Юрий Готье

Юрий Владимирович Готье (1873–1943), русский и советский историк, археолог, академик АН СССР.

Происходил из купеческой семьи книготорговцев и издателей Готье-Дюфайе, выходцев из Франции.

Юрий Готье был профессором кафедры русской истории Московского университета, читал курсы русской истории, археологии, архивоведения. Он преподавал также па Высших женских курсах в Москве и в Московском городском народном университете им. Шаиявского.

Важное место в жизни Юрия Владимировича занимала музейная работа. В течение многих лет он был сотрудником Румянцевского музея, ставшего впоследствии Библиотекой им. В.И. Ленина. Под его руководством в 20-е гг. происходило преобразование библиотеки Румянцевского музея в научное учреждение. В те же годы он состоял хранителем, а затем консультантом в Государственном историческом музее.

В 1930 г. Готье был арестован по «делу Академии наук», сфабрикованному против группы ученых, в основном историков-архивистов. Юрий Владимирович провел несколько лет в заключении и ссылке, по возвращении в Москву вернулся к преподавательской деятельности.

1917–1918. 44–45 лет. Москва

1917

21–29 июля (8 июля). Finis Russiae. Войска перестали быть войсками. Россия потеряла возможность защищать самое себя. Основная причина – конечно, столетнее растление старого режима. Он вызвал своим падением отклонение маятника влево – и господство сил, развившихся в подполье и годных только для разрушения. Разрушение армии, предпринятое во имя подпольных лозунгов, рассчитанных на борьбу с царизмом, дало именно те плоды, которые оно должно было дать: обращение армии, сражавшейся два с половиной года, в толпу распропагандированных бандитов. Я думаю, что Россия уже выкинута из международной игры и расчетов: германцам открывается случай, жданный ими – достигнуть всех намеченных целей на востоке. Восстановление смертной казни – мера запоздалая и вряд ли принесет пользу и толк. Россия погибает, подточенная Николаем II¹ и добитая собственной революцией. Теперь (16 июля) мне кажется, что ближайшее время сложится так: в течение месяца закончится поражение остатков русских армий, а осенью пойдут погромы внутри. Кто будет защищать нас от них? Быть может, германцы?

<…> Большевики – истинный символ русского народа, народа Ленина², Мясоедова³ и Сухомлинова⁴ – это смесь глупости, грубости, некультурного озорства, беспринципности, хулиганства и, на почве двух последних качеств, измены. <…>

Вынуты душа и сердце, разбиты все идеалы. Будущего России нет; мы без настоящего и без будущего. Жить остается только для того, чтобы кормить и хранить семью – больше нет ничего. Окончательное падение России как великой и единой державы, вследствие причин не внешних, а внутренних, не прямо от врагов, а от своих собственных недостатков и пороков и от полной атрофии чувства отечества, родины, общей солидарности, чувства union sacree – эпизод, имеющий мало аналогий во всемирной истории. Переживая его, к величайшему горю, стыду и унижению, я, образованный человек, имевший несчастье избрать своей ученой специальностью историю родной страны, чувствую себя обязанным записывать свои впечатления и создать этим очень несовершенный, очень субъективный, но все же исторический источник, который, может быть, кому-нибудь пригодится в будущем. Я делаю это вопреки всем своим прежним мыслям на этот счет: я именно не хотел писать ни записок, ни заметок, ни дневника, ибо всегда думал, что этой дряни достаточно писано и без меня.

<…>

30 июля (17 июля). <…>

Для России революционной стоит задача – или перемениться, или же безвозвратно лететь в пропасть!

31 июля (18 июля). Мысль обращается все к тому же. Тихий день без почты. Чувство сожаления, что народ, от которого мог бы выйти прок, совершает над собой самоубийство. <…>

1 августа (19 июля). Три года войны. Хорошая годовщина во всех отношениях – кроме естественного разорения, утомления и т. п., еще поражение и позор бегства и измены. <…> Проклятые руководители из «социалистов» (я не выключаю отсюда ни Керенского⁵, ни Церетели⁶, которые сейчас играют первую скрипку, хотя они, несомненно, лучше других) остаются и останутся тупыми доктринерами и сорвут всякую приличную комбинацию, чтоб отстоять архимерзавца Чернова⁷. Для отрезвления, очевидно, мало одной катастрофы – надо еще. Нельзя делать революцию и вести войну одновременно, надо от чего-нибудь отказаться; так как революция выше России, то, значит, надо выходить из войны, губить Россию и спасать революцию!

2 августа (20 июля). <…> Керенский – искренний и сильный человек, но я его считаю величайшим злым гением России. В февральские и мартовские дни кто организовал Совет рабочих депутатов и другие органы разложения? Кто вызвал сдвиг революции в сторону «диктатуры пролетариата»? Керенский, Чхеидзе⁸, Скобелев⁹ и Кº, то есть крайне левые члены Думы. Нужды нет, что Керенский попал во Временное правительство первого состава «на свой страх» – этим он, сев на два стула, стянул их тонкой ниткой; одной рукой он скреплял, другой разрушал. Керенский – самый даровитый из этих злых гениев, и он потом спохватился и почувствовал себя государственником и, может быть, государственным человеком; но все же в первые дни, создавая Совет рабочих депутатов, он более сделал для разрушения России, чем во все последующее время для ее укрепления. Оттого с него больше всех и взыщется. <…>

Что мог бы я сделать большего, чем писать эти горькие строки, я – профессор, специалист по русской истории? Сколько я ни думал, я не находил другого ответа, как ничего. Я не политический деятель, у меня нет для этого темперамента… <…> Все, что я мог бы сказать, настолько не вяжется с «лозунгами» царствующих самодержцев идиотизма, что… распространение моих мыслей в данное время было бы и затруднительно и бесполезно. Остаются частные разговоры и учебная аудитория, где я всегда старался быть объективным и никогда не говорить того, чего я сам не думаю. Теперь, с падением старого режима, в аудитории, может быть, будет несколько легче и свободнее дышать, но, может быть, и аудитории никакой не будет? Вероятно, в будущем году русская молодежь найдет нужным делать все что угодно, но только не заниматься, и опять на долгое, может быть, время прекратит хоть какой ни на есть, но все-таки процесс своей цивилизации и распространения знаний. Если это будет так, то и останется только писать горькие строки.

3 августа (21 июля). <…> Отчего в России после революции забыли о войне и стали под огнем немецких пушек перестраиваться и политически, и социально, т. е. допустили нечто настолько чудовищное, что трудно этому поверить? Кроме всероссийской дикости, это надо объяснять еще тем, что целые сто лет, а может быть и больше, все внимание 99 % русских было обращено на внутреннюю политику и на борьбу с режимом (это видно по публицистике, по разработке русской истории, по тысяче признаков). Когда с дураков спали оковы, они стали чесать себе спины, по которым их всегда били, не замечая, что над их головами занесен меч пострашнее старого кнута. <…> Я с начала марта видел непременное условие укоренения русской свободы и счастья России в укреплении военных сил, предсказывая в противном случае гибель страны, свободы и всех залогов лучшего будущего. Кажется, дело идет теперь именно к этому.

<4 августа (22 июля), 5 августа (23 июля)>

6 августа (24 июля). Газеты от 21 и 22. Платить за обучение придется, конечно, и русскими областями. Пожалуй, впрочем, и этим не проймутся. Внутренний развал, однако, за эти дни еще хуже внешнего. «Временное правительство» распалось, и 22-го его не было. Главный факт – конечно, уход Керенского и Чернова. Последний достаточно разоблачен, но что значит уход Керенского? Быть может, он опять войдет в какую-нибудь комбинацию? А быть может, это значит, что искренний и честный идеолог разочаровывается в том кабаке, который представляет собою русская революция? Во всяком случае, эта последняя с каждым днем все более и более становится похожей на позорнейшую комедию. <…>

7 августа (25 июля). Сегодня все утро думал один и с Нинкой¹⁰ о положении общем и частном. Оно безвыходно, как то, так и другое. Армии нет, денег нет, вождей нет, никто не хочет работать, все «демократические» слои развращены до мозга костей, кто политиканством, кто «землицей». В городах и в деревне полная анархия. Железные дороги в развале; неурожай в значительной части России. Внешняя война проиграна; внутренняя обостряется. Жизнь этой зимой представляется кошмаром. Спасти может чудо, а чудес не бывает – и Николай Чудотворец отступился. Проиграна война, революция, и в корень подорвана всякая будущность того, что останется от России! Воровство было, остается и останется – верить в России возможно только отдельным лицам; в массе – сплошная недобросовестность.

<…>

8 августа (26 июля). Вчера вечером была у нас Александра Павловна, дьяконица, со всеми своими потомками. Разговор с Николаем Павловичем – учителем в заводском высшем начальном училище в Луганске на заводе Гартмана; много интересных подробностей о большевиках; нового мало, но его рассказы о маленьком центре подтверждают мои думы; характерно, что все бывшие «ярые монархисты», все негодяи и мошенники теперь превратились в большевиков. Газеты от 23 июля. Керенский вновь берет власть. На фронте дела не лучше. Ген. Корнилов¹¹ ожидает еще многих неудач на всех фронтах. Отчет о заседании гг. деятелей в Зимнем дворце производит убогое впечатление. У меня не осталось впечатления, что Керенский справится со своей задачей. Развал всей России, несомненно, идет вперед гигантскими шагами, и дело органического процесса воссоздания каких[бы] то ни было остатков из того, что прежде называлось Россией, еще не намечается. И теперь далее слов мы, конечно, не пойдем. Логически мыслят и действуют только вожди большевиков, которые по различным соображениям – контрреволюции, измены или своекорыстия – ведут к гибели России окончательно. Революционеры и эмигранты, умевшие только подкапываться под Николая II, обнаруживают свое умение только разрушать страну; едва ли поможет делу то, что они теперь «говорят» о ее спасении.

<9 августа (27 июля)>

10 августа (28 июля). <…> Любовались чудесным восходом солнца – контраст с душевным настроением. Все те же мысли и тот же гнет. Мы не способны снести совершающегося переворота – он слишком труден, как трудно зараженному организму перенести сразу две острых болезни. <…>

<11 августа (29 июля) – 15 августа (2 августа)>

16 августа (3 августа). Читал брошюрку Леонида Андреева «Гибель». Много верных мыслей, схожих с моими, – гибель от голода и от разложения армии. Но если все погибнет, то он, Леонид Андреев, не проклянет своей матери-России. А я ее прокляну, так как она есть соединение всех русских людей, которые своей рознью губят себя и Россию. Ведь в лучшем случае весь остаток жизни придется всем прозябать, видя, как исчезает не только государство Россия, но и тот легкий, тонкий, хрупкий налет культуры, те культурные ценности, которые в России все-таки создались. Пугачевщина нынешнего времени распространяется не только на материальные, но и на духовные ценности.

Несколько наблюдений над местной жизнью. Загранье – сокращение скота, захват крестьянами посевов, вызываемый не невозможностью[для] помещика обработать данную площадь, но жадностью к захватам, питаемою пропагандой. Болото – то же самое: уменьшение скота с 80 голов до 30; Шварцовское имение – то же; Юрьева – распродажа скота; Капустина – распродажа скота: значит, в 1918 г. удобрения не будет, и местный суглинок будет приходить в первобытное состояние. Вот сельскохозяйственный прогресс, вытекающий из политики с.-д. и с.-р.. Так дело обстоит в Весьегонском уезде; а как же должно оно обстоять в хлебородных местностях России?

<17 августа (4 августа) >

18 августа (5 августа). Газеты и известия от 31, 1, 2, 3. Ничего особенно страшного на фронте. Продолжающиеся голоса, что надо спасти Россию. Единственный важный и интересный факт – увоз Николая II из Царского Села куда-то, чуть ли не в Тобольск. Это будто бы было решено еще Временным правительством 5-22 июля – третьего состава. Я думаю, что это результат боязни контрреволюции. Других причин и оснований не придумать. <…>

19 августа (6 августа). <…> Целый день дивная погода, пахнет осенью. Не хочется думать о всем, что происходит. Еще одно соображение: русский народ совершенно развращен рабством и пропагандой революционеров. Всегда эти extremites se sont touchees.

<21 августа (8 августа)>

22 августа (9 августа). Газеты от 6. Все более и более впечатление о двойственности Керенского и Кº и о том, что новая волна русской революции ширится и растет. Это волна против порядков, водворившихся после переворота. А «товарищи» твердят все одно и то же; они, как всегда, и глупы и нетерпимы. Как выйдет из этого Керенский, чем он будет в конце концов – партийным с.-р. или русским государственным деятелем? <…>

<23 августа (10 августа) – 27 августа (14 августа)>

30 августа (17 августа). Москва. Не записывал два дня. Первый день сборы, второй день дорога. Сегодня прибытие в Москву. Впечатление удручающее, как со стороны внешне режимной, так и со стороны моральной. В Музее развал, разруха и запустение: барышни ленятся, служители-товарищи – источник многих затруднений в будущем. Придется решать ряд вопросов, чтобы как-нибудь вести дальше библиотеку. Настроение в городе скверное. <…>

2 сентября (20 августа). <…> Сильный сдвиг в общественном мнении сравнительно с маем месяцем. Я, конечно, имею в виду те круги, с которыми мне приходится общаться. Это сдвиг вправо; приближается признание внутреннего краха русской революции. В мае многие сомневавшиеся в революционных способностях русского народа еще все же надеялись и, во всяком случае, молчали; теперь слышатся открытые и громкие голоса, доказывающие полную несостоятельность так называемой «революционной демократии». <…>

В Румянцевском музее – разруха и развал: это микрокосм в макрокосме России. Лень обуяла всех, начиная с моих непосредственных помощников. Канцелярия и смотрительская часть хуже, чем когда-либо. Предстоит трудная и неблагодарная работа по поднятию трудоспособности. Удастся ли что-нибудь сделать?

В «Русском слове» появилась жирным шрифтом частная корреспонденция о «прорыве» под Ригой и переправе немцев через Двину. Завтра, вероятно, узнаем официально. <…>

<3 сентября (21 августа)>

4 сентября (22 августа). Все подтвердилось о Риге. Дальнейший шаг по пути к гибели, ибо на то, чтоб опомнились, рассчитывать нельзя. В Москве с внешней стороны обычное равнодушие. Чувствуется, что маразм овладевает понемногу не одним мною. Вечером – известие об аресте Михаила Александровича¹² <…>. Наступает крах не революции, а всего народа. Русские оказались несостоятельны перед всем миром. Сейчас Россия – это корабль, который еще держится на воде, но уже потерял способность управления.

5 сентября (23 августа). Все развивается по программе. Если немцы и не дойдут до Петрограда, то паника и разговоры об эвакуации идут своим чередом. <…>

6 сентября (24 августа). Все утро лезла дрянь, как давно не лезла. Мы, т. е. цивилизованные люди, считавшие себя русскими, – маленькая группа людей, потерянных в мире. Отечество от нас отошло, за нами не стоит никто; «народ» нас сметает, ни одно другое общество нас в свою среду не примет. В течение всего дня я слышал только речи, схожие с моими мыслями, смешанные с безумной и беспредельной тревогой. В Музее уговаривал швейцаров так расположить их службу, чтоб можно было открыть читальный зал до 8 часов. С трудом удалось достигнуть компромиссного соглашения с этими нахальными тунеядцами. Жду Нинку, чтоб не разлучаться в это ужасное время.

7 сентября (25 августа). Известия в том же духе. В Петрограде паника – этот бич наших дней – la grande peur. Характерно известие о том, что многие рабочие просят расчета – это показывает трусость товарищей-болыиевиков. Сегодня опять говорил со многими – и опять везде то же чувство недовольства Керенским и Кº и чувство совершившейся гибели России. Долгая борьба между царизмом и революцией за обладание Россией заканчивается на наших глазах разрушением и гибелью цели и объекта борьбы. <…> Настроение такое, что никого видеть не хочется.

8 сентября (26 августа). Целый день думаю, как едут Нинка с Володей¹³. Боюсь всяких неприятных сюрпризов в Бологом. Настроение без перемен. В Музее сегодня со многими говорил о невозможном положении библиотечной работы: те, с кем я говорил, охотно соглашались. <…>

<9 сентября (27 августа)>

10 сентября (28 августа). Утром, собираясь в Пестово, прочел расклеенное от городского головы объявление о требовании Корниловым смещения Керенского. Перевертывается еще одна страница русской революции. Вечер в Пестове, куда слухи не достигают.

<11 сентября (29 августа) – 19 сентября (6 сентября)>

24–25 сентября (11 сентября). Почти четыре дня провели в Пестове; хорошая погода, отсутствие почти полное газет и ежедневное собирание грибов; душа если не отдохнула, то немного отошла; но как только добрались до железной дороги в Пушкине, опять пахнуло всем ужасом переживаемого. Теперь вполне ясна вся провокация, инсценированная Керенским и Кº. Но для чего было все это делать? Цель провокации ясна: удаление Романовых в Тобольск, чтобы они не были случайной помехой при намеченном деле; Московское совещание – общая провокация, где бы каждый открыл свои карты; провокация Корнилова и Каледина¹⁴ как наиболее опасных лиц, поскольку это выяснилось на совещании; эксплуатация Алексеева¹⁵, чтобы справиться с Корниловым, и погубление Алексеева посредством неловкого положения, в которое его поставили. Все это ad majorem gloriam левых. Но ведь это все и во вред К[еренскому] и его ближайшим друзьям; Керенский погубил себя. Не толкнул ли его на все это дело Чернов, чтоб, губя Корнилова и подобных ему, погубить и Керенского. В общем, пляска над вулканом, и перед немецким нашествием. Армия, видимо, безнадежна, и вдали рисуется или немецкое, или общее международное вмешательство – иначе сказать, призвание варягов в новой форме 1000 с лишком лет спустя после первого.

<26 сентября (13 сентября) – 30 сентября (17 сентября)>

2 октября (19 сентября). Демократическое совещание окончательно и бесповоротно тонет в словах. Дела везде все хуже и хуже. Сегодня видел великолепное изображение г. Керенского в императорской короне – на открытке, а корона от руки. Факультетское заседание – впервые с приват-доцентами; к концу заседания мы, т. е. старые члены факультета, остались одни – видно, не очень веселая вещь факультетское заседание. Получил ординатуру, и сегодня меня обычным образом поздравляли. Слышал от Кокошкиных¹⁶ рассказ со слов Ф.Ф. Кокошкина¹⁷, который был свидетелем, как Керенский вызвал движение корниловских войск к Петрограду и на следующий же день отрекся от этого. В этом он сказался весь.

<4 октября (21 сентября), 5 октября (22 сентября)>

7 октября (24 сентября). <…> Ходили выбирать в районную Думу (по-моему, одна из бесполезнейших глупостей революции). В 11 часов было свободно; у дверей раздаватели бюллетеней[далее зачеркнуто: б. частью] были лохматые, с тупыми лицами, были верующие курсистки и студент от народной свободы с южным лицом. Внутри картина резко отличалась от прежних выборов в Государственную думу: из всех лиц, которых я там видел, только председатель, сидевший у урны, имел внешний вид не совсем гориллы – это был сытый, толстый буржуа; остальные – не то курсистки, не то учительницы, обычного убого-сосредоточенного и принципиального вида, и несколько товарищей, из которых одному сидевшая рядом учительница тыкала носом, что и как ему делать. Впечатление убожества, тоски и бесполезности. По общему впечатлению большевики стараются больше всех; если это верно для 1-го Тверского участка, то что же делается на окраинах?

8 октября (25 сентября). <…> Вчерашние выборы дали большинство кадетам в Ар[батско]-Пречист[енском] уч[астке] и половину голосов в Тверск[ом]-Городск[ом] уч[астке]. Это первый случай победы кадетов. В других местах, вероятно, пройдут большевики, ибо только эти два списка конкурировали друг с другом; остальные, включая с.-p., которые в июне победили в центральной Думе,[далее зачеркнуто: провалились] видимо, успеха особого не имели. Кадеты в Пречист[енско]-Арб[атской] и Тв[ерской] думах[должны?] показать, что они лучше остальных, а то им грозит гибель. На днях в Румянцевский музей явились один матрос и один штатский от Балтийского флота в поисках разных ученых разностей для «матросского университета»; из разговора выяснилось, что они уверены, что удержатся в Гельсингфорсе. Удастся ли?

<10 октября (27 сентября)>

13 октября (30 сентября). Не записывал три дня, потому что было очень много дела. Сегодня немцы сделали новый шаг – высадили десант на остров Эзель. Любопытно сопоставить, что в момент, когда они к этому готовились, начальник морской контрразведки Балтийского моря был в Москве и отбирал книги для «матросского университета», уверяя, что Балтийский флот в полной боевой готовности. <…> Аграрные и городские погромы везде – Козлов, Тамбов, Рязань, Харьков, Одесса, Бендеры и т. д. Деморализация идет и вширь и вглубь. <…> Сегодня был университетский совет; общее настроение паническое, жуткое и мрачное. Чувствуется, что у всех одна мысль, что мы подходим к последней черте, к пределу скорби. И все-таки решали свои делишки. Характерно, что для помощи Университету, которому нечем себя отопить, Бензель¹⁸ предлагает заложиться в кредитном обществе. Дефицит более миллиона, правительство денег не дает, зато щедро открывает университеты и факультеты в Томске, Саратове, Иркутске и даже в Ташкенте, где еще недавно русские превзошли дикостью самих туркмен. Что это – глупость или сознательная ложь и реклама?

<15 октября (2 октября) – 21 октября (11 октября)>

24 октября (11 октября). За эти дни общие дела не изменились ни к лучшему, ни к худшему. Больших успехов немцы не сделали, но высадились на уголке Эстляндии и заняли весь архипелаг к югу от Финского залива, приобретя базу для будущих действий против Петрограда. Все это делается – по верному выражению г. Керенского – «не их силой, а нашим бессильем» (речь Керенского в Предпарламенте). По-видимому, эвакуация Петрограда превратится и в эвакуацию Москвы. <…>

26 октября (13 октября). Сегодня и вчера – Совещание общественных деятелей, на которое я получил приглашение. Я был на двух заседаниях из 4-х – на общем и на военном; и не был на тех, где обсуждался вопрос об Учредительном собрании и вопросы экономические. На первом собрании для меня лично на этом заседании новым было то, что преобладающей нотой была любовь к отечеству, любовь к родине. Кроме того, было провозглашаемо, что не мы контрреволюционеры, а – большевики; третья нота – поход против Керенского. <…>

Будет ли толк от совещания? Кто знает? Говорили о[б] организации союза разных союзов в связи с Московским совещанием¹. Быть может, это придаст реальную силу общественным деятелям, а без реальной силы все это только один призрак. Однако впечатления уныния я не вынес и во второй день.

Москва вся полна слухами о городской забастовке и о выступлениях большевиков – не то 15, не то 20-го. Что это – испуганная фантазия терроризованного обывателя или что-нибудь действительно готовится? <…>

<28 октября (15 октября), 31 октября (18 октября)>

¹ Московское государственное совещание проходило в Москве 12 (25) – 15 (28) августа. Было созвано Временным правительством.

3 ноября (21 октября). <…> На 20-е число предсказывали какое-то «выступление» большевиков чуть ли не во всей России; конечно, никакого выступления в этот день не было и не могло быть, ибо те, кому нужно, выступят только тогда, когда остальные будут этого меньше всего ожидать. <…>

<4 ноября (22 октября)>

7 ноября (23 октября). Новые тревожные слухи ходили вчера весь день; в Петербурге большевики, несомненно, что-то подготовляют. Но что? Блеф или действительно захват власти? Сегодня в газетах, что г. Керенский наконец опять разрешился речью в Предпарламенте. Будет ли за словами дело? По России – новая волна забастовок и погромов. <…>

8 ноября (26 октября). Большевическое действие началось в Петрограде и в Москве провозглашением перехода власти к Советам] Рабочих] Депутатов]. Это движение по внешним впечатлениям несколько иное, чем все предыдущие, – никто ничего не знает, никто толком не осведомлен; в «революционной демократии» раскол, в войсках тоже; никому не хочется начинать первому – и та и другая сторона стоят одна против другой и чего-то выжидают, б. м., того, кто победит в Петрограде. Из Петрограда определенных известий нет, циркулируют всякие слухи, но какие из них соответствуют истине, какие нет – не разберешься. Читал лекцию на Высших женских курсах; курсистки на втором часе просили высказаться по моменту. Я наговорил им много пессимистических мыслей. В Музее ходили из угла в угол, потому что дело валилось из рук.

9 ноября (27 октября). Вечер вчера прошел весь в телефонных разговорах; заходил дядя Эдуард¹⁹, грустный, как и мы все, нервно пораженный всем происходящим. Известия противоречивые – одни от большевиков, другие не от них; ясно себе представить положение дела нельзя, но ясно, что Петроград в их власти в значительной степени. Сегодня утром общий вид Москвы подобен вчерашнему; трамваи ходят. Сегодня назначена однодневная забастовка служителей в учреждениях Министерства народного просвещения, в том числе в Музее. В Музее дико смешно: были только чиновники и вольно-трудящиеся, конечно, не все – ленивые и социалиствующие (это одно и то же), конечно, не были; сами открывали и закрывали ставни, ставили самовар, дежурили у входа с кн. Голицыным²⁰ во главе; и остальное время ходили из угла в угол. К вечеру известия из Петрограда стали более определенные – большевики овладели городом и властвуют в нем. <…> По отзывам приехавших, в Петербурге порядок лучше, чем при прежнем безвременном правительстве; все войска оказались большевиками. Теперь надо ждать близкого позорного мира, если только большевики сумеют удержаться; а я думаю, что удержаться им, по крайней мере некоторое время, не будет трудно и свой долг перед немцами они исполнить успеют.

10 ноября (28 октября). Вчера с 12 часов ночи началась стрельба; правительственные войска, состоящие из добровольцев, юнкеров (их в Москве несколько тысяч) и даже студентов и гимназистов; солдаты главным образом занимают караулы в постоянных местах и в наименее ответственных местах; этим ограничивается деятельность солдат, верных правительству. Утром взяли Кремль; сейчас сражаются около генерал-губернаторского дома и в местности между Столешниковым, Петровкою, Охотным и Тверской и, кроме того, на окраинах; если дело будет ликвидировано, то все же его хватит на несколько дней. Впечатления сильно напоминают 1905 г., декабрь; время проводили на телефоне, я думаю, было не менее 50 разговоров; выходил я два раза – один раз утром купить газеты и ходил в Мертвый переулок за молоком; потом провожал Нинку в приют; в это время на Пречистенке и в переулках слышны были отдельные выстрелы; жуткого чувства не было; был скорее задор пойти и посмотреть что-нибудь похожее на бой. Ночью предстоит два часа дежурить в подъезде. В 6 часов весь дом был осмотрен патрулем из двух офицеров и трех студентов; они уверяют, что наш жид Славин – большевик.

12 ноября (30 октября). Утро. Вчера был тяжелый день. Вынужденное бездействие, противоречивые слухи; стрельба ружейная и орудийная вокруг, гуляли только во дворе. Правительственных сил мало; ждут подкреплений. Каких? Об этом также всякие противоречивые слухи. Телефон – единственная связь с миром. У нас был осмотр чердаков; среди офицеров-добровольцев – Федя и Андрюша Арманды²¹; первый искупает мамашу-большевичку; угощали их завтраком. Подобно 1905 г. – общение и знакомство со всеми жильцами. Некоторые сумасшествуют; другие относятся спокойно; вечером сидели вчетвером и даже вшестером на дежурстве в подъезде и разболтались, как будто забыв все происходящее; спал скверно; сегодня утром стрельбы меньше; информационные известия сравнительно благоприятны; большевики будто бы просят мира. В Петрограде все еще длительный период упорядочения – долго ли еще он продлится? И все-таки мятеж, я уверен, не будет ликвидирован как нужно. Разложение общества и народа непоправимое и неизбежно дойдет до конца. Бесконечное висение на телефоне в конце концов раздражает и утомляет. Странно, что война куда-то отошла временно на второй план; впрочем, это оттого, что известий в газетах нет никаких; воспользовались ли немцы новым русским преступлением и глупостью? Как отзовется все происходящее на ходе мировой борьбы, где русская падаль будет предметом общего дележа?

13 ноября (31 октября). Положение все ухудшается; начался регулярный обстрел с окраин; у большевиков оказалась артиллерия и лица, умеющие стрелять. Пресловутое соглашение между сторонами, говорят, не состоялось; сведений вообще ни у кого никаких – сколько-нибудь определенных. Мы брошены в пропасть; ясно можно предвидеть пожары, грабежи, насилия; пожар уже начался у Никитских ворот сегодня в полдень; состояние подавленное. Из Петрограда via железнодорожный союз сообщают, что будто бы состоялось соглашение о социалистическом правительстве от н.-с., включая большевиков. Странная и неустойчивая комбинация! Что же будет с Москвой? Боюсь, что сожгут Румянцевский музей – вот будет ужас! В течение дня до 7 часов стреляли редко – приблизительно два-три раза в час; пожар у Никитских ворот утих. Жильцы дома на дворе поднимали шрапнельные стаканы и пули. Целый день без телефона; не отвечать на вызовы частных квартир надо было бы с самого начала; но все же без телефона еще томительнее. Прибегала Таня²² из Мертвого переулка, пробравшись через одну или две заставы; мы были рады ее приходу, точно приходу человека из другого мира.

14 ноября (1 ноября). После сравнительно спокойной ночи, в которую удалось выспаться, случилась первая катастрофа: я никогда не думал, чтоб мне пришлось видеть русскую шрапнель и гранату во дворе дома № 4 по Большому Знаменскому переулку, а между тем это – факт; в 11 с половиной часов утра граната разорвалась над подъездом корпуса во дворе, и от осколков и сотрясения воздуха были разбиты все окна, за исключением части окон пятого этажа; сейчас вслед залетела шрапнель, которая не разорвалась; поднялся переполох; двое оказалось раненых – кухарка и жилица в квартире Кенеман под нами; их отправили в лазарет; хозяева уехали вслед за ними и бросили квартиру; потом пришлось мне вместе с двумя другими обитателями дома осмотреть квартиру и эвакуировать ценности из комнат с разбитыми стеклами. Обстрел продолжался довольно сильно до 3 часов; сейчас как будто стихает; мы решили оставаться пока дома и перешли на бивак в передние комнаты. Общее положение, видимо, без всяких перемен. До каких же пор? Вечер того же дня. 10 часов: положение без перемен. Ляля ушел караулить; мы все намереваемся спать вповалку в столовой.

15 ноября (2 ноября). Утро. Положение по-прежнему без перемен, по крайней мере для нас, сидящих в своих квартирах. По слухам, отряд юнкеров занял 1-ю гимназию; многие ожидают вследствие этого усиления обстрела; паническое состояние увеличивается; в нашем доме его усиливает прислуга, сосредоточенная у Лукерьи, и сама Лукерья-швейцариха; ночью дежурил на подъезде дворового корпуса, пил чай со старым генералом и с Касимовым; все были в одинаковом, тупом, неопределенном настроении; ни просвета, ни выхода. Я думаю, что наше положение сейчас можно сравнить с положением парижан в Коммуну; сам Петроград в русскую революцию не переживал того, что переживаем мы: когда Москва под 6-дневным обстрелом русских пушек! Прибегал Илья из Мертвого переулка, принес продовольствия; там все, видимо, в таком же положении, как и мы. День тянется скучно, долго; хорошо, что провалялись почти до 10 часов. Вечер. Днем приходил Володя Репман; был накормлен и выспался; его сведения не слишком отличаются от того, что до нас достигло; вечером дежурил на подъезде; опять слухи о подкреплениях; каково их реальное значение, трудно сказать; читал газеты: одну большевическую, две с. – рских; осталось впечатление, что вся эта ужасная, братоубийственная бойня есть борьба двух русских социалистических толков. Стоит ли лить столько крови, чтоб спасать Керенского?

17 ноября (4 ноября). Утро. В 2 часа ночи на 3-е зашел Володя Репман и сказал, что заключен мир между обеими враждующими сторонами; в сущности, это был не мир, а сдача так называемых «правительственных войск» на капитуляцию, а вместе с ними и всего эсерского комитета общественной безопасности – Царство ему Небесное! Но обидно жаль всех молодых жизней, безвозвратно и преступно загубленных. Дело и на этот раз было решено военной силой или теми вооруженными бандами, которые носят солдатские костюмы. За кем сила оружия, за тем и власть. Маниловы последних месяцев не могли этого понять. Днем ходил в Музей; там все цело; затем в Мертвый переулок; на улицах хмуро по погоде, хмуро у меня на душе; поэтому, вероятно, и толпы зевак кажутся хмурыми; тупые лица, тупые, иногда злорадные, редко сожалеющие замечания. Известия извне смутные, но очень печальные; западный фронт бежит; немцы в Або; в Петрограде, говорят, государственные учреждения все еще не работают; в газетах, которые продавались на улицах, – только эсерские вопли, прикрытые фиговыми листьями, и победные клики большевиков. По сумме пережитых ужасов прошлая неделя оставляет за собой далеко все, бывшее до сих пор. <…>

18 ноября (5 ноября). Утром ходил до Музея, а потом до Кузнецкого моста, движимый любопытством, которое в этот момент оказалось сильнее всех других чувств. Разрушения ужасающие – в этом направлении особенно пострадали Городская дума и «Метрополь»; впечатление ужасающее и неизгладимое, но еще хуже Никитские ворота, где мы были вечером: дом, бывший Боргести, и дом Коробкова – полные руины; здесь и на Арбатской площади – окопы, проволочные заграждения; трамвайные провода валяются на земле, часы выбиты или беспомощно стоят, наклонившись в сторону; еще ужаснее очередь на опознание трупов перед анатомическим театром Университета; когда я шел обратно, то очередь доходила, загибаясь по тротуару, почти до National’я. Днем был у Яковлева, в Мертвом переулке, у кн. Голицына на совещании по делам Музея; решили в понедельник идти «почиститься», открыть же его тогда, когда будет спокойно и будет чем Музей топить. Разговоры везде скорее выжидательного характера, общее впечатление, что история и на этом не остановится. <…> Новая власть издает декреты об открытии всех магазинов с сегодняшнего дня – все было закрыто, кроме продовольственных лавок; о застеклении или забитии всех разбитых окон также в один день; очевидно, в России всякая власть умеет издавать приказы, которые нельзя выполнить. О внешнем мире сведений нет, и никакого представления о том, что делается в России, а тем более в других странах, составить себе нельзя.

19 ноября (6 ноября). Утром заходил дядя Эдуард; он также похудел и осунулся; прошлись до него и далее до Моховой; впечатления те же, что и накануне… <…> Разговоров много; некоторые переоценивают, некоторые недооценивают положение; одни дают ему сроку месяцы, другие недели; я не разделяю оптимистических настроений и думаю, что нам предстоит полоса очень тяжелых испытаний, перед которыми бледнеют прошедшие три года. <…>

20 ноября (7 ноября). <…> Днем был на панихиде по убитым студентам и даже разревелся; церковь Университета была полна молодежи; наш богослов пр. Боголюбский²³ произнес довольно сильную речь, вызвавшую рыдания; в конце он потребовал, чтобы «Вечную память» пели все – это было сильно и величественно. Студенты и курсистки тем не менее решили заниматься – несчастная наука, в каких убийственных условиях приходится насаждать ее в России! А все-таки нужно, business before all. Весь алтарь университетской церкви изрешетило пулями, кроме престола; хорошо бы, чтоб это было навсегда оставлено в том же виде на стыд всем потомкам. Весь день без известий извне, как и ранее; слухи о погромах; паника; по-видимому, разъезд из Москвы всех, кто может это сделать.

21 ноября (8 ноября). Сегодня вышли газеты, окрещенные позорным именем буржуазных. Из них кое-что выяснилось. Бывшая Россия уже разделилась на Кавказ, казачьи земли, Украину, анархический центр, б. м., Сибирь; отпала Финляндия; немцы провозглашают отделение Литвы и Курляндии. Россия уже не на краю пропасти, а в глубине ее: мы перешли последнюю черту. Большевики везде взяли верх, опираясь на невежественных и развращенных солдат; трогательный союз пугачевщины с самыми передовыми идеями; союз этот не может дать благих результатов; но сколько ужасов, страданий и опустошений нужно, чтобы несчастный русский народ перестал убивать себя систематическими преступлениями и нелепостями? <…>

23 ноября (10 ноября). «Декреты» новой власти сыпятся как из рога изобилия – демобилизация армии, национализация банков, монополизация газетных объявлений и т. д. и т. д. Сенат не регистрирует эти декреты и не публикует их; вероятно, они упразднят Сенат; они непосредственно завязывают переговоры о мире, назначают прапорщика-большевика Верховным главнокомандующим. Скоро дойдет черед до университетов, ученых учреждений, и очень скоро мы все, м. б., будем на мостовой. Эмигрантская палуба все ближе и ближе. Сегодня похороны павших большевиков; ждут эксцессов. Каких? Никто не знает, но все в панике. Все валится из рук, как никогда.

<24 ноября (11 ноября), 25 ноября (12 ноября)>

26 ноября (13 ноября). Понедельник, день без газет; значит, новых удручающих вестей мало – это на завтра. Просидел от 11 до 3 в Музее, стараясь найти себе дело. В читальном зале одновременно 25 человек – не более; весь вечер сидел и писал лекции, опять-таки чтоб забыться за делом; отвратительная перспектива дежурить по двору от 4 с половиной до 7 часов: до чего пришлось дожить – ходить на ролях дворника и швейцара в полном сознании сомнительности той пользы, которую этим приносишь. Сегодня утром я ходил почтить память погибших студентов, которых отпевали у Большого Вознесения; служил, кажется, сам новый Всероссийский Патриарх; я был в начале церемонии, которая заняла целый день; эти толпы людей, исключительно интеллигентных, вернее, цивилизованных, прибывали с каждой минутой. При мне привозили тела с пением «Вечной памяти». Сознаюсь, что я плакал, потому что «Вечную память» пели не только этим несчастным молодым людям, неведомо за что отдавшим жизнь, а всей несчастной, многострадальной России.

<27 ноября (14 ноября)>

29 ноября (16 ноября). <…> Румянцевский музей нечем топить; служителям нечем платить прибавки, и не к кому обратиться за разъяснениями, так как нет начальства – беспримерное положение дела; и так везде. <1 декабря (18 ноября) – 13 декабря (30 ноября)>

15 декабря (2 декабря). Вчера опять слух об отобрании денег и декрет о том, чтобы плату за квартиру не вносить домовладельцам; сегодня известия о будто бы совершившемся побеге Николая II из Тобольска – этот слух, по-моему, нуждается в подтверждении; я ему не верю и остерегаюсь делать какие-либо выводы. <…>

18 декабря (5 декабря). За эти дни ежедневно новые слухи, новые декреты – слух о назначении комиссаров в высшие учебные заведения; по-видимому, назначение такового же в Архив Министерства иностранных дел; вероятно, и нам в Университете и в Музее придется скоро решать эту тяжелую задачу. Сегодня сенсационный слух о том, что освободили Романовых. <…>

<20 декабря (7 декабря), 21 декабря (8 декабря)>

22 декабря (9 декабря). Сегодня в Москве ввели предварительную цензуру для газет, военное положение и революционные трибуналы, первое и второе по 20 декабря. Что намечено на эти дни? Большинство лиц, с которыми пришлось сегодня говорить, держатся того мнения, что это или признак слабости существующей власти, или знаменует еще большее ускорение конечной тяги направо; третьи думают, что это направлено против неугодных так называемых буржуазных газет и для ликвидации городской забастовки. Если поживем, то увидим.

<24 декабря (11 декабря) – 1 января (19 декабря)>

1918

2 января (20 декабря).…Сегодня в Музей приезжал комиссар Малиновский²⁴, гаденький, плюгавенький человечек, не внушающий доверия; но он приезжал с просьбой принять на хранение библиотеку Александровского училища и вел себя (по крайней мере, сегодня) очень скромно <…>.

4 января (22 декабря). Принимаем библиотеку Александровского училища, рискуя завалить все наши свободные пространства. Ее уже начали расхищать; училище разделено на шесть частей: в нем расположены шесть учреждений и частей новой власти, в том числе Красная гвардия; эта последняя дрыхнет, пьянствует, трехэтажно ругает своих начальников, дезертирует, ворует; в самом училище происходит иногда стрельба и война одних горилл с другими; спасая библиотеку, мы, конечно, оказываем услугу будущему училищу, но боюсь, что долго будет она у нас лежать; характерная подробность: шофер грузовика по дороге сделал попытку украсть несколько книг! <…>

<5 января (23 декабря)>

7 января (25 декабря). Вчера и сегодня утром делались обычные приготовления к празднику, и мы с Нинкой думали: еще никогда не было такого ужасного Рождества, как это; душой овладела опять тоска; вечером пришли из Мертвого переулка, зажгли маленькую елку с малым числом подарков; впрочем, Володя веселился, как всегда. Еще никогда, кажется, я не чувствовал так остро бунт многомиллионной черни против маленького ядра цивилизованных людей в России, раздуваемый демагогами и немецкими предателями <…>.

8 января (26 декабря). Сегодня второй день без известий; был днем у Кокошкиных и у М.И. Потуловой; разговоры обычного типа; встретил профессора Зыкова, который сообщил мне такой факт: в Саратове, в психиатрической лечебнице больные, т. е. сумасшедшие или, во всяком случае, психически расстроенные, составили свой комитет и союз, и нашлись врачи, которые поддерживали их. У Кокошкиных разговор об узниках; подтверждается известие, что полоумная курсистка А.С. Шацких, поклоняясь Шингареву, неся ему «калачик», схватила вместо того протоколы центрального комитета кадетов и отдала их большевикам. Как может партия вербовать агентов между сумасшедшими? Или, м. б., и Шацких и саратовский инцидент – это истинное отражение России? <9 января (27 декабря)>

10 января (28 декабря). Газеты принесли сегодня приказ «главковерха Крыленки»²⁵; он призывает россиян в добровольческую «социалистическую гвардию», на войну против буржуазии русской, немецкой и англофранцузской, т. е. против всего мира. Этот приказ убедил меня, что во главе того, что было прежде Россией, стоят люди действительно сумасшедшие, место которых в психиатрической лечебнице. <…>

<11 января (29 декабря), 12 января (30 декабря)>

14 января (1 января). Ни визитов, ни газет с бюрократическими радостями. Вчера новые слухи об уничтожении всех государственных займов, наследств и т. д. <…> Встретили Новый год в Мертвом переулке, где и ночевали. Сейчас возвращался домой и на заборе, на бумаге одного из заборных декретов, прочел начертанную «народною» рукой следующую надпись:

 
Что ни час, то совет.
Что ни день, то декрет.
А хлеба все нет.
 

<…>

<17 января (4 января), 18 января (5 января)>

19 января (6 января). Всенародный кабак открыли вчера; президент Чернов; большевики уже на первом заседании покинули залу, так что конфликт, вероятно, неизбежен. Говорят, что с.-р. решили не выходить из Таврического дворца и не решать вопроса «о власти», а заниматься проведением законов, которыми можно будет подкупить любовь народа и тогда свергнуть большевиков, – это «законы» «о мире», «о земле» и т. п. Борьба начнется, вероятно, с разгона кабака и с провозглашения съезда Советов Учредительным собранием. <…>

20 января (7 января). Сегодняшний весь день – под знаком убийства Кокошкина и Шингарева²⁶. Их убили больных в больнице. Кажется, в этом сомневаться не приходится, и это в то время, когда выпускают на свободу Белецких²⁷, Курловых²⁸ и т. п. В чем тут дело? Вечером циркулировали еще более страшные слухи о новых убийствах и о бое в Петербурге, но это еще требует проверки.

21 января (8 января). Убийство Кокошкина и Шингарева, увы, подтвердилось; остальные слухи об убийствах – нет. Бедный всенародный кабак распущен после суток существования; да и зачем было существовать этому кабаку, когда вся Россия – кабак в прямом и переносном смысле. <…> Завтра ждут большевической манифестации, запасаются провизией, ожидая нового московского осадного сиденья. Как трагично умер Кокошкин; погиб в день существования того самого Учредительного собрания, закон о котором писал; и это символ погибшей России и неудачи ее революции. Забастовка банков продолжается; начинает портиться городской водопровод – быть может, это последствие забастовки инженеров? Грустью веяло от рассуждений профессоров на совете; в клиниках решили принять пожертвование от раненых или от кого-то стоящего за ними (большевическая управа?) для поддержания на некоторое время госпиталя; от Екатерининской больницы отступились вовсе; большевическое правительство решили игнорировать, т. е. не переписываться с ним; это, пожалуй, и верно, потому что, если оно укрепится, оно все равно университеты погубит, но все же все разговоры о том, писать или не писать бумаги Луначарскому²⁹, – это сплошное показывание кукиша в кармане.

22 января (9 января). Сейчас вечер, и, кажется, демонстрация большевиков сошла более или менее благополучно; однако эпизоды с пальбой были, и один из них имел даже последствия для меня: сегодня я был впервые обыскан. Утром мы заходили к В.Е. Кокошкиной³⁰; Владимир Федорович³¹ уехал в Петербург; затем был я на панихиде по убиенным, а вышедши оттуда, видел шествие замоскворецких демонстрантов. Красная гвардия ужасает своим видом; толпа рабочих обычного типа, лица без веселья, шествуют по команде, кричали кому-то «ура», тоже по команде, красные флаги, как всегда, с надписями, которые встречались весною уже; очень много подростков, очевидно, совсем развращенных, – словом, ничего особенного; так все и должно быть в русском социал-хулиганстве; когда я подходил оттуда домой, началась перестрелка; оказалось, что дело было на Моховой, против доходного дома Музея; по рассказу Никитюка, которого я встретил час спустя, первый выстрел раздался неизвестно откуда, а потом эта шатия начала валять друг в друга, причем, по его словам, оказалось до 100 убитых и раненых. В 2 часа я проводил дядю Эдуарда от нас до Воздвиженки и, идя назад по Ваганьковскому, был остановлен двумя красногвардейскими товарищами и обыскан, впрочем, вежливо; дойдя далее до ворот Музея, я встретил Никитюка, который сообщил мне все, что писано выше. От сегодняшней демонстрации, вчерашних писем из Загранья и убийства Кокошкина и Шингарева сегодня опять на сердце скребут кошки… <…>

<23 января (10 января)>

24 января (11 января). Сегодня – новая напасть: от Союза служащих государственных учреждений явилось предложение получить жалованье за три месяца вперед и забастовать вместе со всеми учреждениями; всеобщая забастовка ожидается на днях; я стою на той точке зрения, что мы (Румянцевский музей) – учреждение, которое должно хранить и которое ни в каком случае не должно принимать участие в политике. По словам Нины, панихида в Храме Спасителя по Шингареве и Кокошкине была очень величественна и многолюдна. В остальном день не принес ничего нового; все то же беспросветное состояние, без всякой надежды впереди, среди всеобщего разложения и гибели; я уверен, что большевики продержатся очень долго, потому что их некому сменить, за исключением разве иностранцев, которым до этого надо между собой помириться.

26 января (13 января). Вчера грустная, печальная Татьяна; такой еще никогда не бывало; был в университетской церкви с таким чувством, что в последний раз, может быть; затем сидел на совещании профессоров, где с грустью и кислотой говорили все о том же: о новых захватах клинических служителей, об отношении к большевикам, о грустной будущности бедного Университета; чувствовалось, что все мы какие-то обреченные. В Музее своя тревога; с одной стороны, опять обсуждали вопрос о забастовке, хотя все в общем стоят на моей точке зрения, что мы не должны участвовать в борьбе партий; с другой – надо просить денег и охраны у большевиков… <…>

27 января (14 января). Русская революция имеет одну неотъемлемо свойственную ей черту – глупость, доведенную до крайних пределов… <…>

Сноски

¹ Николай II – Николай II Александрович (1868–1918), император Всероссийский (1894–1917), старший сын императора Александра III и императрицы Марии Федоровны. Отрекся от престола в ходе Февральской революции 1917 г. С марта 1917 г. вместе с семьей находился под арестом, в июле 1918 г. расстрелян большевиками в Екатеринбурге. Прославлен (вместе с женой и детьми) в лике святых Русской Православной Церковью как страстотерпец в 2000 г., ранее, в 1981 г., прославлен Русской Зарубежной Церковью как мученик.

² Ленин – Владимир Ильич Ульянов (основной псевдоним Ленин) (1870–1924), революционер, советский политический и государственный деятель, создатель Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков), один из главных организаторов и руководителей Октябрьской революции 1917 г. в России.

³ Мясоедов – Сергей Николаевич Мясоедов (1865–1915), полковник. Начальник Вержболовского отдела Петербургско-Варшавского жандармского управления железных дорог (1901–1909). С 1909 г. состоял в распоряжении военного министра В.А. Сухомлинова. В годы Первой мировой войны состоял при штабе 10-й армии.

⁴ Сухомлинов – Владимир Александрович Сухомлинов (1848–1926), русский генерал от кавалерии, военный министр, генерал-адъютант.

⁵ Керенский – Александр Федорович Керенский (1881–1970), политический и государственный деятель. Министр юстиции, затем военный и морской министр, министр-председатель Временного правительства и Верховный главнокомандующий (1917).

⁶ Церетели – Ираклий Георгиевич Церетели (1881–1959) – политический деятель России и Грузии.

⁷ Чернов – Виктор Михайлович Чернов (1873–1952), политический деятель, публицист и революционер, один из основателей партии социалистов-революционеров и ее основной теоретик. Первый и последний председатель Учредительного собрания.

⁸ Чхеидзе – Николай (Карло) Семенович Чхеидзе (1864–1926), политический деятель России и Грузии.

⁹ Скобелев – Матвей Иванович Скобелев (1885–1939), государственный и политический деятель, меньшевик.

¹⁰ Нинка – Нина Николаевна Готье (урожд. Дольник) (1887–1919), жена Юрия Владимировича Готье.

¹¹ Корнилов – Лавр Георгиевич Корнилов (1870–1918), военный деятель, генерал от инфантерии. В 1917 г. – главнокомандующий Юго-Западным фронтом, затем Верховный главнокомандующий. Один из руководителей Белого движения на юге России.

¹² Михаил Александрович – великий князь Михаил Александрович (1878–1918), младший брат Николая II; в его пользу Николай II отрекся от престола 2 марта 1917 г. Передал свои права Временному правительству. В марте 1918 г. по решению Совнаркома был отправлен в Пермь, в ночь с 12 на 13 июня 1918 г. убит большевиками.

¹³ Володя – Владимир Юрьевич Готье (1911–1994), судебно-медицинский эксперт, полковник медицинской службы. Сын Юрия Владимировича Готье.

¹⁴ Каледин – Алексей Максимович Каледин (1861–1918), русский военачальник, генерал от кавалерии, деятель Белого движения.

¹⁵ Алексеев – Михаил Васильевич Алексеев (1857–1918), военачальник, генерал от инфантерии, генерал-адъютант. Во время Февральской революции 1917 г. выступил за отречение Николая II от престола и своими действиями способствовал принятию императором этого решения. Верховный главнокомандующий (апрель – май 1917 г.). Активный участник Белого движения в годы Гражданской войны в России.

¹⁶ Кокошкины – семья Владимира Федоровича Кокошкина, брата Ф.Ф. Кокошкина.

¹⁷ Ф.Ф. Кокошкин – Федор Федорович Кокошкин (1871–1918), русский правовед, политический деятель, один из основателей партии кадетов. Государственный контролер Временного правительства.

¹⁸ Гензель – Павел Петрович Гензель (1878–1949), российский и американский экономист. Профессор Московского университета.

¹⁹ Дядя Эдуард – Эдуард Владимирович Готье-Дюфайе (1859–1921), врач-терапевт, профессор медицины. Родной дядя Юрия Владимировича Готье.

²⁰ Князь Голицын – князь Василий Дмитриевич Голицын (1857–1926), музейный работник. Последний директор Румянцевского музея (1910–1921).

²¹ Федя и Андрюша Арманды – Федор (род. 1896) и Андрей (1903–1944), сыновья Инессы Федоровны Арманд (урожд. Элизабет Пеше д’Эрбанвилль) (1874–1920), деятельницы российского революционного движения.

²² Таня – Татьяна Николаевна Александрова-Дольник (1892 – после 1934), художник по прикладному искусству, специалист в области реставрации тканей и древнерусского шитья. Сестра Нины Николаевны Готье, жены Юрия Владимировича Готье.

²³ Николай Иванович Боголюбский (1856–1926), протоиерей, богослов. Профессор богословия Московского университета.

²⁴ Малиновский – Павел Петрович Малиновский (1869–1943), советский архитектор, государственный деятель. Народный комиссар имуществ РСФСР в 1918 г.

²⁵ Крыленко – Николай Васильевич Крыленко (1885–1938), советский государственный и партийный деятель, Верховный главнокомандующий российской армии после Октябрьской революции 1917 г.

²⁶ Шингарев – Андрей Иванович Шингарев (1869–1918), врач, публицист, земский и политический деятель.

²⁷ Белецкий – Степан Петрович Белецкий (1873–1918), государственный деятель, сенатор.

²⁸ Курлов – Павел Григорьевич Курлов (1860–1923), государственный деятель.

²⁹ Луначарский – Анатолий Васильевич Луначарский (1875–1933), революционер, советский государственный деятель, писатель, переводчик, публицист, критик, искусствовед. С октября 1917 г. по сентябрь 1929 г. – первый нарком просвещения РСФСР.

³⁰ В.Е. Кокошкина – жена Владимира Федоровича Кокошкина.

³¹ Владимир Федорович – Владимир Федорович Кокошкин (род. ок. 1873), брат Ф.Ф. Кокошкина.