Лекция 12

Макс Вебер. Возникновение капитализма

Начнем с того, о чем уже речь шла в предыдущей лекции, с «Протестантской этики». Конечно, примечательно, что образцовое социологическое сочинение, работа, которая показала и показывает до сих пор всю мощь социологии и является в этом смысле, если угодно, знаменем нашей науки, не создавалась как социологическая. Она создавалась поначалу как вклад Вебера в очень серьезные дискуссии. Эти споры о происхождении капитализма велись как раз в то время в Гейдельберге, да и вообще тема была важная и болезненная для Германии. Вернер Зомбарт, Зиммель, Тённис и множество авторов, которых мы сейчас с вами не знаем или знаем только по именам, зафиксировали очень важные изменения, совершившиеся буквально на глазах одного поколения в Германии. Представители исторической школы национальной экономии, как и следовало ожидать, сначала пытались отмахиваться от Маркса, от «Капитала», хотя Маркс уже в предисловии к первому изданию своего главного труда предупреждал немцев (цитируя вошедший в поговорку стих Горация): «de te fabula narratur» («эта история про тебя»), но на переломе веков уже было ясно, что в жизни Германии появилось нечто совершенно новое. И возможность посмотреть на это новое в его самом развитом виде была у того же Вебера, например, в Америке. Вебер воочию видел рациональное действие, корыстное поведение. Целеполагание, которое видит перед собой ближайшую выгоду, предполагающее возможность обмена, заключения соглашения, договора между людьми, размышления по поводу этого договора, размышления по поводу наиболее эффективных для достижения данных целей средств. Многое из того, что мы так или иначе рассматривали на протяжении курса, снова появляется как тема – но уже в связи с Вебером.

Вспомните! Это все фиксирует Тённис, говоря о Gesellschaft и отсылая нас к Гоббсу (и только потом уже к Адаму Смиту). Это фиксирует, правда, лишь отчасти Дюркгейм, говоря о современности, о модерне, о функциональной дифференциации и в то же время – об аномии. Это фиксирует Зиммель, когда говорит о денежной культуре, о том, что отношения между людьми можно представить по типу обмена, о рациональном целеполагании, о выборе цели и о том, как средства становятся целью. Это все – черты той самой современности, которая благодаря Зомбарту начинает называться капитализмом. О капитале, капиталистических отношениях говорят задолго до Зомбарта, но слово «капитализм» в немецкую науку вводит именно Зомбарт. Именно он пишет книгу о современном капитализме в самом начале 1900-х годов. Когда Вебер приходит на это поле, там уже «потоптались» Зиммель с его философией денег и Зомбарт, который подробно рассказывает о том, что такое и откуда взялся капиталистический модус поведения. Зомбарт – ученик Шмоллера и клянется в любви к нему и исторической школе, но вместе с тем уже прямо заявляет: вы и ваши сторонники сами не признали бы мой метод в полной мере соответствующим методу исторической школы. Меня от вас отличает стремление к конструированию при упорядочивании материала, стремление построить единое объяснение этого материала, идущее от некоторых конечных причин, которые находятся в области человеческой мотивации. Наконец, он говорит о своей склонности к теоретизированию и еще называет имя Маркса. Зомбарт оперирует огромным материалом, он методично описывает сначала генезис капитализма, а уже потом – современного капитализма, останавливаясь на особенностях связанного с капиталистическим хозяйствованием целеполагания. Капиталист заключает договора и стремится к приращению состояния (которое, будучи использовано таким образом, называется капиталом), а поскольку все это выражено в денежной форме, деятельность его носит «спекулятивно-калькулирующий характер». Зомбарт настаивает на том, что это целеполагание не вопрос индивидуального выбора, к нему вынуждает само объективное устройство состояния-капитала, репрезентантом которого выступает предприниматель. И как раз поэтому, стартовав, казалось бы, с совершенно социологической точки зрения, то есть с изучения реальных мотивов тех, кто занимается экономической деятельностью, Зомбарт огромное внимание уделяет объективным процессам накопления капитала, путям формирования тех богатств, без которых бы не было современного капитализма. Его позиция, в общем, такова: богатства не появляются вместе с современным капитализмом, они наследуются, будучи прежде накоплены благодаря ростовщичеству, торговле, земельной ренте, разграблению колоний. Он не видит тех ключевых различий между старым и новым капитализмом, между торговым, ростовщическим и производственным, на которые впоследствии указывает Вебер, и он в высшей степени далек в это время от того, чтобы отдать должное религиозной мотивации предпринимателей. Для него современный капитализм – это рационализация производства и вытеснение ремесленников пролетариями. Специфику последних десятилетий Зомбарт усматривал в том, что за это время происходит полное преобразование экономической и социальной жизни в духе современного капитализма, который начинает «по образу своему переделывать, заново создавать» хозяйственную жизнь страны, «рационалистически проникая своим духом все ее существо». Вебер и Зомбарт были коллеги и соратники, они испытывали взаимное уважение, учитывали аргументы друг друга. Как бы решительно ни возражал Вебер Зомбарту в позднейшей дискуссии о протестантской этике, интонационно его возражения – совсем иного рода, чем ответ на критику Рахфаля. Но тем важнее видеть специфику веберовского аргумента. Концепция Зомбарта важна еще и потому, что позволяет лучше понять вклад Вебера в общую социологию. Зомбарт не зря поминает Маркса. Как бы он ни расходился с ним, в его изложении генезис капитализма – это именно то, что Маркс называл «естественно-историческим процессом». Как бы ни напирал Зомбарт на индивидуальные мотивы, все равно у него, как и у Маркса, капитализм пронизывает собой на развитой стадии все сферы общественной жизни. Там, где у Маркса и Энгельса «ледяная вода капиталистического расчета» (это в «Манифесте»), у Зомбарта – рационализм и спекулятивно-калькулирующий характер. Но вернемся к Веберу.

Изображать дело так, будто вы никогда не слышали про ключевой тезис самой известной работы Вебера, нет никакой возможности – и при поступлении от вас требовали каких-то знаний по истории социологии, и сам этот тезис считается достаточно известным. Но наверчено вокруг него много разной ерунды. И я предлагаю прежде всего расстаться с мыслью, будто Вебер, в противоположность Марксу и марксистам, доказал или старался доказать, что решающую роль в становлении капитализма сыграли религиозные факторы, в первую очередь, – протестантизм. Это неправильно. Подобно тому, как про Маркса нельзя сказать, что он изобрел понятие класса и даже учение о классовой борьбе, про Вебера нельзя сказать (и он сам никогда этого не говорил), что он изобрел или, точнее говоря, обнаружил влияние протестантизма на возникновение капитализма.

Есть известная история о том, как Вебер дискутировал со Шпенглером, который незадолго до того выпустил первый том книги, которую у нас традиционно называют «Закат Европы». Вроде бы Шпенглер однажды посетил Вебера дома, они неплохо пообщались, но публичная встреча имела другой характер. Как вспоминает кто-то из присутствовавших, Шпенглер сделал небольшой доклад, в котором, в частности, пинал Маркса, и изложил свою знаменитую концепцию, касающуюся исторических циклов. Потом перешли к общему разговору. Выступил Вебер. Сначала сделал несколько небольших замечаний, а потом, внезапно повернувшись к Шпенглеру, сказал: «Чего стоят ваши предсказания? Это похоже на то, как кто-нибудь, посмотрев окно, сказал бы: „сейчас ясная погода, но рано или поздно пойдет дождь“. Это все, что вы можете сказать об истории». Но Маркс, если бы восстал, сказал бы: «Воистину это кровь от крови, плоть от плоти моей». Вебер вообще плохо относился к идее универсальных законов истории (но и Маркс, кстати, был против того, чтобы его понимали как открывателя таких законов и тем более автора исторических предсказаний). Так вот, Вебер был против любых концепций такого рода, и он иначе понимал Маркса. Не только Шпенглер держался неприемлемой для Вебера точки зрения. Мы сейчас совсем забыли другого ученого, который пользовался большим уважением в те годы и сильно обижался, что, чествуя Шпенглера, все забывают о его авторитете. Его звали Курт Брейзиг (Breysig), он еще в начале XX века выпустил книгу, где обосновывал идею такого рода форм и циклов. Но Вебер стоял на совсем другой позиции, и его любимое и важное слово – «констелляция». Оно старое, идет от астрологов, означает сочетание звезд. Посмотрите, в чем здесь хитрость. Если вы принимаете, что общество или иной субстрат всего социального – это какая-то вещь, вроде организма, то вы можете искать законы ее функционирования и развития. Но если вы стоите на другой точке зрения, если у вас вообще нет как таковой единой вещи, какова бы ни была ее предполагаемая природа, то вы и закона не найдете и даже искать не станете! У Вебера как раз так. Есть отдельные линии, отдельные области и каузальные ряды. Как звезды идут по своим орбитам, образуя рисунок на небосводе, который невозможно предсказать и на основании которого нельзя в точности сказать, каким он будет в следующие моменты, так и социальная жизнь образуется сочетанием факторов, возникновение и развитие которых имеет автономный характер.

Тогда констелляция – это то, что привело, в частности, к появлению капитализма. Причем не всякого капитализма, а именно современного Веберу – рационального, западноевропейского, американского. Вообще капитализм, – говорит Вебер, и мы понимаем, что он здесь не оригинален, – явление универсальное. Капитализм в той или иной форме существует всегда, во все века, во всех местах. Если кто-то осуществляет хозяйственные операции и рассчитывает мирно, а не путем насильственного отъема, за счет торговли или производства, вложив какие-то средства, получить прибыль, превышающую то, что было вложено, – значит, там есть капитализм. Он может быть самый разный. Но это все равно капитализм. Современный европейский, рациональный капитализм обладает очень специфическими чертами, и именно их в других местах и в других капитализмах, в другое время мы не находим. Для того, чтобы этот современный капитализм появился, необходимо было сочетание нескольких обстоятельств. Если хотя бы одного из них не было, он бы не появился. Что это за обстоятельства? Безусловно, это само стремление получать прибыль именно таким способом – мирным путем вложений в производство с тем, чтобы потом эти вложения себя оправдали и принесли прибыль. Но должно быть что-то еще, без чего это было бы невозможно, скажем, без определенных правовых гарантий. Не важно, какое это право – континентальное или английское прецедентное, самое главное, чтобы были устойчивые правовые гарантии: можно развивать производство и заниматься предпринимательством, можно быть уверенным в том, что закон тебя защитит, что твоя собственность будет защищена. Мы видим это в художественной литературе неоднократно: кому интересно, могут прочитать повесть «Роксана» Даниэля Дефо. Вы увидите, как во времена становления капитализма правовые гарантии не были пустым звуком.

Далее, необходимо то, что Вебер называет свободным трудом. Что такое свободный труд? Маркс называл это «свободной рабочей силой». Если нет людей, которые свободны от собственности, и в то же время лично свободны, не находятся в рабстве, – людей, которые могут работать по найму, если таких людей нет – невозможно развитие капитализма. Дальше – финансы. Должна быть специальная система финансового учета. Должен быть кредит (на развитие производства), должна быть система расчета финансовых средств. Пока это не появляется в Европе – ничего нет. Дальше – отделение предприятия от домохозяйства. Это означает, что тот, кто занимается экономической деятельностью, рискует. Если он рискует всей своей собственностью, если разорение грозит ему не только в производственной части, но и в части судьбы его семьи, он тысячу раз подумает, стоит ли это делать. Но если это можно разделить, он чувствует себя более уверенным. С другой стороны, если у тебя на предприятии работают сплошь члены семьи – очень трудно вести рациональную калькуляцию. Конечно, в какой-то момент это может быть необходимым, но в целом эти вещи лучше разделять – больше ясности, больше определенности. Все, что я перечислил до сих пор, не есть истина в последней инстанции. То, как возникло современное производство, капитализм, современная хозяйственная жизнь, не может быть описано только в терминах Маркса Вебера, с тех пор наука продвинулась вперед. Но он рассуждал именно так. Что еще он не назвал? Все перечисленное мы можем с вами найти в его лекциях «История хозяйства». В «Истории хозяйства» есть глава, посвященная европейскому капитализму. Там говорится примерно о том, о чем сказал вам я, хотя, конечно, я все это сократил и упростил до предела. Но вот вопрос! Чего не хватает? Не хватает протестантской этики, скажем прямо. Ее там не то чтобы нет, но почти нет, несколько абзацев в параграфе, который называется «Развитие капиталистического мировоззрения». Там есть немного про аскезу, призвание, необходимость не только для капиталистов, но и работников быть этически безупречными, ну и, конечно, про то, что прямого поощрения современного капитализма в протестантизме нет, да и отождествлять прогресс с протестантизмом неправильно. Там же говорится и о том, что современное хозяйство оторвалось от своего этического корня. И, в общем, все.

Вебер показывает в «Истории хозяйства», как можно написать историю становления капитализма, не обращаясь к протестантской этике и вообще к этической проблематике. Если угодно, он ее докладывает студентам по-зомбартовски, хотя и не разделяет многих положений Зомбарта, спорит с ним, в частности, по еврейскому вопросу. Забыл про этику? Отказался от ранней работы? Конечно, нет! Он на нее ссылается, он пользуется своими результатами, но не так активно, как можно было бы ожидать от автора, старавшегося доказать, по мнению критиков, что современный капитализм чуть ли не создан протестантизмом. Одновременно он готовит к печати первый том собрания сочинений по социологии религии, в котором не просто воспроизводится его ранний публикации 1904–1905 годов. Нет, он учитывает все нападки, которые были, все ответы, которые он писал. Он пишет или расширяет эти чудовищные подстрочные примечания, которые вы могли видеть и которые изматывают читателя. Они были с самого начала, конечно, но увеличиваются во втором издании, когда он обогащает свой аргумент. И это, я подчеркиваю, готовится к публикации в то же самое время, когда он читает «Историю хозяйства», но поскольку я знаком только с изданными лекциями, то не могу вам точно сказать, откуда там сноски на «Протестантскую этику» в составе «Социологии религии»: говорил ли он об этом студентам, или внесли потом издатели. Главное вот что: большой объем исторического материала может быть обработан и изложен в русле определенной дисциплины, которая, строго говоря, не сводится к экономической истории, а захватывает более широкие области, но обращение к проблематике «Протестантской этики» (слабое в самом тексте, но обширное в параллельной публикации) дополняет всю картину, то есть позволяет достроить более широкую концепцию. Значит, в принципе, для полноты картины мы имеем право ко всем этим веберовским рассуждениям о том, что такое капитализм, добавить в качестве последнего пункта: не появится современный капитализм, если нет того слоя носителей определенного этоса, который (не слой, а этос) Вебер называет духом капитализма. Посмотрите, таким образом, насколько сложным, не бьющим в лоб, не выстроенным как универсально-историческая амбиция является знаменитый аргумент Вебера. Ясперс где-то писал, говоря о «Протестантской этике», что редко когда столь аккуратный, скромный и научный аргумент сопровождался бы таким огромным количеством исторического материала, такими серьезными доказательствами. То есть, если брать Вебера буквально, он говорит всего-навсего следующее: когда возникал современный капитализм, было очень важно, что в определенное время в некоторых местах появились люди, мотивация (а значит – и образ жизни) которых была необыкновенно интенсивной и окрасила в свой цвет многие выдающиеся явления и достижения. И вот эта мотивация этих людей, эта культурная окраска капитализма, без которой его бы вообще не было в том виде, каким мы его знаем, была бы непонятна, если бы не некоторое учение протестантских сект и основанная на нем практика. Вот и все, что он говорит. Но при этом, конечно, сквозь всю эту аккуратную, осторожную и научную аргументацию и интенцию просвечивает невероятная амбиция куда более радикальная, хотя и не всегда высказанная явным образом. Если бы не эта амбиция, если бы не то, что Вебер явственно целил и попал в болевые точки текущих дискуссий, его тезис как сугубо научный был бы подвергнут перепроверке и, рано или поздно, опровергнут, как и все опровергается в науке с течением времени. Так с Вебером и стараются поступить до сих пор. Устраивают сеансы эмпирической верификации, надеясь освободить доверчивого читателя от того морока, который на него нагнал Вебер. Данные прочитываются, рассуждения усваиваются. Морок не проходит. Так в науке не бывает или бывает крайне редко, когда появляется новый способ мышления, а не новые данные и выводы из них. Забегая вперед, скажу, что молиться на «Протестантскую этику» не надо, но и всерьез принимать каждое новое опровержение тоже не надо. Помню, когда я готовил комментарий для первого открытого издания «Протестантской этики» в СССР (перевод Левиной был уже широко известен, но он циркулировал в издании ИНИОН для служебного пользования, его нельзя было процитировать в открытой печати, а в библиотеках он лежал в спецхранах и не был показан в обычных каталогах). Так вот, когда мы делали книгу в издательстве «Прогресс», я захотел написать хороший комментарий и принялся читать литературу. И наткнулся сразу на свежую статью, автор которой (хотя это и было в английском социологическом журнале) в резких тонах разоблачал Вебера, не учитывавшего влиятельное богословское направление в протестантизме тех лет, которому посвящена его работа. Сразу могу сказать, что в этой части критика не бессмысленная, и уже по другим поводам с этим направлением в протестантизме я потом сталкивался. Речь идет о так называемой «covenant theology» («теологии союза»). Но сейчас речь не об этом. Я тогда страшно возбудился и даже написал в комментарии, что дискуссия выходит на новый уровень и так далее. Но Пиама Павловна Гайденко, в те годы, а может быть, и сейчас – лучший специалист по Веберу (ее публикации я с удовольствием рекомендую до сих пор), сказала мне что-то вроде «не первый раз уже Вебера опровергают, а потом снова к нему возвращаются». Мне это показалось каким-то поспешным замечанием, ведь она тех статей не читала! А через пару лет я убедился, что она была права, и мне немецкие вебероведы в ответ на мои расспросы об их реакции на эту критику вручили копию будущей статьи своего коллеги, в которой все эти богословские доводы кратко, но внятно опровергались. И никакого нового уровня дискуссий по этому поводу не разгорелось, и след этого критика потерялся. И так будет с каждым, кто покусится. Но, конечно, оборотная сторона такой вроде бы неуязвимости – радикальное неприятие веберовского тезиса со стороны тех, кто не хочет даже прикинуть, правильно ли он его понимает и не борется ли с популярными версиями интерпретаторов, а не с самим Вебером. Особенно часто такое, я бы сказал, озлобление встречается, с одной стороны, у историков, которые погружаются в конкретный материал и не видят там ничего, что давало бы основания для таких смелых и схематических построений, а с другой стороны – у экономистов, которые говорят, что современная экономика и сейчас, и ранее, и в эпоху становления была построена совершенно иначе. И, таким образом, получается, что настоящей любовью Вебер пользуется только среди социологов, хотя, как я упомянул, социологический труд он не создавал и отнес его к социологии религии задним числом. Как социологи мы к нему и подойдем.

Здесь нас, правда, с самого начала подстерегает несколько ловушек. Первая – это композиция работы.

Когда Винкельман готовил к печати отдельное издание «Протестантской этики», двухтомное, где второй том «Критика и антикритика», он включил в него также и вводные замечания к первому тому «Собрания сочинений по социологии религии». Отчасти это было оправдано. Вебер же написал их, имея перед глазами план всего тома, за ними следом и начинается «Протестантская этика». Но все-таки это замечания ко всему тому или даже ко всему трехтомнику! Это не постановка задачи, не прояснение замысла «Протестантской этики», но то, как Вебер смотрел на него в ретроспективе. Далее, конечно, мы дочитываем до конца и не замечаем, что последний текст, посвященный христианским сектам (прежде всего, в Северной Америке), не входил в основную публикацию. Он в двух версиях выходил отдельно, в других периодических изданиях. Вебер его прицепил в третьей версии к тексту «Протестантской этики» в том самом первом томе трехтомника по социологии религии. И даже там он не выглядит как часть большого текста, это самостоятельная статья, с иначе построенным аргументом. Вторая западня – это объем материала, который мы можем смело называть социологическим, в самом начале статьи. За него так приятно схватиться, что никто не отказывает себе в этом удовольствии, особенно студенты. Там все понятно. Вот Германия, вот статистика, вот проблема: преобладание протестантов в экономически развитых областях, сравнительно (с протестантами) меньшая склонность католиков давать детям профессионально-техническое и торговое образование и тому подобное. Это, в общем, то, с чем охотно работает и современный социолог: берем статистику занятости, образования, вероисповедания, доходов, разумеется, также и по областям (землям), залезаем в историю… Готово исследование, есть что проверять, тем более что и тезис поначалу кажется внятным: принято считать, что протестанты, в отличие от католиков, больше «любят жизнь», но нет, они благочестивы, их можно не в меньшей степени называть «чуждыми миру», чем католиков. Как же объясняется этот мирской успех при такой чуждости миру? Попутно Вебер слегка задевает Зомбарта (без цитат и имен), говоря, что наследственной передачей состояния тут все не объяснить. Но какую роль все это играет дальше? Возвращается ли он в конце к этой статистике? Нет, она, в основном, служит для затравки, это не главная проблема, а способ привлечь внимание к проблеме. А в чем проблема? Если есть некая дифференциация по конфессиям, их образу жизни и склонности к современной хозяйственной деятельности, то надо решить, что на что влияет. Быстро (и, возможно, слишком быстро) разделавшись с предположением, будто экономические факторы более первичны, чем религиозные, Вебер должен обратить внимание на специфику религиозности, выявить тот действующий фактор, который мог сыграть решающую роль в наблюдаемом разделении. Чуждость миру, аскетизм как дифференцирующий признак не работает, надо присмотреться еще внимательнее. Что протестантское благочестие как-то связано с преуспеванием, давно известно, вопрос лишь в том, что именно и как их связывает!

И вот Вебер начинает разбираться с темным понятием, которое он вынес в заголовок, с «духом» капитализма. Все вы помните, конечно, а кто-то, опираясь на Вебера, наверное, где-то даже успел процитировать, каким ярким примером капиталистического духа был для Вебера Франклин. Но все ли помнят, какое понятие Вебер использовал, прежде чем начать цитировать Франклина? Это понятие исторического индивида. Оно может вызвать недоумение, если прочитать слова так, как мы привыкли, то есть решить, будто речь идет о какой-то выдающейся исторической фигуре, о какой-то замечательной личности. Но это будет неправильно. Понятие об историческом индивиде, как и вообще значительную часть своей методологии, Вебер берет у Риккерта, который как раз незадолго до того завершил работу над капитальным трудом «Границы естественнонаучного образования понятий». Чуть подробнее о Риккерте я еще скажу, а пока что зафиксируем: для Вебера, как и для Риккерта, история представляет собой множество уникальных событий и процессов. Вообще-то в мире все уникально, и в природе тоже, конечно, но при изучении природы нам интересно общее, повторяющееся, а при изучении исторических явлений и процессов – уникальное. Эта точка зрения не была чем-то оригинальным в Германии, ее отстаивали, в частности, против тех, кто увлекся естественными науками, впечатлился их успехами и пытался перенести их методы в область, как мы бы теперь сказали, гуманитарную. Но просто настаивать на уникальности исторического, культурного – этого было мало. Неокантианцы юго-западной школы говорили, что дело здесь не только в предмете, но и в методе познания, и что историк не просто исходит из уникальности происходящего, но изучает его под углом зрения уникальности, ценит эту уникальность, ищет ее специфику. И вот таким образом появляется «исторический индивид». Люди потому для нас индивиды, писал Риккерт, что каждый важен с точки зрения его неповторимости. Но исторический индивид – не только человек, а любая действительность, которая опознается как значимое единое и неделимое многообразие. Вебер дух капитализма определяет именно как исторический индивид. Если уж можно найти объект, говорит он, который бы можно было назвать духом капитализма, то это исторический индивид, то есть «комплекс связей, существующий в исторической действительности, которые мы в понятии заключаем в единое целое с точки зрения их культурного значения».

И как раз поэтому Вебер отказывается от дефиниции через ближайший род и видовые отличия. Обратите внимание! У него тоже, как и у Дюркгейма, хотя и в силу иных соображений, нет таких определений. Наоборот, он хочет получить адекватное понятие под конец, когда в ходе исследования будет выявлено все, что имеет сюда отношение.

Это важный для нас результат, даже если мы не занимаемся историческими исследованиями. Посмотрите! Вот мы застаем в некоторый исторический момент некие события, процессы. Мы видим людей, интересуемся тем, что они делают. И при достаточно плотном наблюдении на нас наваливается множество данных, самые разные факты, которые поддаются группировке, но даже после группировки нуждаются в различении, в дифференциации на важные и неважные. У простого человека, профана, есть какие-то представления о важном и неважном. Но откуда он их берет? Частично они вырабатываются, как предполагается, сами собой, в его спонтанной социальной жизни, во взаимодействии с другими людьми. Но чем больше в толщу спонтанной жизни проникает культура и образование, чем ближе он к источникам просвещения, тем больше на него влияют научные и философские построения, во всяком случае, они просачиваются из научного обихода в повседневный. А ученый тем больше склонен смотреть на происходящее через оптическую систему своих понятий, то есть не своих, а снова заимствованных у других ученых, из научной литературы своего времени. И вот так он различает важное и неважное, часто не задумываясь на тем, откуда идет само это различение. Лишь наиболее сильные умы, те, кто двигает вперед науку всерьез и надолго, ставят такие вопросы. И Вебер среди них. Но он не говорит, что в действительности есть существенное и несущественное. Он говорит, что при построении научных понятий мы заведомо не берем все или даже все существенное. Мы не считаем, что все процессы и феномены окрашены, например, в цвет капитализма, когда он уже полностью победил. Мы не закрываем глаза на другого рода события, не капиталистические, так сказать. Но мы формируем с точки зрения нашего исследовательского интереса исторический индивид, собираем вместе все специфическое, а на остальное смотрим именно так: да, вот это подходит, или: нет, это никак не подходит, хотя оно было, происходило, но в нашей перспективе это не важно, не интересно.

Этого мало, конечно! Просто интерес не может никого ни в чем убедить. Откуда он берется – особый вопрос. Но против Вебера здесь еще и собственные его занятия национальной экономией, против него и Маркс, и Зомбарт, и Зиммель! Вебер прекрасно понимает, какие здесь ставки. Капитализм, пишет он, превратился в чудовищный космос (а космос для Вебера, как для греков, это не пространство, не вселенная, но устроенный порядок), и в этот космос человек «ввергнут с рождения». Раз космос – значит, собственно уникальное здесь не так уж важно. Оно из исторически уникального превращается в природно уникальное. Ну, представьте себе, скажем, две шестеренки: они одинаковые, потому что иначе не станут на предназначенные для них места, и хотя различия между ними есть, но они пренебрежимо малы. Они уникальны, но в природном смысле. И вот так же человек на предприятии, в учреждении. В огромном экономическом космосе, как и в космосе государственной машины работают независимые от человеческого выбора и уникальной мотивации системы целеполагания. Вебер и сам это знает, но он пишет чуть ли не вслед за Зомбартом, которого я в прошлый раз цитировал: объективное устройство капиталистического хозяйства создает под себя особый тип мотивации, и кто ее не усваивает, того оно исторгает. Все! Это уже свершилось, но как же дело дошло до этого? Не всегда же было так? И вот Вебер уходит в прошлое, к истокам, когда космос этот только зарождался. И тем самым, сразу хочу сказать, ставит под сомнение свой зачин, потому что сейчас не так уж важно, что там осталось от прошлых различий, нет здесь никакой проблемы, но проблема была, и лежит она в истории. И снова не все чисто. История важна, но для кого? Для историка? Для экономиста исторической школы? А еще? А еще она лично важна. Веберу – и не только ему – лично важно знать, что этот чудовищный космос породило не стремление к наживе, не авантюризм, но высшие, аскетические формы благочестия. У Маркса история первоначального накопления – это история обнищания одних и нечеловеческой жестокости других. У Вебера – история аскетов, которые искали пути спасения. К вопросу о спасении мы сейчас и перейдем.

Дух капитализма – это такая совокупность осмыслений и предрасположенностей к действию (хочется избежать слова «установок»), которая характерна именно для данного хозяйственного отношения к миру. Хозяйственное отношение к миру – это отношение человека, который ведет себя целесообразно, человека, для которого мир есть область осмысленных инструментальных воздействий с намерением получить определенный результат и с уверенностью, что этот результат может быть получен. Что мир так устроен, что если на него воздействовать определенным образом, то ты получишь результат, который хотел бы получить. И чем более разумно, рационально ты действуешь, тем лучше, тем более надежен тот результат, которого ты домогаешься.

Это, конечно, еще не полностью характеризует дух капитализма. Вот какой важный момент: если мы признаем, говорит Вебер, что там, где мирным путем, то есть не путем грабежа и захвата, не путем военной авантюры, пытаются, вложив какие-то средства, получить их назад с прибылью, избытком, если мы примем, что именно это характеризует капитализм, мы тем самым специфику западного современного капитализма не обнаружим. Как раз такие вещи, как ростовщичество и торговля, существовали давно и в самых разных странах. Конечно, Вебер говорит только часть того, что мы знаем об истории хозяйства в наши дни. До радикальных новых исследований, которые показали специфику торговли в западном мире, оставалось много десятилетий. Но на самой логике рассуждений Вебера это не сказывается. Он ведь не пытается показать, что современный западный капитализм был всегда, он только тому понятию капитализма, которое он конструирует, дает такое расширительное толкование. Когда мы говорим, что нас интересует современный рациональный капитализм, конечно же, нужно понимать, что что-то должно было произойти не только в целом, не только в констелляции, но и в этой более узкой области, в духовной области, в области смыслополаганий, в области отношения человека к миру, к своему труду, к жизни, к конечности этой жизни, к тому, что человек смертен. Почему вдруг так внезапно возникает эта тема? Я бегло перескажу, точнее, интерпретирую одно рассуждение Вебера в статье «Рошер и Книс», он ее начал писать тоже в это время. Итак. Вот ты делаешь что-то для чего-то. То-для-чего – это цель, то-посредством-чего – это средство. А откуда берется сама цель? Почему ты поставил себе эту цель, а не другую? Потому, наверное, что она тоже может быть оправдана как средство для какой-то другой цели. Например, я хочу побольше заработать денег для того, чтобы лучше питаться, купить лучшие продукты, а для чего мне лучшие продукты? Чтобы поддерживать здоровье: не замерзать зимой, не перегреваться летом, ходить к дорогим врачам. А что в результате? В результате – иметь работоспособность, чтобы зарабатывать деньги, покупать дорогие продукты и ходить к врачам. Круг замыкается. Значит, он где-то должен быть разомкнут. Разомкнут он может быть только там, где мы ставим вопрос не о том, что мне приятно и что я считаю хорошим для себя, но где-то в области высшей, последней цели, коей является счастье, удовольствие, избавление от боли, бед и страданий, и тогда высшей целью является избавление от высшего страдания – то есть спасение от смерти. Спасение – то или иное решение вопроса о смерти. Ибо если он не решен, то для чего приобретение богатств, постановка цели и методичное, строгое выстраивание жизни, которое мы находим в протестантизме? Следовательно, говорит Вебер, отношение человека к миру, рабочее и трудовое отношение (которое реализуется в воздействии на мир) связаны с решением вопроса о спасении. Вопрос о спасении решает религия, поэтому для нас представляет важность та или иная религия спасения. Есть разные религии, но Вебера интересует только религия спасения. Вебер потом будет говорить, что разные религии по-разному решают вопрос о спасении, поэтому и возникают разные хозяйственные этики. Но сначала говорит он о христианстве, а внутри христианства – о различии между католичеством и протестантизмом.

Вебер говорит, что изменение в отношении человека к миру стало результатом Реформации, то есть изменения ключевых положений, касающихся веры, спасения души, поведения христианина в мире. И изменения в самом жизненном укладе тех, кто принадлежал или продолжал принадлежать к католической церкви, или тех, кто стал принадлежать к тому или иному направлению протестантизма. Но это самое общее положение. Вот у них изменилось отношение к миру, к хозяйству, вот они стали другими. Зафиксировали это? Казалось бы, это вся истина. Однако это не так. Посмотрим, как Вебер подходит к самому главному своему аргументу. Мы немного на этом уже останавливались, я сейчас только напомню еще, как Вебер актуализирует в «Протестантской этике» результаты своей работы по исследованию батраков и рассказывает о том, что польские сельскохозяйственные рабочие предпочитают сохранять привычный уклад жизни, даже если им повысить зарплату и стимулировать к более активному поведению. Они не начинают больше работать, они начинают меньше работать, потому что для них самое главное – традиционный уклад, а денег им достаточно, чтобы этот уклад поддерживать. Мы это проскакиваем, самое главное мы так не зацепим. А зацепим, когда увидим ключевую проблему, в которую упирается Вебер.

Что значит накопление богатства? Что, у католиков не было накопления богатства? У католиков бывали и аскетические подвиги, и чудовищные богатства, правда, совершенно иначе накопленные. А что, ко времени, когда активизировались протестантские предприниматели, не было людей, накопивших огромные состояния на ростовщичестве? Было как раз наоборот – еще как было, Зомбарт на этом и залип. Наконец, разве в протестантизме содержалось требование накапливать богатство, приобретать как можно больше, разве ставка была сделана на это? Ничего подобного. Зомбарт указывал на огромное значение богатства в жизни средневековья. Церковь накапливала огромные богатства, знать. Это были знаки могущества, что показывало сравнительную степень достоинства человека в этом мире. И было так, и есть, и будет. Когда вы видите на улице человека, проезжающего в непомерно, бессмысленно, с нашей точки зрения, дорогой машине, не удивляйтесь – он ведет себя так, как люди вели себя всегда. Он знает, что век его короток, но пока он здесь, он должен показать всю полноту своего существования. Это гоббсовский человек, как сказал бы Тённис, и он – на войне всех против всех.

Отвлекаясь от Вебера. Когда-то давно, когда отдельные смельчаки рисковали ездить по Рублево-Успенскому шоссе, у меня, на мое счастье, не было машины, а один мой коллега вез меня на дачу, расположенную в Барвихе. Это был хороший достойный человек, дача была не его. Меня тогда потряс всего один рекламный плакат. На нем было написано: «Лифты на дачу срочно!». Мы с вами смеемся, но за этим скрывается бездна глубоко трагического мироощущения. Потому что если ты сегодня не установишь лифт, то завтра уже не сможешь насладиться. Люди такого склада – ренессансные, полнокровные бандиты, если верить Веберу, не могут построить современный капитализм. Однако вернемся сразу к Веберу. Вебер-то помнит, что мать его подумывала часть богатства вообще раздать, но помнит и о том, что это богатство однажды возникло, а не было в семье всегда. Он описывает тяжелую перестройку на новый лад предпринимателя, торговца текстилем, и хотя оговаривается, что это не биографическая справка, а идеально-типическое представление, память о «гордых Веберах» явно пробивается в этом рассказе. Там самое интересное вот что: сначала было капиталистическое по всем параметрам предприятие, но по духу оно было традиционалистское. Потом происходит перекройка, модернизация, агрессивная экспансия, хотя никакого притока новых денег нет, и не авантюристы совершают этот поворот (привет Зомбарту!), а есть новый дух и есть его носители: упорные и умеренные люди. Что они делают? Рационализируют предприятие. Значит ли это, что надо сосредоточиться на рационализме и калькуляции (Вебер вспоминает Зомбарта!) и уже отсюда переходить к конкретике модерна? Самый тонкий, самый сложный переход Вебер делает здесь. С одной стороны, он может опираться только на наблюдаемые события, наблюдаемые последовательности. С другой стороны, говоря о «духе», он касается не наблюдаемого, но того, что стоит за наблюдаемым, что дает о себе знать через осмысление участниками исторических событий себя самих, своих целей и поступков. И ему надо связать их действия, которые, строго говоря, могут быть такими же или очень похожими у тех, кто одушевлен совсем иным духом, и у носителей капиталистического духа, именно с теми представлениями, которые, по его убеждению, являются в высшей степени релевантными. Это можно сделать двумя способами:

1. Указать на такие события и действия, которые безоговорочно свидетельствуют о специфическом, нигде более не встречающемся мотиве.

2. Переинтерпретировать часть более широко встречающихся событий и действий в том смысле, что они только внешне таковы, как и прочие, но смысл у них другой.

Вебер использует оба способа, особенно тогда, когда отбивается от критики, поэтому его так легко по видимости и так трудно по сути загнать в угол. Но это не его недоработка или, тем более, недобросовестность. Это специфика социологии, которая, с одной стороны, не может игнорировать «то, что все знают», принимает в расчет повседневные или принятые в других науках интерпретации, а с другой стороны, настаивает на собственных интерпретациях, на своем понимании смысла социального действия, как будет впоследствии говорить Вебер. «Протестантская этика» – уже опыт понимающей социологии, хотя и за десять лет до появления учения Вебера о категориях понимающей социологии. И, конечно, она бы не захватила так уже первых своих читателей, если бы с самого начала Вебер не предложил понятие, соединяющее внутреннее и внешнее очень убедительным образом. Как можно понять, какие мотивы у человека, выполняющего совершенно необходимые для его предприятия действия? Мы уже видели, что здесь даже и не требуется погружение в глубины мотивации. Но при зарождении такого способа организации бизнеса исторически дает о себе знать категория профессионального призвания, которая неизвестна прежде, которая должна была появиться и которая, как показывает Вебер, связана с одним из важнейших достижений Реформации – появлением Библии в переводе Лютера.

Вы знаете, конечно, что ко времени Реформации Священное Писание перестало быть общим чтением грамотных христиан. Читают преимущественно клирики, и они же интерпретируют для всех остальных. Мы сейчас это запомним, а потом сделаем длинное отступление и снова к этому вернемся. Итак, немногие читают, остальные знают, что существуют определенные правила, которые делятся, согласно старой схеме, которую Вебер упоминает, на должное, желательное и сверхдолжное. Это значит, что есть правила поведения, обязательные для любого христианина. Например, он должен регулярно ходить в церковь, исповедоваться, причащаться. Есть precepta, говоря по-латыни, – это предписания. Есть consilia – это то, что рекомендовано. Для мирянина – это советы, а для клирика обязательные предписания. И более жесткое соблюдение постов, и воздержание от определенных видов мирской деятельности. Например, торговля. В своде канонического права написано, что клирику ни при каких обстоятельствах нельзя торговать. Мирянину, вообще говоря, можно, но этот род деятельности – deo placere vix potest, то есть вряд ли будет угоден Богу. Это есть в декрете Грациана – одной (главной) из частей свода канонического права. Вебер это место часто цитирует, точнее говоря, упоминает эту формулу. Есть еще третий род деяний – это сверхдолжное, opera supererogatoria, то, что нельзя предписать никому. Но когда это совершается – подвиги святости, милосердия, то, что более характерно для монахов, для подвижников, для святых – это образует некую копилку. Копилку, которая на учете у Бога. Есть люди, которые совершают эти деяния, и есть люди слабые, грешные, которые даже то, что относится к precepta, иногда не выдерживают. Что, они не спасутся? Спасутся, потому что есть высшая копилка учета добрых дел. Смотрите, как хорошо получается. Человек ведет жизнь очень уравновешенную. Да, в ней есть место воздержанию, но есть место и радости. Есть место наслаждениям, но есть место покаянию за то, что они были чрезмерными. Есть место слабостям, но есть место надежде. И если тебе кажется, что ты слишком слаб, скверен и недостоин, ты все-таки можешь рассчитывать на то, что жившие на земле и живущие с тобой праведники сделали все, чтобы ты не оказался окончательно погибшим существом. Это значит, что сомнения относительно смерти и надежд на вечную жизнь можно развеять. Можно пойти к исповеди и снять напряжение, которое образовалось оттого, что ты плохо себя вел. И в этом смысле очень важно разделение на клириков и мирян, потому что одни по идее существа более слабые, им больше дозволено удовольствий, а другим меньше, но зато они опосредствуют путь человека к спасению, к избавлению от страха вечной смерти, то есть гибели не только тела, но и души.

Реформация решительно порывает с таким сравнительно удобным образом мышления и образом жизни. Ничего не получится, невозможно такое расслабленное существование, невозможно взять и рассчитать, сколько за твои добрые дела или за добрые дела других Бог тебе должен воздаяния. Вообще говоря, нельзя рассчитывать на то, что ты здесь, на Земле, можешь воздействовать на Бога. Это очень тонкий момент, для Вебера он важен. Так ли это в самом деле в протестантской догматике? Это отдельный вопрос. И не всегда специалисты согласны с тем, как Вебер это понимает. Но мы с вами смотрим на то, как Вебер интерпретирует протестантизм и как он на этом строит свои объяснения. Он говорит: «Почему идет такая борьба протестантизма против идеи, будто можно воздействовать на решения Бога?» Посмотрите, в армии, например, командир от доброй души не просто дает солдату поощрение. Он говорит: «Это не моя благодарность, а твоя – ты это сам заслужил, вот тебе признание твоих заслуг». А что получается здесь? Человек, например, сплошь совершает добрые поступки, потом приходит последний час, и он говорит: «Где обещанное спасение?». Или, например, ты нагрешил настолько, а добрых дел совершил на столько – давайте подведем калькуляцию. Дикость? Дикость! Конечно, не будем превращать католическое учение о спасении в какой-то примитивный торг, но не забудем, что ко времени Лютера сложилась скандальная ситуация с торговлей индульгенциями, то есть удостоверениями об отпущении грехов, которые (удостоверения) можно было купить. И, собственно, знаменитые тезисы Лютера, с которых все и началось, были как раз против торговли индульгенциями. Папа, говорит Лютер, не может простить «все наказания», но только те, которые наложены им. Он не имеет власти отпустить все грехи, это во власти Бога, он не имеет власти над теми, кто умер, кто, согласно католическому учению, находится в чистилище. «Человеческие (то есть не божественные, не соответствующие вероучению) мысли проповедуют те, кто утверждает, что будто бы только что монета зазвенела в ящике, так и душа вылетает из чистилища». Подумайте, какой простор здесь для калькуляции, для развития денежного хозяйства, для своеобразного рационализма в ведении жизни! Если бы все так рассуждали, в Европе никогда не возник бы современный капитализм при всем спекулятивно-калькулирующем характере такого подхода. Жили бы мы до сих пор как в эпоху Возрождения. Представляете, какой кошмар? Кстати, именно эпоха Возрождения вызывала у протестантов такой ужас (время, которое мы рассматриваем как расцвет наук и искусств), они возвращались из Рима в ужасе и говорили, что это вавилонская блудница, и антихрист сидит на папском троне. Если взять, тем не менее, другую точку зрения, что воздействовать на божественное решение невозможно, то это старый догматический спор, начавшийся на заре христианства. Спор между последователями Пелагия, еретика-богослова, и теми, кто шел за Блаженным Августином, в первую очередь, хотя и не один он держался этой возобладавшей точки зрения. Речь шла о благодати. Почему человек совершает добрый поступок, который впоследствии становится основанием спасения? Если считать, что он совершает его исключительно по собственной воле, то Бог не при чем. Собственная свободная воля человека оказалась важнее всего в этом деле. Он сам себе заслужил спасение. Если же считать, что такое правильное поведение человека связано с тем, что на нем благодать, то, получается, надо выяснить: а почему, собственно, именно на нем благодать? Развивается очень сложная система аргументации, в которую мы вдаваться не будем, но смысл ее с ригористической прямотой был сформулирован впоследствии в протестантизме. А именно: человек заранее, еще до рождения, избран Богом либо к спасению, либо к гибели. Знать об этом выборе достоверно он не может, воздействовать на этот выбор тоже. Попадая в этот мир, он должен вести себя как должно христианину ради славы Господней, потому что это Божий мир, где действуют заповеди для любого христианина. Но то, что будет в результате, что будет после смерти, будет ли он спасен или погибнет, – прямо с его трудом никак не связано. Иначе это было бы признание воздействия на решение Бога. Итак, заслужить нельзя, но вести себя так, будто бы ты стараешься заслужить спасение, следует. Замечательная концепция. И самое главное, непонятно, в каком отношении она состоит к накоплению богатств и к использованию этих богатств определенным образом.

Попробуем вслед за Вебером в этом разобраться. Еще раз вас призываю не отождествлять точку зрения Вебера с последней научной истиной и не судить о протестантизме по тому, что говорит о нем Вебер. Вебер – классик социологии, а не источник по истории протестантизма или других церквей и сект. Если я вам цитирую декрет Грациана или тезисы Лютера, то для иллюстрации мыслей Вебера. Мы должны понимать, что смотрим на протестантизм сквозь призму его концепции. Отмотаем немножко назад. Помните, я остановился на переводе Библии? Первым великую протестантскую систему аргументов и догматов создал Мартин Лютер. Во многих отношениях Лютер Веберу не подходит как источник той догматики, которая, по его мнению, сыграла решающую роль в становлении духа капитализма. Очень много есть в лютеровском протестантизме такого, что не ложится в эту схему. Но что сделал Лютер из того, что принципиально важно? Лютер, как говорил Маркс (и это очень удачная формировка), превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. Лютер отказывает клирикам в особом статусе. Нет больше такого, чтобы было особое сословие, имеющее привилегированный доступ к Богу, к истине и, кстати говоря, к Священному Писанию. Раз этого нет – то все одинаково христиане, суть члены христианской общины. Они могут, конечно, выбирать себе священников, руководителей, но это совсем другое. Это не особое сословие, не особая каста с привилегированным доступом.

Значит, нет исповеди. Кому и зачем ты будешь исповедоваться? Как он может отпускать тебе грехи и, тем более, что вызывало огромное возмущение у всех честных людей того времени, торговать индульгенциями, свидетельствами отпущения грехов, полученными за деньги? Это совершенно невозможно! Некому отпускать грехи, некому исповедоваться. А если ты исповедовался, что ты сделал? Ты стал ближе к спасению? А как ты смог стать ближе к спасению? Понятно, что в терминах веберовской психологии, ты снял большое психологическое напряжение. Если вы это все устранили, значит, напряжение осталось, снять его нечем – это одна сторона дела. Другая сторона дела – вы же с самого начала решили, что на решения Бога воздействовать нельзя. Что он решит – то и решит. Может, тебе и станет легче от покаяния, но на Бога ты тем самым никак не повлияешь. Напряжение осталось, оно здесь. Тут, конечно, мы опять не станем упрощать. Лютер в «Большом катехизисе» пишет, что некоторые поняли его учение об исповеди так, что, мол, теперь делай, что хочешь, а исповедоваться не надо. Но этакие свиньи, грубо говорит Лютер, пускай ступают под власть папы и там грешат. А у нас все по-другому и исповедь другая. Во-первых, христианин должен исповедать свою греховность Богу, и «Отче наш» и есть такая исповедь, которая в одиночестве совершается каждым. Но и, конечно, еще и каждый перед каждым может исповедаться, но другой человек – это всего лишь тот, кому Бог вложил слово в уста, и отпущение греха зависит от Бога, а не от того, насколько адекватно, по правилам, исповедался христианин. Вообще же заповеди такой, чтобы исповедаться, нет. Это папская тирания, от которой христианин теперь освобожден. Иначе говоря, здесь то самое, о чем говорит Вебер: старый механизм психологической разгрузки устранен, а новый устроен на принципе «личного общения» с Богом, что несколько смягчает ту ужасающую неизвестность, в которую христиане ввергнуты ввиду невозможности обратиться к Богу через надежных земных посредников.

Дальше. Разумеется, все виды деятельности, которые были терпимы, отчасти, может быть, и одобрялись в какой-то период на католическом Западе. Все, что было связано с огромными тратами, демонстрациями роскоши и могущества, не поощряется протестантами. Лютер пишет в одном из тезисов, что папа лучше бы снес собор Святого Петра в Риме, чем возводил его из мяса и костей своей паствы. Торговля приносит предметы роскоши, недостойное занятие; ростовщичество – это торговля деньгами, это самое отвратительное, что может быть! Ростовщичество совершенно недопустимо. Тогда что остается? Чем должен заниматься человек? И Лютер говорит, по уверению Вебера: «Каждый оставайся в звании своем». Не скачи, не выпрыгивай, не думай, что есть более достойные и более угодные Богу роды занятий. Неугодные есть, а более угодных среди обычных – нет. «Оставайся в звании своем». Что это такое? Я сейчас цитирую тот перевод, который принят на русском языке. Но в немецком варианте появляется слово «Beruf». И здесь Вебер делает фантастический кунштюк – это, с одной стороны, виртуознейший аргумент. С другой стороны, он настолько зыбкий, настолько рискованный, что принять его необыкновенно трудно. Что это за аргумент? Он связан, в первую очередь, с чтением.

Раз нет привилегированного доступа к истине, значит, должен быть общий (то есть индивидуальный, но для каждого) доступ к истине. Что ты за христианин, если ты не читаешь Священное Писание? Но как его читать, на каком языке? Когда-то святой Иероним перевел Библию на латинский язык. Греческий язык – язык образованного сословия Римской империи – начал выходить из обихода в Западной Европе. Был народный язык – латынь, поэтому Библию Святого Иеронима называли «народной», «Vulgata». А потом латинский язык перестал быть языком народа. И миряне, в основном, еще и поэтому не могли ее читать, за исключением самых образованных. И здесь было два пути, и оба были открыты для образованных людей эпохи позднего Возрождения. Один путь предложил Эразм Роттердамский – он считал необходимым возродить живую латынь как язык европейского человечества, сделал огромные усилия для того, чтобы латынь из мертвого языка, языка философов и клириков, стала языком не одной страны, но, так сказать, большого европейского народа. Младший современник Эразма Лютер пошел другим путем. Он перевел Библию на язык только своего народа, немецкого. Лютер совершил чудо. Этому чуду нет никакого нормального объяснения. Генрих Гейне писал в своей работе «История философии и религии в Германии»: «Понять, как Лютер этого добился, нельзя даже сейчас». Не было единого немецкого языка. Одно дело, когда есть язык – и ты на него переводишь. А Лютер переводит на язык, которого нет. Переводя, он создает язык. Есть отдельные немецкие наречия, диалекты, которые друг на друга очень непохожи. Лютер создает Библию, которая понятна любому немцу в любом уголке Германии, причем Германии как единой страны нет, но все немецкие земли – это земли, в которых могут читать лютеровскую Библию. Именно поэтому более старые немецкие библии, на которые ссылается Вебер, не получают такого распространения, помимо того, что за ними не стоит великая программа реформации, они как тексты менее совершенны.

Библия становится главным чтением христианина. Этот момент нельзя недооценивать. Ведь читать можно что угодно – для развлечения, для удовольствия. А наша жизнь не для удовольствия. Христианин жизнь свою должен посвятить тем вещам, которые связаны с его будущей жизнью. Он должен вести себя благочестиво. Чтобы понять, как вести себя благочестиво, он должен постоянно, со всей семьей, утром, перед обедом, перед сном, когда наступают дни отдыха, читать, читать и перечитывать Библию, тем более что она доступна на родном языке. Идем дальше. Язык членит для нас мир. Если слова нет в языке, его нет в нашем отношении к миру. Здесь Вебер делает крайне рискованный шаг. Он берет одну из книг Библии, а именно «Книгу Премудрости Иисуса сына Сирахова». Она не считается канонической, богодухновенной, по-разному классифицируется в протестантизме, католицизме, православии, но нам сейчас не это важно. Смотрите, что получается. Эта книга, говорит Вебер, была очень любима. Потому что там содержатся наставления житейской мудрости. Там много разумных наставлений, и среди них, в частности, есть эта самая формула – «каждый оставайся в звании своем». И слово «Beruf». Это слово, которого раньше в таком значении не было. В немецких переводах Библии, которые Вебер нашел в библиотеке Гейдельбергского университета, использованы другие слова. Но с переводом Лютера все изменилось. И протестанты стали смотреть на мир так, что в этом мире появился «Beruf». «Beruf»– это слово очень специфическое. В русском языке для него нет точного перевода. Например, когда Пиама Павловна Гайденко переводила знаменитую веберовскую речь «Wissenschaft als Beruf», она перевела «Beruf» как «призвание и профессия», потому что перевести одним словом нельзя. В ее переводе это «призвание и профессия». И я последовал за ней, когда переводил его доклад про политику. В чем тут дело? У нас можно сказать, «я по призванию поэт, но по профессии пекарь» – и это будет нормально. А в Германии тебя просто могут спросить – каков у тебя «Beruf»? Ты можешь сказать, мол, «я имею сердечную склонность к поэзии, но по профессии-призванию я пекарь». И уже в последнее время, чтобы не мучиться, немцы могут сказать по-английски «job». А так-то у них то, что мы с вами разводим, соединено. Призвание – это не то, к чему человек чувствует склонность. Призвание – это сверхличное значение его занятий. «Beruf» – это признание того, что нормальные, обычные занятия человека в мире имеют священное значение, он призван! Для католиков это было не так. Были занятия мирские, к которым можно было относиться с большей или меньшей симпатией, но они радикально отличались, стояли на совершенно иной иерархической ступени, чем занятия клириков. Здесь это исчезает. Не нужно уходить в монастырь. Не нужно становиться клириком для того, чтобы делать вещи абсолютно, стопроцентно угодные Богу как занятие, которое сделалось его, человека, призванием в этом мире.

Теперь смотрим, что происходит дальше. Можно сказать (и на поверхности так и выглядит), что это способствует какому-то социальному замораживанию – «всякий оставайся в звании своем». Нет ли в этом некоего консервативного желания всех зафиксировать на тех местах, на которых они находятся, и остановить, как бы мы сказали, всякую социальную мобильность? Да, конечно, есть, но что это означает? Это означает не просто, что, если ты пекарь, не старайся стать кожевником. Это значит: если ты пекарь, не старайся стать дворянином. Но это означает и другое: ты должен этой профессии отдаться в такой мере, что ничего большего в твоей жизни быть не должно. На своем месте ты делаешь то, что угодно Богу. Что ты делаешь сейчас? Может быть, ты случайно получаешь удовольствие? Это очень плохо! Ты спишь? Но ты мог бы работать! Если тебе нужно выспаться, чтобы работать, это другое дело, но не перебарщивай! Встал, быстренько помолился… ну, не быстренько, а ровно так, чтобы отдавать себе отчет в каждом слове молитвы, но и не задерживаясь. Контролируй себя! Не подумал ли ты о чем-нибудь постороннем в этот момент? О чем ты думаешь? Куда ты смотришь? Думай только об этом! Итак, помолился, поел, очень скудно, потому что нечего услаждать утробу, – и за работу. Устал? Ничего страшного, кто сказал, что будет легко? Слегка отдохнул, освежился, поел, сколько требуется, и снова за работу. И все это время за работой старайся не думать лишнего. О деле думай.

Повторяю, тут проблема вот какая. Лютер, по Веберу, все-таки не дотянул. Он предполагал, что честный и добросовестный труд и, что еще важнее, чистая, правильная вера могут человека все-таки привести к тому, что он заслужит себе, найдет какую-то лазейку к спасению, способ воздействовать на решение Бога. Гораздо более радикальным в этом отношении был Кальвин, другой великий реформатор, пришедший позже Лютера. Кальвин продумал все положения своей догматики, говорит Вебер, с невероятной логической силой. Он настолько мощно, сухо и бескомпромиссно обосновал основные положения протестантизма, что спорить с ним было необыкновенно трудно. Но что это означает? Это означает, что он сделал ставку именно на логику, на рациональность, на аргумент, идущий не от сердца, не от склонностей. Сухо, точно, жестко, бескомпромиссно.

В кальвиновской Женеве, а Кальвин был одно время по существу главой Женевы, никаких наслаждений особенных не допускалось. Там была особая полиция, которая заглядывала в окна горожан, проверяла – не надевают ли они роскошных одежд, не едят ли слишком вкусную еду, не танцуют ли. Это отслеживание потребления и образа жизни горожан – очень характерная черта протестантской жизни времен Кальвина. Кальвин для себя считал совершенно несомненным, что он спасется. И он также считал абсолютно невозможным ни для кого узнать подлинное решение Бога – никаких лазеек, никаких шансов, никаких возможностей воздействовать на то, что решено до тебя. Но потом начинается вот что.

Вебер очень подробно рассматривает догматику отдельных протестантских сект. Его внимание и подход к этой догматике далеки от очевидности. Как человек, который когда-то должен был писать комментарий к «Протестантской этике», я должен сказать, что сейчас очень многое забыл из того, что написал собственной рукой. Но я помню, что это был кошмар, когда приходилось разбираться в отдельных тонкостях различных догматических протестантских систем, про которые писал Вебер. Зачем он это делал? С одной стороны, он забрасывает читателя массой сведений. Это вообще был его стиль, начиная с первых исторических сочинений. С другой стороны, результат в целом получается довольно скромный. Он положен на чудовищный объем литературы, на тончайшие герменевтические изыскания. Но сам по себе он достаточно скромный. Это результат, который сводится к следующему. В какой-то момент протестанты кальвинистских сект начинают не выдерживать. Жить постоянно под дамокловым мечом неизвестности, не зная, что тебя ждет, спасение вечное или вечная гибель? Жить в этом смысле в полном одиночестве и жить в ситуации, когда ты принужден и догматической системой, и всем образом жизни окружающих к постоянному самоконтролю, – очень тяжело. Ведь что получается? У каждого протестантского христианина кальвинистского вероисповедания возникает чудовищное внутреннее напряжение. Он вынужден вести жизнь, в известном смысле, абсолютно одинокую. Это не значит, что у него нет семьи. Семья у него есть, и он может добродетельно производить потомство. Но что значит семья для обычного человека? Это те, в ком продолжается твоя жизнь и в ком ты находишь утешение. И ты желаешь о них заботиться, чтобы ощутить чувство взаимности и поддержки. Но даже если снять этот слишком модернизированный, может быть, в моем изложении, момент, всегда остается семья как ячейка поддержки, ячейка продолжения своего существования. Так вот для протестанта в значительной степени это не так, потому что перед лицом вечной гибели или вечного спасения – что ему семья, что ему друзья, что ему его община? Вебер с удовольствием цитирует среди множества другой литературы «Путешествие пилигрима» Джона Бэньяна, в котором, пытаясь спастись из обреченного на гибель города (метафора всего мира), герой с криком устремляется прочь, бросая семью и друзей, и кричит: «Жизнь, вечная жизнь!» Это одиночество сопровождается невозможностью избыть свое напряжение исповедью. Оно сопровождается также (что важно для веберовской аргументации) методическим ведением жизни. Потому что обычный человек, не протестант, может не отслеживать каждую отдельную свою страсть, каждую отдельную свою привязанность или даже грех. Он живет традиционным образом – живет, как все, радуется, чему все радуются, наслаждается, как все наслаждаются. Не отделяя себя самого от своего образа жизни. Совсем иначе обстоит дело с протестантом. Он контролирует самого себя. Вспоминаем Франклина: то время, которое ты тратишь на наслаждение, ты мог бы потратить на заработки или на молитву. Что значит – «время, которое ты мог бы потратить»? Это значит, что ты не просто пошел в кабак или на какие-то увеселения. Но в то время, которое ты потратил, скажем, на размышления не о том, о чем нужно, ты должен был самого себя контролировать, иначе говоря, твоя жизнь лишается непосредственности, хоть и насыщается энергетикой. Она становится объектом воздействия человека на себя самого – ты начинаешь не жить, но «вести жизнь». И вот – жесткая система начинает расшатываться. Появляются новации в догматике. Они состоят в том, что можно все-таки получить некоторый знак от Бога. Какой? Успех. Успех в мирских делах.

С одной стороны, поскольку мирские дела угодны Богу, успех в этих делах – знак того, что он благоволит к тому, чем ты занимаешься. Потому что твои занятия – это все равно как служение клирика в монастыре, если ты честно занимаешься тем, на что оказался поставлен обстоятельствами жизни, судьбой. С другой стороны, это означает также, что, может быть, тогда ты и в посмертной жизни спасешься. Это очень важно: ты не заслуживаешь спасения своими трудами, но успех в трудах – это знак того, что ты был избран к спасению еще до рождения. Теперь посмотрите. Представьте себе такую ситуацию. Прежде всего, человек ест мало, пьет мало, отдыхает мало, на посторонние дела отвлекается мало: только работает, работает, работает. Есть ли у него успех в делах по сравнению с тем, кто ест много и при возможности нажирается от пуза, и то и дело грешит, в расчете на то, что рано или поздно покается за все сразу? У того, кто не прочь наслаждаться, явно с успехом в делах будет больше проблем, чем у того, кто непоколебимо идет, не зная никаких сомнений. Обращаю ваше внимание: с одной стороны, он контролирует себя. Он не пойдет съесть лишний пирожок, потому что он вкусный. Он подумает, что эти деньги могут быть вложены в дело, он не будет спать лишнего, потому что в это время можно было бы работать. Он не пойдет на развлечения. А когда ему случится взять в руки книгу, мы можем не сомневаться – это будет Священное Писание.

Кто видел классический фильм Ларса фон Триера «Рассекая волны»? Это специальная иллюстрация веберовской «Протестантской этики», и снималось это, скорее всего, в Шотландии. В несколько утрированном исполнении, но именно такие они – веберовские протестанты. У них даже колокола нет на церкви, потому что это излишество. Но мы помним, какая у этого оборотная сторона – буйство страстей в самой сердцевине законтролированного со всех сторон поведения. Получается вот какая штука. Протестанты – это поначалу совсем небольшое количество людей, принадлежащих к нескольким сектам. Они могут быть либо предпринимателями, либо наемными работниками. Какого рода предпринимателями? Торговля не особенно угодна Богу, а торговля деньгами, ростовщичество – особенно. Они могут взять у кого-то процент, экономика невозможна без банка. Но сами они сосредотачивают основные усилия на производственной деятельности – они не торгуют и не занимаются ростовщичеством, не отправляются в разного рода морские авантюры – они производят. Мы пропустим расцвет банковского дела в Италии, мы пропустим евреев-ростовщиков, чтобы оставаться в основном русле веберовского аргумента. Если протестант не предприниматель – он работник. Трезвенник, честный. Производство расцветает. Оно приносит прибыль. Но что делать с прибылью? Раньше все было ясно. Получил прибыль – закатил пир, прокутил все состояние, заложил, что осталось, и убежал в какую-нибудь авантюру за океан. «Украл, выпил – в тюрьму!». Зомбарт потом Веберу пенял, мол, накопить богатство и рачительно пользоваться им для приятной жизни умели итальянцы. Но Вебер – про другое, про смену этоса! Нельзя наслаждаться, если производство в это время стоит! Ничего не развивается. Что же делать бедному протестанту? Куда ему деть полученную честным и нелегким трудом прибыль? В ростовщичество – нельзя. Наличное потребление – нельзя. Что остается? – вложить в производство! Ведь это и есть его Beruf. Это угодно Богу. Вкладываем, трудимся, все рассчитываем, на роскошь не тратим, итерация за итерацией – получается огромное состояние. Если бы не было Beruf – ничего бы не было. Если бы не было Реформации Лютера и не было Кальвина с его ригористической системой (которая, конечно, никакого предпринимательства не одобряла), то не было бы последующих кальвинистских сект и их догматики, которая позволяет усматривать в успехе знак божественного выбора, знак того, что человек будет спасен от смерти, не было бы этого бешеного развития протестантского предпринимательства. Причем предпринимательства именно в производственной сфере.

Но поскольку все это состоялось, то ни авантюристы, ни торговцы, ни ростовщики, ни крупные магнаты, а сухие, незаинтересованные в мирских благах протестанты явились носителями того специфического отношения к миру, к спасению и к производству, которое и можно назвать духом капитализма. Так возникает особый этос, носитель которого сравнительно небольшая прослойка людей, и который постепенно размывается, но остается как воспоминание о лучшей поре капитализма. Капитализм, утверждает Вебер прямо против Маркса, возник не из жажды наживы и сверхпотребления, но вообще не ради производства и не ради материальных благ, а как этическое усилие, связанное с высшими вопросами и высшими потребностями человека – ответить на вопрос о смысле жизни. И поэтому в начале капитализма находится страшная в своем ригоризме и возвышенная в нем же, в своей незаинтересованности в мирских благах, особая протестантская этика.

Что получается потом? Два момента в этой связи очень важны. Первый – это поздняя веберовская статья о протестантских сектах. По итогам своего посещения Америки и по итогам своих наблюдений Вебер представляет достаточно сильно отличающуюся от основной части работы картину функционирующей в наши дни протестантской этики, то, как на самом деле это функционирует в жизни. Вебер показывает, что, с его точки зрения, догматические различия между отдельными сектами в Америке не очень важны. Важно принадлежать к одной из них. Важно пройти ступень социализации, важно, чтобы тебя знали и тебе доверяли. Чтобы ты был представителем своей секты, за которого готовы ручаться другие члены, это накладывает на тебя определенные обязанности, ограничения и возможность пользоваться доверием. Но чего мы не находим в последней работе – это тонкого герменевтического анализа догматических различий. То есть социальный механизм сект с определенным механизмом признания и тому подобное оказывается важнее, чем содержание учения. Тем более важно иметь в виду, что это завершающий аккорд. Такая «традиционная» социология здесь внезапно побеждает понимающую. Но это вообще очень характерно для других работ Вебера по социологии религии. Еще один момент касается завершения основного текста. Оно настолько мрачное и настолько личное, что не может не взволновать. Я его процитирую в переводе Левиной:

«По Бакстеру, забота о мирских благах должна обременять его святых не более, чем „тонкий плащ, который можно ежеминутно сбросить“. Однако плащ этот волею судеб превратился в стальной панцирь. По мере того как аскеза начала преобразовывать мир, оказывая на него все большее воздействие, внешние мирские блага все сильнее подчиняли себе людей и завоевали наконец такую власть, которой не знала вся предшествующая история человечества. В настоящее время дух аскезы – кто знает, навсегда ли? – ушел из этой мирской оболочки. Во всяком случае, победивший капитализм не нуждается более в подобной опоре с тех пор, как он покоится на механической основе. … Никому не ведомо, кто в будущем поселится в этой прежней обители аскезы: возникнут ли к концу этой грандиозной эволюции совершенно новые пророческие идеи, возродятся ли с небывалой мощью прежние представления и идеалы или, если не произойдет ни того, ни другого, не наступит ли век механического окостенения, преисполненный судорожных попыток людей поверить в свою значимость». Здесь речь не только о «космосе», но и о «твердом как сталь панцире» (Gehause). Этот «панцирь» в английской переводе превратился в «iron cage», то есть стал той самой железной клеткой, о которой все наслышаны. С понятиями, конечно, происходят удивительные приключения, но в немецком речь идет все-таки не о клетке, а о каркасе, о скорлупе, домике, в котором могут жить, например, улитки. И Вебер задается вопросом о том, кто поселится в нем и будет ли это напоминать вообще то, что можно называть духом. Это более сложный вопрос, чем просто суждение о принуждающей силе экономического, социального, бюрократического устройства. Это вопрос о том, как в готовых прочных формах начинается другая жизнь и они наполняются другим смыслом, иногда не опознаваемым для тех, кто полон воспоминаний о великом прошлом. Есть очень хорошая статья Дмитрия Куракина про «бегство из железной клетки», она посвящена ресурсам и перспективам культурсоциологии, и для него важно было оставить этот неправильный английский перевод. В плане общетеоретическом это вполне оправдано, в плане историко-социологическом мы должны все-таки в большей мере отдать должное Веберу, его замыслу.

Это большая социально-философская ретроспектива, это исследование того, как устроена культура, а не только экономическая жизнь современного капитализма при ее зарождении. И это, конечно, совершенно другое представление социальной науки, которой, как мы видим, открываются две возможности: либо исследование того, что повторяется и протекает законосообразно, потому что такая регулярная законосообразная экономика и регулярная законосообразная бюрократия сейчас повсюду, либо, скажем так, герменевтика, толкование социальных смыслов (которые заключены прежде всего в текстах, но Вебер на специфике текстов не фиксируется). Веберовский подход в целом не сводим ни к той, ни к другой версии социальной науки, Вебер еще не до конца представляет себе в период написания «Протестантской этики» масштабы своего проекта, но в целом – это уже совершенно оригинальный путь, не похожий на то, что делают его коллеги в Германии и за рубежом.