Даниил Фибих

Даниил Владимирович Фибих (1899–1975) – писатель и публицист. В молодости активно участвовал в нелегальном кружке юных революционеров, восторженно принявших Февральский переворот и отречение царя. Учился в Первой пензенской гимназии.

С 1919 г. Фибих работал журналистом, сначала в пензенской газете «Красное знамя», затем в московских «Известиях». Став впоследствии «свободным литератором», он много ездил по стране, собирая материалы для своих произведений.

В начале Великой Отечественной войны Даниил Фибих добровольцем ушел на фронт, воевал, был корреспондентом армейской газеты. Награжден медалью «За отвагу». Во время войны он продолжал вести свои дневники, фиксируя все виденное и пережитое.

В июне 1943 г. был по доносу арестован и осужден на 10 лет лагерей, где отбыл весь срок. Реабилитирован и восстановлен в правах в 1959 г.

После освобождения из лагеря писатель вернулся к своей литературной деятельности.

1916–1917. 17–18 лет. Пенза

Тексты дневников предоставлены внучкой автора, Марией Юрьевной Дремач.

1916

4 апреля (22 марта). В сущности, я социалист по своим взглядам и убеждениям. Я знаю, что будущая жизнь человечества будет прекрасной и что скорейший способ сделать ее таковой – это произвести социальную революцию. Надо орудия производства вырвать из рук отдельной группы промышленников-капиталистов и вручить их пролетариату, то есть всему народу. Тогда не будет тех резких различий между классами населения, как теперь, когда одна часть умирает с голода, а другая – купается в золоте. Тогда и вся жизнь примет другой вид. Но об этом в другой раз… Вот поэтому Уэллс, описывающий преимущественно будущую жизнь, один из моих любимых писателей. Теперь я читаю его «Грядущее» и «Современную утопию».

<…> Прочитанное мною навело меня на размышления. Да, жизнь будет прекрасна! Я часто жалею, что не буду жить в XXI, XXII столетии. Человек пока еще в массе скорее животное, чем высшее существо, но я твердо убежден, что он станет богом. Из волосатого дикаря с кремниевым топором, идущего на пещерного медведя, он превратился в существо, могущее разговаривать с подобными себе через тысячи верст, летающее по воздуху, опускающееся на морское дно. Что ждет его впереди через тысячу, две лет? А через десять тысяч? Уж не в состоянии представить себе тогдашней жизни. Жизнь – прогресс.

Почти каждая война является кровавой купелью, из которой народы восстают обновленными. Каждая война приносит какое-нибудь политическое или социальное обновление. Крымская война принесла освобождение крестьян и реформы Александра II¹, турецкая война 78 года – освобождение балканских славян от ига турок, японская война – конституцию и наш парламент, и я твердо уверен, что величайшая из войн, современником которой я являюсь, освободит мир, прежде всего от кошмара милитаризма, и обновит, встряхнет его. Многие говорят, что это война последняя. И это, наверное, так.

Если я буду когда-нибудь писателем, то выражу в ярких картинках все то, что сейчас мучает меня и чем я теперь занят. Взгляд на жизнь, женщину, на любовь, на Бога, на войну, человечество, мои стремления к чему-то прекрасному, поэтичному, недовольство обыденщиной, желание хоть отчасти приблизить прекрасный идеал будущего, типы людей, меня окружающих, – все это я хочу воплотить в своих произведениях.

8 апреля (26 марта). Сегодня по дороге на Московскую я услышал звуки полковой музыки, которая направлялась туда же. По временам она замолкала, и тогда слышался ритмичный сухой грохот барабанов, под который ноги шагали сами. Скоро я увидел солдат. Впереди шли барабанщики, за ними оркестр. Затем шагали рядом человек десять офицеров. Лица молодые, загорелые, но спокойные. Только на красном лице одного из них я заметил какую-то натянутую улыбку. Позади шла густая серая толпа солдат, навьюченных сумками, мешками, одни с ружьями, другие без них. По бокам и позади сгрудились бабы, провожавшие своих детей и мужей. Эшелон шел на войну.

Что мне особенно запомнилось – это спокойные лица солдат и их простой, обыденный, чуждый всякой рисовки взгляд. Двое были пьяны – шатались, что-то выкрикивали, размахивали руками, и начальство на это смотрело сквозь пальцы.

Звуки музыки, вид этой толпы людей, идущих просто и безропотно на смерть по чьему-то приказанию, общее внимание и движение на улице так воодушевили и в то же время растрогали меня, что я боялся заплакать. Интересная была бы тогда картина. И в то же время меня интересовал вопрос, что чувствуют эти люди.

Солдаты спустились по Московской по направлению к вокзалу. Я повернул обратно. И таким пошлым и мизерным показался мне попавшийся навстречу молодой человек со стеком в руке. После этих идущих с музыкой на войну людей по-прежнему гуляла публика, самодовольная, эгоистичная, равнодушная к чужим, по-прежнему раздавался банальный пошлый разговор и звучал смех.

<…>

24 мая (11 мая). Война неминуемо кладет свой отпечаток на всей внутренней жизни страны, даже в мелочах. Я, кажется, еще не писал, что уже второй год учимся не в здании своей гимназии, которая занята под лазарет, а распределены в зданиях реального училища и землемерного. Я, как принадлежащий к старшим классам, занимаюсь в землемерном училище. Здание допотопное, с низкими потолками, с крошечными окнами, со скрипучими полами, но мы к нему привыкли. Хотя мы еще занимаемся, но восьмой класс явно распущен и вместо этого обучается военному строю. Готовят пушечное мясо к будущим боям. Сегодня восьмиклассники зачем-то были в гимназии. Все в высоких сапогах, страшно воняющих кожей, многие в блузах хаки. В сущности, несмотря на свой почтенный возраст, большинство из них те же мальчишки.

<…>

…Я теперь серьезно интересуюсь историей революционного движения в России. Никакие революционеры не делали столько ошибок и промахов, гибельных по своим последствиям для них самих, как русские. Начнем с декабристов. Момент для восстания был выбран очень удобный. Внезапная смерть Александра², смуты, появившиеся вследствие вопроса о престолонаследии, нелюбовь к Николаю I³– все это содействовало планам заговорщиков. Однако что же они делают, они, стратеги и тактики, гвардейские офицеры? Становятся на площадь и стоят так весь день, дожидаясь пушечных залпов, которые разогнали их. Вместо того чтобы идти в атаку на направленные на них пушки, они стоят на одном месте и кричат о свободе и конституции. Неудивительно, что Николаю так легко досталась тогда победа над ними. Во все царствование Николая I русское общество было сдавлено железной рукой администрации и не могло свободно вздохнуть. Затем после смерти царя и после Крымской войны, обнаружившей всю несовершенность и гнилость казарменного николаевского режима, наступила эпоха реформ. Но вскоре правительство заметило, что оно слишком подалось влево, и стало стягивать поводья. К этому времени относятся и массовые аресты пылкой молодежи, ведущей с апостольским воодушевлением и самоотвержением пропаганду социальных идей среди крестьянства и рабочих.

Жестокость, с которой правительство стало расправляться с этой молодежью, виновной только в слишком пылком альтруизме, возмутила все русское общество. И вместе с тем дала понять, что никакие реформы немыслимы до тех пор, пока не будет ограничена власть царя. Появились террористы. Александру II был послан «Исполнительным комитетом» ультиматум с требованием конституции. Видя, что требование их осталось неудовлетворенным, они решили привести приговор в исполнение – убить царя, будучи уверены, что после этого в России неминуемо должна произойти революция.

Можно удивляться и восхищаться отчаянной смелостью, фанатизмом и нечеловеческой самоотверженностью террористов, но нельзя не сказать, что они сделали роковую ошибку и отдалили на четверть века конституцию. Всецело занятые своей мыслью, не подозревая о настроении общества и о намерении самого Александра, желавшего ввести «Лорис-Меликовскую» конституцию, террористы жестоко ошиблись в своих расчетах. Наступила эпоха реакции, почти такой же, как при Николае I.

Да и наша революция 1905 года, едва не добившаяся долгожданной конституции, отличалась большими промахами. Почти везде достаточно было двух, трех солдатских выстрелов, чтобы разогнать безоружную толпу забастовщиков или демонстрантов. Пропаганда в войсках велась слабо, и поэтому почти вся армия была на стороне правительства. И все же голыми руками против пулеметов и орудий народ почти добился своего. Что же будет, когда всколыхнется вся черноземная крестьянская масса и двинется с оружием в руках на Зимний дворец? Тогда уж ничто не устоит. По-моему, для возникновения второй революции (а она возникнет непременно, если правительство будет держаться своей тактики, т. к. эта конституция – одна только фикция, один суррогат конституции), вернее, для того, чтобы это восстание было более плодотворным и удачным, революционерам, помимо пропаганды в армии и в простом народе – рабочие достаточно революционны, – надо всюду устраивать тайные склады оружия и бомб и обучать желающих обращению с огнестрельным оружием. Нынешняя война показала, какое страшное оружие представляют собой бомбы и пулеметы в умелых руках. Поэтому надо обратить внимание на пулеметы и доставать их всяческими путями.

Женщины должны иметь простые, грубые мешки, чтобы потом пополнять их землею и строить из них укрепления и баррикады.

В отношении конспиративном русским следовало бы взять пример с китайских революционеров, с их присущей азиатам скрытностью и ловкостью. Китай, который бы, казалось, навсегда и останется царством с драконами, длиннокосыми жителями, со всем своим убожеством, варварством и грязью, этот Китай вдруг, совершенно неожиданно для мира, проснулся, ожил и стал республикой. Какова должна быть работа Сун-ян-тана и его сторонников, чтобы совершенно неожиданно, внезапно для всех сделать такой грандиозный государственный переворот. Вот у кого следовало бы нам поучиться.

4 июня (22 мая). Наконец-то я, кажется, выкарабкался из ямы. Но скольких трудов, занятий, хлопот, сколько здоровья это стоило. Ученье окончилось, я перехожу в 6-й класс безо всяких переэкзаменовок и только через три дня мне надо еще сдать небольшой экзамен: ответить по геометрии за две четверти, в которых у меня были двойки. Конечно, я напрягу последние силы, чтобы окончательно выбраться на вольный воздух. Я принужден сознаться, что некоторые учителя оказали мне снисхождение, поставив в году удовлетворительные отметки. Это меня смущает. Гораздо лучше было бы, если я зависел только от самого себя, а не от снисхождения педагогов.

8 июня (26 мая). <…> Этим летом буду много читать и основательно знакомиться как с социализмом, так и с историей социального движения вообще, а кроме того, постараюсь завести более широкий круг знакомых, чтобы навербовать членов проектируемого мною кружка… <…> <25 июня (12 июня)>

12 августа (30 июля). Лето в Крыму Севастополь.

Снова я в Крыму. <…>

Выехал я из Пензы 17 числа вечером и прибыл в Севастополь 21 вечером же. Все по-старому. Я узнавал прежние места и был рад им, точно старым знакомым. Недавно ездил с дядей и бабушкой в «Круглую бухту». И не узнать ее, так она изменилась за год. Рядом с бывшей дачей Гавалова, которая теперь ремонтируется, а недели через две мы туда переселяемся, рядом с ней находятся шесть бетонных ангаров. Еще дальше, одно за другим, три белых двухэтажных здания с красными черепичными кровлями, где в одном живут офицеры-летчики, в другом – кондуктора и в третьем – команда. Первый этаж офицерской кают-компании состоит из столовой и читальни, где помещается пианино и граммофон. Во втором этаже квартиры, пока еще пустующие. Кроме того, масса всевозможных построек – мастерская, электростанция, гараж, баня, кузница. По другую сторону дачи строятся еще шесть таких же ангаров, склад и казармы. Почти каждый день в бухте у пристани стоят баржи, буксиры и парусники, привезшие для построек песок и цемент. Маленькие, черные, крепкие оборванцы-греки бегают по пристани с мешками на плечах, разгружая суда.

<…>

Дядя теперь имеет Щетинина № 61. Этот аппарат с пулеметом, с прибором для сбрасывания бомб и с дымками для сигнализации. Пулемет установлен впереди пассажира и вертится во все стороны. Патронная лента помещается в ящике, прикрепленном к пулемету сбоку. Что же касается бомбометанья, то бомбы прикрепляются сбоку лодки, под нижней плоскостью, и чтобы их сбросить, нужно двинуть маленький рычажок на борту аппарата. Для прицела есть сбоку особый прибор.

Как хорошо там ранним утром. Море тихое, тихо уходит вдаль, к горизонту, нежно-голубой, атласной пеленой, изрезанной кое-где синими и меловыми морщинами, и сливается там с синим небом. Солнце недавно поднялось. И песчаный берег, и здания ангаров, и гидропланы, и далекие дачки на берегу бухты – все это залито мягким розоватым светом солнца, еще нежаркого. Какая тогда невозмути мая, успокаивающая душу тишина и какой мир!

Гидропланы стоят на бетонной набережной, у воды, и возле них возятся матросы. <…>

26 августа (13 августа). Сегодня дядя вернулся из похода на Варну. <…> Несколько дней тому назад дядя как-то вскользь сказал, что он уходит на некоторое время с эскадрой в поход. Но куда именно, когда и на сколько дней – об этом ни слова.

<…>

27 августа (14 августа). Вчера дядя рассказывал мне о своем походе. Между прочим, я так и думал, что он отправился именно туда. Когда наша эскадра была в 60 милях от берегов Болгарии, ее внезапно атаковали немецкие «альбатросы». Пользуясь тем, что никакой воздушной охраны не было, а также благодаря глушителям своих моторов и тому, что они летели не со стороны берега, а с моря, немцам удалось подобраться совершенно незаметно, и наши опомнились только тогда, когда вокруг стали рваться бомбы. Дядя был на «Николае» (который я осматривал в прошлом году), и на его глазах одна за другой взорвались пять бомб с одного борта, а затем несколько штук с другого, осыпая стоящих на палубе корабля какой-то грязью. Но меткостью немцы не отличались. Из около пятидесяти сброшенных бомб только две попали в один из наших миноносцев, причем пострадали около 30 человек. Из них шесть человек убитых.

<…>

По заданию, самый налет на Варну должен был произойти ночью, но благодаря все той же зыби пришлось его отложить наутро, что очень не понравилось бывшему тут же новому командующему, Колчаку⁴, человеку очень энергичному, настойчивому и своенравному.

Двадцать аппаратов появились над Варной и стали метать бомбы. Болгары и немцы встретили их отчаянным обстрелом из своих береговых и зенитных батарей, так что некоторые гидропланы летели в сплошном дыму шрапнельных разрывов. Но, к счастью, никто не пострадал. Между прочим, в один аппарат попал целый шрапнельный стакан, настолько был силен огонь. Несмотря на такую бешеную канонаду, наши летчики успешно бросали бомбы, вызвавшие пожары в порту и на рейде и, насколько я понял, в самом городе.

Последнее навело меня на размышления. Когда теперь самый последний, самый ничтожный газетный писака говорит пышные слова о «настоящем виде немецкой культуры», неизменно сопровождает слово «немец» эпитетом «варвар», «зверь», «чудовище», меня это и смешит, и бесит.

В самом деле, неужели одни только немцы делают «зверства» (сопряженные всегда и везде с войной, замечу в скобках), грабят, мародерствуют, насильничают, убивают мирных жителей? Неужели во всей нашей громадной многомиллионной армии все военные без исключения такие идеально-благородные, кристальные люди, что не воспользуются удобным случаем, чтобы не пограбить, не изнасилуют одинокую беззащитную девушку, не изувечат мирного жителя, не заколют в боевом озверении безоружного, сдающегося в плен врага?

Я понимаю, все это можно скрыть ради идиотского ложного чувства патриотизма, но тогда зачем же обвинять в том же самом другого и потому только, что этот другой немец и враг? Глупо и несправедливо.

Теперь газеты полны упреков и брани по адресу немецких авиаторов, бомбардирующих наши лазареты, но я не вижу здесь ничего ужасного. С точки зрения немцев неприятельский солдат, будь он даже и раненым, всегда враг, враг, которого сама война требует уничтожить. Пусть даже он сейчас беззащитен, зато через некоторое время, выздоровев, он возьмет винтовку и пойдет на войну. Чем же здесь возмущаться? Тогда справедливее возмущаться самим фактом существования в XX веке войны – этого величайшего, старательно культивируемого зверства.

Я не виню ни наших, ни немецких летчиков. Я понимаю, что, будучи окружен со всех сторон опасностью, видя перед собой смерть, летчик забывает о беззащитных жителях, о женщинах и детях, о человеческих существах, во всем подобных ему. Он видит перед собой только неприятеля, врага, которому надо причинить вред, надо уничтожить, убить, стереть с лица земли, и он поступает сообразно с этим.

Помню, какой взрыв негодования произвело появление немецких ядовитых газов. «Новое немецкое зверство», «величайшая германская жестокость», «Каинов дым, дыхание антихриста», только и видно было в газете. А теперь мирно и спокойно наши газеты пишут:

– Вчера мы успешно отразили немецкую атаку, употребляя газы.

– Наши батареи успешно обстреляли снарядами с удушливыми газами германские окопы и вытеснили врага.

Наконец-то поняли, что не ахать и возмущаться, а удивляться надо было немецкому остроумию и искусству, применившему на практике новое страшное оружие.

И в самом деле, чем газы отвратительнее хотя бы фугасов, рвущих на клочки целые роты, или пулеметов, сметающих мгновенно десятки, сотни людей?..

Как все это смешно и досадно.

Возмущаются у нас хамством и тупостью германской военщины. Но не лучше ли на себя обратиться?

Не у нас ли офицерство было самой отсталой и некультурной частью общества? Не у нас ли Куприн заклеймил это в своем «Поединке»? Не у нас ли в славные и страшные 1905–1906 гг. наши же военные зверствовали еще похуже немцев? Не у нас ли, наконец, черт знает что выделывали эти ныне «доблестные», «славные», «удалые» молодцы-казаки?.. Удивительно коротка память у нашего обывателя.

<28 августа (15 августа) – 2 октября (19 сентября)>

27 октября (14 октября).[Пенза]. Вот уже третий год тянется эта проклятая война, и, несмотря на первоначальный всеобщий взрыв патриотизма, взрыв, смешавший воедино бывших врагов, либералов и правых, «жида» и националиста, поляка и русского, этот восторженный порыв, когда все стали монархистами и отчаянными патриотами, когда горы бумаги были написаны в оправдание, возвеличение, идеализирование этой войны, то теперь наконец надоела и эта бойня, еще небывалая до сих пор, грозящая перебить все мужское население Европы, надоела и страшная дороговизна жизни, и житье впроголодь. Да, как бы ни говорили газетные писаки о прелести гибели за родину, о необходимости свергнуть «германское иго» (почему же до сих пор никто не знал и слышал, что это «иго» существует на свете), о братьях-славянах, но теперь частью прошел первоначальный страшный кошмар, гипноз, под влиянием которого люди шли на смерть, не отдавая себе отчета, подобно стаду баранов, прыгающих в овраг за своим вожаком. Как ни вынослив, покорен наш забитый мужик, забитый веками рабства и тьмы, все же и он начинает проявлять нежелание становиться пушечным мясом. По крайней мере, уже не раз случалось, что запасники отказывались идти на фронт.

Да и вокруг себя только и слышишь: когда, наконец, кончится эта проклятая война!

Говорят, идет глухое брожение, начинается ропот, сам не знаю этого точно, не был свидетелем этого народного недовольства и не могу поэтому утверждать это. Да и кому роптать? Мальчишкам до 18 лет, надобно ли старикам да увечным?.. Весь цвет народа поглотила, и сожрала, и исторгла эта «освободительная» война, новый страшный Молох, перед которым древний кажется невинным ребенком. Бабы? Но русская обыкновенная женщина так унижена и забита, что ей не выступать в роли мятежницы и бунтовщицы.

Теперь нам, мирным жителям, известна только мизерная показная сторона войны. «Взяли такой-то город», «отступили», «столько-то пленных орудий и пулеметов». Вдобавок к этому, продажные перья газетных и журнальных литераторов строчат восторги, похвалы и славословия русским генералам, офицерам и «серым защитникам родины – солдатам». Но быт, обычный, ежедневный быт, настроения, переживания, истинное, а не поддельное, подкрашенное и подчищенное существование этого серого героя – мы так и не знаем. И узнаем это только лет через пять, десять после войны. Я уверен, что эта война по своему существу будет походить на прежние войны – Крымскую, Турецкую, Японскую. То же геройство солдат, та же российская безалаберность и халатность, те же мошенничества и хищения интендантов, те же страдания и то же унижение наших солдат офицерством, те же ужас, смерть и кровь войн. А в результате этих страданий и лишений, этих миллионов погибших молодых и здоровых человеческих жизней – взятый или отданный жалкий клочок земли. Ведь это страшно. Я помню, какое негодование вызвало когда-то распоряжение турков бросить на произвол судьбы на острове несколько сотен бродячих собак.

А тут даром, бесплодно гибнут не десятки, а сотни и сотни тысяч, миллионы людей. И все привыкли к этому, и только теперь, на третий год войны, начинается какое-то недовольство, ворчание сквозь зубы на что-то и кого-то. Люди сами ни за что ни про что умирали, убивали ни в чем не повинных таких же людей, как они сами, немцев, люди теряли своих отцов, мужей, сыновей, дочерей, люди в несколько минут лишались всего, что они имели, и бежали куда-то в неизвестную даль, люди, здоровые и цветущие вчера, становились внезапно жалкими калеками – и все эти люди молчали, не произнося ни одного слова нежелания вести войну. До каких же пределов может еще дойти человеческая выносливость и безропотность?!

А каковы будут результаты войны, этой «освободительной» войны, которая избавит мир от «германского ига»?

Лучшие, богатейшие области разорены. Треть Франции, вся Бельгия, вся Сербия и Черногория, вся Польша, Курляндия, Галиция, Армения – все эти страны и области превращены в груды развалин и пустынны. Этих тысяч разрушенных и сожженных городов и сел, уничтоженных хлебов и пашен, разрушенных художественных памятников старины не окупят богатства всего мира.

Легионы убитых и изуродованных людей. По крайней мере треть своих жителей потеряла Европа.

Цивилизация и человеческая культура пошла насмарку, на много десятков, даже, может быть, сотен лет человечество остановится на своем пути к прогрессу. Море крови и море слез. А результатом всего этого является уничтожение какого-то мистического германского ига и несколько десятков квадратных верст, взятых или отданных. Такова-то «мировая», «святая», «освободительная» война!

Да, теперь наконец Россия недовольна и войной, и страшной дороговизной, и правительством. Говорят о будущей революции чуть ли не как о чем-то вполне достоверном. Мама раз также мне сказала, что будто бы уже решено после войны свергнуть с престола царя. Царицу, наследника отдать под опеку и учредить республику или что-либо подобное. Так, по крайней мере, говорят в ее лазарете.

Откровенно говоря, я плохо верю в это <…>.

6 ноября (24 октября). Почему я, человек состоятельный, ни в чем не нуждающийся, избалованный, человек, которому живется в материальном отношении отлично, почему же я интересуюсь социализмом и революционным движением, и не только интересуюсь, а увлекаюсь им и сам считаю себя социалистом? Почему же это?

Я отвечу на это, что, прежде всего, я в этом чувствую какую-то святую правду и красоту. Затем по чувству справедливости. Если я человек справедливый, или же считаю себя таковым, то я неминуемо должен возмутиться современной, ужасающей социальной несправедливостью, когда громадное большинство людей мира сведено к положению рабов, почти рабочей скотины, а меньшинство наслаждается жизнью, как только хочет. Разве это нормально? И если мне дорога справедливость, то я обязан не только возмущаться этим, а все свои силы приложить к тому, чтобы изменить этот неестественный порядок вещей.

Во-вторых, по чувству альтруизма, человеколюбия. Я член общества, пользуюсь дарами и благами его, и поэтому мне должен быть дорог и близок каждый член этого общества, и я обязан стараться, чтобы каждому члену жилось так же хорошо, как и мне самому. И поэтому, когда я вижу, что в современном обществе большая часть членов его живет не по-человечески, а по-скотски, то я обязан, я должен по чувству справедливости, по чувству долга, по чувству человеколюбия стараться улучшить их жизнь.

Затем перейду на более узкую почву – национальную. Если человек считает себя патриотом и ему дорого процветание своей страны, т. е. своего народа, т. к. страна и народ – это синонимы, то этот человек должен стараться всеми силами улучшить существование своего народа, народа, который сдавлен тисками, забит в грязь, затоптан.

Поэтому все революционеры, будь они русские, китайцы, немцы, итальянцы, все они, прежде всего, были величайшими, искренними патриотами. И в тюрьмах, в казематах крепостей, в ссылках, на виселицах эти люди гибли за свое человеколюбие. Разве одно это не может вооружить всякого чуткого человека против современного порядка вещей, допускающего такие подлости?

Теперь я «совращаю в веру свою» Васю Симакова. <…>

24 ноября (11 ноября). <…>

А время сейчас тревожное. По рукам ходят запрещенные цензурой речи Милюкова⁵, Керенского⁶ и других ораторов Государственной думы. Даже и в Пензе, в этом медвежьем углу, циркулируют слухи о том, что правительство хочет заключить мир с Германией и идти войной на Англию. Где правда, где ложь – трудно разобрать. Появилось новое страшное слово: «измена».

Да, время очень тревожное. <…>

7 декабря (24 ноября). Читаю книги, взятые у Архангельского, «Рассказы из русской истории» известного чайковца Шишко⁷, «Программы партий» и др. Мне очень понравилась книга Шишко. Написана она простым, ясным и понятным языком, замечательно правдива, своими словами называя то, что обычно скрывается, затушевывается, и ясно показывает весь тот страшный вред, который принесло России самодержавие.

С удовольствием я познакомился с программами наших социалистов. Теперь вижу, что по своим взглядам я ближе всего приближаюсь к социалистам-революционерам, к эс-эрам.

В Пензе ходят странные слухи. Говорят, что будто бы на соборной колокольне поставлен пулемет, будто бы разосланы кем-то прокламации, зовущие не то сегодня, не то 26-го на Московскую улицу всех желающих заключения мира. Уж один факт появления в обществе таких слухов показывает ненормальное, неспокойное состояние общества.

Я думаю, что письма на почте тайно вскрываются. <…> Да, надо быть осторожнее. В воздухе что-то чувствуется.

8 декабря (25 ноября). Меня очень занимает вопрос: будет или не будет революция? И если будет, то какую форму она примет, во что выльется? Каковы будут ее стремление и задачи?

Я предчувствую, что если революционеры и достигнут своей главной, первоначальной цели – свержения самодержавия, то потом в их среде произойдут раздоры. Социалисты, т. е. организованный, сознательный пролетариат неминуемо должен перейти от политических к социальным, экономическим преобразованиям, которые для России, для народа гораздо нужнее и важнее политики, представляющей в понятии крестьянских и рабочих масс нечто отвлеченное и туманное. Быть может, социалисты даже попытаются произвести социальную революцию, т. е. захватят частную собственность и орудия производства в свои руки, чтобы затем справедливо распределить между всем народом.

Если это произойдет, то либеральная буржуазия, во главе с партией кадетов, только что вместе с социалистами идущая против общего врага – самодержавного правительства, теперь восстанет против своего союзника. Ведь это далеко не одно и то же – захватить ли власть, т. е. подчинить ее себе, или же жертвовать своим карманом. Ведь социальные стремления рабочих прямо враждебны, прямо опасны буржуазии, какой бы либеральной она ни была.

Во время нашей прошлой революции произошло точно то же. Как только буржуазия добилась или ей показалось, что она добилась некоторых политических прав, и как только она увидела, что народ во главе с социалистами свернул с этой дороги на другую, на социальную, то даже буржуазия дружно ополчилась против своих вчерашних союзников, требуя прекращений забастовок. Так было и так будет. И эта борьба, борьба между двумя классами, борьба между угнетателями и угнетенными будет еще, пожалуй, страшнее, чем борьба против абсолютизма. Кто-то победит?

Теперь вопрос в том, каков будет внешний вид грядущей революции. Еще Фридрих Энгельс⁸ сказал, что время баррикад, время уличной борьбы прошло. Надо избрать другое, более опасное оружие для революции.

Действительно, теперь идти с револьвером в руках против скорострельных пушек и пулеметов или же прятаться от солдатских выстрелов за пустыми ящиками и тюфяками, которые современная пуля пронизывает, как иголка пальто, не только бесполезная трата дорогих человеческих жизней, а прямо бессмысленно и нелепо. Если бы революционеры обладали более хорошим оружием, чем пистолеты и самодельные бомбы, если бы у них были хотя бы пулеметы, если бы, наконец, они строили свои укрепления надежнее и безопаснее, а не составленные из разного хлама баррикады, тогда дело другое, тогда бы можно было открыто потягаться с правительством. Но в том-то и горе, что русский народ безоружен.

Поэтому надо как можно энергичнее вести пропаганду среди армии. Это тем легче, что современная русская армия почти сплошь состоит из наскоро обученных мужиков, т. е. людей, еще не забитых солдатчиной, людей, которым ближе свои насущные, экономические вопросы, чем какое-нибудь отвлеченное понятие о полковой доблести или о чести знамени.

А кроме того, армия – это почти вся Россия. Дома остались лишь старики, мальчишки да бабы. Но и они восстанут, как только будет пущен слух о прибавке земли, т. к. крестьянство все более и более разоряется и скоро не в состоянии будет переносить ужасный гнет войны.

То оружие, о котором говорит Энгельс, отчасти есть. Это забастовка. Но и забастовка – палка о двух концах. Хотя она и наносит сильный вред буржуазии в лице фабрикантов, но вредит также и рабочему, заставляя его жить впроголодь и терпеть всякие лишения. Да кроме того, зачастую забастовка, как это видно хотя бы из прошлой революции, не достигает своей цели, даже приносит вред рабочим. Значит, особенно на забастовку полагаться не следует.

По-моему <…>, произвести революцию надо так.

Подготовивши умной агитацией настроение народа, надо отряду энергичных и решительных людей внезапно напасть на Зимний дворец, в случае сопротивления перебить бомбами дворцовую стражу и захватить власть в свои руки. Учредить диктатуру пролетариата. Царя держать почетным пленником, отнюдь не причиняя ему никакого вреда, т. к. это будет недостойно революционеров. Для более сильного эффекта можно другому отряду во главе толпы народа двинуться против Петропавловской крепости и взять ее. Но это, повторяю, лишь для эффекта, т. к. крепость и сама, вероятно, сдастся, как только власть будет захвачена в руки народа. Столичное восстание – только застрельщик общей революции. Весть о захвате власти, разнесенная по России, заставит восстать весь народ. Повторяются времена Разина и Пугачева. По всей стране возникают аграрные и иные беспорядки, возникшие под влиянием, главным образом, слухов о прибавке земли. Всеобщая забастовка железнодорожников затруднит или даже прекратит доставку войск для усмирения. Затем следует созыв Учредительного собрания, на котором уже окончательно совершается государственное и экономическое переустройство страны. В случае возникновения конфликта между буржуазией и пролетариатом, что неминуемо и будет, самое лучшее оружие – это всеобщая грандиозная забастовка. Хотя она десять лет тому назад не увенчалась успехом, но в случае если она будет организована стройно и осмотрительно, если будут существовать комитеты помощи стачечникам, то, я думаю, победа останется за народом.

Такова моя схема революции. Будущее покажет, осуществится ли это или нет.

Теперь вопрос в том, когда именно надо начать восстание. Во время ли войны или же ждать ее окончания. Вот это самый трудный, самый щекотливый и опасный вопрос. Если начать революцию во время войны, то войска, будучи не на фронте, почти никакого сопротивления в тылу оказать не могут. Затем тогда неминуемо прекратится эта ужасная война, губящая столько жизней совершенно даром. Но, с другой стороны, это возбудит общество против революционеров, т. к. как ни ужасна эта война, но еще есть достаточное число патриотов, особенно в верхних кругах страны, которые иначе и не думают, как о победном мире. Тогда реакционеры будут направлять темную массу народа на борцов за свободу как на изменников и немецких шпионов. Солдат будут посылать расстреливать забастовщиков и демонстрантов, внушая им, что это немецкие наемники, внутренние враги. Тогда са мая последняя газетная, журналистская и иная тварь будет оклевывать социалистов, называя их уже не «жидами», как обычно, а «немецкими шпионами». Одним словом, получится такая каша, что не приведи Боже. Даже и теперь внутреннее недовольство страны происходит на патриотической подкладке. «Россию продают». Чуть ли не самого царя называют изменником, не говоря уже о том, что все правительство считается немецким и сочувствующим Германии.

Если же ждать конца войны, то сколько еще народу погибнет совершенно бессмысленно. Сколько крови и слез будет еще пролито. <…>

Во всяком случае, раньше года война не окончится, а за это время еще многое может произойти. Надо сейчас быть настороже. Надо внимательно и зорко следить за окружающим, за настроением народа, и если начать революцию, то начать в виде толчка к общему народному негодованию и недовольству.

Увенчается ли революция успехом? Я думаю, что да. За десять лет парламентской русской деятельности мужик свыкся с ограничением воли царя, развился в умственном и политическом отношении. Затем эта война раз в десять изнурительнее и тяжелее японской войны. А если мужик мог бунтовать тогда, то теперь он тем более будет бунтовать, когда настоящая война так изнурила и разорила его.

11 декабря (28 ноября). Революция непременно будет. Но только вопрос в том, в какую форму она выльется.

Уже не говоря о тревожном состоянии страны, всевозможных слухах, распускаемых тайно в публике, вся наша печать, вся Дума намекает на это. Не только либеральные газеты, а даже консервативное «Новое время» говорит, что мы переживаем «кризис государственной власти» и что «нужна прежде всего стройная и прочная внутренняя организация власти, опирающейся на народ, а не на безответственные круги». В осознании этой мысли сходятся все партии Думы. И социалисты, и кадеты, и правые в лице бывшего политического шута Пуришкевича⁹ – все говорят о том, что для победы нужна другая власть.

В чем же будет заключаться эта перемена власти, судя по газетам? Если бы все произошло так, как хотят этого газеты и наши парламентарии, то эта революция будет очень скорой. По всей вероятности, по моему мнению, хотят министров поставить в полную зависимость от Думы, которая сама будет назначать и снимать их. Вот и все. Правда, власть царя здесь будет ограничена, но это далеко еще до той конституции, которую уже свыше пятидесяти лет хотят видеть лучшие умы России.

Да, если бы дело прошло как по маслу, тогда наша будущая революция и окончилась бы этим. Но вся суть в том, что Россия не удовлетворится подобной ерундой. Слишком уже нагорело на сердце, слишком уж много выстрадано народом, слишком уж царит бесправие, произвол и страшный политический и экономический гнет по всей стране, чтобы народ довольствовался подобной дворцовой революцией. Нет, это будет искра, брошенная в бочку пороха. Чуть коснется эта искра взрывчатой массы, какую из себя представляет в настоящую минуту Россия, как грянет страшный взрыв, всколыхнет страшный пожар, перед которым прежний будет казаться ничтожным. Быть может, и я сгорю. Может быть, и я погибну, но это меня не пугает. И так жизнь моя очень тяжелая, а своей смертью на баррикадах я заглажу, затушую убожество и обиды моего существования. Я хочу высказать этими словами ту мысль, что в том случае, если я погибну, то если не в собственных, так в глазах чужих я буду казаться уж не тем несчастным существом, каков я сейчас, а человеком, жизнью заплатившим за свои убеждения, человеком стойким и решительным. <…>

14 декабря (1 декабря). Специально лазил на колокольню здешнего собора, желая проверить слухи о том, что там поставлен пулемет. Конечно, это оказалось только сплетней. Никакого пулемета там не было. Правда, можно подумать, что он был спрятан где-нибудь в укромном месте, но в таком случае, едва ли так свободно пускали бы публику на колокольню, и едва ли пулемет был оставлен без часового. Между тем никаких солдат я там не видал. Затем я пошел 26-го на сквер вечером, где была будто бы назначена антивоенная сходка. Конечно, и этого ничего не было.

Все оказалось опять-таки сплетнями.

Зашел ко мне Архангельский вчера потолковать насчет помещения. У них образовался так называемый самообразовательный кружок, в котором участвуют свыше 10 человек, преимущественно ученики 7-го класса, а также две барышни. Знаю хорошо я эти кружки. Меня радует это. Только дело в том, что сейчас у них нет подходящего помещения для собраний, и Архангельский, видимо, по поручению остальных членов (я так думаю) решил поговорить об этом со мной. Но для такой оравы моя комната оказалась слишком мала. Поэтому я посоветовал ему поговорить об этом с Симаковыми, у которых комната больше.

Я посмотрю, что будет дальше. Возможно, что мы трое, т. е. я и Симаковы, примкнем к ним. Тогда нас будет 15 человек.

23 декабря (10 декабря). Что касается кружка, то ничего определенного я сказать не могу. До сих пор, например, я не знаю всех участников. С одной стороны, это хорошо, т. к. показывает, что там собрались не болтуны, а люди, умеющие держать язык за зубами, но, с другой стороны, Архангельский, который сообщил мне об этом кружке, должен хоть немного знать меня и мог бы мне довериться. Впрочем, все это не важно. Дело в том, что отчасти не находя помещения, а главным образом, под влиянием малоотзывчивых, инертных участников этот кружок начинает рушиться. Не расцветши, отвял в утре пасмурных дней.

Мы с Модестом решили повести дело энергичнее, и сегодня я познакомлюсь с полным составом этого кружка. Дай Бог, чтобы, считая и нас, набралось 10 человек. Впрочем, во-первых, это достаточно, а во-вторых, все более слабые, робкие отпадут, а останутся люди нужные, деятельные. Что касается помещения, то я в конце концов принужден буду предложить свою комнату, несмотря на ее малые размеры. Иначе дело станет на точке замерзания. <…>

Вообще, в душе я организатор и конспиратор. Моя страсть организовывать тайные кружки. С самых нежных лет я организовывал всевозможные «общества»: разбойничьи, самообразовательные, литературные, но почти все они распались, даже не появившись на свет. Что здесь служило причиной этого – мое ли неумение или избыток с моей стороны энергии при пассивности других моих товарищей, я не знаю. С годами это прошло, но и теперь я не прочь участвовать в каком-нибудь кружке, подходящем под мои взгляды, если мне предложат в нем участие.

Поэтому мне как революционеру в душе, как энергичному организатору будет очень жаль, если распадется этот кружок, и я приложу все свое старание, чтобы этого не случилось. Даже если из 10 человек будут участвовать только пять, то и тогда я буду этим доволен.

25 декабря (12 декабря). С появлением министра народного просвещения Игнатьева¹⁰, видимо, любящего свое дело, в душную, затхлую обстановку гимназического быта пахнуло свежей струей воздуха. Производятся всевозможные реформы, нововведения, преобразования. <…>

Так, в Пензе, в нашей гимназии теперь возникли всевозможные кружки: литературные, драматические и даже спортивные. Все это, конечно, под наблюдением учителей. Но я подозреваю в этом еще кое-что другое, вовсе не такое благородное, как это кажется на первый взгляд. Основав эти совершенно легальные, но находящиеся под наблюдением начальства ученические кружки, хотят раздробить молодежь, хотят отвлечь ее в сторону от всевозможных тайных, антиправительственных кружков с более или менее революционной окраской. Зная, что горячее, пылкое, смелое юношество больше всего склонно к освободительным идеям, теперь хотят отвлечь его в сторону от этого, хотят заинтересовать его другим, отняв у него свободное время, и вместе с тем в тесной, интимной обстановке кружка наблюдать за настроением молодежи. Это не моя фантазия. Гимназический учитель пения, человек, видимо, либеральный, раз по секрету предупредил учеников, чтобы они были осторожнее на собраниях кружков, т. к. за ними там следят. Но ухищрения правительства оказываются неудачными. Правда, гимназисты охотно принимают участие в этих кружках, но это не мешает им организовывать в то же время и тайные, секретные кружки.

Дня два, три тому назад я пошел вечером на собрание литературного кружка вместе с Модестом. Мне надо было там повидаться и поговорить с участниками «того» кружка, а затем меня интересовало и это заседание. Так как я официально числюсь учеником гимназии, хотя и учусь дома и гимназистом себя совершенно не считаю и форму не ношу, то я мог пойти на это заседание.

Знакомые гимназисты (а таковы почти все) встретили меня радушно и с удивлением. Я чувствовал себя там превосходно. Старая, знакомая, шумная, товарищеская среда, отсутствие учителей, всеобщее радушие и удивление, с которым меня встретили, – все это воодушевило меня и привело в хорошее настроение. Гимназисты интересовались тем, где я сейчас учусь и что намерен делать вперед. Но вот пришел директор с учителем русского языка. Мы, человек тридцать, уселись за парты, впереди сели за столик директор с учителем, затем председатель и двое его помощников, выбранные из числа членов кружка. На кафедру взошел референт – ученик 7-го класса Михлицкий, еврей, недавно поступивший. На вид очень умный и симпатичный парень. Ни в его наружности, ни в акценте не было ничего неприятного, специфически жидовского. Реферат был о русской интеллигенции. Слышал имена Радищева, Новикова, некоторые выражения, вроде «петровской революции» и т. д. Я думал о том, как мог наш директор согласиться на чтение такого реферата. Михлицкий прочитал очень удачный реферат, хотя и злоупотреблял иностранными словами.

Затем стали говорить о гимназическом журнале. Большинство высказалось за издание его. В кружке участвовали преимущественно ученики 7-го класса, но были и из б-го и из 8-го. Преподавателем был Архангельский. На обратном пути шли четверо: я, Модест, Архангельский и Мишка Сафронов. Мы, то есть я с Модестом, особенно я, все время добивались узнать о составе «того» кружка, о его собраниях. Но и А. и М.С. все время медлили, мямлили, не говоря ничего определенного. Это меня взорвало. Мы остановились на углу пустынной улицы, и я, в эту минуту отбросив свое заикание к чертям, стал говорить им о том, что, как я вижу, они только умеют болтать языком, ничего не делая и не желая делать, что ни к какому результату это не приведет и что если они так относятся, так зачем же было им затевать устройство этого кружка?

Давно я так не говорил. Речь моя была несвязная, отрывистая, но, видимо, подействовала на них своей горячностью. Они отошли в сторону, несколько минут о чем-то совещались, затем подошли к нам, ожидавшим их, и сказали, что они лично ничего не имеют против участия нас в кружке, но все дело в том, как отнесутся к этому остальные. Затем я сказал, что предлагаю им помещение – нашу гостиную.

Вчера, в воскресенье, было собрание этого кружка, решавшее нашу участь, и я сегодня узнаю о результатах.

Откровенно говоря, мне будет неприятно и обидно, если мне откажут в принятии. Обидно за то, что вся моя горячность, вся моя энергия, все мои старания укрепить этот кружок пропадут так глупо и даром. Я уверен, что из всех участников его (пока, впрочем, я участником назвать себя не могу) я самый энергичный и настойчивый. Я умею молчать. Я могу дать удобное, безопасное помещение. Поэтому я могу принести большую пользу этому кружку. А что касается моего заикания, то это не может служить помехой. Правда, речей я произносить не могу, быть пропагандистом и агитатором не в состоянии, но живую речь могу заменить пером, которым я умею владеть. Разве среди наших революционеров не было заик? Разве Камилл Демулен, один из героев Великой французской революции, не заикался, что не помешало стать ему деятельным, талантливым революционером? Разве, наконец, мое заикание помешает мне погибнуть за свои взгляды, убеждения? Впрочем, оговорюсь, пока погибнуть я не желаю, а, напротив, хочу принести большую пользу.

<…>

<28 декабря (15 декабря)>

1917

1 января (19 декабря). Наконец-то у меня собрания. <…>

…Мне поручили написать реферат о русской социал-демократии. Конечно, читать я его отказываюсь, вместо меня прочтет кто-нибудь другой, хотя бы Модест. Так как с социализмом наши, видимо, не знакомы, да и сама тема мне нравится, я хочу написать его с жаром, с чувством, вложить всю душу, хочу, чтобы каждое слово моего реферата было ценным, не напрасным.

<…>

Сейчас, когда я пишу эти строки, реферат о социализме у меня уже готов.

25 января (12 января). Пенза. Странное что-то творится с нашим кружком. Появились интриги, ссоры, взаимное подкапывание друг под друга, и если это не прекратится, то неминуемо произойдет раскол, распадение этого кружка.

Завтра или послезавтра у меня будет собрание. Во избежание лишнего внимания мы теперь решили собираться всегда в разные дни и разные часы, приходить в штатском, у кого оно есть, и притом разными ходами.

Собрание обещает быть интересным. <…>

<1 февраля (19 января)>

3 февраля (21 января). Пишу заключительные слова – все распалось. Горько это мне очень, гораздо более горше, чем остальным, но что же, против рожна не попрешь.

<…>

…Почему раскололась наша организация?

Не только вчера, но и раньше наши объясняли это полной неспособностью нас к осторожности, к конспирации. Это произошло, как подчеркивали наши, по вине только одних нас. Мы были слишком наивны, слишком доверчивы и откровенны, слишком безалаберны и неопытны, как и подобает желторотым юнцам, и вот это-то неумение и неспособность к конспирации и привели к такому печальному результату.

Хорошо. Будем мы заниматься просвещением и самообразованием каждый отдельно. Будем поддерживать связь друг с другом. Так пройдет месяц, улягутся страсти, исчезнет страх, и я уверен, что снова возникнет потребность в кружке. Тогда-то снова возникнет кружок, кружок гораздо меньший, но уже опытный, осторожный и деятельный. Ядро этого нового кружка есть: я, Юрий и Товбин, а за остальными членами дело не станет!

Через всю историю существования нашего недолговечного кружка красной нитью проходит страх перед преследованием, перед сыском, страх, раздуваемый нервными членами. От слишком большой вначале откровенности и болтливости члены перешли потом к трусости, к опасению за существование и целость кружка.

<…>…Я не теряю еще надежды и думаю, что через некоторое время нам все-таки удастся образовать свой кружок. Прав ли я, покажет будущее…

<…>

<8 февраля (26 января) – 13 марта (28 февраля)>

15 марта (2 марта). Настают великие события. Одним мгновенным громовым ударом Россия, в лице своей Думы, сбила с ног дряхлый колосс бюрократического самодержавия, тот колосс, который, возникнув при Петре, высшего своего развития достиг при Николае I и погиб теперь при Николае II¹¹.

Сегодня утром, когда я развернул газету, меня точно хватило обухом по голове. Ясно, черным по белому, было напечатано, что 27 февраля ночью организовался Исполнительный комитет Государственной думы, состоящий из 12 наиболее лучших, наиболее свободомыслящих членов, в число которых вошли Чхеидзе¹², Керенский, Милюков, Родзянко¹³. Этот комитет стал ныне Временным правительством, и по его распоряжению арестована вся свора министров – Протопопов¹⁴, Штюрмер¹⁵, Щегловитов¹⁶ и прочая сволочь. Это громовой, великолепный, потрясающий первый шаг новой России. Кажется, в истории еще не было такого примера, чтобы парламент в лице своих лучших представителей одним внезапным, неожиданным мгновенным ударом сверг старое правительство, которое благодаря своей бездарности и дряхлости ввело страну в анархию. Россия была на краю гибели. Голод, страшная дороговизна, мошенничества, каленые идиотские выходки правительства – вот к чему привело господство бюрократического самодержавия. И честь и слава Думе, что она в решительную минуту внезапно для всех, в ответ на приказ о роспуске, арестовала эту сволочь и организовала новое, чисто народное правительство. Теперь скоро война, эта проклятая, надоевшая всем война, окончится. И тогда наступит эпоха коренной ломки всего старого и создание нового. Может быть, и мы, кружковцы, окажемся полезными.

Теперь все будет зависеть от тактики нового правительства. Если оно окажется на высоте своего положения (в чем я почти уверен), то в стране наступит спокойствие, к чему и призывает Исполнительный комитет, война будет окончена в этом же году и наступит создание Новой России.

Но особенно интересна телеграмма Родзянко к царю 26 февраля: «Положение серьезное: в столице анархия; правительство парализовано; транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство; растет общее недовольство; на улицах происходит беспорядочная стрельба, частью войска стреляют друг в друга; необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство; медлить нельзя; всякое промедление смерти подобно; молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Итак, в то время как мы мирно коптим в Пензе, в России внутри льется кровь, начинается революция. 25 000 восставших солдат послало 26 февраля в Думу депутацию узнать решение Государственной думы.

Начальником петроградского гарнизона стал член Думы полковник Энгельгардт¹⁷, вступивший в свою должность в ночь на 28 февраля.

Да, первые шаги народа в лице его представителей блестящи. Посмотрим, что покажет будущее. Новое Временное правительство призывает всех к порядку и спокойствию и в своем воззвании к железнодорожникам требует у них не только исполнения своего долга, но прямо подвига ради успешной работы для армии.

Всем главнокомандующим разослан текст телеграммы к царю.

Интересное время теперь мы переживаем!

16 марта (3 марта). Вчера пошел к Симаковым. Васька встретил меня с улыбкой:

– Ну, с праздником.

Весть о неожиданной революции мгновенно разнеслась по всему городу. В гимназиях ученики и педагоги поздравляют друг друга и ведут между собою разговоры на эту тему. Телеграммы у газетчиков мгновенно расхватываются, причем платят по рублю за телеграмму. Но на улицах пока ничего не заметно. Тихо, как обычно. Городовых нету почти.

Приходят все новые известия. Революция, громовая, блестящая, бескровная почти, революция в полном разгаре. <…>

Аресты министров и прочей камарильи продолжаются. В числе арестованных Горемыкин¹⁸, Трепов¹⁹, Сухомлинов²⁰, председатель Союза русского народа мерзавец Дубровин²¹. Всех сановников отправляют в Петропавловскую крепость. Пусть-ка, сидючи в казематах, эти столпы отечества, посылавшие некогда туда сотни лучших людей России, узнают теперь прелести этой жизни.

Организовался Совет рабочих депутатов (как и в 5-м году), который вместе с Исполнительным комитетом призывает всю страну к спокойствию и полезной работе для армии.

Но поразительнее всего общая солидарность, общее уважение к Думе. Весь петроградский гарнизон, флотские экипажи на стороне народа. Даже казаки; даже конвой царя в полном составе явился в Думу, заявляя, что он на стороне ее и прося приставить караул к офицерам, не принявшим участие в восстании. Члены Думы говорят горячие речи полкам, где их встречают с энтузиазмом. Родзянко и Керенский произнесли речи к юнкерам Михайловского артиллерийского училища, которые все поклялись, что Россия будет свободна. Черт возьми, какие великие минуты переживает страна, а я, сидя тут, не могу этого видеть. Конечно, сейчас же возникли сплетни о том, что царь и царица арестованы (кстати, о Николае ни слуху ни духу). <…>

Нет, я все не могу опомниться от восхищения и восторга гениальностью членов Думы, так блестяще совершивших этот великий, бескровный переворот. Одним ударом, ударом суворовским сбили с ног старое правительство и этим спасли Россию. И, захватив внезапно всю свору негодяев министров, запрятав их в крепость, Дума свергла окончательно темные силы. Где они? Их точно ветром сдуло. Страна ликует. Да, весна наступила.

18 марта (5 марта). Вчерашний день был богат событиями. Я видел, как Пенза отозвалась на счастливую революцию. И при этом я видел многое взволновавшее меня.

Я вышел из дому днем и натолкнулся на характерную сценку. По другой стороне улицы шли, обнявшись, два солдата и нестройными голосами пели «Дружно, товарищи, в ногу…». Повстречался с ними какой-то прапорщик, остановил их, но затем пошел дальше. Через некоторое время их остановил другой офицер, шедший по моей стороне. Он долго всматривался в них и наконец окликнул их, подозвал к себе и начал спрашивать, какого они полка.

– Вы, наверно, напились?

– Так точно, – почтительно отвечают солдаты. – Ваше благородие, Россия воскресла!

– Верно, голубчик, верно, но зачем же непременно напиваться? Неужели без этого обойтись нельзя? Нам сейчас всем надо быть трезвыми, надо работать, а не пьянствовать. Вот если бы вы были трезвые, тогда другое дело, тогда я бы слова не сказал, – говорил офицер, как мне казалось, нарочно громко, видя, что несколько прохожих остановились, слушая.

Какая-то ветхая старушонка вообразила, что солдата будут за это наказывать, и слезливым голосом обратилась к офицеру, прося этого не делать. Солдаты принялись успокаивать ее:

– Иди, иди, бабка, иди. Теперь не то. Теперь мы все одна семья.

Чем это кончилось, я не знаю, т. к. уже давно слышал где-то поблизости крики «ура» и теперь поспешил туда. На перекрестке Садовой и Суворовской улицы стояла толпа манифестантов. На дороге стройно рядами стояли полки солдат, и оттуда гремело «ура». Толпы публики, взбудораженные, лихорадочные, окружали их. У всех, даже у солдат, лица были какие-то другие, светлые. Я шнырял в толпе, стараясь найти наших кружковцев.

– Скажите, что будут делать? – обращается из публики какая-то дама к стоящему возле выстроенного полка офицеру.

– Покричим «ура» да и разойдемся по домам.

Однако мирная, светлая манифестация кончилась кровавой драмой. Но об этом после.

Вот над толпой солдат показался плывущий шест, украшенный красным бантом с висящим портретом Николая Николаевича²². Затем поплыли мимо разноцветные плакаты, которые несли солдаты: «Да здравствует Народная Государственная Дума», «Долой немецкое правительство» и т. д. И при появлении этих медленно движущихся плакатов еще громче, еще одушевленнее загремело «ура». Какой-то солдат с красной тряпкой на шее свернул с дороги на тротуар. Моментально за ним ринулась целая толпа коренастых, неуклюжих солдат, бежавших по тротуару за красным знаменем. Да, это была настоящая революционная армия. Но вот наконец я увидел в толпе стоявших Юрия, Федора и Знаменского. Поздоровавшись, мы принялись смотреть. Мимо над щетиной штыков медленно плыли красные флаги и разнообразные плакаты. То затихая, то разрастаясь снова, как прибой, неслось все время громовое «ура». Толпа колыхалась и двигалась с места на место, росла все больше и больше. Двух или трех солдаты качали. Один из них был офицер, остальные тоже солдаты. Из толпы войск вылетали они вверх на секунду, затем скрывались и снова взлетали вверх. Офицер при этом ритмично взмахивал папахой, которую держал в руке.

Но вот внезапно толпа колыхнулась и дрогнула.

– Бем, Бем! – пронеслось. – Бьют Бема!

Дело в том, что тут же присутствовал генерал Бем²³, которого солдаты страшно ненавидели за его жестокое и несправедливое обращение с ними. К тому же ходили слухи, будто он, немец, предал два корпуса на Карпатах.

Желая узнать, в чем дело, еще не веря тому, что Бема бьют, я и Юрий врезались в толпу. Около самого здания Городской думы плотной стеной стояли солдаты. Что происходило в этой серой, как волны моря, колыхающейся массе, я не знал. Я видел только море кричащих солдатских голов. В воздухе стоял сплошной, оглушающий и поэтому какой-то беззвучный крик:

– А-а-а-а…

Толпа колыхалась из стороны в сторону, увлекая за собой и нас. Все деревья возле Думы были облеплены гроздьями солдат, и оттуда слышались крики:

– Довольно бить! Довольно!

Я чувствовал, что происходит что-то страшное, и поэтому, не щадя глотки, вместе с Юрием, кричал:

– Довольно! Довольно!

Но вряд ли эти немногочисленные крики было слышно в том реве, который стоял в воздухе. Мы выбились из этой толпы на более свободное место. Юрий видел все-таки, как Бема стиснули со всех сторон, сорвали с него погоны и фуражку и сыпали на его лысую голову снег. Затем эта лысая голова исчезла, видимо, очутившись под ногами толпы солдат.

– Что с Бемом? – спросили мы какого-то солдата.

Тот равнодушно ответил:

– Убили.

– Чего убили! Вот он, пошел сам, – вмешался другой солдат с бородатым симпатичным лицом, указывая на хлынувшую в другую улицу толпу. Но я не видел ничего, кроме солдатских серых спин. Затем мы решили идти на собрание литературного кружка.

<…> Но вот прибыли гимназисты, рассказывая, что толпа солдат убила Бема окончательно. Передавали, что озверение солдат дошло до крайних пределов. Несчастного Бема толпа всего истоптала. Сапоги солдат были обрызганы кровью. Но всего возмутительнее, всего отвратительнее были надругательства над телом. Какова же была ненависть солдат к нему, если каждый из них считал своим долгом ударить безобразный, истоптанный, кровавый труп или плюнуть на него. Всю одежду с Бема сорвали клочьями, и труп валялся совершенно обнаженным. Мне потом очевидец рассказывал, как на его глазах солдат подбежал к стоявшим офицерам и, протягивая клочок красной подкладки шинели растерзанного Бема, в исступлении кричал:

– Вот она, солдатская кровь! Вот теперь сохраню на память!

А офицеры, ни один, не сделали попытки спасти генерала от озверелой толпы. Говорят даже, что какой-то прапорщик первый сорвал погоны с Бема. Впрочем, то же самое утверждают и о гимназистах, и даже о студентах.

Как я и Юрий потом узнавали от солдат, вся сцена убийства произошла таким образом. Бем вышел из здания Городской думы, сел на лошадь и накинулся на солдат, крича, что эта манифестация недопустима. Тогда Бема хотели арестовать, но он отказался.

Разъяренная толпа солдат кинулась к нему, опрокинула его лошадь, стащила его, сорвала погоны и шапку и, стиснув со всех сторон, прижала его к Городской думе. Эту-то сцену мы с Юрием и видели. Говорят, будто Бем пытался стрелять. Затем его сбили с ног и принялись топтать ногами. Это происходило в двух шагах от остальных офицеров.

Наконец кое-как окровавленному Бему удалось освободиться. Он поднялся и инстинктивно сделал несколько шагов. Но тут, видя, что добыча ускользает из рук, один из солдат закричал:

– Ребята, неужто мы его отпустим?

Толпа кинулась вдогонку, сбила Бема с ног и принялась топтать его снова. Так как благодаря этому он засыпался снегом, его откапывали снова и били его труп. Наконец его сволокли в соседний двор, но и тут не оставили в покое. Юрий, видевший его тело, рассказывал, что труп, желтый, замерзший, был совершенно голый. Голова представляла из себя бесформенную кровавую массу. Рассказы о том, будто бы солдаты разрезали живот и вытащили кишки, были вздорны, но половые органы у него были отрезаны. Каждый из прибежавших сюда солдат считал своим прямым долгом, своей обязанностью ударить ногой или плюнуть на это страшное, бесформенное тело.

Вот это-то гнусное надругательство, это варварство возмущало всего более. Пусть Бем заслуживал смерти, пусть он негодяй, но тогда проще было заколоть его или застрелить, нежели рвать на клочки и потом издеваться над трупом.

Отчасти тут вина самого Бема, который грубо накинулся на солдат и отказался сдаться в плен, но еще больше здесь виноват пензенский Исполнительный комитет, который не арестовал его раньше. И эта кровавая трагедия омрачила все торжество. Это было пятно, как выражался Юрий, которому очень понравилось, видимо, это выражение, пятно на белоснежной одежде Революции.

Мы потом не раз говорили солдатам, что лучше было его арестовать, нежели убить так зверски. Но почти все были довольны.

– Чего там арестовать! Тут, по крайней мере, своим судом эту сволочь.

<…> Перед домом, на улице выстроились солдаты. Барабан затрещал, раздалась команда, и эти солдаты, только что в озверении топтавшие бесформенный труп, повернулись и стройно, рядами пошли. Точно они исполнили свой долг и теперь в сознании этого пошли домой. Убийство Бема было жестокой солдатской казнью.

Казнили и спокойно разошлись.

Публика стояла по сторонам. Юрий замахал фуражкой и закричал:

– Свобода! Ура!

– Ура-а-а, – дружно подхватили солдаты с просветлевшими лицами, и вся проходящая мимо рота побежала, в то время, когда «ура» стало перекатываться по всей толпе.

Манифестация продолжалась по-прежнему. Гремело «ура», летели вверх шапки, плавно двигались мимо красные флаги и плакаты.

Я пошел с Юрием домой и через несколько времени отправился с ним в театр, где было заседание Исполнительного Пензенского комитета.

На улицах виднелась милиция – молодые люди с белыми повязками на рукаве. Некоторые гимназисты для чего-то получили красные повязки.

Публики в театре было много, и эта публика была преимущественно демократической. Конечно, вход был бесплатный.

<…>

Мы долго ждали перед закрытым занавесом. Наконец вышел какой-то господин, который извинился перед «гражданами» и заявил, что сейчас производятся выборы.

<…> Но вот раскрылся занавес. На сцене стоял стол, накрытый красной скатертью, вокруг которого сидели выбранные представители от города и от офицеров. Позади стояли делегаты от солдат.

Вся сцена была полна народом.

<…> Комитет решил из своей среды выбрать особое Бюро, состоящее из 15–12 членов. Большинством голосовавших было постановлено, чтобы в число их вошло двое делегатов от офицеров, четверо – от солдат, четверо, кажется, от рабочих и остальные депутаты от города.

<…>

19 марта (6 марта). Какое прекрасное, счастливое время, какое великое историческое событие мы сейчас переживаем. Как рад я и доволен, что я сейчас сознательный, разумный человек, а не двухлетний ребенок, и могу вполне наслаждаться событиями. Прав был полупьяный солдат, твердивший все время:

– Ваше благородие, Россия воскресла.

Да, она воскресла. Все то, к чему стремилась наша святая интеллигенция, наши герои революционеры, лучшая соль народа, за что они страдали, умирали, все это достигнуто. Первая ступень в царство вековечной мысли и света пройдена. Программа наших социалистов, по всей вероятности, будет введена в жизнь Учредительным собранием, которое в скором времени соберется. Да, а тогда еще один переворот, еще одна последняя революция, третья, и наступит царство социализма, царство труда и счастья.

Теперь зовут всех изгнанников и выпускают на волю всех политических. Скоро прибудут Плеханов²⁴, апостол анархизма Кропоткин²⁵, Лопатин²⁶, тот Герман Лопатин, который пытался воскресить партию «Народной воли», уже здесь. Он счастлив, видя исполнение того, за что он бился всю жизнь. Он был во время уличных петроградских беспорядков, вокруг него свистели пули, а он был рад погибнуть в эту минуту.

Теперь как-то радостно стало на душе. Идешь по улице, видишь солдат и офицеров, видишь публику и с теплым чувством думаешь: все это наши. Это все братья и товарищи. Теперь нам ничто не страшно и теперь мы добились свободы.

Люди те и как будто не те. Что-то их изменило, хотя уличная жизнь почти та же, все же чувствуешь что-то иное.

Идет коренная ломка всего старого. В мгновение, в одно только мгновение все стало вверх дном, все перевернулось и изменилось. И Боже мой, как хорошо себя чувствуешь в это время.

Царь отказался от престола в пользу брата Михаила Александровича²⁷, который ждет пока приговора Учредительного собрания. Но будет ли это конституционная монархия или республика, право, это не важно. Суть здесь та, что монархизм с бюрократией исчез навеки и наступила новая жизнь. Князь Львов²⁸, Керенский, Милюков, Гучков²⁹ и др. члены Думы стали пока министрами, и надо сказать, первые их шаги на этом поприще блестящи.

Вчера часов в 5 явился ко мне Юрий, и мы пошли в театр на митинг, первый свободный митинг народа.

Когда мы вышли на улицу, издалека доносилось громовое «ура». Скоро мы увидели бесконечные, стройные полки, идущие с музыкой, с красными флагами и плакатами на Московскую, главную улицу Пензы. Толпы публики сопровождали их. Впереди ехали на лошадях офицеры, за ними солдаты несли красное знамя с надписью на нем: «Да здравствует свободная Государственная дума. Низко кланяемся нашей доблестной армии». На других плакатах были надписи: «Да здравствует свобода», «Да здравствует свободная Россия». Солдаты, почти отдельно от офицеров, шли быстро и стройно, и по их рядам все время перекатывалось «ура». Их было, наверно, несколько тысяч. Когда голова манифестации достигла конца Московской, то позади, в начале улицы, все еще двигались бесконечные полки. Музыка гремела.

Какой-то студент высунулся из форточки с красным платком в руке (впрочем, скорее он был розовый) и, махая, закричал:

– Да здравствует свобода!

– Ура! – загремели полки, быстро под музыку идя по улице.

Дойдя до театра, солдаты повернули и прошли мимо. Большая же часть публики вошла вовнутрь. Вошли и мы.

Толпа идущих на митинг все прибывала и прибывала. Снаружи театра стояла масса публики.

Но вот наконец среди этой толпы я увидел массу странных людей в арестантских шапках и серых шинелях. Некоторые были в желтых овчинных сюртуках.

20 марта (7 марта). Продолжаю вчерашнее. Вся эта масса людей, которых, как потом оказалось, было человек 300–350, столпилась у дверей театра, понемногу впускаемая вовнутрь. Скоро дело выяснилось. Это были арестанты, каким-то образом, сами или с помощью тюремщиков, освобожденные из тюрьмы, явившиеся сюда просить помощи и суда. Почти все были солдаты, осужденные на каторжные работы за всякую ерунду.

<…> Публика, окружавшая их, относилась к ним тепло и сочувственно. В самом деле, поступок этих арестантов был в высшей степени красивый. Каким-то образом вырвавшись на волю и разгромив тюрьму, большая часть их (всего было 600 человек) не разбежалась по сторонам, что она свободно могла сделать, а явилась на суд народа, может быть, чтобы опять быть заключенными в тюрьму. Каким образом они освободились – темно и неизвестно. По всей вероятности, как потом на митинге говорил полковник, здесь была провокация со стороны полиции, выпустившей на волю народ, среди арестованных солдат и массу грабителей и мошенников.

Скоро вестибюль театра был битком набит арестантами. Мы с Юрием были здесь же в публике. Энергичный старичок с белой повязкой на рукаве, указывавшей на то, что это был член Пензенского Исполнительного комитета, взобрался на стол и, возвышаясь над массой голов, пытался с ними говорить.

Интересны были слова солдат. Они говорили, что среди них есть и грабители, и воры, но они сами будут следить за ними и, в случае чего, сами их выдадут.

Что касается того, где разместить арестованных, то часть их была отправлена под конвоем обратно в тюрьму, часть же помещена в пустых казармах.

И то же теплое настроение царило все время. Во время речи делегата какой-то арестованный солдатик позади не мог сдержать своего воодушевления и крикнул:

– Браво, гражданин, браво!

Затем мы отправились на самый митинг. Над оркестром был устроен помост, на котором стоял стол и несколько стульев. Публики была масса, еще больше, чем вчера, во время заседания Комитета, и надо было видеть, как внимательно, как почти благоговейно относилась эта публика ко всему происшедшему. Какое хорошее время переживаем!

Всего говорило до 30 ораторов, выходивших из публики. Все, что накипело на душе за долгие годы молчания, все, что переполняло их сердца, все это вылилось теперь в горячих, пламенных, свободных словах. А с каким сочувствием встречала эти речи публика, простая демократическая публика – солдаты, рабочие, приказчики и тому подобный люд.

<…> В числе ораторов, которых было, как я сказал, до 30, выступало человек 6–7 солдат и столько же офицеров.

Всех, конечно, я перечислять не буду, коснусь только наиболее интересных. Содержание речей было самое разнообразное. Одни призывали к спокойствию, просили солдат не смещать начальников и не пьянствовать, т. к. теперь именно надо быть трезвыми, другие разъясняли происшедшие события и дарованные народу свободы, касались отчасти и истории, третьи были о более специальных вопросах.

Я видел, что население, даже солдаты, вполне понимает происшедшее. Простым даже мужицким языком солдаты делились своею радостью с собравшимися. Оригинальна и забавно мила была речь последнего оратора – солдата. Не смущаясь ничем, он вышел на эстраду, чтобы поделиться своим возмущением по поводу слов одного человека. Этот солдат, слыша, что какой-то из публики, одетый в шубу, «которую по нынешнему времени он бы оценил рубликов примерно в 500» (в зале мелкий смешок), сказал, что все толкуют о свободе, а желудок у него тоже равноправный и есть хочет. Оратор предлагал, чтобы такого человека вывести на общее собрание, ткнуть в него пальцем «как бы на вора», чтобы каждый знал его.

Хорошо говорил Малкин, представитель газеты «Чернозем», маленький господин с наружностью поэта. Но из произведших сильное впечатление были речи двух евреев. Один из них, высокий молодой человек, стал говорить истеричным хриплым голосом о том, как он, в эти великие дни, сейчас был огорчен и оскорблен словом «жид». Затем он передал слово другому. Второй оратор был красивый молодой человек в военной форме. Кажется, врач. Литературным, чистым языком, без всякого признака акцента, этот человек рассказывал толпе о травле его народа старым правительством, о тех ужасах, которые терпел этот народ, о науськивании на него многих масс правительством. И хотя это была средняя речь, хотя все уже были более или менее утомлены, все же вся публика с глубочайшим вниманием слушала ее. В этом громадном, многолюдном, точно замерзшем зале только и слышался простой, спокойный, но в то же время хватающий за сердце голос этого человека, рассказывающего о мучениях своего народа. Он стоял, слегка нагнувшись, и у него почти только один жест: он как бы отрывал от сердца что-то рукой, сжатой в кулак, и этот жест еще больше подчеркивал искренность этого человека.

Немало было инцидентов. <…>

Бывший тут же почтенный полковник напугал всех, объявив о выпущенной на волю полицией своре арестантов, но сейчас же, впрочем, заявил, что солдаты, защитив народ от правительства, защитят его и от преступников. <…>

Говорил молодой мастеровой, в черном длинном пальто и картузе, но говорил так литературно (цитировал даже Канта), что я удивился. Он коснулся монастырей и жизни монахов.

– Монахи – тунеядцы, – говорит он.

– Верно, правильно. Верно, – прокатывается по залу.

<…>

22 марта (9 марта). Никогда, кажется, я не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас, в эти дни всеобщего братства и торжества. Наступило то, к чему я стремился, о чем мечтал почти всю свою недолгую жизнь, и теперь я выброшен совершенно за борт. Я чувствую себя совершенно непригодным, совершенно лишним и одиноким, страшно одиноким.

Право, я бы более рад был, если бы сейчас на улицах лилась кровь, если бы бились на баррикадах, т. к. тогда я мог бы принести пользу, мог хотя бы погибнуть.

А теперь, когда все мои товарищи-кружковцы заняты службой в милиции, когда здесь организуются всевозможные партии и союзы, я чувствую себя отщепенцем.

Раньше, до революции, будучи в кружке, окруженный товарищами, творя известную работу, я и себя чувствовал человеком. Теперь же, когда исчезло самое для меня драгоценное – товарищеская семья (я в конце концов видел, что никакой практической пользы кружок наш не принесет), теперь я чувствую себя очень скверно.

Нет, я вижу, что мне необходимо излечиться от заикания. Трудный это путь, о, какой трудный, но я должен пройти его. Немало я выстрадал в прошлом году, безуспешно стараясь вылечиться, и немало я перенес того, о чем никто в мире не знает, но, видно, снова я должен приняться за это, т. к. иначе я жить не имею права.

25 марта (12 марта). 10 марта справлялся праздник свободы, праздник, затмивший все официальные тезоименитства, дни рождения царской семьи и прочие.

Утром были молебны. Затем в 12 часов парад революционных войск и манифестации, а вечером митинги. Я пошел на площадь перед собором, где обыкновенно бывали парады часов в 11 утра. День был серый, пасмурный. Все было затоплено бесчисленными толпами публики. Все мало-мальски возвышенные пункты были заполненные любопытными. Деревья были усеяны гроздьями взобравшихся туда мальчишек. Ограда сквера, соборная колокольня, крыши домов – везде была публика. А посередине колыхались раздуваемые легким весенним ветерком красные знамена и плакаты.

Со всех сторон прибывали новые толпы с новыми флагами, и это еще больше оживляло собравшуюся публику. Пришла толпа с двумя флагами. На одном, черном, была надпись «Вечная память павшим за свободу», на другом, красном, знамени – «Да здравствует рабочий союз». Маленький человек пробился сквозь массу публики, неся красное знамя с надписью «Да здравствует социализм»… Пришла толпа поляков с национальными флагами и двумя красными плакатами. На одном была надпись: «За вашу и нашу свободу». То же самое было написано на другом плакате по-польски.

Я был далеко от войск и поэтому самого парада не видел. Но вот вдали раздались звуки полковых оркестров. Играли французскую «Марсельезу» вместо обычного «Боже, царя храни».

И вот наконец среди тысяч народа стройно, в полном порядке двинулась манифестация, направляясь вниз по Московской. Впереди стройно шла организация железнодорожников с красным знаменем, на котором была надпись «Слава павшим борцам за свободу».

Рабочие, пожарные, гимназисты-милиционеры, весь пензенский гарнизон, т. е. тысяч 80 солдат, – все это стройно под звуки нескольких оркестров бесконечной лентой шло мимо. Ярко краснели и колыхались в воздухе знамена и плакаты. Надписи на них были интересные: «Да здравствует республика. Долой монархию!» (это несли солдаты), «Да здравствует социал-демократическая республика», «Да здравствует Учредительное собрание». Почти все солдаты были украшены красными ленточками или же красными цветами на груди. Грозная щетина штыков была залита тем же красным цветом – они были обвязаны красными лентами. Не довольствуясь этим, многие солдаты воткнули в свои винтовки красные флажки, теперь трепетавшие под дуновением ветра.

Теми же красными ленточками и цветами была украшена и публика.

Это была поистине грандиозная манифестация. Часа два тянулась мимо эта бесконечная лента солдат, одних с винтовками, других – без них, и рабочих. Гремела военная музыка, перекатываясь громовым «ура». В воздух летели шапки.

Раздавалось стройное, хотя негромкое пение «Марсельезы»:

 
Вставай, подымайся, рабочий народ.
Иди на врага, люд голодный,
Раздайся клич мести народной:
«Скорее вперед, вперед, вперед, вперед!»
 

Это пели солдаты и рабочие – по большей части пожилые, зрелые люди.

Какое-то неизвестное до сих пор, захватывающее одушевление мало-помалу охватывало холодную пензенскую публику.

Боже мой! Кто мог бы дней десять тому назад вообразить себе, что всенародно, публично, наши солдаты – эта гроза и пугало бунтовщиков, шли бы с красными знаменами и вместе с рабочими пели «Марсельезу»? Кто бы мог себе это представить? Снилось ли это кому-нибудь из наших революционеров?

И эти солдаты не только несли красные флаги, не только кричали «ура» в честь революции, но их благословляло само духовенство, духовенство, бывшее второй приспешницей правительства. Поистине мы живем в самую странную, самую фантастическую, но в то же время в самую прекрасную и великую эру истории России.

Кто теперь может пойти против нас? Да, «мы сила», как сказал на митинге один офицер, и теперь нам ничто не страшно.

Несколько недель назад за это бы нас расстреливали, вешали и ссылали в тундры Сибири, а теперь это сделалось самым обычным и законным делом. Все понятия и воззрения русских обывателей пошли вверх дном.

Но всего удивительнее спокойствие и всеобщий порядок. Действительно, эта революция почти бескровная. Только сначала в Петрограде лилась кровь, затем в провинции кое-где были эксцессы толпы, но, в общем, удивительно спокойно, мгновенно и в величавом порядке прошел этот великий переворот. Видно, много насолила династия Романовых России, если даже в среде темного монархического крестьянства в защиту их не прозвучало ни одного слова.

И потом на митинге я увидел, как ненавидит теперь общество царизм и царя.

Вечером я пошел на митинг в Народный Дом.

Должен сказать, что теперь почти каждый день происходят всевозможные митинги, собрания, заседания, и так много желающих, что далеко не все туда попадают. Я три раза не мог попасть.

Перед театром происходило что-то ужасное. Толпа публики что было силы напирала на дверь, стараясь пробраться вовнутрь. То и дело раздавались пронзительные визги женщин. В воздухе стоял сплошной гам. Я, видя, что тут не пробраться, после нескольких попыток, во время которых только насквозь промочил себе ноги, очутившись в громадной луже, в конце концов взобрался на сугроб, на котором уже стояли стеной солдаты.

– Ну и что за народ, – громко возмущался молодой солдат, глядя на колыхавшуюся внизу из стороны в сторону, слепо лезшую вперед толпу, – что за такой народ! Кажется, говорят ему, что местов нету, – нет, он лезет вперед.

– Поставить бы насупротив штыки. Пущай лезут, – сказал другой.

– Нет, что за народ! Просто какое-то…

– Стадо, – подсказал я.

– Вот-вот, просто бесчувственное стадо.

Пошел крупный весенний дождь. Один из пожилых солдат наконец не выдержал и принялся кричать на толпу, которая слепо перла вперед, не обращая ни на что внимания. Кажется, эта ругань подействовала на них. Вообще удивительно бараноподобна всякая толпа.

Я пошел в «Олимп», где тоже был митинг. Там я наконец нашел себе место.

Говорило ораторов до десяти. Председателем был выбран, как и в Народном Доме, доктор Совков.

Основной лейтмотив речей был тот – готовьтесь к выборам в Учредительное собрание и добивайтесь республики. С этой целью одни из ораторов вкратце освещали историю, отношение Романовых к народу, другие говорили о том, что только одна республика более или менее пригодна России. <…>

Один из ораторов предложил почтить вставанием павших за свободу, и все встали, как один человек. Затем с шапкой стали обходить публику, собирать деньги в пользу освобожденных политических. Я дал 35 копеек, которые только и были при мне.

Всего собрали 120 рублей, сумму порядочную в сравнении с небольшим числом публики.

В числе ораторов, между прочим, были две женщины. Первая из них, вышедшая на эстраду из публики, была, очевидно, мещанкой. Она говорила о том, что старое правительство издевалось над народом, желало всех уморить с голоду, ввело особые карточки на провизию, содействовало возникновению хвостов. Люди стояли по целым дням в очереди и часто в конце концов возвращались домой без всего. Случалось, что, не вынося вида своих голодных детей, женщины убивали и их, и себя. Хотя язык этой ораторши далеко не был литературным, хотя она изящно говорить не умела, но благодаря чувству, которым были проникнуты ее слова, речь ее произвела впечатление. Я боялся, что она не выдержит и разрыдается тут же на эстраде.

Затем говорила какая-то барышня, как я думаю, принадлежащая к какой-нибудь партии или организации. Она говорила каким-то таинственным, интимным тоном, но говорила, в общем, очень недурно.

Но всего более интересна была речь социалиста-революционера рабочего-машиниста Сухорукова.

На эстраде появилась коренастая нескладная фигура и заговорила тоном Иванушки-дурачка.

Первое впечатление было странное. Сидевший рядом со мной, видимо, рабочий, повернулся ко мне и пробормотал о том, что этому оратору надо выступать в комических ролях и что зачем только таких пускают. Понемногу оратор завладел всеобщим вниманием. Его нескладная, но умная речь вся пестрела всевозможными замечаниями и остротами. Юмор был грубый, но самый подходящий для толпы, и благодаря этому в зале стоял громовой всеобщий хохот. Я сам хохотал, как, кажется, никогда в жизни. Этот на первый взгляд дурачок оказался очень неглупым и развитым парнем, привлекающим к себе всеобщее внимание. Как и почти все ораторы, он настаивал на республике, говоря, что конституционная монархия – «мыльный пузырь». Тут он пустился в историю, говоря, что часто даже республика превращалась в монархию, не говоря уже о конституционных государствах. Так было с Наполеоном, который превратил Французскую республику в империю, то же было в 1850 г. и с Наполеоном III, ставшим императором только что освобожденной Франции.

Этот человек, несмотря на свою неказистость, беспорядочную, нескладную речь, слишком грубые остроты, был, видимо, прирожденным оратором, именно оратором простонародья, и завладел всей публикой. Мой сосед, негодовавший на него сначала, теперь в восторге кричал:

– Браво, товарищ!

И в самом деле, невозможно было оставаться спокойным, когда он с блаженной улыбкой на лице объявлял, что сам не верит тому, что стал гражданином и что теперь нечего ему больше удирать от жандармов и полиции. Кончил он дрогнувшим голосом, говоря, что мы не можем и представить себе, что это счастье будет, когда у нас настанет республика, даже когда еще не воцарится царство социализма, «это когда не будет ни богатых, ни бедных». Затем он выступил еще в конце с короткой речью о женском равноправии. Он сказал, что баб сейчас нет, а есть женщины. Бабы были тогда, «когда крестьянки грудями кормили помещичьих кобелей».

Нам не смеяться надо над женскими митингами, а радоваться этому и ободрять. Разве отец насмехается, когда его «дите» начинает ходить? Нет, он оберегает его и ободряет его первые шаги. Через десять лет будут всякие женские общества с женщинами председателями, женщина, может быть, заткнет за пояс мужчину. И т. д.

По окончании речей Сухорукову была устроена настоящая овация.

После, когда публика расходилась, я увидел в зале кучку молодежи, окружившей его, и поспешил туда. Маленький, с помятым лицом, юркий, бойкий, он, куря папироску, вертелся во все стороны и одновременно разговаривал с десятью. Пожилая, почтенная дама с симпатичным лицом, видимо, заинтересованная им, вступила с ним в разговор.

– Господин Сухоруков, – обратилась она к нему и тут же поправилась: – Гражданин Сухоруков.

Между прочим, он сказал:

– Как только начнутся выборы в Учредительное собрание, мы все ахнем в деревню. Вы представьте себе: 80 миллионов крестьянской темноты, и вот туда съедутся монархисты. Что тут будет? Подумать страшно. Сколько крови прольется.

Затем запомнились мне следующие его слова:

– Как только настанет республика, я отойду в сторону. Мое дело сделано, и больше мне ничего не нужно.

Окружала его преимущественно еврейская молодежь, ученики здешнего реального еврейского училища Хайкина. Вертясь во все стороны, Сухоруков между прочим бросил:

– Искала, искала меня охранка, и все даром. Ну и напакостил, однако же, я ей!

Кругом раздался сочувственный хохот.

– Выберем вас, – сказала почтенная дама, отходя от группы.

26 марта (13 марта). Жизнь входит в спокойное русло, но это спокойствие относительно и условно. Каждый день, переживаемый нами, равняется нескольким годам, каждый день приносит все новые и новые известия, показывающие, что в государстве идет крупная ломка всего старого. По выражению Яблоновского, сотрудника «Русского слова», мы слышим ежедневно грохот геологических обвалов истории, обвалов грандиозных, поразительных, но мы к этому относимся вполне спокойно и сдержанно. Иначе и быть не может. У нас нет времени заниматься этим. Объявлены свободы, долгожданные свободы слова, совести, действий, собраний, объявлено всеобщее равенство, нет ни дворян, ни крестьян, нет «благородий» и «превосходительств», есть только граждане, объявлено возвращение политических ссыльных и эмигрантов, отменена смертная казнь – все эти великие, громадные явления встречаются нами сдержанно. И не потому, что Россия к этому равнодушна, а т. к. иначе быть не может и т. к. впереди у нас много важных, гигантских задач.

Теперь газеты полны известий об арестованной царской семье и о тех гадостях, которые происходили наверху, при дворе бывшего повелителя громадной России. Теперь исчезла вся мишура, весь поддельный блеск, все сусальное золото, покрывающее священное недавно слово «царь», и обнаружилась во всей своей красоте подлая шайка нравственных да, пожалуй, и физических дегенератов, 300 лет и 3 года державших под ярмом Россию.

Невольно удивляешься, каким колдовством зачарован народ, и не только народ, но и образованное общество, стонавшее под игом нескольких вырожденцев? Что ослепляло его? Что ему мешало сбросить с себя это проклятое ярмо, сбросить которое можно было так легко, как это показало недавнее?

<…>

…Эта свора, эта подлая, жалкая челядь – министры, мошенничающие вместе с шайкой жуликов и продающие за несколько сребреников Россию, в то время когда она истекает кровью в борьбе со страшным врагом. И когда эта окровавленная, голодная Россия просит хлеба, в ответ летят пули из сотен заранее спрятанных пулеметов. Видывал ли мир когда-нибудь что более позорное и страшное?

Как эффектно и с каким треском рассыпалось на куски самодержавие – это учреждение, «соответствующее всей истории России». Как мгновенно слетела со своего высокого пьедестала эта шайка дегенератов, очутившаяся теперь в тюремных казематах. И наконец-то с ними поступят по делам их. Ничего не забудут. Око за око, зуб за зуб.

4 апреля (22 марта) – последняя запись в 1917 году. – Ред.

Сноски

¹ Александр II – Александр II Николаевич (1818–1881), император Всероссийский (1855–1881), старший сын сначала великокняжеской, а с 1825 г. императорской четы Николая Павловича и Александры Федоровны. Царь-реформатор. В официальной дореволюционной историографии именовался Освободитель.

² Александр – Александр I Павлович (1777–1825), император и самодержец Всероссийский (1801–1825), старший сын императора Павла I и Марии Федоровны. В официальной дореволюционной историографии именовался Благословенный.

³ Николай I – Николай I Павлович (1796–1855), император Всероссийский (1825–1855). Третий сын императора Павла I и Марии Федоровны, родной брат императора Александра I, отец императора Александра II.

⁴ Колчак – Александр Васильевич Колчак (1874–1920), русский военный и политический деятель, ученый-океанограф, полярный исследователь, флотоводец. Командующий Черноморским флотом (1916–1917), адмирал (1918). Вошел в историю как руководитель Белого движения во время Гражданской войны в России.

⁵ Милюков – Павел Николаевич Милюков (1859–1943), политический деятель, историк и публицист. Лидер кадетской партии. Министр иностранных дел Временного правительства в 1917 г.

⁶ Керенский – Александр Федорович Керенский (1881–1970), политический и государственный деятель. Министр юстиции, затем военный и морской министр, министр-председатель Временного правительства и Верховный главнокомандующий (1917).

⁷ Шишко – Леонид Эммануилович Шишко (1852–1910), революционер-семидесятник, бывший офицер. Принадлежал к народническому кружку чайковцев, ведших пропаганду среди рабочих.

⁸ Фридрих Энгельс – Фридрих Энгельс (1820–1895), немецкий философ, один из основоположников марксизма, друг и единомышленник Карла Маркса и соавтор его трудов.

⁹ Пуришкевич – Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870–1920), политический деятель консервативных взглядов, монархист, черносотенец. Организатор и участник убийства Григория Распутина.

¹⁰ Игнатьев – граф Павел Николаевич Игнатьев (1870–1945), министр народного просвещения Российской империи в 1915–1916 гг.

¹¹ Николай II – Николай II Александрович (1868–1918), император Всероссийский (1894–1917), старший сын императора Александра III и императрицы Марии Федоровны. Отрекся от престола в ходе Февральской революции 1917 г. С марта 1917 г. вместе с семьей находился под арестом, в июле 1918 г. расстрелян большевиками в Екатеринбурге. Прославлен (вместе с женой и детьми) в лике святых Русской Православной Церковью как страстотерпец в 2000 г., ранее, в 1981 г., прославлен Русской Зарубежной Церковью как мученик.

¹² Чхеидзе – Николай (Карло) Семенович Чхеидзе (1864–1926), политический деятель России и Грузии.

¹³ Родзянко – Михаил Владимирович Родзянко (1859–1924), политический деятель, один из лидеров партии октябристов. Председатель Государственной думы третьего и четвертого созывов. Один из лидеров Февральской революции 1917 г., в ходе которой возглавил Временный комитет Государственной думы.

¹⁴ Протопопов – Александр Дмитриевич Протопопов (1866–1918), русский политик, крупный помещик и промышленник, член Государственной думы от Симбирской губернии. Последний министр внутренних дел Российской империи.

¹⁵ Штюрмер – Борис Владимирович Штюрмер (1848–1917), российский государственный деятель. В 1916 г. был председателем Совета министров Российской империи, министром внутренних дел, а затем министром иностранных дел.

¹⁶ Щегловитов – Иван Григорьевич Щегловитов (1861–1918), русский государственный деятель, министр юстиции Российской империи. Последний председатель Госсовета Российской империи (1917).

¹⁷ Энгельгардт – Борис Александрович Энгельгардт (1877–1962), военный и политический деятель, первый революционный комендант Петрограда во время Февральской революции.

¹⁸ Горемыкин – Иван Логгинович Горемыкин (1839–1917), русский государственный деятель, председатель Совета министров Российской империи (1906 и 1914–1916).

¹⁹ Трепов – Александр Федорович Трепов (1862–1928), государственный деятель Российской империи, министр путей сообщения, председатель Совета министров в 1916 г.

²⁰ Сухомлинов – Владимир Александрович Сухомлинов (1848–1926), русский генерал от кавалерии, военный министр, генерал-адъютант.

²¹ Дубровин – Александр Иванович Дубровин (1855–1921), русский политик, один из лидеров Союза русского народа в Российской империи.

²² Николай Николаевич – великий князь Николай Николаевич (Младший) (1856–1929), Верховный главнокомандующий всеми сухопутными и морскими силами Российской империи в начале Первой мировой войны (1914–1915) и в мартовские дни 1917 г.

²³ Бем – Михаил Антонович Бем (1858–1917), генерал-майор, участник Китайского похода 1900 г., Русско-японской и Первой мировой войны.

²⁴ Плеханов – Георгий Валентинович Плеханов (1856–1918), теоретик и пропагандист марксизма, философ, видный деятель российского и международного социалистического движения.

²⁵ Кропоткин – князь Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921), революционер, ученый географ и геоморфолог. Исследователь тектонического строения Сибири и Средней Азии и ледникового периода. Известный историк, философ и публицист, создатель идеологии анархо-коммунизма и один из самых влиятельных теоретиков анархизма.

²⁶ Лопатин – Герман Александрович Лопатин (1845–1918), политический деятель, революционер, член Генерального совета Первого интернационала, один из авторов первого перевода «Капитала» Карла Маркса на русский язык.

²⁷ Михаил Александрович – великий князь Михаил Александрович (1878–1918), младший брат Николая II; в его пользу Николай II отрекся от престола 2 марта 1917 г. Передал свои права Временному правительству. В марте 1918 г. по решению Совнаркома был отправлен в Пермь, в ночь с 12 на 13 июня 1918 г. убит большевиками.

²⁸ Князь Львов – князь Георгий Евгеньевич Львов (1861–1925), общественный и политический деятель; во время Февральской революции – министр-председатель и министр внутренних дел первого Временного правительства.

²⁹ Гучков – Александр Иванович Гучков (1862–1936), политический деятель, лидер партии «Союз 17 октября». Военный и морской министр Временного правительства.