Черный человек

С раннего детства Юнг отличался особой восприимчивостью к тому, что позднее назвал «богами» бессознательного (архетипами). Не случайно посмертно опубликованная его работа «Воспоминания, сновидения, размышления»(1962), представляющая определенным образом обработанный и преподнесенный последовательницей К. Г. Юнга материал в качестве автобиографии, начинается примечательными словами: «Моя жизнь – это история самореализации бессознательного».

И действительно, начиная с самых ранних воспоминаний и кончая размышлениями в преклонном возрасте, большинство воспроизводимых швейцарским психиатром, психологом и культурологом сюжетов оказывается связанным с погружением в мир сновидений, фантазий, глубинных прозрений.

Первые, по его собственным словам, «осознанные травмы» имели место в возрасте трех-четырех лет. Одна из них была связана с увиденным им человеком, облаченным в длинную черную одежду и вызвавшим в нем смертельный ужас, как только у мальчика промелькнула мысль, что это иезуит. И хотя он не знал, что представляет собой иезуит, но видение черного человека и ранее подслушанный разговор между отцом и гостившим в доме священником о грязной деятельности иезуитов, вызвали у мальчика такую ассоциацию с чем-то опасным даже для его отца, что он убежал на чердак дома, спрятался там и долго не решался спуститься на первый этаж.

«Не знаю, сколько я там оставался, но должно быть долго, потому что, когда я отважился снова спуститься на первый этаж и осторожно высунул голову из окна, нигде не было и следа черного человека. Еще несколько дней адский страх пронизывал мои ноги и руки и удерживал меня дома. И даже когда я снова стал играть на дороге, лесистая вершина холма оставалась предметом моего бдительного беспокойства. Потом я, конечно, понял, что черный человек был безвредным католическим священником».

Другое травмирующее переживание было связано со сновидением, в котором мальчик увидел ведущие вниз каменные ступени, в страхе и неуверенности спустился по ним и обнаружил нечто такое, что заставило его испытать парализующий ужас. В прямоугольной палате с каменным сводчатым потолком на золотом троне возвышался похожий на дерево ствол из кожи и голого мяса с круглой головой и единственным, устремленным ввысь глазом.

«В комнате было довольно темно, хотя не было ни окон, ни какого-либо другого видимого источника света. От головы, однако, полукругом исходило яркое свечение. То, что стояло на троне, не двигалось, и все же у меня было чувство, что оно может в любой момент сползти с трона и, как червяк, поползти ко мне. Я был парализован ужасом. В этот момент я услышал снаружи, сверху, голос матери. Она воскликнула: «Ты только посмотри на него. Это же людоед!». Это лишь увеличило мой ужас, и я проснулся в испарине, напуганный до смерти».

Ужас, который маленький ребенок испытал во сне, преследовал его несколько дней. Это сновидение долгое время занимало Юнга, и значительно позже он понял, что странное видение было не чем иным, как фаллосом, причем лишь несколько десятилетий спустя он обрел знание о ритуальном фаллосе.

Необычные сны, погружающие в царство тьмы, различного рода видения, связанные с чем-то сверхъестественным, неудержимое любопытство к разглядыванию трупов, обнаружение в себе некой раздвоенности, как будто внутри находятся два человека (обыкновенный ребенок, ведущий себя подобно другим детям, или «личность номер один» и мудрый старец, взывающий к серьезному отношению к жизни и каким-то образом связанный с предками и духовными таинствами, или «личность номер два»), – все это заставляло задумываться маленького Юнга над такими вопросами, которые носили философский характер и ответ на которые не находили даже многие взрослые люди.

В возрасте от семи до девяти лет он предается метафизической игре и размышляет следующим образом: «Я сижу на камне, который находится подо мною». Но ведь и камень может иметь «я» и думать: «Я лежу на склоне, а кто-то сидит на мне». Тогда возникает вопрос: «Кто я? Тот, кто сидит на камне, или я – камень, на котором он сидит?». И маленький Юнг часами сидел на камне, завороженный разнообразными вопросами и загадками мира.

В десять лет он из измерительной линейки вырезает человечка, раскрашивает его черными чернилами и вместе с черноватым камнем кладет в пенал, который прячет на чердаке дома. Затем время от времени, особенно в моменты удрученного состояния или раздражения, он тайком пробирается на чердак, открывает пенал, смотрит на черного человечка и камень, а также прячет в пенале записки, написанные на изобретенном им языке, как будто совершает какой-то торжественный ритуал.

Осквернение кафедрального собора

В двенадцать лет в яркий солнечный день Юнг приходит в восторг от кафедрального собора и думает, что мир прекрасен, церковь превосходна, а создавший все это Бог восседает на золотом троне на небесах и…

Не додумав свою мысль до конца, мальчик вдруг чувствует удушье и в оцепенении не может ничего понять, как будто продолжение мысли способно привести к страшному греху – греху против Святого Духа.

Маленький Юнг знает, что подобный грех не может быть прощен: кто совершит его, тот будет проклят навсегда и попадет в ад. Поэтому, во избежание самого худшего, никогда не стоит думать больше о том, что он увидел.

Смятенное состояние пришедшего домой сына не ускользнуло от матери. Поначалу Юнг хотел признаться матери в подлинной причине своего состояния. Однако подобное признание предполагало доведение ранее оборвавшейся мысли до конца, что оказалось для него совершенно невозможным.

Несколько дней и ночей мальчик находится в смятенном состоянии, так как какая-то запретная мысль прорывается в его сознание, но он пытается отогнать ее прочь. Наконец, не в силах больше сопротивляться и покрывшись испариной от страха, Юнг приходит к мысли, что, несмотря ни на что, он должен начать думать над тем, что произошло с ним.

Но почему он должен думать, если сам того не хочет? Кто принуждает его к этому и кто навязывает ему свою волю?

Почувствовав необходимость в прояснении того, что с ним приключилось, как будто это кому-то нужно, мальчик начинает размышлять и, окинув взором длинный ряд своих предков, добирается до Адама и Евы.

«Они были безупречны, ведь Бог творит лишь совершенство, и все же они согрешили. Как стало возможно такое? Они не смогли бы сделать этого, если бы Бог не создал для них эту возможность. Очевидно, что Бог и змия сотворил им в искушение. Бог в своем всеведении устроил все так, чтобы первые родители согрешили. Итак, это Бог хотел, чтобы они согрешили».

Эта мысль вызвала у Юнга частичное облегчение, поскольку он понял, что все происходящее с ним осуществляется по воле Бога.

Но что же Бог хочет от него? Чего он добивается?

Должен ли Юнг думать дальше? Не испытывает ли Бог его перед искушением поступиться нравственностью и верой ради того, чтобы не оказаться проклятым?

Видимо, Бог хочет, чтобы он проявил храбрость и до конца досмотрел свое видение. И если Юнг это сделает, то Бог помилует и просветит его.

Мальчик решается на это и вновь видит перед собой кафедральный собор, голубое небо, сидящего высоко над миром на золотом троне Бога и кусок кала, падающий из-под трона на сверкающую крышу собора, пробивающий ее и разрушающий стены собора на куски.

Он начинает испытывать блаженство, поскольку вместо проклятия на него снисходит благодать. Подчинение неумолимой воле Бога открыло перед ним мудрость и доброту Творца.

Мальчик плачет от счастья, от снизошедшей на него благодати, так как он познал всемогущего Бога, стоящего над Библией и Церковью и заставляющего отказываться даже от священных традиций. Пришло понимание того, что Бог может быть чем-то ужасным, оскверняющим свой собор, но возлагающим ответственность на человека за то, что он должен размышлять над его деяниями.

Это была страшная тайна, которой мальчик ни с кем не мог поделиться и из-за которой он чувствовал себя одиноким, поскольку приобрел смутное знание о таких вещах, о которых никто не знал и не хотел знать.

«Вместе с мыслью о соборе у меня, наконец, появилось нечто реальное, составляющее часть моей великой тайны – так, будто я всегда говорил о камнях, падающих с неба, и теперь держу в руке один такой камень. Но на самом деле это был опыт, которого я стыдился. Словно я был отмечен чем-то постыдным, чем-то зловещим, и – в то же время это был знак отличия. Время от времени у меня возникало сильное искушение говорить об этом, не прямо, но каким-то образом намекнуть, дескать, со мной произошла интересная вещь… Я просто хотел выяснить, происходит ли что-либо подобное с другими людьми. Самому мне не удавалось заметить ничего похожего. В конце концов у меня появилось чувство, что я – не то отвержен, не то избран, не то проклят, не то благословлен».