Лекция 11

Макс Вебер. Биография и труды

Сегодня у нас начинается последняя большая тема – социология Макса Вебера. Обычно я старался оставить на него побольше времени, но сколько ни оставляй, все равно не хватит. Вебер – это целый мир. Правда, было однажды сказано в шутку об одном графомане – он написал как-то маленькое стихотворение, и человек, судящий его, отказался читать, обосновывая это так: нет, этого я читать не буду, о море воды нельзя судить по чайной ложке. У нас та же проблема, хотя Вебер не был графоманом. Но ощущение того, что я вам рассказываю совсем-совсем мало и только приоткрывается занавес, чтобы войти в этот удивительный мир, всегда сопровождает меня, когда я читаю лекции о Вебере. Хотя – как посмотреть. Есть такой знаменитый социолог Рэндалл Коллинз, сейчас окончательно «забронзовевший» и ставший памятником самому себе, но когда-то, когда он был моложе и кидался на все, что движется, он изображал из себя веберианского социолога, пытался сделать себе имя как исследователь и последователь Вебера. И была у него довольно известная книга «Веберианская социологическая теория» – он там занимался подсчетами, из которых получалось, что ежели разделить количество печатных листов с текстами Вебера на количество рабочих дней, то удельный вес каждого рабочего дня будет не так уж велик и написал он, дескать, не так уж смертельно много. Что есть, то есть, хотя Коллинз ориентировался на общедоступные тогда источники, так сказать, на то, что читал весь мир, а теперь мы можем взглянуть на полное собрание сочинений Вебера, там куда больше текстов. Но тексты Вебера очень густые, чаще всего – сложно построенные, с чудовищными примечаниями в сносках, с уточнениями и отступлениями… Кстати, я упоминал про книгу Вольфа Лепениеса «Три культуры», там он пишет, примерно, так: чудовищный стиль Вебера – это не какая-то недоработка или неумение писать внятно, но своеобразный вызов читателю. Чтение требует аскезы, кто не может продраться через эти определения, пусть проваливает, в науке ему нечего делать. Ну, мы к этому еще подойдем.

Годы его жизни 1864–1920. Родился он в Эрфурте, умер в Мюнхене, прах захоронен в Гейдельберге. О жизни Вебера, сравнительно короткой и благополучной, можно рассказывать часами, я постараюсь ограничиться лишь немногим, тем, что требуется не вообще для понимания его трудов, а именно в контексте курса.

Прибавление. Основным источником биографических сведений о Вебере, которые я много лет приводил на лекциях, была знаменитая книга Марианны Вебер «Max Weber. Ein Lebensbild», что в буквальном переводе означает «Макс Вебер. Картина жизни». Уже более десяти лет она доступна на русском языке в переводе Маргариты Иосифовны Левиной, которая первой и больше всех переводила у нас самого Макса Вебера. Книга очень тенденциозная, конечно, много способствовавшая становлению своеобразного культа Вебера в Германии, да и влиянию самой Марианны Вебер. Кто-то ядовито заметил по поводу этой биографии, что Марианна возродила древний обычай жен бросаться на погребальный костер своего мужа. Она очень старалась написать не просто биографию, но выдающееся литературное произведение, достойное своего героя. К лучшим образцам немецкой биографической прозы его нельзя отнести, дарования ее были несколько более скромными, чем амбиции, но читается книга все равно на одном дыхании, и я не хотел бы портить вам удовольствие, что-то скажу, но, в общем, читайте сами. Недавно, когда со дня рождения Вебера миновало сто пятьдесят лет, вышли две хорошие биографические книги, но хороши они по-разному. Книга Юргена Каубе – это работа журналиста. Он прочитал массу источников и исследований, там все культурно и увлекательно написано, она, по-моему, много лучше вышедшей лет за десять до того биографии Вебера, написанной билефельдским историком Радкау. Вот книга Радкау мне не понравилась, она широко доступна на английском и валяется в сети, но я ее рекомендовать не хочу, хотя это труд ученого об ученом. А Каубе сам не исследователь, ни в смысле историко-биографическом, ни в смысле социально-научном. Он не открывает неведомых фактов из биографии Вебера и лишь по чужим рассказам знает, в чем состоит его научный вклад. А там, где нет внутреннего ощущения научного этоса, какого-то внутреннего сродства, которое делает труды Вебера интеллектуально завораживающими для ученых, в дело вступают иногда более, иногда менее убедительные соображения житейского плана. Убедительными они кажутся современному читателю, и можно предположить, что еще через столетие покажутся скучными или смехотворными, но это не причина, чтобы сейчас Каубе не читать, хотя там есть местами странности в переводе. Наоборот, поскольку в части основных биографических данных и в рассказе об эпохе она вполне находится на уровне лучшей научной журналистики нашего времени, лучше полагаться именно на нее. Другая книга, к сожалению, пока не переведена, хотя заслуживает этого куда больше. Дирк Кеслер – один из самых известных исследователей Вебера, да и вообще известный социолог, хотя настоящую славу ему составили не столько работы по интерпретации идей Вебера, сколько биографические труды. Недостаток его книги – продолжение достоинств. Тысячестраничный том оказался настолько основательным, что повествование о главном герое стартует, правда, сразу с описания похорон, но затем автор делает огромную петлю и забирается в далекое прошлое, подробно рассказывая о состоянии дел в Германии, о родителях и родственниках социолога и многом другом. Не каждый решится погрузиться в эти бездны, но предприятие того стоит. Среди множества достоинств книги сразу укажу на очень хорошее повествование о Максе Вебере-старшем, которого мы знаем в изображении Марианны Вебер как энергичного и очень жизнелюбивого либерального политика, в некотором роде ставшего жертвой своего эгоизма. Кеслер показывает его как высокопрофессионального управленца, занимавшегося в Эрфурте, а потом и в Берлине социальными вопросами и коммунальными делами. Вернемся к основным моментам биографии Вебера, чтобы у нас потом были опорные точки.

Происхождение. Да, место рождения – Эрфурт, но родной город его отца – Билефельд. Сейчас это пусть и не очень большой город, но все же значительный, в искусственно созданной, исторически не существовавшей земле Северный Рейн-Вестфалия. Здесь один из самых знаменитых новых университетов Германии, а для тех, кто ходит у нас в продуктовые магазины, Билефельд сегодня – знаменитая фирма полуфабрикатов «Doktor Oetker». Но в XIX веке все было иначе, главным в этом городке было производство льна. До сих пор в центре Билефельда стоит памятник ткачу с рулоном льняной ткани – «Der alte Leineweber» (он поставлен в 1909 году, я не уверен, что Вебер его видел). «Weber» значит «ткач», это символ города. Исторически все это Пруссия, а еще точнее – Липпе, старинное немецкое герцогство и – отдельно – находящийся рядом бург. Там есть местечко Бракведе, где еще можно видеть старую ткацкую фабрику. Когда-то Луман, знаменитый социолог, преподававший всю жизнь в Билефельдском университете, язвительно заметил (это было в частном разговоре), что все свои эмпирические познания о капиталистическом предприятии Вебер почерпнул из наблюдений за фабрикой в Бракведе, где работало около трехсот человек. Так или нет, но старший брат его отца, Карл Давид Вебер, безусловно, был образцом капиталистического предпринимателя, каким он показан в «Протестантской этике». Разорившись, он перебрался в Эрлингхаузен, селение (теперь – городок) неподалеку, у Тевтобурского леса, на холмах (немцы называют его Bergstadt, но я не решаюсь сказать, что там горы). Он заново начал свое предприятие, механизировал его, добился большого финансового успеха. Здесь родилась Марианна Вебер, будущая жена Макса (внучка Карла Давида). Там есть теперь ботанический сад с редкими растениями, который он заложил, и одна из улиц носит имя Марианны. Заодно уже скажу, что Луман и еще один знаменитый в свое время немецкий социолог феноменологического направления Рихард Гратхоф жили как раз на этой улице. В общем, место историческое, хотя и по-другому, не так, как Гейдельберг, откуда родом мать Вебера. Вебер был немецким националистом консервативного толка, политические пристрастия менялись, но это часто давало о себе знать, это семейные корни. По линии матери Вебер был связан со старым, как принято говорить, патрицианским родом Суше – это французские дворяне-гугеноты, которые спаслись от преследований в Германии, где-то по дороге утратив дворянский титул. Там большое наследственное богатство, фирмы, основанные в разных странах. Вебер как-то раз публично говорил, что у него, дескать, есть не только немецкая кровь, но и французская, и даже кельтская. Думаю, рассуждать в современных терминах о «европейской идентичности» Вебера было бы неправильно, но все-таки значительная часть культурной, религиозной, политической истории Европы входила в его семейную историю, он ее не мог не чувствовать. Почитайте, кстати, у Марианны в биографии Вебера рассказ о том, откуда взялась девичья фамилия матери – Фалленштейн. Там вообще голова кругом идет, и даже если это фантазии, то фантазии того рода, которые бытовали в семье, сказывались на становлении Вебера. Все биографы упоминают, что он в подростковом возрасте выучил наизусть всех представителей княжеских родов Германии. Этот интерес – совсем особый. Когда гимназист собирает монеты и читает Цицерона, это меня не очень удивляет. А детальное изучение княжеских фамилий – это занятие особого рода, либо, я бы сказал, аристократическое.

Богатство. Современные исследователи увлеклись подсчетами. Там и в самом деле все запутано. Макс Вебер-старший существенно уступал по доходам и вообще по семейному статусу своей будущей жене. И даже в Берлине, на пике карьеры его заработок составлял немногим больше половины ее годовых доходов от наследственного состояния. Но распоряжался финансами семьи все равно муж, хотя, видимо, какое-то участие жены было возможно, иначе дело не дошло бы до конфликта, о котором я еще скажу! Когда он умер, ей остались только старые доходы плюс его совсем небольшая пенсия. Макс Вебер-младший долго находился в финансовой зависимости от семьи. В Германии приходилось платить за обучение в гимназии и за обучение в университете. А там еще был год обязательной воинской службы, и здесь семья оплачивала все расходы. После окончания университета молодой юрист (он окончил юридический факультет) должен был посвятить года четыре юридической практике в должности так называемого референта (у нас механически передают это слово как «референдарий»), чтобы выдержать государственные экзамены. Предусматривались разные места, видимо, для того, чтобы выпускник университета накопил разнообразный опыт. Работы много, и она не оплачивается. Это настоящая катастрофа для тех, кого некому поддерживать (изучая биографию Карла Шмитта, я, кстати говоря, наткнулся на то же самое описание, только у Шмитта финансовые дела были совсем плохи). Веберу некуда было деться: взрослый, внутренне сильно развившийся молодой человек оставался в доме родителей. Когда он женился на Марианне, приходившейся ему слишком близкой родственницей, большинство формальностей было улажено братьями (его отцом и ее дедом). Молодые Веберы были очень богаты, но, конечно, Макс хотел жить не на деньги Марианны, не на деньги своих родителей, ему нужно было оплачиваемое место. Поэтому и позже, заболев, он очень беспокоился насчет того, смогут ли они поддержать привычный уровень жизни. Судя по тому, сколько времени он провел вне университета и какую жизнь вел, особенно стесненными их обстоятельства все-таки не были. А после войны, когда экономика Германии рухнула, пришлось сильно ужаться и его матери, и самому ему всерьез искать профессуру в солидном университете. Но, опять-таки, когда Вебер умер, а одна из его сестер покончила с собой, детей взяла на воспитание и позже усыновила Марианна. Я останавливаюсь на этом потому, что привык просто говорить: Вебер был богат. У биографов уже новейшего времени мне видится некоторая зависть к его необыкновенному благополучию. Но здесь нужна бывает и более детальная картина того, что на самом деле происходило. Некоторые мотивы Вебера станут яснее. Семейные связи и корпоративный дух. Предпринимательский, чиновничий, ученый мир Германии представляли собой не одну касту, но сильно пересекающиеся между собой группы. Связи, знакомство, родство играли огромную роль. Вебер-старший был влиятельной фигурой, к нему часто приходили гости, и вот мы читаем, что среди них был знаменитый философ Вильгельм Дильтей, политик и журналист Генрих Риккерт (отец философа Генриха Риккерта, который в гимназические годы был одно время приятелем Вебера, а позже оказал на него большое влияние), Теодор Моммзен, знаменитый историк, который принимал участие в дискуссии по диссертации Вебера (между прочим, один сын его женился на одной из сестер Макса, а другой был официальным членом комиссии, и дома их стояли рядом, чуть ли не друг напротив друга на одной улице в Шарлоттенбурге). Левин Гольдшмидт, его научный руководитель, в молодости жил в родовом доме его матери в Гейдельберге, а в Берлине был хорошим знакомым отца. Вебер широко пользовался его домашней библиотекой, когда готовил свою работу. Еще важно, что в годы учебы в университете (или университетах, потому что он учился и в Берлине, и в Гейдельберге, и в Геттингене, и в Страсбурге) Вебер получал рекомендации, открывавшие ему двери профессорских домов (приватное знакомство с профессорами было в порядке вещей, но без рекомендаций не все получилось бы), и правильно поступают те, кто следующим образом трактуют знаменитые слова Моммзена на его защите: мол, я с вами не во всем согласен, но, уходя, буду знать, кому вручить свое копье! Это не столько готовность признать научную правоту молодого ученого, сколько публичное признание своего, приглашение в цех, в касту избранных. Вебер был свой в этом мире, но корпоративный дух – это еще и участие в студенческой жизни. Университеты в Германии – место социализации, приобщения к тому слою, попасть в которое, помимо этих праздников, пьянок, дуэлей, совершенно невозможно. Дуэли входят в обязательный набор, шрамы от клинка на лице буквально украшают мужчину, а их отсутствие может плохо сказаться на карьере. Вебер был типичный студент, «бурш», только он продолжал трудиться, как одержимый, в отличие от многих товарищей, не придававших учебе особого значения.

Религиозная «немузыкальность» и этика долга. Мать Вебера была не просто верующей. Религия была сердцевиной ее жизни, религиозно окрашенное понимание долга, выстраивание всей жизни в духе религиозного служения в миру – это именно то, что Вебер мог наблюдать практически всю жизнь (она скончалась за год до его смерти). Но при этом, во многом преуспев, оказывая большое влияние на старшего сына, она не смогла пробиться к тому, что для нее было главным. Вебер был хорошо знаком с религиозной литературой, но про себя он говорил, что лишен религиозного слуха, «религиозно немузыкален». Возможно, это было преувеличение, но эту характеристику повторяют вслед за ним довольно часто. Цитируют письмо Вебера младшему брату Альфреду, в будущем знаменитому ученому, но в то время еще подростку, накануне его конфирмации. Вебер пишет об огромном значении христианства, о том, что оно объединяет все народы, которые добились наибольшего успеха в мировой истории. Но при всех высоких оценках это все же слова историка и социолога, который смотрит на религию чуть со стороны, совсем не так, как его мать.

Есть несколько ключевых моментов в биографии Вебера, которые важны для нас в рамках курса по истории социологии. Прежде всего, это сравнительно поздний старт. В конце концов, первая диссертация – это возможность поставить перед именем степень «доктор» и тем самым завершить университетскую ступень в карьере. Вебер с этим сильно тянет, зато потом его диссертация оказывается одной из глав книги, которую он выпускает практически одновременно с защитой. В книге есть полноценная, спорная научная концепция, а не просто свидетельство способности автора к ученым занятиям на необходимом для доктора уровне. Вебер исследует юридические аспекты складывавшихся в Средние века экономических отношений. В габилитационной работе он продолжает это направление исследований, но пишет уже о римской аграрной истории. Довольно быстро и, если я правильно понимаю, между двумя защитами он получает venia legendi, право преподавать в университете в рамках своей специальности. Случилось так, что в скором времени Гольдшмидт пережил инсульт, Веберу пришлось его заменять, и все вроде бы складывалось так, что молодой, блестящий, с хорошими связями доктор получит профессуру, но в Пруссии не нашлось места, хотя ему симпатизировал прусский министр образования, зато место нашлось во Фрайбурге, причем вступительная речь Вебера во Фрайбурге произвела огромное впечатление в Германии, а потом освободилось место в Гейдельберге. Но только вот – еще один важный момент – Веберу пришлось переквалифицироваться из юриста, пусть даже историка хозяйственного права, в экономиста. Он сначала даже умудрялся совмещать обязательства по старой юридической специальности с новыми задачами, но с течением времени, очень быстро, стал профессором-экономистом. С тех пор все его профессорские позиции были по так называемой «национальной экономии» (с добавлением еще чего-то, как это принято было в Германии, например, науки о финансах в начале карьеры или науки об обществе и истории хозяйства в конце). Учтите, что слово «национальная экономия» – не нейтральное, не безобидное. Бывают случаи, когда никакой разницы нет, как переводить немецкое «Nationalokonomie»: «политическая экономия» или «национальная». Но если брать большие исторические периоды, уточнения значений, споры, то лучше не создавать дополнительных сложностей; не удивляйтесь, если у меня вы слышите про «национальную экономию», а потом читаете переводные книги про Вебера или про немецкую науку того времени вообще и встречаете только «политическую». Это потому, что я держусь старого правила: переводить одно и то же слово с иностранного языка одним и тем же или близким русским словом. Как бы ни было непривычно и громоздко. Еще одно уточнение. Сейчас можно прочитать довольно много рассуждений о том, что экономистом Вебер был, в сущности, никаким. Эту точку зрения, впрочем, давно уже высказывали и Шумпетер, и фон Мизес. Пишут, что он очень старался, до конца жизни хотел внести оригинальный вклад в науку, но так и не почувствовал себя в ней в достаточной степени уверенно. Все это, наверное, так, но в то же время надо понимать, что и собственная требовательность Вебера по отношению к самому себе, и критика современников, и даже некоторые нынешние оценки могут быть адекватно поняты лишь в историческом контексте. Между тем, не забудем, что Вебер был настоящий немецкий профессор с экстраординарными способностями и прилежанием. Сейчас в составе полного собрания сочинений опубликованы материалы его ранних курсов по национальной экономии. Там только список цитированной литературы занимает несколько десятков страниц. Здесь есть несколько сложностей, которые стоят на пути всякого стремления к однозначному решительному высказыванию. Критические оценки идут со стороны экономистов (и тех, кто им доверяется), которые принадлежат, в общем, к противоположному направлению, завоевавшему доминирующие позиции. Если смотреть на дело с точки зрения современной экономической науки или даже с точки зрения тех, кто считается ее предшественниками, можно, видимо, составить, скорее, менее восторженное мнение о Вебере, чем наше, социологическое. Но оправданность такого подхода к истории немецкой национальной экономики не для всех очевидна. Далее, предмет, судя по всему, вообще очень тяжелый для усвоения, экспертов, которые бы одинаково хорошо разбирались в экономике, истории и социологии, найти трудно. Один из издателей этого тома, М. Райнер Лепсиус, пишет, что другой редактор, известный немецкий историк политической мысли, Вольганг Моммзен, не доживший до выхода книги, много лет с необыкновенным тщанием занимался этим изначально малознакомым ему предметом, но так и не смог стать специалистом в точном смысле слова. Мы могли бы вообще обойти эту тему, потому что наш курс – по истории социологии, а здесь пока что речь идет о том, как Вебер из юриста превращался в экономиста, не в социолога. Но дело как раз в том и состоит, что здесь разные науки сильно переплетены между собой. Мы в ретроспективе находим в его работах социологическое содержание.

Итак, юрист Вебер, после непродолжительного пребывания – уже по экономической специальности – во Фрайбурге занимает кафедру (то есть получает место ординарного профессора) национальной экономики в Гейдельберге после ухода оттуда К. Книса, уважаемого в Германии ученого, про которого Вебер писал впоследствии одну из самых сложных, если не самую сложную из своих статей. У Вебера уже сложилась к тому времени репутация очень серьезного, блестящего исследователя. Не только благодаря его трудам по хозяйственному праву и древней истории, сколько благодаря социально-политической активности, знаменитому до сих пор докладу на основе, как мы сейчас бы сказали, исследовательского проекта, осуществленного за пределами университета, посвященного практическим социальным вопросам «положения сельскохозяйственных рабочих в землях Германии к востоку от Эльбы». Речь тут шла о довольно тревожных тенденциях. Германия долгое время представляла собой довольно сплоченное общество. Широко было распространено мнение, что оно не только хорошо управляется квалифицированными бюрократами, но и интересы разных групп в нем во многом совпадают. Это касалось, в частности, отношений крупных землевладельцев к работникам. Во времена Вебера обозначилась внятная тенденция: немецкие работники уходили с восточных земель на запад, пополняя ряды промышленного пролетариата, потому что такого единства интересов больше не было. С востока в Германию шел поток дешевой рабочей силы, люди низкой квалификации, низких жизненных стандартов, по сравнению с немцами, люди совершенно другой культуры. Можно было бы сказать, что Вебер здесь выступает как типичный (с нашей сегодняшней точки зрения) противник трудовой миграции. Но речь идет не о городских гастарбайтерах, не об условных водопроводчиках, таксистах и дворниках, а об отношениях на селе. Автор еще одной биографии Вебера, билефельдский историк Иоахим Радкау (его книга мне не очень нравится, но в данном случае к нему стоит прислушаться) говорит, что у Вебера было такое интимное отношение к немецкой сельской жизни, он считал, что нация, так сказать, укоренена в земле, это не просто экономика. Если так, то в этом отношении он из классиков ближе, конечно, к Тённису, чем к Зиммелю. Его заботит разрушение традиционных связей между хозяевами и работниками, которые не видят никакого смысла для себя заботиться, как прежде, об общем результате хозяйствования и конкурировать со столь же равнодушными, но куда более дешевыми для нанимателя, как он их называет, «поляками» (то есть и собственно поляками, и прочими, кто приходил с востока). Точнее говоря, они и уходят-то потому, что уже не хотят жить, как прежде, и хозяйства в них не так нуждаются, но дело тут не в примитивно понимаемой выгоде. Здесь сложная связь культурных, экономических и социальных факторов. Исследование делалось по заказу «Союза за социальную политику», распространившего анкету для сельских хозяев (Вебер ее не составлял, он имел дело уже с результатами); всего было опрошено несколько тысяч человек, значительная часть анкет попала именно к Веберу. Вебер был, я уже сказал об этом, немецкий националист, государственник, он считал полезным и правильным для страны, чтобы в ней произошла «внутренняя колонизация», чтобы крестьяне были мелкими собственниками, а не поденщиками, которых ничто не держит на старом месте, чтобы земли оставались однородно немецкими, безо всякого «разбавления» культурно чуждыми народами. Он подчеркивал, что дело не в экономической эффективности, но в организации немецкого народа, в стойкости государства. В одном более позднем докладе того же времени, на пятом «Евангелически-социальном конгрессе», он говорит то, что мне бы хотелось дословно процитировать, беря за источник книгу Марианны Вебер: «Я думаю, что нам надо отказаться от мысли создать позитивное чувство счастья посредством какого-либо социального законодательства. Мы хотим другого и можем хотеть только другого: мы хотим хранить и поддерживать то, что представляется нам ценным в человеке, ответственность перед собой, стремление ввысь, к духовным и нравственным благам человечества, его мы будем хранить даже там, где оно предстает перед нами в своей самой примитивной форме. Мы хотим, поскольку это в наших силах, придать внешним условиям не такую форму, чтобы люди себя хорошо чувствовали, но чтобы в бедствиях неизбежной борьбы за существование в них осталось лучшее, те свойства – физические и душевные, – которые мы хотим сохранить в нации».

Что это? Экономическое рассуждение? Культурно-политическое? Или здесь есть уже элемент социологии? Обратите внимание – нам это еще понадобится – на то, как презрительно Вебер отзывается о «счастье». Это многосмысленная сентенция. Эвдемонистическая этика, которая ориентирована на счастье, ему чужда, он готов говорить о долге, об исторических задачах нации, но отнюдь не о счастье. Но это не просто старый этический вопрос, это еще и высказывание против позитивистской социологии, которая как раз предлагает в счастье видеть основную цель человека. Дюркгейм примерно в это же время в «Разделении труда» показывает, что невозможно работать с понятием счастья в социальной науке, потому что оно не безусловно, не однозначно завязано на некое ощущение довольства, которое ученый мог бы принять за неизменное. А Вебер говорит о задачах социальной политики и доказывает, что они не являются экономическими, что они и выше, и сильнее, чем то, что можно получить, исходя из предположения, будто бы ради «экономического принципа» люди пожертвуют всем остальным: долгом, родиной, верой и так далее. Это его убеждение, но это убеждение сказывается в интерпретации данных.

Еще раз: Вебер пока не называет себя социологом, а в экономической науке он ближе к исторической школе немецкой национальной экономии, в рамках которой ведутся исследования фактически складывающихся форм хозяйствования. Это и научный, и политический выбор. Вебер уже хорошо знаком с классической экономической мыслью, а также увлечен современной ему австрийской школой. Вот что пишут его публикаторы: «Макс Вебер интенсивно занимался самыми главными, ключевыми текстами [австрийской школы – А.Ф.]. Принадлежавший ему экземпляр книги Менгера „Исследования о методе социальных наук“ … испещрен пометками на полях, как одобрительными, так и критическими, сделанными его рукой. … В лекциях Вебер также обращался к книге Карла Менгера „Принципы учения о народном хозяйстве“, хотя и не цитировал ее дословно. … Значение Карла Менгера для научного развития Макса Вебера стало в полном объеме понятно лишь недавно, хотя до сих пор можно спорить о том, насколько велико значение Менгера для позднейшей социологии Вебера». Это очень важное свидетельство. В это время происходит знаменитый «Methodenstreit» – «спор о методах». Я чуть позже остановлюсь и на самом термине, и на том, что все это значит для становления подлинно веберовской социологии в смысле «науки о действительности», а сейчас только фиксирую то, что прямо связано с предшествующим изложением. Историческая школа, ее самый крупный представитель в те годы – Густав Шмоллер – обладают огромным авторитетом и влиянием в Германии. Мизес пишет в одном месте, что название «австрийская школа» было придумано гордыми немцами, одолевшими австрийцев на поле брани, для дополнительного унижения идейных соперников. Это название школы в наши дни стало иметь совсем другое значение. Противником Шмоллера был Карл Менгер. Поэтому сочувственный интерес Вебера к Менгеру уже в период подготовки университетского курса – очень важный момент.

Учтем это и еще раз вернемся к тому, что Германия долго отличалась, я бы сказал, повышенным уровнем социальной солидарности на национально-культурной почве. Несмотря на сильное социалистическое движение, там удавалось, в общем-то (частично при помощи полицейских мер, частично при помощи мер социальной поддержки и социальных гарантий, частично посредством самой разнообразной демагогии) сохранять устойчивый социальный мир, заложить основы социального государства, и в этой ситуации сам немецкий социализм приобретал очень специфические черты. Ленин, когда издевался над немецкими социалистами, нашел совершенно замечательный образ; он говорил, что они дело представляют себе таким образом: движется поезд социального прогресса – чистый ухоженный немецкий поезд с кондуктором, в какой-то момент поезд останавливается, кондуктор громко объявляет: «Господа, мы прибыли на станцию „Социализм“!». То есть рано или поздно социализм как максимально справедливое устройство производства и распределения благ установится без всяких жутких коллизий, без революций, без такого ужасного и неприятного явления, как «диктатура пролетариата». Не случайно – хотя склонность к социальному реформизму проявляли социальные ученые в разных странах – именно в Германии был силен так называемый катедер-социализм, то есть профессорский социализм. Сравнительно благодушные, хорошо обеспеченные, состоящие на службе у немецкого правительства на высочайших должностях профессора и честные пасторы хотели уладить все миром, тем более что задача социальной поддержки вроде бы совпадала с христианскими заповедями помощи бедным. Но политическая активность профессуры и бюргерства наталкивалась, в общем, на сопротивление бюрократии, которая считала, что она способна сама справиться с этим делом. Так или иначе, Вебер был в высшей степени активен, он был научно-политически активен, и у него все складывалось очень хорошо.

Заканчивается успешная во всех смыслах карьера Вебера в самом конце XIX века. Тяжелая семейная история, в результате которой внезапно умирает его отец, становится причиной серьезной болезни молодого ученого, которая буквально вышибает его из седла. Смерть отца сын, возможно, принимает и на свой счет, из-за сложного стечения обстоятельств – ситуации, в которой в семейном конфликте стал на сторону матери, не захотевшей во всем беспрекословно слушаться мужа после того, как дети оперились, и решившей посвятить остаток жизни делам более соответствующим ее интересам и понятиям о высшем долге. Есть несколько версий того, что случилось, и, наверное, версия Марианны, которая существовала дольше всего и лучше всего известна, нуждается в осторожном прочтении, но фактические обстоятельства все равно именно таковы: Вебер-сын буквально выставляет отца из своего дома в Гейдельберге, происходит разрыв – Вебер-старший уезжает и неожиданно умирает в Риге, только начав свое путешествие. Но Вебер-сын, конечно, не только из-за этого заболел. Он буквально загнал себя, переработал чудовищно, а еще у него в раннем детстве был менингит, который тогда лечить не умели. Здоровье у него было не крепкое, а щадить себя и вести размеренный образ жизни он не хотел, причем меры не знал не только в работе, я бы не хотел быть понятым так, что у Вебера не было ничего, кроме трудовой аскезы. Но я на это напираю как на очень важное.

Для немцев это вообще характерно, когда немецкие ученые начинают работать, до сих пор можно тушить свет и тихо выходить из комнаты, соревноваться с ними все равно бесполезно. Если кто-то из немцев выделяется прилежанием, то это не с чем сравнивать. Великий научный народ трудоголиков. И вот Вебер остается в памяти немцев человеком, который работал, как одержимый. Не он первый и не он последний, конечно. Жизнь баловня судьбы, несколько ницшеанского типа сверхчеловека, которому практически нет преград и все удается, у которого все ладится, – все это завершилось и никогда больше не вернется. Долгие годы Вебер болеет, берет отпуска, просит увольнения – университет пытается его удержать, все-таки он увольняется, долго лечится, путешествует.

Если посмотреть, сколько у него было нормальных, спокойных периодов в жизни, когда он мог вволю работать, мы увидим, что их было совсем немного, но за это-то время он все и написал. Что значит «все»? Есть ранние работы, о которых пока что шла речь, потом длинный перерыв – и больше ни одной книги при жизни не вышло. Весь «канонический», обязательный к прочтению Вебер – посмертно собранные книги. На отдельные тома тянут огромные статьи, которые публикуются в разных местах. Но есть журнал, который в 1903 году перенимают втроем Вебер, Вернер Зомбарт и Эдгар Яффе и который получает новое название после покупки – «Архив социальной науки и социальный политики». Вебер, как в высшей степени ответственный человек, хочет, чтобы журнал был наполнен хорошим содержимым. Но известно, что лучший способ прочитать хорошую книгу – написать ее. Хочешь прочитать хорошую статью – напиши ее. И вот он наполняет этот журнал своими сочинениями. Когда он умирает, Марианна не только хранит память о муже, не только возводит его почитание в культ, устраивает знаменитые семинары в Гейдельберге, она не только пишет биографию, – она еще очень эффективно распоряжается рукописями. Причем этим занимается не только она, но и его племянник Эдуард Баумгартен. Еще некоторую активность после кончины Вебера проявили его ученики, но их вклад сравнительно мал. И когда после Второй мировой войны появляется молодой и активный в те годы Йоханнес Винкельман, который проводит огромную работу по изданию веберовского наследия, книги получают отчасти другой формат. В общем и целом мы до сих пор знаем Вебера в первую очередь благодаря Марианне Вебер, а также продолжавшейся десятилетиями работе Винкельмана. Несмотря на то, что сейчас вышло полное собрание сочинений (исполненное на совершенно ином библиографическом уровне, основанное на совершенно другом отношении к источникам), несмотря на все это, Вебер, каким его знает мир, – это Вебер, сочинения которого выпустили Марианна Вебер и Йоханнес Винкельман. Сам он буквально перед смертью успевает сделать для издательства первый том собрания сочинений по социологии религии (то есть он держал в руках корректуру, но не готовую переплетенную книгу, он умирает, когда она должна была выйти из печати). Хотя, конечно, мы не можем игнорировать бесконечные споры вокруг того, что выглядит его основным сочинением, а по сути таковым не является, – книга «Wirtschaft und Gesellschaft», то есть «Хозяйство и общество». Я скажу о ней буквально пару слов.

В течение ряда лет Вебер готовит (как, говоря привычными терминами, ответственный редактор, хотя формально он таковым не является) многотомное издание компендиума по экономике, так называемый Handbuch. Вообще такие энциклопедические, многотомные издания выходили регулярно по разным наукам, и писать, и руководить процессом – дело почетное и хлопотное: это свидетельствует о признании, об авторитете в научном мире. Хотя как раз в случае Вебера не все были в восторге, и он даже вызывал на дуэль одного профессора из Киля, выставив дело так, что сомнения в научной доброкачественности предприятия под руководством Вебера оскорбительно для чести его друга, издателя Пауля Зибекка. Он даже поссорился на этой почве с Тённисом, но, впрочем, вызов на дуэль потом отозвал. В целом, там длинная скучная история. Было четырехтомное руководство по политэкономии (в данном случае именно так это и по-немецки). Оно устарело, около 1909 года издательство поручает ему, после долгих переговоров, новый «Handbuch». Примерно в 1910 году Вебер уже прикидывает, как он будет строиться. Потом политическая экономия меняется на «социальную экономику» (Sozialokomik). В результате очень длинной и запутанной истории (в ходе которой одни люди его подводят, постоянно перенося сроки, другие просто не пишут, третьи пишут сочинения неудовлетворительного качества, потом у него меняются замыслы) он создает то, что мы с вами знаем как «Хозяйство и общество». «Handbuch» (буквально: руководство, учебник) через несколько лет превращается в «Grundriβ»(у нас часто переводят это буквально как «очерк», но очерк не должен быть таким огромным! Это скорее «Основоположения» или «Введение»), третья часть которого (или третий раздел) появляется после кончины Вебера в нескольких выпусках, а потом все собирается в один том. Это несколько странный набор рукописей, гипотетически составленных вместе так, как, дескать, составил бы их Вебер. Некоторые современные биографы грубовато пишут в том смысле, что Марианна (с помощью ученика Вебера Мельхиора Пальи) складывала вместе все, что находила в архиве и что ей казалось подходящим материалом. Конечно, это перебор. Но произвола там было больше, чем хотелось бы нам, читателям. На самом деле есть серьезные основания предполагать (и это доказали исследования Вольфганга Шлухтера, который стал самым влиятельным идеологом полного собрания сочинений Вебера), что Марианна составила огромную книгу из двух версий, более ранней и более поздней, представив ее как единый труд из трех частей, а Винкельман эти тексты структурировал так, чтобы получилось две части. Таким образом, как считает Шлухтер, мы читаем не последовательное изложение, а сначала читаем одну версию, потом другую, причем, скорее всего, более раннюю. Однако Вебер просто не успел написать заново в новой редакции, с новым пониманием то, что содержится в более ранней части. Если забыть о том, что композиция целого никак не складывается из этих двух частей, а просто читать отдельные блоки (посвященные праву, религии, власти, не говоря уже об общих понятиях), этой искусственно составленной книгой можно пользоваться, хотя осторожность не помешает.

Я забежал вперед к посмертно изданной книге и, конечно, хотелось бы сразу сказать про другие издания его работ, про основной корпус его наследия. Но тогда получится, что про юность его сказано, а потом, после болезни, биография как-то исчезает из поля зрения. Все-таки на ней надо остановиться, сказать хотя бы несколько слов. Итак, болезнь, путешествия для лечения, долгое молчание, работа над журналом, статьи для журнала. В начале 1900-х годов есть такое существенное для биографии Вебера событие, как путешествие в США. Это был огромной важности опыт, и, конечно, напрашивается сопоставление, может быть, не совсем справедливое, но не такое уж странное: в XIX веке, конечно, куда более основательно знакомство с Соединенными Штатами позволило французу А. де Токвилю сделать не просто отдельные наблюдения, но выработать целую концепцию демократии, оказавшую влияние на социальную и политическую мысль. Мы не сможем понять ни политические, ни социологические воззрения Вебера, если не учтем, что он пробыл в США достаточно долго, хотя и не год, но и не пару недель, и видел многое и разное. Далее, конечно, на этот же период приходится «Протестантская этика» – самое известное и самое спорное из сочинений Вебера, причем одновременно он пишет несколько важнейших работ о положении социальных наук, о понятиях и методах. Время уплотняется! Вебер снова болеет, когда начинается первая русская революция. Выздоравливая, он учит русский язык (судя по всему, с невероятной скоростью), читает русскую прессу, пишет работы о русской революции, которые, кстати, попались как-то на глаза Ленину, он их злобно обругал, а это потом осложняло издание Вебера в советские годы.

К русской культуре Вебер относился с интересом и даже сочувственным интересом, у него были знакомые русские ученые и студенты в Гейдельберге. А вот к самодержавию он относился плохо, вообще к России как великой державе он относился плохо, и по его суждениям во время Первой мировой войны это видно. Было много планов: издать Владимира Соловьева на немецком, способствовать изданию Сергея Булгакова (тогда еще не богослова, а философа-экономиста), написать статью для немецко-русского журнала «Логос» об этике Толстого (статья была объявлена, но не появилась). Ничего из этого не вышло. Среди корреспондентов и добрых знакомых Вебера был Богдан Кистяковский, его полемика с Вебером представляет большой интерес до сих пор, а лучший ее анализ дал Ю. Н. Давыдов. К его статье я вас еще отошлю. Поздний Вебер вообще плохо понятен без Толстого. Но, повторяю, политически Вебер был на стороне слабых русских либералов, к царизму, к царской бюрократии, к роли двора и великих князей относился плохо. Любимое слово у него в названиях статей про Россию – «schein», мнимый. Мнимая демократия, мнимый конституционализм… Споров про то, насколько адекватен его анализ тогдашней ситуации и насколько он сохраняет свое значение сейчас, идет довольно много.

Биобиблиографически я бы все-таки хотел выделить другую линию. У Вебера нас интересуют работы по «методологии», по общей социологии, по социологии религии. Но само слово «социология», мы помним, он не хотел использовать, профессура была по «национальной экономии», а журнал, который он издавал, по «социальной науке и социальной политике». В «Протестантской этике» изначально нет «социологии». В работах, которые включены в «Наукоучение», до 1913 года нет социологии: ни в самой большой, в трех частях, статье о Рошере и Книсе, ни в «Критических исследованиях в области наук о культуре». «Социология», именно «понимающая социология» – это сравнительно поздний выбор. Это время участия Вебера вместе с Зиммелем и Тённисом в организации Немецкого социологического общества, это время, когда он начинает работать над «Grundriβ», сочиняет первую важнейшую статью про социологические понятия, которая выходит в немецком «Логосе» в 1913 году, – «О некоторых категориях понимающей социологии». Первая, вторая главы «Хозяйства и общества» («Основные социологические понятия» и «Основные социологические категории хозяйствования») – это именно то, что Вебер успел сделать набело, заново начав свой проект. Таким образом, мы можем, уже опираясь не только на его «последнюю волю», но и на некоторую непрерывность позиции, называть те или иные штудии социологическими, независимо от того, есть в них это слово или еще нет. Кроме того, «Собрание сочинений по социологии религии» – это тоже название, которое придумал Вебер, то есть и статьи по протестантской этике, и статьи по «хозяйственной этике мировых религий» он задним числом отнес к социологии. И как раз поэтому, невзирая на то, как характеризовались самим автором эти работы при их первом появлении, оказывается вроде бы, что Вебер – в первую очередь – это социолог. Эта точка зрения мне кажется не то чтобы спорной, но слишком уж решительной, до известной степени игнорирующей не только идейную эволюцию самого Вебера, но и специфику некоторых его занятий. Есть сильные работы, написанные уже в новейшее время, в которых творчество Вебера анализируется с точки зрения тех проблем, которые ему – как ученому – создавали обе родные для него дисциплины: экономика и юриспруденция. В наши дни первое еще может вызывать интерес, в особенности, у представителей экономической социологии, но вот что касается второго… Даже те, кто занимается социологией права, часто очень далеки от тех проблем и задач, которые были центральными для Вебера. Не случайно в попытках определить специфику его подхода один из тончайших знатоков истории социологии Фридрих Тенбрук попытался привлечь внимание к «Социологии религии» как основному социологическому проекту Вебера, сердцевине его социологии. Но, как показали последующие дискуссии, отказываться от представления о большой, универсальной социологии Вебера, скорее всего, большинство его поклонников не станет.

Война очень сильно поменяла и планы, и всю его жизнь. Вебер, конечно, был и националист, и милитарист. Но, судя по всему, некоторые из его друзей во время войны совершенно, извините за вульгаризм, съехали на почве шовинизма, он прекратил с ними отношения, и после войны эти отношения уже толком не восстановились. Подобно многим в то время, Вебер вообще видел в войне не только сражение за жизненные интересы, но и битву за культуру, в которой Германия стоит на передовых рубежах. В одной из поздних статей военного времени он вообще рассуждает в том смысле, что в будущей Европе культурную самобытность малым народам, не принадлежащим к числу великих держав, удастся сохранить лишь при поддержке Германии. При этом он был крайне низкого мнения о кайзере и вообще о высших политиках Германии. Вебер считал, что Бисмарк, сам будучи личностью выдающейся, оставил после себя в политической жизни Германии выжженную пустыню, не позволив вырасти сильным политикам, не оставив наследников, соразмерных задачам страны. Вебер был сторонник политики большого стиля, яркого жеста, чести, самоотдачи великому делу. Так он писал, так старался и сам действовать.

На фронт Вебер не попал, не очень ясно, насколько он в его возрасте и с его болезнями мог к этому стремиться, но его младший брат Карл, тоже профессор, архитектор, и тоже не очень здоровый, на фронте, куда он очень рвался, погиб, как и его друг, философ-неокантианец, как иногда говорят, более всего повлиявший на Вебера, Эмиль Ласк. Вебера же как офицера запаса определили инспектировать лазареты, это ему было не по нутру, не по темпераменту, а его дар публициста и амбиции аналитика долго не находили себе применения. Самая радикальная, я бы сказал, неприязненная по отношению к Веберу современная точка зрения сводится к тому, что он и пороха не нюхал, а только транслировал свои философско-патриотические фантазии, да еще и практическим политиком не был и, так сказать, всюду совался со своим экспертным знанием, но везде получал отпор от людей дела. Во время войны его публицистика мало интересовала генералов и чиновников, пока дела шли хорошо для Германии. Когда дела стали идти плохо, вызывала раздражение. Была такая история его встречи со знаменитым генералом Людендорфом. Вебер считал, что в трудный для страны час Людендорф должен пожертвовать собой и сдаться в плен. Он ему писал, он к нему поехал! Конечно, генерал был ошарашен, но примечательно, что такой разговор вообще мог состояться! Когда на горизонте замаячила катастрофа, немецкие политические чиновники, выторговывая выгодные условия мира для Германии, постарались использовать именитых профессоров в своей циничной игре, впрочем, без толку. Есть знаменитый документ – протест немецких профессоров, не согласившихся с тем, что Германию победители объявляют единственной виновницей войны. Вебер его подписал, ездил в составе немецкой делегации в Версаль, но все впустую. У Вебера еще и в это время была надежда предложить победителям политическое решение в духе большого стиля: да, вы победили, мы проиграли, теперь покончим с этим и примемся устраивать будущее. Нация (немецкая) переживет поражение, но не вытерпит унижения. Кстати, можно считать, что как в воду глядел. Но в то время это совершенно не воспринималось. У него был темперамент ученого, но у него были вождистские склонности и, в этом смысле, также и политический темперамент. Он все свои активные годы водился с политиками, преимущественно с теми, кто впоследствии входил в влиятельную Немецкую демократическую партию – партию националистических буржуа, давшую Веймарской Германии много видных политиков и министров. В общем, Вебер, у которого была целая концепция политического переустройства Германии, вполне мог рассчитывать после войны на политическую карьеру, но практически сразу потерпел поражение на местном уровне, его «отфильтровала» локальная партийная машина и на местном уровне, вопреки мнению и даже усилиям его влиятельных друзей в Берлине, было решено, что на парламентские выборы пойдет другой кандидат. Это сильно ударило по его нервам, по его самолюбию, он практической политикой перестал после этого заниматься. Иногда приходится читать, что, мол, и поделом, потому что слишком уж небрежно Вебер отнесся к рутине политической жизни. Это отчасти правильно. Но мне как-то ближе суждение Вольфганга Моммзена, который в самой известной (и еще ранней) своей книге про Вебера и немецкую политику писал, что для Германии, для немецкого либерализма это трагедия, то есть то, что Вебер был вынужден отойти от практической политики.

Вебер не был каким-то уж совершенно наивным небожителем. Он происходил из семьи политика, он прекрасно знал историю, он много читал и общался с политиками и журналистами. В конце концов, Марианна, у которой тоже были и политические амбиции, и политический темперамент, прошла в те же годы в земельный парламент Бадена (но вскоре покинула его, когда они переехали из Гейдельберга в Мюнхен, в Баварию). И если находились в то время люди, считавшие, что не депутатом ему надо быть, а президентом Германии, то, наверное, и у них на то были основания. Но Вебер лишь впоследствии, я думаю, понял, до какой степени политика в принципе изменилась. У него есть знаменитый доклад «Политика как призвание и профессия», там много тонких наблюдений, в частности, он потерю позиций со стороны старого политического истеблишмента, «уважаемых людей», роль вождя и его «свиты» в новой организации политической жизни и, наконец, ключевое значение аппарата, который начинает играть более важную роль в жизни политиков и партий, чем вожди. Здесь явно различимы отзвуки его политического поражения. Значительным личным опытом для него была, конечно, и так называемая Баварская Советская республика, которая существовала в апреле-мае 1919 года, а также последовавшее за ее крушением торжество националистической реакции и антисемитизма. Но об этом надо говорить отдельно. Так или иначе, даже в качестве сугубо академической фигуры, Вебер оставался очень заметным в политико-идеологической жизни Германии.

Он был близок к авторам Веймарской конституции, в том числе юристу Гуго Пройсу, которого называли «отцом» конституции. Широко распространено мнение (Вольфганг Моммзен его пытался если не опровергнуть, то хотя бы скорректировать), что именно Вебер придумал ту специфическую конституционную конструкцию Веймарской Германии, которая через пятнадцать лет открыла дорогу к власти Гитлеру. Вопрос об ответственности Вебера в этом ключе ставить, наверное, бесполезно. За пятнадцать лет Веймарская Германия сильно эволюционировала. Но замысел Вебера во многом действительно реализовался в конституции. Он был противником чисто парламентской республики, которая при всеобщем избирательном праве могла бы стать неуправляемой, он желал сохранения старого профессионального чиновничества, поскольку государственная машина, как и любая другая, требует профессиональных знаний и умений, и он вместе с тем считал, что Германии нужен сильный президент, который в противовес парламенту прямо единолично опирается на волю народа. Когда я говорю «думал», «считал» – это выглядит так, что есть некоторое мнение, а могло быть другое и третье, и непонятно, почему именно мнение Вебера оказалось настолько влиятельным и почему у него было такое мнение, а не другое. Но дело как раз в том, что ему не просто как оратору или писателю, но как ученому с огромными познаниями удавалось убедить своих знакомых, политиков и юристов. Они это воспринимали не как одно из множества возможных мнений, а как результат глубоких научных изысканий.

После политического поражения Вебер принял решение полностью сосредоточиться на науке, преподавании, издании книг. Он умер летом 1920 года от осложнений после гриппа. Мы из литературы знаем про знаменитую «испанку», этот грипп свирепствовал в Европе годом раньше, погибли миллионы человек. Вебер оказался одной из поздних жертв. Сложно предположить, что было бы, если бы он прожил дольше. У него нарастало чувство одиночества и отчуждение от господствующих людей и настроений. Очень многие близкие ему люди умерли в эти годы, в том числе мать и младшая сестра, которая покончила с собой незадолго до его кончины. Он читал огромные курсы и не был ими доволен. Он не дописал ни одной «главной книги». В отличие от прочих классиков, которых мы с вами изучали, он слишком явно, слишком много не успел завершить. Но, возможно, эта незавершенность, эта открытость для бесконечных интерпретаций – одна из причин его притягательности, какой часто не бывает у совершенных произведений и полностью завершенных биографий. В докладе «Наука как призвание и профессия» Вебер говорит о том, что смерть для современного человека не имеет никакого смысла, он не может, как библейский патриарх, «насытиться днями». Бесконечный процесс, бесконечное познание делают для человека науки любую остановку, любое завершение совершенно произвольными и потому бессмысленными. Он знает, что его результаты будут превзойдены и, возможно, опровергнуты. Но жертвует науке всем. Это можно было бы сопоставить с тем, что мы читаем у Зиммеля в его переписке последних месяцев жизни, когда он уже знал, что смертельно болен. Он стремился успеть – и успел – завершить последнюю книгу и, возможно, находил в этом некоторое утешение. А Вебер – я еще остановлюсь на этом – часто цитирует Ницше, слова Заратустры в четвертой книге, мол, я не жажду счастья, я жажду свершить свой труд! И в этом смысле он, конечно, главным образом страдал от того, что не только в политике, но и в науке не довел до конца ни один из своих великих проектов.