не те результаты, которых он добивается, но продолжает их добиваться вопреки всему. Если он действует в первую очередь в согласии с убеждением, его ценностная рациональность не приветствуется, хотя Вебер ее понимает. Но расчетливость политика-вождя невозможна без страсти, а это значит, что чистая целевая рациональность – не для него, а для бюрократа, который участвует в работе его аппарата.

Это важная составляющая рассуждений Вебера, без которой их невозможно понять, в первую очередь социологию религии и политическую социологию. В социологии религии это бьет в глаза – не одни только безумцы творят религиозные реформы и мощные движения, а люди в высшей степени интеллектуальные, но которые не строят все на основании голого расчета. Лютер не знает, чем все кончится, – может статься, что его постигнет та же судьба, что и других противников католической церкви. Тем не менее, он прибивает свои 95 тезисов к Виттенбергской церкви и говорит: «На том стою и не могу иначе». Напомню, что и во время первой русской революции Вебер говорит о либерализме вопреки всем объективным условиям.

Этот момент важен для нас, потому что показывает, как содержательные рассуждения попадают внутрь методологии Вебера. Если мы, например, сведем все действие к рациональному и своекорыстному расчету, что получится? Вот есть природа, природа есть взаимосвязь причин и следствий. Внутрь этой взаимосвязи внедряется человек со своими желаниями и расчетами. Если он будет вести себя вопреки законам природы, он проиграет. Чем больше его действие подчинено законам природы, тем более оно рационально. Чем человек отличается от просто одного из звеньев большого космоса природы? Или, если брать не большой космос, а другие? Вебер говорит: есть космос современной науки, есть экономический космос, космос современного государственного управления. Сейчас принято говорить об автономных сферах. Это означает, что там своя взаимосвязь причин и следствий. Посмотрите, как аргументирует Вебер, когда выступает в 1917 г. перед офицерами австрийского генштаба (знаменитая лекция о социализме). Он говорит: есть современное предприятие (это специфический термин; предприятие, как пишет Вебер в § 15, – это «непрерывное целевое действование определенного рода»). Есть у промышленного предприятия устройство? Есть, оно объективно. Хотите получить чугун – загружаете соответствующее количество кокса, обогащенной руды и так называемых флюсов в домну, где процесс идет непрерывно, и – вперед! Но если ты совершил промашку, где-то ошибся – ничего не получится. Так же и в бюрократическом предприятии, будь то заводоуправление того самого завода, где плавят чугун, или министерство, или научная лаборатория, или церковь.

Так устроено предприятие как организация целерациональных действий тех, кто компетентен эти действия организовывать, направлять, совершать, то есть внедряться в эту цепочку, здесь нужен компетентный работник. Что говорит социализм? Управлять будут сами трудящиеся. Но они либо компетентны, либо нет. Но кто компетентен? Те, кто и сейчас компетентны. Следовательно – уберите собственника, оставьте предприятие, и вы оставите тех, кто знает, как оно устроено. То есть ваш социализм будет властью бюрократии – вот основной его аргумент. Что означают эти связи в контексте наших рассуждений? Что в рационализированном мире, по Веберу, объективные связи (не только связи природные – это особый сложный разговор о том, как Вебер понимает физическую природу), которые организуются в разных космосах, – это связи рациональных действий как причин и следствий. Оставляют ли они простор для человеческих решений и человеческой свободы? Нет, не оставляют. Оборотная сторона того, что человек совершает целерациональное действие в обстоятельствах, представляющих собой связи причин и следствий, состоящие из рациональных действий, – то, что у человека не остается пространства для выбора. Человек включен в цепочку совершающихся операций, в которой он – бездушный бюрократ, бессердечный профессионал. И вот появляется ценностно-рациональное действие, то есть действие без оглядки на последствия. Когда вы не принимаете в расчет последствия, вы не позволяете последствиям залезть в свою мотивацию. То есть ваши действия совершаются не в расчете на последствия, а в расчете на то, что само действие будет совершено.

Это показывает, что Вебер здесь выступает не просто как тонкий методолог. Как тонкий методолог он придумал типологию действий. Через ценностно-рациональное действие к нему заползает немецкая философия и проблематика свободы, а через традиционное и аффективное действие к нему заползает чудовище необъяснимых для социологии и не поддающихся пониманию событий, которые и являются основным субстратом социальной жизни.

Таким образом Вебер, в этом наилучшем и тончайшем философском сочинении, не решает ни одной проблемы, а открывает нам пропасть проблем. Без него, однако, мы бы даже не знали, что эта пропасть существует. Что касается дальнейшего выстраивания веберовского концептуального аппарата – там все выглядит довольно логично и легко запоминается. Сначала – действие или действование. Потом социальное действование, которое предполагает по смыслу ориентацию на другого. Мы это уже затронули. Если хотя бы двое ориентируются друг на друга – это уже социальное отношение. Не забываем, что ориентация происходит по смыслу. Какими могут быть социальные отношения? Открытыми и закрытыми. Открытые – это те, которые по смыслу таковы, к которым могут присоединиться другие участники, другие действующие. Закрытые – те, к которым другие присоединиться не могут. Фактически все может быть наоборот, а именно так, что закрытые отношения урегулированы правилами членства и идет кооптация все новых и новых. А открытые могут быть таковы, что вспоминается анекдот о неуловимом Джо, которого никто не может поймать, потому что он никому не нужен. Но по смыслу одни открытые, другие закрытые. Когда отношения закрытые, присоединения к ним могут происходить благодаря урегулированию правил членства. Правила членства могут быть таковы, что кто-то их должен сформировать, следить за их соблюдением и поддерживать связанный с этим порядок. Так мы получаем на месте отношений союз, то есть то, что Вебер называет управленческим штабом.

При этом мы не забываем, что есть важное в этой связи ответвление в сторону таких понятий, которым Вебер посвящает особое внимание – «господство» и «власть». Опять-таки, куда от этого денешься? Только что мы говорили, что отношения есть там, где есть взаимная ориентация на другого, друг на друга. Да, это так. А в чем она состоит? Это может быть ориентация кооперативная, солидарная, и тогда появляются союзы. Но это может быть ориентация тех, кто противостоит один другому, и Вебер, подобно Зиммелю, отказывается считать позитивное отношение главным и единственным предметом для социологии, тем главным и единственным, что она намерена обнаружить в социальной жизни. Не позитивное, не взаимное утверждение воль, как говорил Тённис, а любое отношение является важным и интересным для социологии, в том числе и борьба, то есть противостояние воль. Эта борьба может быть мирная, и тогда она называется конкуренцией, либо вооруженная, с риском гибели, она называется войной. Может быть и так, что эта борьба приводит к тому, что один другого побеждает. Может быть, она даже не начинается, потому что кто-то кого-то победил, навязал свою волю. Мы здесь снова, конечно, вспоминаем Гоббса! В этом месте возникают знаменитые определения власти и господства у Вебера. Здесь появляется у меня резон еще раз дать вам точное определение:

§ 16

«Власть означает любой шанс осуществлять свою волю в рамках некоторого социального отношения даже вопреки сопротивлению, на чем бы такой шанс ни был основан. Господством называется шанс встретить повиновение у определенных лиц приказу определенного содержания. Дисциплиной называется шанс у определенного круга людей встретить немедленное, автоматическое, схематическое, в силу привычной настроенности, повиновение».

Что это означает? Вернемся назад, к действиям. Вот понятие отношения. Отношение значит, что там есть, по меньшей мере, двое, и один, возможно, согласовывает свои действия с другим. Это мы уже видели. Но, возможно, один навязывает волю другому. Обратите внимание, как Вебер представляет это дело: навязывать свою волю даже вопреки сопротивлению, на чем бы этот шанс не был основан.

Внимание, сразу несколько прекрасных и фантастических по глубокомыслию ходов Вебера. Почему шанс? Потому что, в частности, благодаря исследованиям Зиммеля, уже ясно: никогда не бывает так, чтобы просто один действовал на другого, как активное начало на бездушный предмет – всегда есть некоторое встречное движение. Это движение может быть кооперативным, но может быть и движением сопротивления. И заранее не ясно. Есть некоторое отношение, в котором один участник обладает властью, и у обладателя власти есть шанс навязать волю. У него была уверенность, что другой будет действовать так, как ему прикажут, но другой взял и не стал подчиняться. Вывод-то какой? У действовавшего не было власти, он заблуждался? Оказалось, не было. Но до тех пор, пока это «оказалось» не стало внятным, считалось, что она есть, потому что сохранялся шанс. Вебер говорит, что само понимание власти социологически аморфно. Тем не менее, если есть шанс навязывать волю, есть власть. Понятие господства Вебер счел социологически более удачным. «Шанс встретить повиновение у определенных лиц приказу определенного содержания». Чем отличается власть от господства? С властью многое непонятно. Ребенок в колыбельке заплакал, и мать подбежала к нему. У него есть власть над матерью? Кажется, что есть. Но если ребенок попытается отдать ей приказ властным тоном, то может оказаться, что господства над ней у него нет. Понятие господства более конкретное и более социологически работающее.

Благодаря чему господство – это тоже шанс, как и власть? Благодаря чему господство как шанс становится более вероятным? Отчего приказы, отданные в определенный ситуации, как правило, будут выполняться? Ближайший ответ – благодаря дисциплине. Но это не ответ, дисциплина – это оборотная сторона господства. Так что повышает шансы господства? Легитимность. Что такое легитимность? Легитимность традиционно у юристов – некая высшая степень законности. Законность законности. Почему законен закон? Потому что легитимен. Там длинная история, которая ко времени Вебера тянется сто лет, и отношение легитимности и легальности – тонкая история внутри юридической и политической мысли. У Вебера важно то, что он рассуждает как социолог. Господству подчиняются (то есть приказам господствующего), потому что господство легитимно. Это значит, что за самим фактом господства, за голым наличием того, кто обладает силой, формальными правами, стоит нечто большее. Это нечто большее и есть та значимость легитимного господства, которую Вебер предлагает фиксировать как социолог. Что значит «как социолог»? Юрист может сказать, что на основании неких рассуждений он пришел к выводу, что власть некоего органа нелегитимна. Для социолога же это не важно, точнее важно только в том смысле, в каком мнение юриста становится действующим социальным фактом. Для социолога важно, верят ли в эту легитимность те, кто подчиняются. Легитимное господство, с точки зрения Вебера, – это господство, основанное на вере в легитимность. Значимость легитимного порядка – это фактическая значимость трансфактического. Фактически есть соотношение сил, но есть вера в то, что помимо этого фактического соотношения сил есть что-то большее, высшее. Если эта вера есть, значит, у этого порядка господства есть легитимность.

Вот как связаны между собой типология действия и типология господства. С традиционным действием все ясно, традиционное господство – это власть того, что всегда уже было. Традиционное господство легитимно в силу традиции. Легальное рациональное господство связано с целерациональным действием. Это не связано с расчетом, выгодой от подчинений. Речь идет о легитимности, а не о встраивании легально-рациональных действий в государственный космос. Иначе эта была бы голая фактическая констелляция соотношения сил. Но это легитимность. Легальная рациональная легитимность – это внятность устройства для того, кто действует. Почему я подчиняюсь этому закону? Потому, что он принят по легальным правилам. Почему я подчиняюсь этому президенту, даже если считаю его мерзавцем? Потому, что он победил на прозрачных, правильно проведенных выборах. Значит, что весь этот порядок я принимаю как свой мотив трансфактического подчинения. То есть я подчиняюсь порядку не потому, что он хороший и справедливый, и не потому, что мне так выгодно, но потому, что он легитимен. А легитимность для меня – это прозрачность всего того, что сопутствовало появлению того господствующего, которое отдает мне приказ. Не любя его, проклиная, не соглашаясь, я принимаю подчинение легальной власти как свой внутренний мотив рационального поведения.

Вебер прекрасно знал, как устроена политическая жизнь, и не очень верил в самодостаточность легально-рационального господства. Поэтому появляется третий тип – харизматическое господство. Харизматик – очень специфическая фигура. У нас говорят «лидер», чтобы не произносить слово «вождь», «фюрер». Но в немецком языке не было слова «лидер», Вебер говорит – «der charismatische Führer». Кто это такой? Это тот, кто выступает для некоторого множества людей спасителем. Тот, кто способен на нечто такое, чего не могут все остальные в обстоятельствах, вынуждающих нас кому-то доверять. Очень тонкий момент – смотрите. Представьте себе такую цепочку. Целерациональное действие мы совершаем ради чего? Ради некоторого результата. Результат – это что? Это то, что для нас выгодно, – значит, приносит некоторую пользу. Значит, благодаря полученному результату, мы сможем еще что-то совершить. Либо удовольствие, нечто преходящее, либо польза; результат нашего действия тогда есть средство для чего-то еще. Выстраивается цепочка: наше действие служит средством для достижения цели, которая служит средством для достижения цели… Рано или поздно мы должны прийти к наивысшей пользе, выше которой нет. Мы приходим к главной проблеме человека – к смерти. Главная проблема, которую предстоит решить, – это смерть. Главная беда, главное горе – это смерть. Следовательно, если цепочка нашего целерационального поведения не решает проблему смерти, значит, обессмысливается все остальное целерациональное поведение. Вебер открывает «Смерть Ивана Ильича» и говорит: вот вам современный человек. Образованный, целерациональный, но он скоро помрет, а все останутся. И тогда все? Зачем была его карьера, его образование, вся жизнь? Следовательно, целерациональное поведение должно быть каким-то образом оправдано высшей целью, а высшая цель – это спасение. Не оправданное высшим образом целерациональное поведение в высшем смысле бессмысленно, его рациональность мнима, у него нет ответа на вопрос «зачем».

Вот в чем, в частности, значение для Вебера исследований по аскетическому протестантизму. Целерациональное поведение изначально не бессмысленно. У него есть прямое отношение, прямая связь с решением главной человеческой проблемы – проблемы спасения. Но в нынешнем мире, когда этот огромный экономический космос оторвался от своего этического корня, когда область государственного управления стала особым космосом (как сейчас), не обессмысливаются ли в некотором отношении основные области человеческого существования? На этот вопрос могут быть разные ответы. Один из них для Вебера дает война. Он обнаруживает, что во время войны (Первой мировой) пребывание перед лицом смерти оказывается для воюющих некоторым основанием для создания особой этики, для появления особого феномена братства. Это окопное братство людей перед лицом смерти оказывается мотивом более сильным, чем религиозная этика спасения. Это наводит Вебера на много разных мыслей и, в частности, вероятно в связи с этим, он перетолковывает новоокрытое в его время одним из крупных религиозных историков церкви понятие харизмы. Харизма – это то пребывание благодати на учительствующем члене общины, которое делает очевидным для ранних христиан, что именно он должен быть ее епископом.

Вебер совершает в известном смысле абсолютно невозможную вещь – он переносит эту категорию на политическую жизнь. Он говорит: есть политическая харизма. Это непосредственное усмотрение в каком-либо политическом вожде того, кто спасет, его особой способности разрешить фундаментальные проблемы участников политической жизни. Того, кто выведет за пределы катастрофы. Того, кто окажется тем самым лидером, за которым можно идти. Естественно, что есть фундаментальная, радикальная категория харизмы. А есть возможность обнаружить харизматические черты у политических лидеров, которые не воспринимаются как спасители всего и всех, но тем не менее, не будь у них этих черт, они не были бы избраны и не возглавили бы политические партии и движения.

Здесь очень тонкий момент. В собственном смысле слова харизматическое господство – это господство, которому не нужен никакой закон, не нужна никакая традиция. С одной стороны – ниспровержение традиции, с другой – ниспровержение некоего действующего закона, если он есть. Уже в многократно ослабленном виде можно говорить о харизматических чертах у лидеров более мирных эпох и в более урегулированной политической жизни. Харизма противопоставлена в области действования аффекту – аффект долго не продолжается. Харизма – это затянувшийся, пролонгированный аффект. Аффективная приверженность вождю – это то, что не может длиться вечно, но то, что длится гораздо дольше, чем аффект, сопровождающий аффективное поведение, которое приводит, например, к преступлению. Но, тем не менее, этот аффект исчерпывается и происходит рутинизация харизмы, превращение ее в нечто повседневное. И далее – ее полное размывание. Либо появляются законы, связанные с тем, что необходима передача власти от одного к другому, от харизматического лидера к наследнику. У наследника может не быть харизмы, но прописанные правила есть то, что превращает харизму из внеобыденного личного дара в нечто обыденное и повседневное. Либо приходит кто-то другой с новой харизмой и опровергает старую.

Теперь понятно, почему здесь нет ценностно-рационального действия. Ему ничто не может быть сопоставлено в области подчинения. Ценностно-рациональное действие – это область личной ответственности и личной свободы, возможно, ориентация на вечный закон, но никак не на позитивную легальность. Личной свободе не может быть сопоставлена никакая область подчинения какому-либо господству. Поэтому типов легитимного господства только три, а не четыре. И мы опять видим, как внутрь веберовской типологии проникает все богатство его содержательных социально-исторических построений. Есть ли у Вебера другие понятия, которые также плотно завязаны на рассмотренные сегодня? Но время уже позднее, с другой стороны, нам важно было посмотреть на устройство веберовского аргумента. Нельзя воспроизвести все, что есть у Вебера. Зная, как это устроено, мы можем легче укладывать его результаты в своей памяти.