Михаил Богословский

Михаил Михайлович Богословский (1867–1929) – русский историк, академик Российской академии паук.

Михаил Богословский окончил историко-филологический факультет Московского университета, остался преподавать в университете, профессором. Одновременно преподавал русскую историю в Московской духовной академии и на Высших женских курсах.

В сфере научно-просветительской жизни Москвы первой четверти XX в. Богословский являлся одной из самых заметных фигур. Ученый был членом Общества истории и древностей Российских, принимал участие в воссоздании Исторического общества при Московском университете, руководил историко-общественным отделением и отделением истории XVII в. Московского исторического музея.

М. Богословским написано более 90 научных работ, множество очерков о русском крестьянстве, учебник по русской истории для средней школы и курс лекций по истории России XVIII и XIX вв.

В течение многих лет историк скрупулезно работал над фундаментальной биографией Петра I. Этот поистине выдающийся труд остался незавершенным.

1916–1917. 48–49 лет. Москва

1916

23 сентября (10 сентября). Суббота. У нас на фронте воюют, а в тылу воруют – так, по-моему, можно обозначить наметившееся разделение труда. Вакханалия цен и спекуляций достигла, кажется, уже наивысшей точки. Кто только может, наживает и грабит. Утешаешься тем только, что долго это продлиться не может. Конца войны я ждал к осени текущего года; но так как решительного удара на Балканах, должно быть, не будет, то, может быть, война еще продлится до осени будущего года, так, примерно, до августа. Все же осталось потерпеть меньше года, maximum 11 месяцев. Сравнительно с тем, что вынесли, это немного, хотя, конечно, последние шаги самые трудные. Переписывал рецензию на Веселовского и читал ее Л[изе]. После чаю ходил в магазин Готье, купил Мине² книгу Жюля Верна «Les enfants du capitaine Grant». Этот подарок вызвал в нем двойственное чувство: он и радовался подарку, и в то же время несколько жалел, что книга на французском языке, на котором он читает пока с трудом. Вечером читал статьи Надеждина по исторической географии и Голубовского о болгарах и хазарах, для курса древней истории, который я думаю значительно дополнить. Начав в нынешнем году с древней истории, я имею намерение в течение остающихся мне до 25-летия 3-х следующих лет прочесть последовательно весь курс русской истории, дополнить, исправить и таким образом подготовить к печати.

<24 сентября (10 сентября)>

25 сентября (12 сентября). Понедельник. В Академии. Обедал у И.В. Попова³ в обществе бывшего профессора Академии Городенского⁴. Много говорили о дороговизне и войне. Убеждал И. В-ча[Попова] выступить в Обществе с докладом; у него есть два, и, судя по его изложению, очень интересных. Он мне передал красивую легенду, возникшую в Посаде по поводу пожара в Троицком соборе. В соборе 31 августа ночью затлелась вата, находящаяся в ризе преподобного Сергия. И вот пошли рассказы о том, что некоторые видели, как преподобный Сергий ушел из собора и монастыря. Не иссякает народное творчество в области легенд. Вечер провел у себя в номере за чтением книги Корсакова «Меря и Ростовское княжество», которой не имел случая прочесть раньше.

<26 сентября (13 сентября) – 27 сентября (14 сентября)>

28 сентября (15 сентября). Четверг. Наконец я получил после более чем трехнедельного перерыва[возможность] вернуться к Петру, и все утро занят был им, делая дополнения и исправления в написанном летом. Но увы! Чтобы написать историю Петра Великого, надо самому быть вроде Петра Великого. Меня все более тревожит мысль, что эта работа мне не удастся. Был в Университете на полукурсовом экзамене – явилось человек 15. Виделся с Готье⁵. Вечером читал книгу Михайлова о Псковской Судной грамоте.

<29 сентября (16 сентября)>

30 сентября (17 сентября). Суббота. Война принимает вновь затяжной характер. На наших фронтах затишье. На Кавказе, очевидно, сделано все, что нужно было сделать, и цели достигнуты. Но Брусиловское наступление наткнулось, надо полагать, на значительные препятствия под Галичем и поэтому остановилось. Вяло идут военные действия на Балканах, где я ожидал решения войны. В Греции раскол и революция – может быть, державы ждут ее присоединения? <…>…Кончил книгу Михайлова о Псковской грамоте.

<1 октября (18 сентября) – 2 октября (19 сентября)>

3 октября (20 сентября). Вторник. Лекция в Академии. Как будто замечается вновь движение наших войск в Галиции. Газеты полны статей о новом министре внутренних дел Протопопове⁶, бывшем товарище председателя Думы. Вот уже, кажется, призыв человека, облеченного общественным доверием, – и все же какое недовольство и брюзжание! Подай непременно кабинет Милюкова⁷!

<4 октября (21 сентября) – 16 октября (3 октября)>

17 октября (4 октября). Вторник. День, очень тревожно проведенный. В 9 ч. утра я пришел в Академию и прочел, как мне показалось, недурно первую лекцию. В перерыве между первым и вторым часом в профессорскую вошел доцент священник И.М. Смирнов и объявил, что в Москве бунт, громят магазины, забастовка, что поезда стали и поезд в Посад не пришел. Это меня поразило до глубины души. Слухи о забастовке с начала октября и в Москве усердно распространялись. Все что угодно, только не железнодорожная забастовка, которая теперь равносильна была бы проигрышу, позорному и непоправимому проигрышу войны! Перспектива сидеть в Посаде мне тоже не улыбалась. Практические занятия, взволнованный этими известиями, я провел кое-как. Затем отправился на станцию; за мной шли два студента – священники, беседуя об остановившихся поездах, о прекращении сношений с Москвою. Но по дороге я стал встречать едущих с поезда, пришедшего в Сергиев в 11 ч. 40'. Значит, известие оказалось вздорным. Поезд, с которым я обыкновенно утром езжу к Троице, пришел вовремя, и на вокзале я встретил приехавшего с ним на лекции П.П. Соколова⁸. Успокоенный, я спросил себе позавтракать, и только что успел выпить стакан чаю, как вдруг кто-то вбежал в буфетную залу с криком: «Крушение, крушение у самой станции!» Все, кто были в зале, бросились бежать на платформу, я пошел туда же, и глазам представилось жуткое зрелище. У станции, немного не дойдя до ярославского конца платформы, стоит поезд из нескольких товарных вагонов, первый из которых сплюснут и накренился набок, остальные также повреждены, свернуты крыши, сломаны самые стены. Вагоны вмиг были окружены толпой народа и солдат. Оказалось, что потерпевший крушение поезд был воинский; но, к счастью, первые вагоны шли с грузами, а не с людьми. Вагоны с людьми оторвались и покатились назад к Ярославлю. Солдаты стали выпрыгивать, причем некоторые ушиблись, но ни раненых, ни убитых, к счастью, никого не было. Настроение толпы было тревожно, с несколькими женщинами сделалась истерика. Первые подошедшие к платформе солдаты были также в сильном волнении. Несколько человек из них, увидав шедшего по платформе офицера, почему-то обратились к нему с криками: «Ваше благородие, что же с нами делают, что у них тут за порядки». Раздавались и непечатные ругательства. Офицер ничего не ответил. Не забудешь этой зловещей картины: остановившаяся громада паровоза, разломанные и накренившиеся вагоны и встревоженная охающая и ахающая толпа.

Поезд наш отошел вовремя. В моем купе сели два железнодорожника, рассуждавшие о причинах катастрофы – поезд вследствие неправильно переведенной стрелки вошел не на тот путь, куда ему следовало, и налетел на стоявший на пути паровоз – и о том, что ответит за все дежурный по станции. Они же рассказали, что вчера была катастрофа у полустанка Каллистово, где сошли с рельс вагоны. Невесело было ехать под такие разговоры.

<…>

Перед обедом я пошел, несмотря на дождь, немного пройтись Пречистенкой и переулками и заходил в маленькую церковь св. Ильи в одном из переулков близ Пречистенки. Только что начиналась всенощная. Церковь погружена была в полумрак, мерцали лампады и немногие свечи. Народу было всего несколько человек. Вот где можно было искать успокоения!

<18 октября (5 октября) – 20 октября (7 октября)>

21 октября (8 октября). Суббота. Лекции в Университете. Виппер⁹, которого я встретил, придя в Университет, жаловался на убыль слушателей, объясняемую происходящим призывом первокурсников. И у меня также публики было меньше, чем в прошлый раз. Говорили с Виппером и Поржезинским¹⁰ о вялом и затяжном характере войны. Эрн высказывал мысль, что расстройство продовольствия в тылу устраивается по преднамеренному определенному плану нашими германофилами. Это уже, что называется, у почтенного философа ум за разум заходит.

<22 октября (9 октября) – 24 октября (11 октября)>

25 октября (12 октября). Среда. Утро за работой над Петром. Пересматривал 1692-й год. Затем в просеминарии. Студенты мне объявили, что почти весь первый курс взят в военную службу и что состав просеминария должен очень сократиться. <…>

26 октября (13 октября). Четверг. День рождения Л[изы]. Мы с Миней ходили покупать в подарок конфеты. Все утро за работой над Петром. От 4 до 6 очень оживленный семинарий по Псковской грамоте. Вечером обедал в «Праге» с Г.К. Рахмановым¹², Любавским¹³ и Лейстом¹⁴. Говорили об университетских делах и о войне. М.К. Любавский сообщил слух о гибели нашего дредноута «Мария» и на нем адмирала Колчака¹⁵. Я не поверил.

27 октября (14 октября). Пятница. Утром работа над Петром. Продолжал пересмотр 1692 г. Семинарий на Высших[женских][курсах]. В профессорской по пятницам в тот час, когда я бываю, довольно много народа и живые разговоры. Толковали о несчастий с дредноутом «Мария», но никто не знает ничего определенного. <…>

<28 октября (15 октября) – 12 ноября (30 октября)>

13 ноября (31 октября). Понедельник. Окончил пересмотр и переписку 1693 г. Работал упорно с 10-го часа до 2. Не поехал в Академию на диспут, именно чтобы поработать дома. <…> Я заходил в Сберегательную кассу взять свою книжку и слышал разговор двух служителей: «Что уж вести войну дальше! Ослабли! Берут стариков, что они теперь сделают? Ни ходить, ни бегать не могут! Уж если с молодыми ничего не сделали, что ж теперь со стариками сделают!» Если такое настроение начнет распространяться – трудно будет вести войну дальше. <…>

<14 ноября (1 ноября)>

15 ноября (2 ноября). Среда. Утром читал статью Голубовского¹⁶ о печенегах, тюрках и половцах, готовясь к университетскому просеминарию, т. к. реферат касался этих народов. Перед просеминарием застал в профессорской Л.М. Лопатина¹⁷ и Поржезинского, горячо обсуждавших настоящее политическое положение, между прочим, вопрос о сепаратном мире. Л.М.[Лопатин] обратился ко мне. Я сказал, что слухи о сепаратном мире признаю вздорными и вредными, распускаемыми кем-то, чтобы мутить общество, восстанавливать его против правительства и таким образом сеять смуту. <…>

16 ноября (3 ноября). Четверг. Благодаря военной цензуре в Москве думские отчеты в газетах передаются с большими белыми пространствами. По обрывкам фраз видно, что блок повел яростную атаку на правительство, желая его доконать и добиться ответственного министерства. Россия изображается стоящей на краю гибели. Крик и шум невероятный. Все это партийная тактика и партийные приемы: не считаясь со средствами, добиться своей партийной цели. Все это в особенности некстати перед займом, которому не может не повредить. Самые слухи о сепаратном мире неизвестно еще кем пускаются в оборот: немцами или нашими кадетами как средство свалить министерство. <…>

<17 ноября (4 ноября) – 23 ноября (10 ноября)>

24 ноября (11 ноября). Пятница. В газетах опять сенсационные новости, и теперь уже газета без таких новостей пресна и скучна. Отставка Штюрмера, назначение Трепова¹⁸, перерыв в занятиях Думы и Совета до 19 ноября. Отставка Штюрмера¹⁹ – несомненная уступка Думе, и если так, то это – начало постепенного и нормального перехода к парламентарной системе. Нигде эта система не основывается на законе, а везде устанавливалась практикой. Если и впредь премьер-министры будут выходить в отставку после выражений им недоверия со стороны Думы, создастся парламентарное управление, т. е. управление партий, со всеми его дурными последствиями. Я предпочитаю сильную власть монарха, стоящего над партиями. Еще если бы у нас было две партии, как в Англии, – другое дело; а то сегодня блок, а завтра его развал и случайные сочетания. <…>

<25 ноября (12 ноября) – 30 ноября (17 ноября)>

1 декабря (18 ноября). Пятница. Был на семинарии на Курсах. В профессорской разговоры о законе 22 октября, о прибавках служащим вследствие дороговизны. Каждый закон, который теперь выходит, есть как бы задачник, собрание арифметических, алгебраических и прочих задач, так как над каждою статьей приходится ломать голову, как над задачей, и часто эти задачи неразрешимы. Зайдя домой пообедать, я затем к 7 часам отправился в Университет на государственный экзамен по русской истории. <…>

<2 декабря (19 ноября – 4 декабря (21 ноября)>

5 декабря (22 ноября). Вторник. День навсегда для меня памятный: 14 лет тому назад в этот день был мой магистерский, а 7 лет – докторский диспут. Оба – светлые воспоминания в моей жизни.

6 декабря (23 ноября). Среда. Сенсационный отчет о думском заседании. Марков 2-й²⁰ грубо обругал Родзянку²¹, за что исключен на 15 заседаний. Вследствие этой выходки несколько членов Думы вышло из группы правых. Правая группа, очевидно, разваливается, и мы присутствуем при интересной эволюции взглядов. Теперь правой стороной Думы будут уже не люди, держащиеся за абсолютный строй в его чистом виде, а люди вроде графа В.А. Бобринского²² и Пуришкевича²³ – монархисты, но признающие необходимость представительства, сторонники представительной монархии. Эта эволюция и так была неизбежна; война ее значительно ускорила, ускорив темп всей русской жизни.

Из Румынии сегодня весьма плохие известия. Немцы опять взяли верх; победа над ними, хотя и официально возвещенная, оказалась пуфом.

Утро за рефератами, довольно большими. Петру осталось немного времени. Затем просеминарий.

<7 декабря (24 ноября) – 26 декабря (13 декабря)>

27 декабря (14 декабря). Среда. Утро занимался Петром. После завтрака ходил подписываться на «Русские ведомости» и на «Русское слово» и ужасно устал. <…> Государственная Дума все менее занимается законодательством и все более обращается в митинг для произнесения речей против «власти». «Борьба с властью» – это теперь всеобщий лозунг. Шингарев²⁴ в заключение своей революционной речи кричит при громе аплодисментов, что он говорит «во имя борьбы с властью». Мы дошли до величайшего разврата, крича такие слова. Власть существует для того, чтобы ей повиноваться, а не для борьбы с нею; если этого не признавать, если смотреть на «власть» как на мишень для нанесения ей ударов, то далеки ли мы до анархии? Крепко надеюсь на здравый смысл великоросса, создавшего многовековым трудом эту власть.

<28 декабря (15 декабря)>

29 декабря (16 декабря). Пятница. Над русскою землею нависла какая-то темнота. Утром до 10 часов так темно, что ничего делать нельзя. На фронте – вялое затишье, скорее с неудачами для нас, чем с успехами. Внутри гниль, уныние, дряблость и революционная лихорадка, гнилостная революционная лихорадка. <…> Скверно. Был в Румянцевском музее у Ю.В. Готье за книгами. Вечер дома за книгой Верховского.

<30 декабря (17 декабря)>

31 декабря (18 декабря). Воскресенье. Сенсационнейшее известие об убийстве Распутина²⁵, который почему-то на эзоповском языке газет все время называется «лицом». Из намеков газет видно, что в «убийстве лица» принимали участие великосветские молодые люди и между прочим князь Юсупов²⁶, женатый на великой княжне. Версии самые сбивчивые и пока неясные. Вечером я был у Богоявленских²⁷, где разговор о происшествии с «лицом».

1917

1 января (19 декабря). Понедельник. Утро за работой, прерванной появлением полотеров. Чтобы уйти от этого разгрома, мы с Миней отправились покупать альбом для марок, что должно составлять для него подарок к Рождеству. <…>

2 января (20 декабря). Вторник. Газеты полны подробностей об убийстве Распутина, заслоняющих все остальное. <…>

3 января (21 декабря). Среда. Утро за работой над Петром. <…> Весь день дома за чтением. Стоят довольно сильные морозы, хотя и не трещат. Трещит зато министерство по всем швам. Сегодня известие о выходе в отставку министра юстиции Макарова²⁸.

4 января (22 декабря). Четверг. В деле Распутина грязь состояла не в самом Распутине, а в том, что были пресмыкающиеся, обращавшиеся к нему с разного рода просьбами, и были подлецы, которые по его запискам и рекомендациям спешили эти просьбы исполнять. Если бы этого не было, он был бы безвреден. Какое кому дело до верований, до того, что находились великосветские дамы, считавшие его воплощением Бога Саваофа? <…>

<5 января (23 декабря) – 6 января (24 декабря)>

7 января (25 декабря). Воскресенье. Миня получил подарок, о котором мечтал: альбом для коллекции марок. Я положил его на стуле у его кровати ночью. <…>

8 января (26 декабря). Понедельник. Все утро и весь день до шестого часа читал книгу Дройзена. В шестом часу пришли ко мне племянники Миша, Шурик и Котик, пили чай и беседовали. Лиза с Миней были у Карповичей²⁹. Вечером стал звонить по телефону Д.Н. Егоров³⁰, чтобы я приходил к нему. Я сделал ему предложение прийти к нам с Марг. Мих.[Егоровой]³¹ и с барышнями. Это ему было очень по душе, но он все-таки нашел, что молодые люди должны первые прийти к девицам, и мы, признав этот резон основательным, отправились к нему вчетвером. Вечер провели весело: было много смеха и шуток. Отдыхаем второй день без газет. Сильнейшая вьюга, так что двигались по улице с трудом. <…>

<9 января (27 декабря) – 12 января (30 декабря)>

13 января (31 декабря). Суббота. Утро за работой над биографией. После прогулки – чтение, и так до 9 час. вечера. Затем к нам собрались все Богословские³², а также пришли экспромтом Д.Н. Егоров

с М.М.[Егоровой], и мы встречали Новый год в оживленной компании. Не спал, был за столом и более всех суетился Миня. Вместо шампанского мы пили лимонную воду. Разошлись в третьем часу ночи. Так кончился у меня 1916-й год, в который я не пропустил ни одного дня без этих заметок, за исключением тех дней, когда лежал больной.

14 января (1 января). Воскресенье. Что-то даст нам наступивший год? Надо надеяться, что часть этого года будет мирной. А внутри? Всякие ползучие слухи отравляют меня и приводят в какое-то подавленное состояние. Все время ждешь, что вот-вот должна совершиться какая-то катастрофа. Я хочу даже у себя в квартире вывесить объявление: «Просят не сообщать непроверенных известий». Никто у нас не был, и я никого не видал. Встали мы после встречи Нового года поздно. Работать я не мог; читал беллетристику в сборнике «Стремнины», очень бездарную. День, надо сказать, пропащий.

<15 января (2 января) —16 января (3 января)>

17 января (4 января). Среда. Ушел военный министр Шуваев³³; министр финансов получил продолжительный отпуск. Уж лучше бы сразу переменился весь состав кабинета, чем этот ползучий, продолжительный кризис, угнетающий и раздражающий публику. <…> Вечером я был у Карцевых³⁴ отдать деньги и бланк для подоходного налога. Сам Карцев только что вернулся от сына с фронта, где провел несколько дней праздников, и рассказывал разные подробности о жизни в окопах и землянках. Он подряд несколько вечеров был приглашаем на разные празднества в офицерских собраниях, а Новый год встречал в штабе дивизии с шампанским. В продовольствии там поразительное изобилие. Ну и отлично, что армия так хорошо снабжена, а мы в тылу можем и потерпеть. Вся семья Карцевых настроена революционно, и это теперь общий психоз. Происходит нечто подобное тому, что Англия переживала во второй четверти XVTI в., когда все общество было охвачено религиозной манией. С тою разницей, что у нас мания политическая. Там говорили тексты из Библии и пели гнусавыми голосами псалмы. У нас вместо текстов и псалмов – политические резолюции об ответственном министерстве, и политические клеветы, высказываемые гнусными голосами, и надежды на переворот, с близорукими взорами в будущее. Ослепление состоит в том, что кажется, что введи ответственное министерство – и вот устранится продовольственный кризис, и мы будем одерживать победы. Наивно!

А сколько лжи и клеветы! Не понимают, что революции в цивилизованных странах проходят по-цивилизованному, как в 1688 г. или 1830 г. А ведь у нас политическая революция, как в 1905 г., повлечет за собой экспроприации, разбои и грабежи, потому что мы еще не цивилизованная страна, а казацкий круг Разина или Пугачева. У нас и революция возможна только в формах разиновщины или пугачевщины.

18 января (5 января). Четверг. Биография. После завтрака заходил к нам Алексей Павлович[Басистов]³⁵. И он также политически рвет и мечет, негодует и т. д. Редко когда было такое общее единодушное негодование и недовольство, как в наши тяжелые дни. Конечно, тут имеют значение и нервные системы, расстроенные двумя с половиной годами войны и всяческими кризисами и недостатками. В «Русском слове» я сегодня прочел, что в. кн. Николай Михайлович³⁶ «покинул» Петроград и выехал в свое имение в Херсонской губернии «на продолжительный срок». Это похоже на недобровольное удаление! Город Тверь оказался без хлеба – вот это обстоятельство, если то же случится и в других городах, пожалуй, всего опаснее.

<19 января (6 января) – 22 января (9 января)>

23 января (10 января). Вторник. Был на Передвижной выставке, помещающейся на Никитской в старинном большом барском доме графов Паниных. Получил удовольствие от жанров В. Маковского и пейзажей Дубовского и Волкова. Но много и мазни в новом вкусе. Вечером было собрание редакционного комитета «Исторических известий» сначала у В.И. Герье³⁷ – по поводу годовщины основания журнала и деятельности Исторического общества. Говорили о появившемся сегодня в газетах новом длинном, написанном в стиле лекции, но ясном и точном новом заявлении Вильсона³⁸ по поводу заключения мира. Как-никак, а в сущности, переговоры о мире уже начались. Вероятно, они и придут со временем к концу, может быть, впрочем, и после какого-нибудь крупного сражения – во всяком случае, в недалеком будущем.

<24 января (11 января)>

25 января (12 января). Четверг. Празднование Татьянина дня. Облекшись, к великому удовольствию Мини, в мундир и все регалии, весьма, впрочем, немногочисленные, я, по обычаю, отправился в церковь. Профессоров в нынешнем году за богослужением было почему-то гораздо меньше, но церковь была полна народа. Акт справлялся по случаю переделки актовой залы в Богословской аудитории. После обедни до акта мы пили чай и закусывали в Большой профессорской. <…>

26 января (13 января). Пятница. <…> Вечером читал Мине «Капитанскую дочку» с величайшим наслаждением. Чем больше и больше читаешь

Пушкина, тем больше удивляешься колоссальности этого дарования. На закате жизни он еще более нравится, чем в юности. <…>

<27 января (14 января) – 31 января (18 января)>

1 февраля (19 января). Четверг. Исполнилось 2 ½ года грандиозной войны. Образовалась уже какая-то привычка к военному положению. Ясного конца не предвидится, хотя, в сущности, нотами Вильсона начаты мирные переговоры. <…>

<2 февраля (20 января) – 4 февраля (22 января)>

5 февраля (23 января). Понедельник. Сенсационное известие в газетах о разрыве дипломатических сношений между Германией и Соединенными Штатами по поводу объявленной Германией беспощадной подводной войны. Итак, Германия – против всего света. Борьба вступает в самый напряженный и последний фазис. Читал на Богословских курсах и оттуда возвращался пешком при сильном холоде и вьюге. Дома гасло опять электричество. Вечером читали с Миней Гоголя (ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем).

<6 февраля (24 января) – 12 февраля (30 января)>

13 февраля (31 января). Вторник. <…> На дворе бушует вьюга при довольно большом морозе. Это как раз некстати для начала усиленной торговой перевозки по железным дорогам, ради которой сокращается пассажирское движение. Весь январь стояли сильные морозы; этим в значительной степени объясняется недостаток топлива в Москве. Нет угля на газовом заводе, и улицы, освещаемые газовыми фонарями, погружаются теперь каждый вечер во мрак. Светло только там, где действует электричество, и на окраинах города, где керосино-калильные фонари. Заведующий трамваями Поливанов³⁹ предлагает за недостатком топлива прекратить движение трамваев в 7 час. вечера, т. е. как раз в тот час, когда идет наибольшее движение. Глупее этого трудно что-нибудь было придумать. Я понял бы прекращение трамвая с 11 час., даже с 10 час. вечера, когда жизнь в городе замирает. И это было бы даже полезно, заставляя нас раньше кончать всякие собрания и заседания и раньше ложиться спать. Третий год войны дает себя знать.

<14 февраля (1 февраля) – 19 февраля (6 февраля)>

20 февраля (7 февраля). Вторник. Продолжаются морозы. Сегодня утром -19°. В Москве чувствуется недостаток хлеба. У булочных огромные очереди, и выдают очень понемногу. В очередях шумные разговоры, а иногда и толкотня.

21 февраля (8 февраля). Среда. Утро до 4 час. за работой… <…> Был в Центральных банях и с грустью узнал о недавней и совершенно неожиданной смерти Василия Ивановича, служителя в той комнате, «Мавританской», где раздевались я, Вальдемар, Шамбинаго, Василенко и целый ряд других знакомых. Он всех нас знал, интересовался нашими делами, был занимательным собеседником. Жаль. Опять та же мысль у меня промелькнула: как часто, видясь с человеком, мы видим его последний раз. Как осторожно и бережно надо обращаться с людьми! Сколько смертей за последнее время! Василию Ивановичу было всего 42 года; он производил впечатление здорового и жизнерадостного человека; никак нельзя было думать, чтобы он страдал такою сердечною болезнью, чтобы так скоро расстаться с жизнью. Каждый из нас носит в себе какую-нибудь тайну, недоступную для других. Если бы знать ее, осторожнее надо бы подходить к человеку.

<22 февраля (9 февраля)>

23 февраля (10 февраля). Пятница. После утренней прогулки по морозу, который все время продолжает быть жестоким, я начал статью Ильинского о новгородских городах в XVI в. и после блинов, как это ни противоречит всем понятиям о блинах, читал ее до 6 час. вечера, пользуясь величайшею тишиною в доме, так как ни Л[изы], ни Мини не было дома. Вечером у нас была О.И. Летник⁴⁰, но была как-то мало занимательна и интересна. Низкая цена рубля, высокие цены на предметы необходимости – вот и причина общего недовольства. Так как это недовольство надо объективировать, то объект его, конечно, правительство, даже царь. Никто не хочет понять, что против стихийных явлений мирового рынка, мировой экономики всякое правительство так же бессильно, как против стихийных явлений в природе. Общий вопль «Распни! Распни его!»; в этом вопле только слепое чувство раздражения и столь же мало сознания и разума, как и тогда перед Пилатом. Толпа коллективно чувствовать может, а рассуждать – нет.

<24 февраля (11 февраля) – 28 февраля (15 февраля)>

1 марта (16 февраля). Четверг. <…> В газетах речи Милюкова и Керенского⁴¹; первая с нападками на правительство, вторая с нападками на кадетов и октябристов и с выпадами против войны и против «империалистических планов», т. е. против захвата Дарданелл. Кто-то из депутатов, слушая эту речь, назвал Керенского «помощником Вильгельма⁴²», что и верно.

<2 марта (17 февраля)>

3 марта (18 февраля). Суббота. Едва добрался на трамвае до Университета на лекцию. Пришлось долго его ждать. Вагон битком набитый, толкотня и брань пассажиров между собой и с кондукторшей. Но труднее всего было вылезти из вагона около Университета: он был, что называется, битком набит. Едва протискался и поплатился пуговицей от пальто; хорошо, что осталось цело пальто, нередко теперь рвут одежду. На лекцию значительно опоздал. У булочных длиннейшие хвосты в ожидании хлеба, которого раздают очень понемногу. Эти толпы, стоящие в хвостах, настроены все же благодушно; все время слышен оживленный говор. И только когда, за распродажею хлеба, булочную закрывают, видишь некоторых, расходящихся со вздохами и в большом унынии. Теперь, как я понимаю, вопрос о победе заключается в том, кто кого перенедоедает: союзники немцев или немцы союзников. Терпение! <…>

<4 марта (19 февраля)>

5 марта (20 февраля). Понедельник. Поездка в Академию. Ночь плохо спал…наш кот Васька, оставшийся ночевать наверху, свалил мои любимые столовые часы в 5 час. утра. Они упали с грохотом, не разбились, но механизм, видимо, поврежден. Из дома вышел в 8 ½ час. утра, но на вокзал попал только в 10 час. На трамваях и с трамваями творится нечто ужасное: доехать до вокзала – пытка. Вагоны поезда тоже переполнены. Хлеба в Посаде нет. Цены с ноября на все подняты. Мой номер вместо двух р. стоит уже 3 р. За продовольствие, обходившееся, бывало, в 1 р. 80 к. (обед из двух блюд), и ужин (из одного) я заплатил 4 р. 50 к. Это, и по сравнению с Москвой, непомерно дорого, ибо в «Праге» обед из четырех блюд стоит именно 4 р. 50 к. Студентов пока мало. В профессорской только и разговора, что о хлебе, о муке и крупе. <…>

<6 марта (21 февраля) —7 марта (22 февраля)>

8 марта (23 февраля). Четверг. Читал на Богословских курсах от 1 час. до 3, затем в Университете семинарий. На Курсы всю Долгоруковскую улицу, начиная от Садовой, прошел пешком. С Курсов пешком дошел до Университета. Из Университета отправился к Богоявленским также per pedes apostolorum. Итого исходил в день верст 15, наслаждаясь морозным воздухом и солнцем, начинающим сильно греть. <…>

<9 марта (24 февраля) – 10 марта (25 февраля)>

11 марта (26 февраля). Воскресенье. День рождения Мини. Ему исполнилось 9 лет. Дня этого он долго ожидал и «мечтал» о нем. Празднование вышло удачным; были дети: Миня Богоявленский, Мусенька[Летник], Галя Карпович, Шушу Угримов. За обедом новорожденный сидел на главном месте. Пили лимонную воду с тостами. Новорожденный сам провозгласил тост «За успех наших войск» и «За наших союзников». Было много шума и оживления.

Утром я дошел до Девичьего монастыря и был там у обедни. <…> У себя я застал Алексея Павл.[Басистова]. Беседа с ним о тревожных вестях из Петрограда, где, видимо, бунтуют рабочие и нервничают гг. депутаты.

Рабочие волнуются из-за хлеба; кликуши вроде Родичева⁴³ и Шингарева вопят против правительства.

12 марта (27 февраля). Понедельник. Поездка в Академию. Удачно нашел место в трамвае. В вагоне очутился с беженцами из Бреста, вспоминавшими родной край и ругавшими москвичей. Беженцы, как я узнал из разговора, покинули Брест перед его отдачей немцам и живут теперь в Сергиевом Посаде. Жителей Москвы и Посада они называли «татарвой» и бранили за грубость и нехозяйственность. Самолюбие мое страдало, но я молчал, углубясь в лекцию, чтобы не мешать их излияниям. Живо они вспоминали о пожаре Бреста, о взрывах крепости, о бегстве по шоссе и т. д. У меня нарисовались яркие картины. <…> Бьет 11 час. В газетах опять тревожные намеки. Невесело.

13 марта (28 февраля). Вторник. Продолжаются сильные морозы. Перед началом лекций в Академии Д.И. Введенский⁴⁴ сообщил новость, которую услыхал в магазине Елова: Дума распущена. Газет нету. Горячие дебаты по поводу этого события в профессорской – но, увы! больше с той точки зрения, что как же теперь рассчитывать на новые штаты и на прибавки! Читал лекцию об успехах Москвы в XIV и XV вв. при довольно многолюдной аудитории. Затем на практических занятиях разбирал семестровые сочинения о феодализме в удельное время. На вокзале также нет газет. В вагоне, где мы сидели с А.И. Алмазовым⁴⁵, начиная с Пушкино вошло много народа. Были офицеры, весело разговаривавшие с дамами, слышались шутки, смех и самые беззаботные разговоры. Две барышни говорили, что едут в Москву в театр. Только девица, сидевшая неподалеку от нас, наклонясь к двум севшим против нее железнодорожным служащим, тихо сказала: «В Москве забастовка». Я, услыхав эти слова, тотчас же подумал о трамваях и не ошибся. Выйдя в Москве с вокзала, мы с А.И.[Алмазовым] заметили, что трамваев нету. Пришлось совершать путь пешком. По Мясницкой, как и раньше при трамвайных забастовках, шло много народа, заполнявшего тротуары по обеим сторонам улицы. Чтобы двигаться свободнее, я от Мясницких ворот пошел по линии бульваров, имевших совершенно обычный вид. Только на Страстной площади мое внимание обратили на себя часовые с ружьями у Страстного и Тверского бульваров. Разговоры на улице самые спокойные и обыденные; большие хвосты с громким, оживленным говором у булочных, что также стало обычным за последние дни. Только придя домой, я от Лизы услышал грозные вести, до крайности противоречивые: что Дума была распущена, но отказалась разойтись, что два полка стали на ее защиту и вступили в бой с двумя другими полками, что Протопопов назначен диктатором, что рабочие захватили Петропавловскую крепость и Арсенал и т. п. В том же роде известия сообщил мне по телефону А.И. Яковлев⁴⁶. Вечером назначено было заседание ОИДР. Хотя я очень устал от маршировки от вокзала до дому, все же отправился. На улице новость: зажжены фонари, не зажигавшиеся уже более двух недель. Перед заседанием такие же сбивчивые известия о происходящем в Петербурге. Наиболее правдоподобное известие сообщил М.К. Любавский, что Родзянко, ставший во главе Временного правительства, получил назначение на пост премьера и что таким образом конфликт улажен. Полная, томительная неизвестность. В Университете уже появились прокламации с призывом к Учредительному собранию от социал-демократов. Несомненно, что произошла революция – но какая именно, никому в Москве не известно. Итак, ясно, что Москва – большая провинциальная деревня, в стороне от событий. С чувством полного бессилия как-либо участвовать в их ходе мы слушали реферат Веселовского об источниках XIX главы Уложения и разошлись в начале 10-го часа. В 10 я был дома, подавленный неизвестностью. Всю ночь и во сне даже думал об опасности происходящего, что бы ни происходило, для наших военных успехов. Неужели из-за внутренних событий кампания нами будет проиграна? Ужасно подумать.

14 марта (1 марта). Среда. Опять целый день потрясающих слухов и ничего достоверного. Газеты опять не вышли. Утром я выходил на улицу посмотреть, нет ли каких-либо объявлений, но ничего не было, кроме объявления градоначальника о хлебных карточках, которые сегодня и введены в действие. По ним мы получили хлеба больше, чем обыкновенно получали за эти дни. Несмотря на испытываемое волнение или, может быть, благодаря ему, я усиленнейшим образом работал целый день над рецензией на книгу Гневушева. Приходил по дороге из своего училища Алексей Павлович[Басистов], сообщавший те же противоречивые слухи. На улицах масса народа; ходят солдаты с красными флагами. Войска отказались повиноваться властям, и московские власти частию скрылись, частию арестованы. Революционное движение охватило и Москву.

15 марта (2 марта). Четверг. Появились первые газеты с краткими известиями о событиях, об образовании комитета Государственной думы, о присоединении войск и великих князей, о событиях в Москве. Тревожно. Я получил приглашение по телефону на Совет в Университете к 3 час. Шел туда с большим трудом по Воздвиженке и Моховой вследствие сильного движения народных масс. Множество молодежи обоего пола с красными бантиками в петлицах. Много солдат с такими же бантиками. Постоянно проезжают автомобили, на которых сидят солдаты с ружьями и саблями наголо, что это значит, не знаю. Здание нового Университета занято студентами, вошедшими в состав городской милиции. Мы собрались в зале правления. Все крайне взволнованы и тревожно настроены. Заседание было кратко. М.К.[Любавский] прочел речь, в которой говорится о страшной опасности, нами переживаемой, о том, как опасно было бы теперь, перед немцами, всякое разъединение и раздвоение, о том, как в начале войны существовало тесное единение царя с народом, но что затем царя обступил и окружил непроницаемым кольцом бюрократический круг, утративший всякое понимание действительности, что, так как теперь, когда представители власти ушли, единственной силой, вокруг которой можно сомкнуться, является Государственная дума. Ей он и предложил послать телеграмму с выражением надежды, что она сумеет поддержать государственный порядок. <…> На этом заседание и кончилось. Немного поговорили еще о продолжении государственных экзаменов <…>. Тотчас же мы разошлись. Шли с Ю.В. Готье, также с тревогой взирающим на грядущее. Во мне тревожное чувство вызывается сознанием, что раз поднявшаяся волна докатится до берега. Единение в комитете Государственной думы между такими людьми, как Родзянко, Шидловский⁴⁷, Милюков и др., с одной стороны, и Керенский, Чхеидзе⁴⁸ и Скобелев⁴⁹ – с другой, едва ли может быть прочным. Уже появились властно о себе заявившие Советы рабочих депутатов, которые включают в свою среду и выборных от солдат. Что из этого произойдет, предвидеть нетрудно. Совет рабочих депутатов издал воззвание с требованием Учредительного собрания, избранного по четыреххвостке. Кого же теперь избирать, когда 15 миллионов народа на войне? И когда и как производить выборы в виду неприятеля? Такой выход едва ли привлечет к себе дворянство, земство, города и деревню. Страшно подумать, что может быть в случае разногласия и раздора! Положение продолжает быть крайне неясным и неопределенным. Где государь? Почему не двигается дело переговоров с ним о легализации совершившегося или об отречении в пользу наследника? Что-нибудь из двух должно же произойти и, вернее, последнее, но нельзя с этим медлить, нельзя быть анархией. <…> Да, поднялось грозное наводнение. Что-то оно унесет и принесет?

16 марта (3 марта). Пятница. <…> У меня состояние духа такое же, как перед войной и в самом ее начале. К вечеру слух об отречении государя за себя и за наследника, а также и об отречении великого князя Михаила Александровича⁵⁰.

17 марта (4 марта). Суббота. Слух об отречении подтвердился. Государь отрекся за себя и за наследника. Манифест составлен, не знаю кем, в выражениях торжественных, теплых и трогательных. Вслед за ним помещен и отказ в. кн. Михаила, условный, до изъявления воли Учредительным собранием. В. кн. приглашает весь народ повиноваться Временному правительству. Итак, монархия Божиею милостью у нас кончилась, точно умерла; если монархия возникнет вновь по решению Учредительного собрания, то она будет уже «Божиею милостию и волею народа»: «Per la grazia di Dio e per la volonta del Popolo», как у итальянцев. Только, судя по крикам газет, это едва ли будет. Левые обнаруживают республиканское направление и будут по своей всегдашней прямолинейности непримиримы. Я днем работал над рецензией, но неотвязчивая тяжелая дума о будущем России все время владела мною и давила меня. Чувствовалось, что что-то давнее, историческое, крупное, умерло безвозвратно. Тревожные мысли приходят и о внешней опасности, грозящей в то время, как мы будем перестраиваться. В газетах прочел о том, как в церкви уже приняты новые выражения: «О державе Российской и ее правителях» или «О великой державе Российской». Да, опасно наше положение, и как бы нам не оказаться не великой, а второстепенной державой, слабой республикой между двумя военными империями: германской и японской. <…>

18 марта (5 марта). Воскресенье. Утром был у обедни в университетской церкви и потом на молебне «о ниспослании Божия благословения на возрождающееся к новой жизни Государство Российское». На повестке стояло уже «Ректор университета» вместо «Ректор Императорского университета». За обедней проф. Боголюбский⁵¹ сказал хитроумное слово, показывающее, как батюшки могут легко приспособляться, на тему: Церковь видела за 19 веков своего существования множество всяких переворотов государственных, ее этим не удивишь, она существовала при всевозможных государственных формах, будет существовать вечно, и «врата адовы не одолеют ю». Слушателям же советовал быть «мудрыми яко змии». После обедни было в зале Правления заседание Совета, которое М.К.[Любавский] открыл речью, начинавшеюся словами: «Вчера мы хоронили старую монархию. De mortuis aut bene, aut nihil». Однако сказал для чего-то, что в ряду монархов за четырехсотлетнее существование монархии были фигуры мрачные, трагические, трагикомические и даже просто комические. Но монархия много все же сделала для Руси: собрала громадные земли, дисциплинировала общество, содействовала накоплению в нем большого запаса духовных ценностей. Теперь важно не растерять этих ценностей и т. д. В заключение предложил послать приветственные телеграммы новому правительству и Мануйлову⁵². Забыл еще записать его мысль, что монархия пала, потому что обнаружила негибкость, неспособность принять формы, соответствующие новым течениям жизни. Все это верно, но изображать в мрачных и только в мрачных тонах фигуры прежних монархов было напрасно. В них были и очень светлые стороны, и историк обязан беспристрастно их отмечать. <…>…Студенты уже «завладели университетом», как они выражаются. Все новое здание занято помещением для милиции; туда свозят захваченных городовых и приставов. В старом здании также захвачена лаборатория проф. Гулевича⁵³. <…> В газетах уже началась словесная вакханалия, прямо свистопляска. Каждый день появляются все новые и новые газеты. Выкрикивался сегодня какой-то «Голос железнодорожника», когда мы шли с Ю.В. Готье с Совета, причем он заметил: «Кому это нужно?» Долго еще река, столь бурно вышедшая из берегов, не войдет в свое русло! В частности, в Университете в этом полугодии занятия едва ли уже будут возможны. М.Н. Розанов⁵⁴ рассказывал, что вчера была сходка на В. Ж. К., причем одна из курсисток кричала: «Товарищи! Уже студенты завладели Университетом. И мы должны завладеть Курсами». Вечер я провел у Карцевых, стоящих за монархию Михаила. Мне думается, что течение пройдет теперь по гегелевской схеме, т. е. после тезиса (старая монархия) наступит антитезис (республика), и только уже потом, когда антитезис себя исчерпает до дна, наступит синтез. Посмотрим.

<19 марта (6 марта) >

20 марта (7 марта). Вторник. Продолжал рецензию. Выбивают из научной колеи газеты, хамски топчущие в грязь то, перед чем вчера пресмыкались. В самых оскорбительных выражениях статьи об отрекшемся императоре и членах императорского дома. Был в Архиве МИД, чтобы навести несколько справок; там как раз в это время выносили портрет государя из залы, чтобы поместить его среди других портретов.

Вечером у меня Егоровы и Готье. Толки о событиях. Единодушное осуждение крайностей левых.

21 марта (8 марта). Среда. В газетах продолжается вакханалия, напоминающая мне сцены из реформации XVI в., когда ломали алтари, бросали мощи, чаши, иконы и топтали ногами все те святыни, которым вчера поклонялись. Прочтешь газету – и равновесие духа нарушается. Мысль идет к текущим или, вернее, к мчащимся событиям, и бурно мчащимся. Переворот наш – не политический только, не революция июльская или февральская. Он захватит и потрясет все области жизни, и социальный строй, и экономику, и науку, и искусство, и я предвижу даже религиозную реформацию. В частности, наша русская история испытает толчок особенно сильно: новые современные вопросы пробудят новые интересы и при изучении прошлого, изменятся точки зрения, долго внимание будет привлекаться тем, что выдвинулось теперь, будут изучаться с особенным напряжением революционные движения в прошлом. Положительное, что сделано монархией, отступит на второй план. Надолго исчезнет спокойствие тона и беспристрастие. Разумеется, со временем все войдет в свое спокойное русло, но вопрос, как долго ждать этого. Наука наукой останется и после испытанной встряски. Методы не поколеблешь общественным движением. Наука – одна из твердых скал среди разбушевавшегося моря.

22 марта (9 марта). Четверг. Утром работал над рецензией, а затем читал на Богословских курсах, где сказал несколько слов по поводу событий. <…>…К 8 час. надо было идти в Университет на государственный экзамен в круглой зале Правления, т. к. новое здание всецело занято под митинги. Никого из держащих экзамены по русской истории не явилось, и мы собрались напрасно. <…> М.Н. Сперанский⁵⁵ принес весть о том, что Совет рабочих депутатов в Петрограде стремится сместить Временное правительство и уже будто бы произошло столкновение. Все были поражены. Всем услышанным я был взволнован до глубины души. Беседа происходила в ректорском кабинете.

23 марта (10 марта). Пятница. Семинарий на В. Ж. К. Против ожидания, я нашел аудиторию в обычном составе. Начал занятия, сказав несколько слов о происшедшей перемене, и затем перешли к разбору Псковской правды, причем дело шло с каким-то особенным вниманием. <…> На улицах мальчишки, продавая листки, кричали: «Преступления Николая II!»

<24 марта (11 марта) >

25 марта (12 марта). Воскресенье. Вот какие дела бывают на свете! Я вчера лег спать профессором Университета, а проснулся сегодня уже не профессором. Взяв в руки «Русские ведомости», я увидел распоряжение министра народного просвещения[А.А. Мануйлова] об увольнении всех профессоров, назначенных с 1905 г., и о замещении их должностей в кратчайший срок путем ускоренной рекомендации, не прибегая к конкурсам. Итак, прощай, Alma mater! Признаюсь, я прочел это известие с большим волнением. Лиза меня горячо обняла, и Миня тоже прижался ко мне. Мне, впрочем, тотчас же стало как-то легко и свободно. Кризис, которого я ожидал, совершился быстрее ожидания; но чем скорее, тем лучше. В 11 час. утра отправился к Егорову на редакционное собрание «Исторических известий», где были Пичета⁵⁶, Савин⁵⁷, Готье, Матвей Кузьмич[Любавский] и Грушка⁵⁸. Вид у меня все же был не из веселых. Мне пришлось там сказать, что мне, конечно, удар разразившийся тяжел, но совесть моя чиста и ни в чем меня не упрекает. В 1911 г. я остался в Университете, потому что считал уход совершенно неправильным и прямо не мог уйти, я поступил бы, если бы ушел, против совести. Раз я остался, я совершенно правильно поступил, заняв пустую, за уходом Кизеветтера⁵⁹, кафедру, и очень хорошо сделал. Если бы я ее не занял, был бы на нее посажен Довнар-Запольский⁶⁰ или кто-либо еще хуже и расплодил бы здесь свою школу. Я же сохранил для московской кафедры традиции главы нашей школы В.О. Ключевского⁶¹, оберег их в чистоте и этим имею право гордиться. Егоров отнесся ко мне с особым сочувствием – так, как сочувствуют человеку, понесшему утрату от смерти, оставил обедать, сказав, что Марг. Мих.[Егорова] особенно этого желает. Оба были очень теплы со мною. Мы потом прогулялись до Пречистенского бульвара, где по его верхнему проезду видели движение демонстрации по случаю празднования революции. Длиннейшая толпа двигалась, неся красные плакаты с разными надписями. Нечто вроде крестного хода, только несравненно более длинного. Толпа пела визгливыми голосами «Вставай, подымайся, рабочий народ!». Вернувшись домой, я нашел у себя сюрприз – подарок по случаю завтрашнего дня моего рождения: мягкое удобное кресло и письменное поздравление от Мини с пожеланием, чтобы я прожил 10 миллионов лет и «чтобы много было трудов твоих», как заканчивалось это письмо. Вечером были у нас Богословские, толковали о моем вылете из Университета. С.И. Соболевский⁶² сообщил мне по телефону вызов в Академию на какое-то чрезвычайное собрание Совета по случаю наехавшей в Академию ревизии. <…>

26 марта (13 марта). Понедельник. Я встал очень рано и уже в 8 час. утра вышел из дома, предполагая дойти до вокзала пешком, т. к. после вчерашнего социалистического праздника не рассчитывал на движение трамваев ранним утром. До Лубянской площади пришлось действительно идти пешком. Ехали в вагоне с С.И. Соболевским, беседуя о событиях, об университетских делах. Я высказывал ту мысль, что теперь во власти факультета и Совета – ошельмовать каждого из нас, забаллотировав его при переизбрании, раз поставлен вопрос об очищении Университета от неморальных элементов. Беседовали о событиях с сидевшей против нас дамой.

То, что я нашел в Академии, превзошло всяческие ожидания. Я, заходив в гостиницу, несколько запоздал к началу заседания Совета. Когда я вошел в гостиную ректора[епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)]⁶³, где уже все сидели в обычном порядке, я увидел за столиком секретаря вместе с Н.Д. Всехсвятским⁶⁴ сидящего черненького господина невысокого роста и подумал, что Н.Д.[Всехсвятский] пригласил кого-нибудь себе в помощники ввиду продолжительности заседания. Ректор, поздоровавшись со мной, продолжал речь, начатую до моего прихода, что он признает ревизию незаконной, что по уставу ревизию назначает Синод, что Академии обер-прокурору не подчинены, что вчера произошла скандальная сцена, когда ревизор ревизовал кухню и выражал удивление, почему ректору отпускается 15 булок, а студенты, служители и повар при этом гоготали: мало ли, что он берет 15 булок, что ж из этого, если он их оплачивает. Ректор стал предлагать Совету высказаться, считает ли он ревизию законной. Вдруг при этих словах маленький черненький человек, сидевший за секретарским столиком, прервал ректора словами: «Довольно! Я должен прервать Ваше преосвященство. Я являюсь здесь по поручению обер-прокурора, члена Временного правительства, которому все обязаны повиноваться!» Эти слова были выкрикнуты звонким металлическим тенором. Я понял, что это и есть ревизор. С.И. Соболевский говорил мне по дороге, что ревизовать Академию назначен Тесленко⁶⁵; я подумал, что это и есть адвокат Тесленко, но выговор на «о» и произношение «своёй», «моёй» напоминали что-то академическое.

Оказалось, что это профессор Духовной петроградской академии Титлинов⁶⁶. Он произнес приветственную речь к корпорации Академии о падении старого режима, который не вернется, о новой России, о свободной Церкви и т. д. Затем объявил, что это не Совет, а созванное им собрание корпорации и что тут ректор не председатель, а такой же член, как и другие. Затем он спросил ректора, подчиняется ли он власти обер-прокурора, на что ректор отвечал, что он повинуется только Синоду. Вопрос был предложен несколько раз. <…> Зрелище было тяжелое; положение ректора униженное. Многие показывали против него. <…> Все это продолжалось с 12 до 5 час. Мы страшно устали. Я был потрясен всем происшедшим. <…>

Я вернулся домой в 12-м часу. Так провел я 50-ю годовщину своего рождения. Здравствуй – Старость!

<27 марта (14 марта) – 30 марта (17 марта)>

31 марта (18 марта). Суббота. Утром Лиза сообщила мне, что вчера вечером принесли бумагу из Университета с предложением подать в отставку в трехдневный срок и с предупреждением, что если прошения не подадите, то будете уволены без прошения. Хотя это и формы, но все же было тягостно и неприятно. Зато я сегодня же испытал очень радостное состояние. В час дня по телефону позвонил мне наш филолог студент Счастнев и сказал, что ко мне придут сейчас пять студентов, уполномоченных от общего собрания филологов, по очень важному делу. Это было очень неожиданно. Вскоре действительно явились пятеро, из коих 4 мои лучшие семинаристы: Витвер, Счастнев, Абрамов и Штраух. Пятый Камерницкий. Витвер, входя, держал в руках бумагу, оказавшуюся адресом, который он и прочитал. Адрес составлен в самых теплых выражениях. В нем заявляется, что одновременно с тем студенты-филологи подают заявления в факультет с просьбой принять все меры к сохранению меня среди профессоров факультета. Я был растроган до глубины души; в горле у меня очень щекотало, едва овладел собою. Я горячо их поблагодарил, сказал, что мне тяжело расставаться с Университетом, и т. д. Затем мы сели, но приветственные речи еще продолжались. Я стал протестовать против слишком лестных эпитетов. Мы потолковали еще несколько минут, и я успокоился. Прощаясь, я сказал им, что их посещение и приветствие были для меня светлым лучом среди темных туч, надо мною нависших. Такое сочувствие доставило мне большое удовлетворение. Я и не подозревал студенческих симпатий ко мне. <…>

<1 апреля (19 марта) – 3 апреля (21 марта)>

4 апреля (22 марта). Среда. Экзамен по истории Русской Церкви в Академии у нового доцента Серебрянского⁶⁷. Очень хорошие ответы и программа, преимущественно историографического характера, очень обстоятельная. В профессорской оживленные беседы о текущих событиях. Спорили и по вопросу о переносе Академии в Москву. Я стоял за сохранение ее в Посаде, и главный мой аргумент: лучшие занятия студентов в сельской и монастырской тиши. <…> Приехав в Москву, увидел у себя бумагу от ректора[М.К. Любавского] с извещением, что с 21 марта я освобождаюсь от обязанностей и увольняюсь «в заштат», что называется. Итак, оказался заштатным. На все надо смотреть философски: О fallacem hominum spem fragilemque fortunam! – сказал кто-то. <…>

5 апреля (23 марта). Четверг. Каждый № газет что-нибудь неприятное мне приносит. Сегодня официальное известие о нашей тяжелой неудаче на реке Стоходе. Само сообщение признает наши тяжелые потери. Грустно! Что за причина? Неужели упадок дисциплины в армии? <…>

6 апреля (24 марта). Пятница. <…> Есть люди, для которых революционная деятельность была приятна своею таинственностью и опасностью. Как же они теперь будут себя чувствовать? Чем займутся, раз уже ни подпольной, ни опасной деятельности не будет? А между тем этот род людей едва ли сразу исчезнет; он нарождался столетием.

<7 апреля (25 марта) – 9 апреля (27 марта)>

10 апреля (28 марта). Вторник. День прошел в работе над рецензией и в церкви у обедни и всенощной. <…> В кондитерских существует такой порядок: поступающим туда на службу позволяется есть сладкое вволю; они объедаются и по большей части делаются к нему равнодушны. Я опасаюсь, как бы того же не случилось и с нашей свободой. Объедятся и потеряют к ней вкус. Но вот что касается вообще продовольствия, то дело становится прямо дрянь. Вот уже более недели, как нет в Москве белого хлеба. Питаемся черным, но еще в достаточном количестве.

11 апреля (29 марта). Страстная Среда. Сильнейший постоянный проливной дождь все утро, и мы с Миней не пошли в церковь. Продолжал пристальнейшим образом работать над рецензией. <…> Вечером у всенощной – тихий приют от шумящей бури.

12 апреля (30 марта). Великий Четверг. Тяжелые известия в газетах. Ген. Брусилов⁶⁸ жалуется на бегство солдат с фронта. Солдаты переполняют поезда, врываются в вагоны без билетов, чинят насилия над железнодорожными служащими. Ген. Алексеев⁶⁹ – Верховный главнокомандующий – отрядил кавалерийские полки на большие узловые станции для ловли таких солдат и возвращения их на фронт. Разве это армия? Это просто толпы крестьян в серых шинелях, разбегающиеся домой на праздники. В Москве грабежи и убийства. Дня три тому назад ограблена и убита экспроприаторами семья Безпаловых за 30 000 р. Сегодня известие об экспроприации в кассе Военно-промышленного комитета на 26 000 р. Явились 7 вооруженных в автомобиле, скомандовали: «Руки вверх», стащили деньги и были таковы. Много работал над рецензией. Вечером у всенощной с Миней в нашей церкви, а затем у Д.Н. Егорова за разговором о разных предметах.

<13 апреля (31 марта)>

14 апреля (1 апреля). Великая Суббота. <…> В газетах прочел о разговоре Мануйлова с московскими представителями печати. Он говорит, что увольнение профессоров – мера не против личностей, а для проведения принципа. Все это так. Но дальнейшая часть беседы, где он опровергал слухи об аресте Временного правительства рабочими депутатами и серьезно говорил о согласии правительства с Советом рабочих депутатов, о[том], что для контакта между обоими «советами», т. е. министров и рабочих депутатов, – наводит тревогу. Значит, действительно в России теперь два правительства, которые действуют пока согласно. А дальше? <…>

15 апреля (2 апреля). Светлое Воскресенье. Миня был с Л[изой] у заутрени. Без особого труда проснулся в двенадцатом часу. Во втором они вернулись. День прошел у нас по-праздничному, хотя я все же до 3 час. работал. Трамваи не ходят, и в городе полная тишина. Вечером у нас Богословские и Богоявленские, очень оживленно и шумно. Во многих домах ни пасхи, ни кулича уже нету за недостатком продуктов. У нас все же нашлись.

<16 апреля (3 апреля)>

17 апреля (4 апреля). Вторник. Опять превосходный, солнечный, весенний, теплый день. Утром прогулка и затем работа над рецензией до 5 ½ вечера в полнейшей тишине, т. к. Л[иза] и Миня уехали к Богоявленским. В 5 ½ я отправился к ним же пешком. Улицы полны народа и необычайно грязны. Масса всякого сора, тротуары прямо в иных местах загажены. Много хуже, чем в Неаполе, но там все искупается природой и морем. Видимо, эта сторона городской жизни не составляет теперь ничьей заботы. Поскорей бы все это наладилось и вошло в свою колею.

18 апреля (5 апреля). Среда. Окончил рецензию на Гневушева. Работал над нею более 2 месяцев. Появились газеты, и с горькими пилюлями: ряд телеграмм о буйствах и бесчинствах солдат по Московско-Казанской дороге. В поезд влезает их человек по 500–600, бьют железнодорожных служащих, сами распоряжаются движением поездов и т. д. Есть и воззвание Временного правительства к солдатам о прекращении таких беспорядков. Но что толку в таком воззвании. Главнокомандующий Гурко⁷⁰ взывает против болтливости в письмах с фронта, открывающей неприятельским шпионам сведения о наших формированиях. Грустно. У меня завтракал проф. Академии А.П. Орлов⁷¹, рассказавший мне о событиях в Академии за Страстную неделю, когда студенты потребовали удаления ректора[епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)]. Были переговоры с ним делегатов от студентов и профессоров, и он согласился наконец подать прошение об отпуске и сдал управление Академией инспектору[архимандриту Илариону (Троицкому)]⁷².

19 апреля (6 апреля). Четверг. <…> Был у вечерни в Новодевичьем монастыре; там превосходно поют и читают, и при таком исполнении понимаешь всю красоту и смысл православной службы. <…> В газетах – вести об украинском съезде в Киеве, на котором раздаются горячие голоса за отделение Украйны и за провозглашение конгресса Украинским учредительным собранием, которое «октроирует» автономию Украйны. О Русская земля, собранная столькими трудами великорусского племени! Неужели ты начинаешь расползаться по своим еще не окончательно изгладившимся швам! Неужели нам быть опять Московским государством XVI в.!

<20 апреля (7 апреля) – 22 апреля (9 апреля)>

23 апреля (10 апреля). Понедельник. Усердно работал над статьей о Псковской правде до завтрака, затем заходил в Архив МИД отдать… статью о Гневушеве. Разговор о положении Православной Церкви, которая осталась без управления, так как Церковью правил император через Синод. А может ли править через Синод Временное правительство, в составе которого могут оказаться и неверующие люди, и неправославные, и даже и совсем не христиане? На обратном пути встретил на Пречистенском бульваре Пичету, который рассказывал мне о безобразиях большевиков, повсюду действующих «захватным правом».

<24 апреля (11 апреля)>

25 апреля (12 апреля). Среда. Имел я удовольствие еще раз прочесть в «Русских ведомостях» об увольнении своем из Университета. Оказывается, пришла бумага из министерства к ректору[М.К. Любавскому] об утверждении вновь вступивших профессоров. Поэтому «Русские ведомости» еще раз припомнили и уволенных. Вот и выходит, что жизнь – игра; одни выиграли, другие проиграли; завтра получится обратное отношение. <…>

26 апреля (13 апреля). Четверг. Встал очень рано и усерднейшим образом работал над статьей о Псковской правде до завтрака. С 8 ½ час.

до часу. После завтрака встретил Савина, который сообщил мне, что, несмотря на «Русские ведомости», бумага об увольнении и о включении профессоров еще не получена, говорил мне, чтобы я не беспокоился относительно выборов. Я сказал ему, что у меня есть враги. На это он заметил: «Конечно, вы человек с углами в политике, но все же…» Пока мы так разговаривали, стоя на улице у церкви св. Бориса и Глеба, вдруг показалось надвигавшееся на нас по проезду Тверского бульвара войско. Во главе ехали начальники на конях, затем двигался хор музыки, за ним шли солдаты в походной форме, заново одетые, но часть шла рядами, другие валили гурьбами по мостовой и по тротуарам, заполняя собою всю мостовую и тротуары по обеим сторонам, в беспорядке, вперемешку с офицерами. Несли красные какие-то флаги с надписями. За воинством двигались обозы с амуницией. Мне стало стыдно и больно при виде этой картины, да и Савин глядел на нее в недоумении. Воинство двинулось через Арбатскую площадь и затем по Арбату, запружая беспорядочной массой весь Арбат и оба тротуара. Спасаясь от дождя, я сел в тихо проходивший трамвай и медленно двигался за этой массой. Войско шло, по-видимому, на Брянский вокзал. С музыкой и без рядов, в беспорядке. Уж хоть бы все валили толпой! Хуже всего, что часть шла рядами, часть толпою. Тяжело!

<27 апреля (14 апреля)>

28 апреля (15 апреля). Суббота. <…> Пришел завтракать проф. Ив. Вас. Попов, рассказавший об академических событиях. Ректор наш[епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский)], сильно замешанный в неудавшейся попытке митрополита Макария⁷³ обратиться с воззванием к провинциальным епископам, куда-то скрылся, и где находится, неизвестно. Много говорили мы о предстоящих церковных реформах. К нему явился священник С.М. Соловьев, внук историка и племянник Владимира Соловьева⁷⁴, с предложением учредить общество для исследования вопросов, касающихся соединения Православной Церкви с Католической. Намечается, следовательно, и такая тенденция в нашей церковной жизни. <…>

29 апреля (16 апреля). Воскресенье. У обедни в Девичьем монастыре. <…> В газетах циркуляр князя Львова⁷⁵ к губернским комиссарам, чтобы пресекли начавшиеся самовольные экспроприации земель, немедленно, энергичнейшим образом под своей ответственностью; но что они могут сделать, и где у них средства? Это выстрел, сделанный в воздух. В Москве вчера две экспроприации в магазинах: маски с револьверами, «руки вверх» и т. д. – удавшиеся и одна, закончившаяся неудачей, т. е. поимкой одного из участников.

30 апреля (17 апреля). Понедельник. <…> Стоит сильнейший холод, резкий северный ветер, временами падает мокрый снег. Я ходил за Миней в его школу, а затем перед обедом в облюбованный им магазин, где он и прочие гимназисты такого же типа покупают редкие почтовые марки. Вечером у нас молодые люди Богословские. Наше общество, охваченное порывом, слишком увлечено революцией и верит, что с марта месяца 1917 г. наступит в России земной рай. Отрезвляющие и предостерегающие речи бесполезны. Единственным вразумителем и учителем будет опыт. Пусть сама жизнь отбросит то, что не может привиться, и удержит то, что окажется жизнеспособно. Правда, с такой философией мы дойдем до крайностей. Но что же делать, когда другие методы обучения невозможны?

1 мая (18 апреля). Вторник. Утром гулял по переулкам, чтобы избежать толпы народа на улицах, празднующего 1-е Мая (по заграничному стилю). Издали, несмотря на раннее утро, доносилось пение: «Вставай, подымайся» и т. д. <…> Никакого праздника 18 апреля не ощутил. Праздником для меня может быть только заключение победного мира. <…>

<2 мая (19 апреля)>

3 мая (20 апреля). Четверг. Отчаянно плохая погода. Дождь, мокрый снег, резкий холодный ветер. Всего 3°, а в комнатах у нас холоднее, чем зимой. Весь день дома за усиленной работой над статьей и книгой Клочкова. Миня утром очень плакал, что его не пускают еще одного в гимназию. Грабежи и экспроприации в Москве ежедневно, и все больших размеров. 18-го были ограблены меблированные комнаты в Козихинском переулке. Все жильцы были согнаны и заперты в один номер. Телефонные провода перерезаны. Парадное и черное крыльцо заняты караулами. Грабители вынесли в ожидавший их автомобиль несгораемый сундук из кассы весом в 6 пудов и, полузадушив хозяйку, скрылись. И все это безнаказанно. Вот эти уголовные эксперименты с выпуском из тюрем. Свобода сказалась у нас, между прочим, и в полной свободе грабежа! В Петрограде, видимо, назревает конфликт между правительством и Советом рабочих и солдатских депутатов из-за ноты Милюкова, подтверждающей, что Россия остается верной союзным обязательствам.

4 мая (21 апреля). Пятница. Конфликт разразился. Толпы манифестантов кричали: «Долой Милюкова и Гучкова⁷⁶!», «Долой правительство!». Правительство грозит коллективной отставкой, на что не имеет права, потому что оно пока не ответственное министерство, а верховная власть. Если оно уйдет в отставку и передаст власть Совету рабочих и солдатских депутатов, мы ввергнемся в бездну и хаос! Мне временами кажется, что Россия обратилась в грандиозный сумасшедший дом, в необъятных размеров Бедлам, или, может быть, я теряю рассудок.

<…>

Временное правительство – все же некоторый последний устой и символ порядка. Но оно власть без власти. Его никто не слушает и знать не хочет. Милюков, обращаясь к толпе с балкона Мариинского дворца, называл ее «народом» и говорил, что правительство сильно его, «народа», доверием. Но где же этот таинственный народ? Не случайная же это толпа перед балконом? Впрочем, в «Русских ведомостях» его речь передана в иной, более разумной версии.

5 мая (22 апреля). Суббота. Столкновение правительства с Советом рабочих депутатов уладилось; однако стрельба на улицах Петрограда еще продолжалась. Надолго ли этот мир между двумя нашими правительствами? В газетах я прочел еще два весьма неутешительных известия: речь Гучкова в соединенном заседании правительства с рабочими депутатами. Он сказал, что при вступлении в должность смотрел на дело оптимистически; но действительность убедила его в противном. В армии идет развал (как понимать это? бегство? дезертиры?) и т. д. Другое печальное известие – о совещании послов в Петрограде, сначала одних только послов, потом они отправились в Министерство иностранных дел. Так делается только в Константинополе, да разве еще в Афинах! Какая чаша унижения! Все же можно было вздохнуть свободно, что конфликт уладился. <…>

6 мая (23 апреля). Воскресенье. Продолжал переписку статьи. Во время прогулки по проезду Пречистенского бульвара встретил Ю.В. Готье с женой и с сыном. <…> В Москве наступает голодное время: порции хлеба уменьшены, также сахару, никакой крупы нет. Возможен в ближайшем будущем настоящий голод. Ежедневно вооруженные грабежи. Сегодня в газетах о нападении замаскированных разбойников на квартиру фабриканта Богам. Собиралось даже какое-то совещание об улучшении «уголовного розыска»; но совещания делу мало помогают. Главнокомандующий Западным фронтом[В.И. Гурко] пишет о братании с немцами, в силу которого немцы, не опасаясь за наш фронт, перебрасывают силы на запад. Над Петербургской губернией показался цеппелин – признак недобрый. Кавказские войска отступили на Мушском и Огнотском направлениях. Вот букет известий, которые пришлось прочитать сегодня в газетах. Все же как-то я нахожу в себе еще силы и присутствие духа, чтобы заниматься Псковской статьей.

<7 мая (24 апреля)>

8 мая (25 апреля). Вторник. День достопримечательный в моей жизни! <…> Утром на прогулке встретился с В.М. Хвостовым⁷⁷, идущим на Высшие женские курсы, и прошлись с ним. Говорили о политическом положении и о грозящей продовольственной неурядице. Касались и университетских дел, причем он очень ругал состав юридического факультета. Вернувшись домой, продолжал работу над статьей, прерывавшуюся визитами двух курсисток и одного студента, приходивших по зачетным своим делам. <…> Между тем приближалось время, когда должно было начаться заседание факультета, на котором назначены были мои выборы. Никакого особого волнения я не ощущал. В 3 час. звонил ко мне М.К. Любавский с вопросом, какой курс я намереваюсь читать в будущем году. В 4 час. позвонил ко мне он же с поздравлением. Оказалось, что я избран единогласно – случай редкостный. <…>

<9 мая (26 апреля)>

10 мая (27 апреля). Четверг. Упорнейшая работа по переписке Псковской статьи до 6-го часа вечера. Очень устал. Скверные известия в газетах. <…> В Москве возмутительнейшие разбои. В несколько квартир врывались вооруженные в солдатских шинелях, одна шайка грабила даже под предводительством одетого в офицерскую форму. Шайка, пытавшаяся ограбить квартиру на углу Кузнецкого и Лубянки, была изловлена, и собравшаяся толпа чуть не растерзала ее членов. Оказались солдаты из «батальона 1-го марта», сформировавшегося из каторжников, амнистированных нашими сентиментальными адвокатами. Вот и результаты, и очень быстрые. Еще новость: в собрании, где говорил о церковных делах Н.Д. Кузнецов⁷⁸ («Русское слово» все называет его «профессором» и даже поясняет, что он «вынужден был покинуть Академию при старом режиме»!!!), вошло несколько вооруженных членов Совета рабочих депутатов и, направив на Кузнецова револьверы, объявили, что он арестован, что он занимает народ церковными вопросами, тогда как народ должен заниматься политикой. Переполох в зале был страшный. Это – свобода собраний и слова.

<11 мая (28 апреля)>

12 мая (29 апреля). Суббота. Сегодня выборы мои в университетском Совете. Утром прогулка по Девичьему полю с Д.Н. Егоровым и беседа о речи Гучкова, в которой тот прямо и откровенно сказал, что «армия разлагается» и что отечество наше не только в опасности, но и «на краю гибели». Вернувшись, докончил Псковскую статью. Только в 6-м часу узнал о результате выборов, сообщенном Готье. Я получил 66 «за» и 4 «против». Изрядное большинство! Ничего подобного я не ожидал. <…> Ну, таким образом, горе, разразившееся 12 марта, успокоено. Миня тоже испытывал большую радость, узнав, что он переведен в следующий класс: второй приготовительный. Он все прыгал в постели, в которой лежит из-за кашля, и в восторге приговаривал: «Меня перевели в другой класс, в другой, в другой» и т. д. Мое радостное чувство отравлялось десятком разных других сомнений, ожиданий, опасений, предвидений. А это было чувство радости в настоящей его чистоте и силе.

<13 мая (30 апреля)>

14 мая (1 мая). Понедельник. <…> Получил повестку на Совет в Академии на 4 мая. Первый вопрос: требование студентов о немедленном введении явочным порядком автономии и о преобразовании Совета (участие студентов в Совете). Был у меня студент Академии Попов, с которым я по поводу этих требований беседовал, причем он очень конфузился. Вот и всегда так: поодиночке каждый отлично понимает всю нелепицу подобных выступлений, а все вместе действуют как стадо. <…> Слух об отставке военного министра Гучкова.

15 мая (2 мая). Вторник. <…> Отставка Гучкова подтвердилась. В речи он выяснил ее причины. Армией управлять при разных советах, комитетах и голосованиях нельзя. Он не хочет участвовать в грехе против родины. Подали в отставку Брусилов и Гурко. Итак, мы без войска. Мы обращаемся в обширную немецкую колонию. До поры немцы будут поддерживать у нас анархию, чтобы мы еще больше разлагались и гнили.

16 мая (3 мая). Среда. <…> Отчаянное политическое положение. Мы накануне того, чтобы стать немецким владением, мирно ими завоеванным. За отставкой Гучкова последовала отставка Милюкова.

<17 мая (4 мая)>

18 мая (5 мая). Пятница. <…> В трамвае… видел ленинца, читавшего вслух газету «Правда» своему соседу, студенту сельскохозяйственного института, а затем рабочему, раненому солдату с георгиевской ленточкой. Агитатор гнусного вида с длинными космами в широкополой шляпе внушал слушателям необходимость бороться с буржуазией, ругал Гучкова и Милюкова. Голова рабочего, где нет никакого твердого, прочного, начинялась обрывками поверхностных и звонких фраз. Так этот сумбур и распространяется по России!

<19 мая (6 мая)>

20 мая (7 мая). Воскресенье. Утро до 2 ½ за чтением кандидатских сочинений студентов Духовной академии. <…>…Почувствовал боль в горле. Боль так возрастала, глотать становилось так больно, что я с компрессом на шее принужден был лечь в постель. Каждый глоток причинял мне большое страдание. Думал о том, что для меня после таких блестящих избраний и полученных адресов самый подходящий случай – умереть. Дальше, пожалуй, покатишься по наклонной плоскости. Да и не видать бы этого смрада и разложения, в которых находится Россия. Может быть, ждет ее и светлое будущее, но, очевидно, ей надо пройти процесс разложения.

<21 мая (8 мая)>

22 мая (9 мая). Вторник. Вновь весь день за кандидатскими сочинениями. Испытываю большое удовольствие, читая сочинение священника Проталинского «Политические идеи Екатерины II», замечательно талантливо написанное. На дворе холод +½°-2°, мокрый снег, выпавший на большую глубину. Утром резкий холодный ветер, настоящий ураган. Ужасная погода! Ужасное и у нас творится, когда подумаешь! Когда же конец этому сумбуру и анархии?

23 мая (10 мая). Среда. Утром все покрыто снегом, сквозь который на деревьях проглядывает зеленая листва. Так бывает иногда, когда выпадет ранний снег в октябре. К середине дня показалось солнце и стало теплеть. Я весь день за кандидатскими работами и за писанием отзывов о них. Окончил этот труд только к 7 часам вечера. Но зато с кандидатскими этого года совсем покончено, и чувствуешь, что гора спала с плеч. <…> Печальные вести об армии. Московские солдаты не хотят выходить в лагерь, ссылаясь на то, что там они будут лишены возможности «вести культурно-просветительную работу». Как будто государство держит их, кормит, поит, одевает и обувает не для военного дела, а для культурно-просветительной работы! Идут дебаты по этому вопросу в ротных и прочих комитетах и в Совете солдатских депутатов – и это называется «армия»! Да, революция хороша, когда она сменяет старый порядок новым, лучшим; но хороша ли она, когда сменяет старый порядок полным беспорядком, полнейшим хаосом и развалом! Верховный главнокомандующий Алексеев произнес речь на каком-то, уж не знаю на каком, съезде офицерских делегатов – и речь эта прозвучала совсем уже похоронным звоном. Было войско, и нет его!

24 мая (11 мая). Четверг. Вознесенье. Был у обедни в Зачатьевском монастыре. Тепло и солнце после двух дней бури, холода и снега. <…> Государство мне всегда не казалось привлекательным учреждением, всегда я видел в нем необходимое зло; в моем представлении оно неразрывно соединялось с казармой и тюрьмой. Теперь тюрьма раскрыта, казарма пустует или буйствует, и государство обратилось в какой-то грязный трактир II разряда без крепких напитков. Было бы ужасно, если 6 было с крепкими напитками.

25 мая (12 мая). Пятница. Революция – роскошь, которую могут позволить себе лишь развитые общества, не вчерашние рабы. Революция 1762 г. была благодетельна потому, что на место дурака посадила замечательную умницу, которая и процарствовала на славу России 34 года. Революция 1917 г. плохой порядок, но все же порядок сменила беспорядком и развалом и потому может быть для нас гибельна.

<26 мая (13 мая) – 28 мая (15 мая)>

29 мая (16 мая). Вторник. Новая тревога: в Севастополе столкновение между главнокомандующим Черноморским флотом адмиралом Колчаком и Советом рабочих и солдатских депутатов. Адмирал – гордость русского флота – просит об отставке! За последнее время мелькала надежда, что Черноморский флот будет зерном, из которого вырастет дисциплина в армии. Никогда русская земля не терзалась так, как сейчас терзается, на границе бездны и позора. <…>

<30 мая (17 мая)>

31 мая (18 мая). Четверг. Душный, жаркий день с утра. После завтрака – первая гроза и ливень. Гроза быстро пронеслась, освежив воздух; затем опять ясное солнце. Не так над Русскою землею, где за грозой последовало какое-то длительное ненастье со слякотью. <…>

<1 июня (19 мая)>

2 июня (20 мая). Суббота. Кронштадт отделился от России, образовав самостоятельную республику с Советом рабочих депутатов во главе. Вышел в отставку министр торговли и промышленности А.И. Коновалов⁷⁹ <…>. Отставку свою он объяснил так же прямо и искренно, как и Гучков, – полным отсутствием какой бы то ни было власти у Временного правительства и развалом промышленности. Гучков сказал о развале армии, Коновалов – о развале промышленности. Итак, развал и развал повсюду. Прочие кадеты пока держатся, но, видимо, дни их сочтены, и мы изумим мир социалистическим министерством. <…>

<3 июня (21 мая)>

4 июня (22 мая). Понедельник. Утро за биографией. В четвертом часу я отправился на собрание выборщиков для избрания делегатов на съезд духовенства и мирян в Епархиальном доме. Надо было избрать 3 священников, 1 диакона, 1 псаломщика и 5 мирян. Было много сумбура и бестолковщины, а также ораторских выступлений, вызываемых исключительно желанием поговорить. <…> С 4 час. до 7 ½ не могли еще кончить выборов; я не вытерпел и ушел, устав ужасно от этого безделья. Сколько времени тратится у нас теперь зря на это толчение воды в виде всякого рода выборов, съездов, резолюций и пр.!

<5 июня (23 мая)>

6 июня (24 мая). Среда. Русской земле, очевидно, нужно переболеть социализмом, как дети болеют корью или скарлатиной. Эта болезнь, протекавшая в скрытой форме с 1870-х гг., теперь вышла наружу. Бациллы должны, развившись, и покончиться, изжив сами себя, как это бывает с культурами бацилл. Может быть, потом и выздоровеем. Ушли Верховный главнокомандующий Алексеев и главнокомандующий Гурко. Не могут мириться с развалом и беспорядком. <…>

<7 июня (25 мая)>

8 июня (26 мая). Пятница. Утро за биографией Петра. <…> Вечером у М.К. Любавского <…>…Много говорили о современном положении. М.К.[Любавский] еще раз и с большими подробностями передавал свой разговор с Гучковым об ожидающих нас перспективах. Это прямо какая-то мрачная, потрясающая симфония. Гибель промышленности, финансовый крах, армия в виде гигантского трупа, сепаратный мир, развал России на отдельные части, возвращение войск при демобилизации – бурное, беспорядочное, стремительное, перед которым побледнеют все ужасы великого переселения народов и т. д. и т. д. Тяжко.

<9 июня (27 мая)>

10 июня (28 мая). Воскресенье. В газетах статьи об английской и французской нотах русскому правительству, в которых на нас смотрят уже как почти на отпавших от союза. Позор! Там же статьи о возможной железнодорожной забастовке. Это обозначает два дальнейших факта: голод и сепаратный мир. Вот приятные известия, которые приносят газеты, – и так каждый день. И все еще живем, завтракаем, обедаем, шутим, острим, собираемся на заседания и т. д. <…>

11 июня (29 мая). Понедельник. Отправил в Академию кандидатские сочинения. <…> Нет газет – и все-таки хоть небольшая передышка от отчаянно скверных известий.

12 июня (30 мая). Вторник. Тяжкие известия из армии о бунтах, происшедших в полках, которые за неповиновение предназначены были к раскассированию. Бунт, что особенно горько, возбуждался несколькими офицерами-большевиками. В Петрограде пулеметный полк насильно освободил офицера, посаженного под арест за пропаганду «пораженческих» идей, и сделал демонстрацию, выражая сочувствие кронштадтцам за их неповиновение Временному правительству. Вот новости, которые почерпнешь утром, чтобы переваривать их в продолжение дня. <…>

13 июня (31 мая). Среда. Утро за биографией, очень усердно. Ездили с Миней в контору общества «Самолет» взять билеты, но, оказывается, билетов от Савелова не выдают. Читал затем книгу Попова о блаженном Августине, наслаждаясь каждой страницей.

<14 июня (1 июня)>

15 июня (2 июня). Пятница. Неприятные новости в газетах об оставлении своих должностей главнокомандующими Юденичем⁸⁰ и Драгоми-ровым⁸¹. Особенно жаль первого, которому принадлежат все наши успехи на Кавказе. Утро за работой; в ней хоть несколько забываешься от подобных известий. Заходили с Миней в Румянцевский музей к Ю.В. Готье. Посмотрели и этнографическую коллекцию музея, наиболее для него интересную.

16 июня (3 июня). Суббота. В Москве необычайно жарко и душно. Мы все еще сидим в городе, ожидая обещанных дров. Улицы в такой грязи, какой они, я думаю, никогда еще не видали, потому что дворники бастуют и их не метут. Валяются массы рваной бумаги и всяческого сора, и все это ветром переносится с места на место, ослепляя пылью проходящих. Утро за работой, которую приходится прервать ввиду начавшейся сутолоки перед переездом. <…>

<17 июня (4 июня) – 18 июня (5 июня)>

19 июня (6 июня). Вторник. День отъезда прошел в полнейшем разгроме. Утром я в сопровождении Мини и Левочки Егорова⁸² отнес свои рукописи в Архив МИД на хранение к С.К. Богоявленскому⁸³ из опасения возможности появления непрошеных гостей в нашу квартиру летом. Затем было томительное ничегонеделание, когда уже вещи уложены, чемоданы завязываются, и существуешь уже ни здесь, ни там, а в каком-то среднем положении. Идет величайшее обдирание. Ломовому извозчику надо было уплатить до Савеловского вокзала 15 р. Дворнику, сопровождавшему воз, 7 р. 50 к. Так как мы напрасно ждали трамвая «Б», то пришлось взять извозчика за 8 рублей (вместо прежних 75–80 коп.!). Наконец мы в вагоне, поезд тронулся, и свежий воздух ворвался в окно. Грудь давно уже не дышала таким полным воздухом! Дорога не утомительная – всего 3 час. с лишком; но перед самым Савеловым какая-то находившаяся в вагоне предвещательница возвестила, что пароходы бывают теперь, вследствие обмеления Волги, не каждый день, и этим испортила удовольствие путешествия. Она оказалась права, но только отчасти. Пароходы бывают каждый день, но вместо двух линий ходит одна, так что наша надежда попасть на более поздний пароход, отходящий в 3 час. ночи, оказалась напрасной. Все же мы попали на пароход, и то хорошо. При взятии билетов на пристани была страшная теснота; пришлось стоять в очереди, на самую пристань впускали только группами. Каютных билетов получить было нельзя. Но все же Лиза с Миней устроились в общей дамской каюте I класса, где можно было спать. Мне же пришлось провести ночь без сна на палубе в большой тесноте. На беду, вскоре после того, как мы тронулись, налетел туман, и мы простояли на якоре целых три часа. Ехало много солдат, и здесь и там раздавались речи в духе последнего времени: большевики, меньшевики, капиталисты, буржуи и т. д. Были большие наглецы, нагло горланившие наскоро нахватанные, но уже достаточно опошлившие фразы. Особенно нахально кричал один молоденький солдат, с наглой физиономией, на ту тему, что уже будет, три года повоевали за капиталистов, нарастивших себе животы, и т. д., а сам, по всей вероятности, и на фронте не был, да и с запахом пороху едва ли знаком – тип нахала рабочего, работающего хуже всех, но умеющего нагло горланить. Так прошла ночь в тумане.

20 июня (7 июня). Среда. Весь день на пароходе. Погода дивная, ясная, тихая. Палуба на пароходе – одном из самых плохих – открытая, и мы провели день под лучами солнца. Мне удалось отыскать себе место в общей каюте, и вообще, большинство демократической публики слезло в Калязине. Стало просторно. Палубы вымели от подсолнухов, в колоссальных размерах поедаемых нашей демократией, загрязняющей их скорлупой все места, где она находится. При грызении подсолнухов выражение лица делается необычайно тупым и бессмысленным, а челюсти в непрестанном движении и работе. В зерне подсолнуха, должно быть, зерно нашей «свободы». В Угличе, церквами которого мы любовались с берега, опять село много солдат, крайне грязно одетых. Некоторые вызывающе нагло держат себя перед офицерами. Непременно надо подойти к офицеру не иначе как с папироской в зубах, заложив руки в карманы. Чести, разумеется, никто уже не отдает. Под вечер двое солдат, один из которых очень молодой, заспорили с капитаном по поводу того, что помощник капитана обещал им доставить их на берег на лодке, за 15 верст не доезжая Мологи, а капитан, сменивший помощника на вахте, этого не исполнил, как он говорил, по вине самих же солдат, прозевавших свою деревню. Молодой солдат говорил капитану: «Мы рассчитывали, что вы поступите с нами как товарищ, а вы поступили как буржуй, вы бы сказали, что вы большевик или меньшевик», на что капитан сказал, что он «средневик». Молодой солдат был еще наглее и громко кричал, что «надо смахнуть», на что капитан, очень почтенного вида человек, также повысив голос, заявил, что он сам солдат, что никаких угроз не боится, в глаза смерти смотрел, а «смахнуть» и сам сумеет в лучшем виде. Да, если таких солдат на фронте много, наше дело проиграно. Вид этой разнузданности и наглости отравил все путешествие, всю красоту верхней, чисто великорусской Волги, с ее тихими берегами, с белыми церквями расположившихся на берегах сел. В малом виде в этих противных сценах отражался тот великий развал, который происходит теперь в нашей громадной армии. <…>

21 июня (8 июня). Четверг. В Рыбинске мы в 6 час. утра пересели на знакомый нам пароход «Князь Серебряный» и около 12 час. дня были в Шашково. Дачу нашли неприготовленной: везде валялись куски бумаги, словом, в том виде, в каком мы ее покинули. Весь день в раскладке и разборке.

<22 июня (9 июня)>

23 июня (10 июня). Суббота. Великолепная погода. Утром рано купанье с берега; на песке солнечная ванна. Весь день затем дома, кроме выхода на пристань за ржаной мукой. Псаломщик продал нам ее 3 пуда по 8 рублей вместо я не знаю скольких, 2 или 3 обычных. Но, по крайней мере, будет черный хлеб. Этот мешок муки с пристани был привезен на лодке.

<24 июня (11 июня)>

25 июня (12 июня). Понедельник. Томительная жара. Ездил на почту в Песочное, привез четыре №№ газет, содержащих целый букет мерзостей: вооруженная демонстрация большевиков в Петрограде, заражение Севастопольского флота большевизмом и т. д. Итак, все лучшие командиры с уходом Колчака отстранились от разлагающейся армии.

Правительство же наше мудро взирает на совершающиеся безобразия, исповедуя теорию непротивления злу. Даже Милюков в речи на казацком съезде начинает над правительством издеваться.

<26 июня (13 июня) – 27 июня (14 июня)>

28 июня (15 июня). Четверг. По-прежнему превосходная погода. Купанье утром в Волге. Чтение до 6 вечера. Прогулка в Кораново. Вечер на скамейке с соседями. Приходил милиционер с предупреждением, что в окрестностях скрывается шайка дезертиров, от которой хорошего ждать нечего; они заняты облавой на нее. Сообщение, не доставившее нам удовольствия. <…>

<29 июня (16 июня)>

30 июня (17 июня). Суббота. Л[иза] поднялась в 5-м часу утра, чтобы ехать в Рыбинск за разными съестными припасами. Утро за работой до обеда. Получено несколько газет, и опять целый ряд известий одно хуже другого, в особенности из Москвы: ограбление магазина на Б. Дмитровке с убийством двух приказчиков – убийцы уехали на автомобиле, ограбление Продовольственного союза или что-то в этом роде на Переведеновской улице, убийство священника Лазаревского кладбища о. Скворцова и его жены. В этом случае трое убийц были задержаны и отвезены в Таганскую тюрьму. Перед тюрьмой собралась толпа народа тысяч в 10 человек, требовавшая их выдачи на самосуд. Пришлось вызывать войска, чтобы заставить толпу разойтись. Очевидно, грабежи и убийства начали возбуждать сильное негодование в народе. Вот до чего вы нас довели, гг. адвокаты, с вашими дурацкими сентиментальными уголовными экспериментами. Опубликованы в газетах списки кандидатов в гласные Московской думы от разных партий; в списках социалистов]-революционеров], кажется, или с[оциал]-демократов], есть такие обозначения: «NN, амнистированный с каторги», «NN, амнистированный с вечной каторги». Итак, у нас возможна и Дума бывших каторжников.

<1 июля (18 июня)>

2 июля (19 июня). Понедельник. Был старый-старый, сколоченный веками из разных пристроек и частей дом. В последние два века дому старались придать единство фасада. Но фасад не объединил составлявших его частей. Разразилась небывалая в мире гроза, и дом не выдержал, треснул и готов совсем разваливаться. Пока он был цел, люди, жившие в нем, чувствовали стыд и уважение к старому дому; когда он стал рассыпаться, исчезла и нравственная сдержка, и обитатели дали волю самым низменным инстинктам. Вот сравнение, пришедшее мне в голову при мысли о том, что творится в России. <…>

<3 июля (20 июня) – 6 июля (23 июня)>

7 июля (24 июня). Суббота. Опять ясно. Утро и до 5-го часа за работой. Были на усадьбе Теляковского⁸⁴ и осматривали этот старинный барский дом, кажется, в трех поколениях принадлежащий Теляковским. Сколько вкуса, тонкого и изящного! И неужели все эти уголки теперь должны исчезнуть перед пропотелым «спинжаком» товарища Семена и все должно быть заплевано подсолнечной скорлупой. У барина в усадьбе, у священника в его домике, у мужика в его избе есть своя, ему именно свойственная и им созданная обстановка, его именно отражающая. А «товарищ» в этом отношении ничего пока не создал.

<8 июля (25 июня) – 12 июля (29 июня)>

13 июля (30 июня). Пятница. С утра день пасмурный и дождливый и потому очень благоприятный для работы. <…> Пришли газеты с известиями о выборах в Московскую думу: из 200 гласных – 116 социалисты-революционеры (что за нелепое название партии, которая вполне могла бы называться крестьянской, земледельческой или как-нибудь в этом роде), 34 кадета, остальные – большевики и меньшевики. Выборы с точки зрения муниципальной довольно дикие: какое отношение имеет проблема социализации земли, с которой носятся эти утописты социалисты-[революционеры], мне совершенно непонятно. Из 116 имен – никто не известен. Пролезло много евреев. Но представителя московского духовенства, которое тоже заинтересовано в городском хозяйстве, – ни одного. В числе 34 кадетов – все виднейшие московские митинговые ораторы и партийные агитаторы, но каковы это будут городские хозяева, вопрос. <…>

<14 июля (1 июля)>

15 июля (2 июля). Воскресенье. Мы стали жить по новому времени на час вперед. Вот мера Временного правительства, которую я от всей души приветствую. Раньше будут ложиться и раньше вставать, все же некоторый плюс здоровья и большую производительность работы получат. <…>

16 июля (3 июля). Понедельник. Продолжительная работа над биографией и тяжелые думы о том, что творят с Русскою землею наши социалисты. Все растащат по мелким кускам ради отвлеченных и неосуществимых идей.

17 июля (4 июля). Вторник. <…> Вечером газеты с невеселыми известиями об отпадении Финляндии и об уступках, сделанных правительством Украине. Уступят и финляндцам! «Несут Русскую землю розно». Тысячу лет исторический процесс шел в направлении собирания Руси и объединения. Неужели с сегодняшнего дня в угоду нескольким проходимцам большевикам, начитавшимся немецких брошюрок в плохом переводе, он пойдет вспять? <…>

18 июля (5 июля). Среда. До обеда работал совершенно спокойно и довольно много сделал. Перед самым обедом принесли газету от 4-го с потрясающими известиями: министерский кризис. Военный бунт в Петрограде! Из министерства ушли кадеты, не соглашаясь – и это делает им большую честь – на отделение Украины, на которое согласились ездившие в Киев для переговоров с гетманом Михайлой Грушевским⁸⁵ министры-социалисты Церетели⁸⁶ и Керенский и на все соглашающийся Терещенко⁸⁷. Кадеты, конечно, ушли и по другим причинам, между которыми не последнее место занимает Финляндия. Все время они оставались во Временном правительстве в меньшинстве. Всегда участь кадетов – уходить и оставаться в меньшинстве! Большевики воспользовались кризисом, чтобы выступить с оружием, что предполагалось еще 18 июня. Возмутилось несколько полков, подлежавших расформированию. Есть слух, что Львов⁸⁸ (вот оберколпак!) сидит уже под арестом, Керенский избег ареста, удрав за 20 минут до него, вероятно, в Ставку. Комитет Государственной думы (Родзянко и пр.) разогнан. На улицах стрельба. Волна докатывается до своего левого берега, ударившись о который неизбежно должна будет отхлынуть вправо. <…>

<19 июля (6 июля)>

20 июля (7 июля). Пятница. Стоит великолепная жаркая ясная погода. Работаю меньше, чем обыкновенно. Сегодня газеты принесли известия о том, что мы все давно… знали, в чем, по крайней мере, были твердо уверены: что Ленин⁸⁹, анархисты и большевики находятся в связи с Германией и действуют на немецкие деньги. Теперь опубликованы документы, их изобличающие. Им переведено из Германии и лежит на текущем счету 2 000 000 руб. Посредниками в этих сношениях были все евреи. Часть их арестована. Сам Ленин, конечно, скрылся. Колпаки, разумеется, все проглядели и не знали того, что было ясно как день. <…> Разглядеть большевиков было нетрудно с самого начала, и тогда же, пока еще они не успели растлить армию, надо было принять против них меры. Наши незлобивые голуби правители все прозевали и сколько вреда принесли этим России! Вся их правительственная энергия была направлена на месть деятелям старого порядка.

<21 июля (8 июля)>

22 июля (9 июля). Воскресенье. <…> Был в церкви – единственное убежище теперь, где еще раздаются слова любви и мира посреди повсеместных криков о ненависти, мести, предательстве, истреблении и т. д. Соседи получили № «Рыбинского листка» с рядом первостепенной важности известий: немцы прорвали наш фронт под Тарнополем и на 30 верст нас прогнали. Это, я боюсь, создает опасность для наших у Галича. Ушел из правительства князь Львов, разойдясь с социалистами, и премьером сделался Керенский, сильно, кстати сказать, изменившийся за последнее время. Он прибегает теперь к самым крутым и строгим мерам для восстановления дисциплины, которую сам же расшатал своими нелепыми декларациями. Итак, власть всецело перешла к социалистам, и теперь надо ждать опытов осуществления незрелых социалистических идей вроде социализации земли в правительственной практике. Посмотрим, что может из этого выйти. Пусть социализм, который так много обещал, маня в неведомые туманные дали, покажет себя на деле. Если это ему удастся, он упрочится и построит свой, хотя и чуждый нам порядок. Если он провалится – а провалиться может он с самыми злыми и несчастными последствиями, с разорением страны, междоусобиями, немецким игом, – он будет проклят страною так, что и само имя социалиста станет ненавистным для нескольких будущих поколений. Это учение у нас должно себя исчерпать; иначе оно все будет тлеть в подполье, противодействовать всякому порядку и постоянно угрожать пожаром. Итак, пусть делают опыт, и, может быть, страшно горький опыт. <…>

<23 июля (10 июля) – 24 июля (11 июля)>

25 июля (12 июля). Среда. Либеральная часть общества, та, которая отстаивает принцип свободы, индивидуализм, собственность, осталась у нас в меньшинстве. Что ж делать! Приходится лояльно подчиняться правящему большинству – пусть правят, проводя свои принципы на благо России. Мешать, фактически, это либеральное общество социалистам не будет. Им открыта широкая дорога. Единственный случай во всей европейской истории. Итак, в добрый час! С отделением от нас Финляндии, Польши, Литвы и Украйны и, может быть, с широкой автономией Остзейских провинций немцы добились осуществления своего плана: создать между собою и Россией группу мелких государств – буферов, всецело от них зависимых, а конечно, и Финляндия, и Польша, и даже Украйна будут в их руках – Украйна в австрийских. Неужели таково будет начало наших социалистов во внешней политике?

Катастрофа под Тарнополем получила большие размеры, чем казалось. Фронт прорван на 120 верст шириною. Пришлось очистить не только Тарнополь, но и недавно завоеванный Галич. В руки неприятеля досталась громадная добыча из всяких запасов, до 600 вагонов, санитарные поезда и т. д. Все наше продовольствие сосредоточено теперь на фронте, оттого мы и голодаем – и вот все это без выстрела отдается немцам. Доблестно сдавались в плен целые полки с красными знаменами, на которых было написано: «Смерть буржуям», «Земля и воля», «Долой войну» и т. д., т. е. то же, что и в Петрограде 3 и 4 июля. Что, если по всему фронту так будет?

26 июля (13 июля). Четверг. Ясный, но очень холодный день и прозрачный по-осеннему воздух. Я усердно работал над биографией. После обеда принесены были газеты. Катастрофа наша разрастается, так как паника и, главное, неповиновение охватывает и северные фронты. Напечатана телеграмма военному министру генерала Корнилова, главнокомандующего Юго-Западным фронтом, энергичная, грозная, твердая. Впервые заговорили и вспомнили о России. Корнилов⁹⁰ требует введения суровой прежней дисциплины с наказанием смертной казнью за измену и предательство на войне и высказывает упреки Временному правительству за излишнюю кротость, за допущение пропаганды в армии, за разные митинги. Вот к чему привело «самоуправление армии», введенное г. Керенским. Последний взялся за ум и согласился на меры Корнилова. Положение безнадежное; слишком поздно это оздоровление приходит. Все же у меня в глубине души теплится луч надежды на воскрешение армии. Неужели же нам после трех лет войны жить лет полтораста под немецким игом? Луч, правда, слабый. Московская городская дума начала свою будничную работу с предложения большевика Скворцова отобрать в пользу города доходы и владения у московских церквей и монастырей. Какие такие доходы у церквей; многие ли их имеют? В большинстве случаев их едва хватает на содержание церкви и причта. Блестящее начало: в первое заседание выбрать председателем жида, во втором предложить меру, которая поведет к закрытию храмов в тебе, Москва Белокаменная, столица православия и сердце России. <…>

27 июля (14 июля). Пятница. День очень холодный. Утром +7°. Довольно много удалось написать из биографии. Много также поработал над рубкой дров. Вечером разговор с о. Аркадием, ходили по дорожке перед дачами. К разговору присоединился проходивший мимо почтенного вида крестьянин, что-то относивший на пристань и затем вернувшийся. Он стоит за «поравнение» земли, но не знает, что такое «социализация», и думает, что это значит «правда на земле». Вот ведь как эти понятия преломляются в крестьянских головах, а наш собеседник зарекомендовал себя весьма неглупым и начитанным в Святом Писании человеком. <…>

<28 июля (15 июля) —29 июля (16 июля)>

30 июля (17 июля). Понедельник. Социалисты чувствуют, что потерпели крах на войне, и сдаются перед кадетами, прося последних войти в министерство. Кадеты ставят 7 условий, которым нельзя не сочувствовать, и, между прочим, удаления из министерства Чернова⁹¹, с которым они работать не могут. <…> Переговоры с кадетами еще не кончились. Кадеты теперь, разумеется, войдут в министерство властно – да и давно пора власти быть властью. Ленин бежал в Германию. «Товарищи» большевики и меньшевики, заседающие в разных «Советах депутатов», его прикрыли, а Министерство юстиции во главе с фигурантом Ефремовым⁹² было, конечно, бессильно его поймать. Впрочем, и к лучшему. В тюрьме он казался бы мучеником для его приверженцев; на суде присяжных неизвестно, достаточны ли были бы против него доказательства – а бежав в Германию, он доказал сам, с не оставляющей сомнений убедительностью, что он действовал как немецкий шпион на немецкие средства. Но его приятели продолжают заседать в «Советах депутатов» и править Россией. Что же значит устранение одного Ленина, когда остаются еще их десятки! Всегда мне казались уродливыми и отвратительными эти самозваные собрания неизвестных, темных людей, на четверть жидов, на четверть агентов бывшей охранки; а теперь я слышать о них не могу равнодушно. Впрочем, что ж! Россия в начале XVII в. видала единоличных самозванцев, в начале XX в. увидела самозванцев коллективных и столь же темных. За три века мы не исправились. У нас все то же тяготение к самозванщине. День с нависшими тучами. Я много работал.

<30 июля (18 июля)>

1 августа (19 июля). Среда. Утро за работой до 5-го часа. День ясный и не очень жаркий. <…> Наша интеллигенция всегда была нигилистической: не знала ни веры в Бога, ни патриотизма. У нее не было ни одной из этих двух положительных сил. Теперь она и принуждена расплачиваться за атеизм и космополитизм; она оказалась дряблым, бессильным сбродом, который разлетается от разыгравшейся бури. Эти ее свойства способны разлагать и разрушать, а не создавать что-либо положительное. В 1612 г. нас спасли горячая вера и все же имевшийся запас национального чувства, хотя и тогда верхи общества не прочь были сблизиться с поляками. Теперь что нас спасет? Исполнилось 3 года войны. И какой позор к концу третьего года.

<2 августа (20 июля) – 3 августа (21 июля)>

4 августа (22 июля). Суббота. Исключительно хороший, заслуживающий быть отмеченным день, ясный – ни облачка, тихий, не особенно жаркий с какою-то особой прозрачностью воздуха. Вода в Волге как зеркало с ясным отражением противоположного берега. Красота. Л[иза] ездила в Рыбинск. Из газеты, ею привезенной, стало известным, что кадеты не согласились вступить в министерство. Итак, будет министерство

только социалистическое. Социализм у нас еще не исчерпал себя до конца; пусть исчерпает, только чего это будет стоить?

5 августа (23 июля). Воскресенье. День пасмурный, северный ветер и к вечеру дождь. У пристани во время 12-часового парохода я встретил нашего соседа-лесопромышленника, еврея Городинского из Рыбинска, который развернул при мне только что полученную газету, и мне бросились в глаза зловещие заглавия крупным шрифтом: «Конфликт Временного правительства с Верховным главнокомандующим», «Кризис власти», «Арест Гурко» и пр. и пр. Он прочел мне несколько выдержек. Тяжко! То, что происходит в Петрограде, – это агония социалистического правительства, совершенно бессильного и разваливающегося: подал в отставку и сам глава его Керенский. Собиралось совещание вождей партий в Зимнем дворце – точно консилиум врачей у постели больного. Я никак не думал все-таки, чтобы наш социализм оказался настолько слаб и беспомощен, каким он теперь явился. На войне крах, пустая казна, полная анархия, отпадение Украины и Финляндии – вот его результаты. Партии сталкиваются, борются, стремятся достигнуть своих партийных целей и стремлений, и нет такой силы, которая бы стояла над партиями и хотя бы символизировала только всю Россию в целом и общем. Подумав об этом, многие станут монархистами. То, что она может беспристрастно выситься над партиями и взирать только на государство как единое общее, – есть ценное свойство монархии. Даже президент республики – все же член той или иной партии и невольно клонит в партийную сторону. <…>

<6 августа (24 июля) – 8 августа (26 июля)>

9 августа (27 июля). Четверг. Один из превосходнейших ясных и теплых дней, красящих все лето. Утром я ездил на почту в Песочное за деньгами, которые здесь плывут со скоростью, превосходящею скорость течения Волги. Для работы утро пропало. <…>

В «Русских ведомостях» статья о безвыходном положении вследствие того, что партии, раздирающиеся враждой, столкнулись, ни одна не хочет уступить «и нет верховного арбитра, который мог бы разрешить это столкновение, гибельное для России». Что же это, как не воззвание почтенной газеты к монархии. Опыт пережитого выясняет мне с большою убедительностью два заключения. 1) Монархия в России не доделала своего, может быть, жестокого и неблагодарного, но необходимого дела, которое было доделано ею ко времени революции во Франции. Она не закончила еще слияния частей России в одно национальное целое. Части эти только и держались монархом, а когда его не стало – они начали разваливаться. Монархия объединяла их, нередко прибегая и к принудительным, насильственным мерам, и весь odium за них падал на нее. Но это дело необходимости, если мы не хотим развалиться. 2) Русский народ не приобрел еще такого характера, выдержки и развития, чтобы те партии, на какие он теперь распадается во взаимной своей борьбе, могли обойтись без «верховного арбитра», голос которого был бы уже окончательным и безапелляционным. Может быть, во Франции и Америке это можно. Но у нас, как показывает опыт, гибельно, и жизнь сама приведет нас к тому, к чему она всегда приводила при раздорах партий: или к тирании, если в народе есть спасительное чувство самосохранения, или к такой же политической гибели, какую испытала Польша. Из абсолютной монархии прямо в «демократическую республику» не прыгают.

<10 августа (28 июля)>

11 августа (29июля). Суббота. Л[иза] уезжала рано утром в 5 час. в Рыбинск, как она это обыкновенно делает здесь по субботам, и вернулась в 12 не только с мясом и зеленью, но и с мешком ржаной муки. Все же насколько жизнь здесь в отношении продовольствия обставлена лучше, чем в Москве! Есть, по крайней мере, все основное необходимое, и даже мясо. Все страшно дорого, но имеется, и не надо прислуге стоять в очередях, как в Москве. Но дороговизна прямо ужасающая. То, что стоило раньше 15 коп., стоит теперь 1 р. 15, и все в той же пропорции. У нас уже не рубль, а что-то меньше франка. Мне удалось много поработать. Сегодня подходил к нашей даче нищий. Я вынес ему пятак, но стал делать замечание, что теперь заработать можно и т. д. Но он мне возразил: «Плохя! Плох! Мне денег не нужно!» – и взглянул на меня такими ясными, кроткими и умными глазами, что мне стало совестно. Сколько раз давал себе слово таких замечаний просящим не делать. Рожь уже сжата. На березах кое-где появляются желтые, золотые ветки. «Помни, скоро лист желтеет, быстро твой проходит май!»

<12 августа (30 июля) —14 августа (1 августа)>

15 августа (2 августа). Среда. <…> Газета отравила по обыкновению. Из Румынии нас гонят, а стало быть, пропадает и Румыния, как Сербия и Бельгия. Зачем-то понадобилось переводить царскую семью – в Тобольск! Ведь это лишнее издевательство в угоду разным советам! Потеряв веру в икону, недостаточно снять ее из переднего угла, но надо еще надругаться над нею! Вот они, дикари! Почему же Иаков II, Карл X, Людовик Филипп да и теперь греческий король Константин могли уехать за границу и жить себе там – но это в цивилизованных странах. Наши

I

Неудовольствие, неприязнь (лат.).

верховоды играют теперь во французскую революцию XVIII в., о которой они кое-что почитали. Но народ наш еще не французы XVIII в., а немцы эпохи Реформации XVI столетия, когда, переставая верить в иконы и мощи, выволакивали их из церквей и всячески надругались над ними.

16 августа (3 августа). Четверг. <…> После обеда мы с Миней ездили в Рыбинск <…>. В Рыбинске на пристанях и на набережной масса поражающих грязным и неряшливым видом оборванцев-солдат, в защитных рубахах без погон, стоят без дела и грызут подсолнухи, необыкновенно тупо смотря на окружающее. Иные предлагают услуги по переноске тяжестей. И эта рвань – наша армия! Куда же ей сражаться с обученными и вымуштрованными немцами? Это тунеядцы, бездельничающие по целым дням, на которых жалко смотреть, и это, впрочем, также избиратели на городских выборах в Рыбинскую думу, предстоящих 6 августа. Я думаю, что даже турецкая армия теперь более обучена, занята и более военного вида, чем этот паскудный сброд. И пять месяцев только назад еще можно было гордиться нашим войском!

17 августа (4 августа). Пятница. Стоит все время великолепная ясная погода. <…>

Прочел в «Русских ведомостях» статью о денежном обращении, в которой доказывается, что денежное обращение после революции стало много хуже, чем было при старом порядке. <…>

Итак, денежное обращение – хуже, продовольственное дело – хуже, о военном деле и говорить нечего, суда и полиции совсем нет. Что же стало лучше после переворота? Свобода? Но министры получают право закрывать газеты, запрещать съезды и собрания, и, наконец, министр юстиции Зарудный⁹³ <…> вносит законопроект о предоставлении двум министрам – внутренних дел и юстиции – по соглашению без суда арестовывать в административном порядке и ссылать в определенные местности лиц, действующих контрреволюционно или опасных для революции! Где же эти свободы, что от них остается и чем все это отличается от старого порядка?

<18 августа (5 августа) – 19 августа (6 августа)>

20 августа (7 августа). Понедельник. Все время стоит на редкость хорошая, ясная и теплая погода. Утром мы занимались с Миней. Я работал затем до 6 час. вечера, и после того мы катались с ним на лодке в Лучинское; вернулись в 9-м часу. Не глядеть бы лучше в газеты! Петроградский главнокомандующий ген. Васильковский⁹⁴ подал в отставку – это уже и не запомнишь, который по счету главнокомандующий Петроградским округом уходит из-за конфликта с Советом солдатских и рабочих депутатов, в котором имеется секция, руководящая военными делами, подобно тому, как там есть секция дипломатическая и т. д. Словом, это особый параллельный государственный механизм. Отрекшегося государя везут в Тобольск, в чем я вижу исключительно издевательство над ним. Я было надеялся, что поезд направится в Архангельск, затем на корабль и в Англию. Эх, совершенно еще мы варварская страна, на каждом шагу в этом убеждаешься. Фигляр К[еренский] кричит о равенстве и братстве, когда вокруг все хватают друг друга за горло и душат. Смешной и жалкий фигурант.

<21 августа (8 августа) – 27 августа (13 августа)>

27 августа (14 августа). Понедельник. Утро за работой до чая. Затем ходили в Лучинское за картофелем – насколько здесь жизнь легче, чем в Москве. Главные предметы продовольствия здесь можно достать без препятствий, заплатив, конечно, втрое-впятеро дороже, чем прежде, но все-таки все можно достать, тогда как в Москве не достанешь ни за какие деньги. Газеты принесли известие о первом дне Московского совещания: речи, речи и речи, а в речах слова, слова и слова. Керенский поносил старую власть, сваливая на нее все происходящие безобразия, выкрикивал много важных и торжественных слов: верховная власть, государственная мощь, сам он – верховный глава верховной власти, Временное правительство будет действовать железом и т. д. Он начинает наконец понимать, что такое государство и что правительство – не ученое собрание, воодушевленное идеей непротивления злу. Но ведь все это слова! Все только и твердят о необходимости власти, ее прямо жаждут, как воды в пустыне. Но где же она? Слова – громкие и высокие, а все мы видим, что у правительства все что угодно есть, кроме только власти. Кто же его слушается? Армия, которая бежит? Рабочие, которые не работают? Украинская рада, которая созывает украинское Учредительное собрание? Финляндия, собирающая распущенный Сейм? Плательщики налогов, не платящие их? И Москва забастовкой трамваев, трактиров и других заведений в знак протеста против совещания показала, каким авторитетом пользуется в ее глазах верховная власть Временного правительства. Министр финансов[Н.В. Некрасов]⁹⁵ приводил цифры, но цифры потрясающие. Он сказал, что ни одно царское правительство не было столь расточительным, как революционное. Содержание «продовольственных комитетов» обходится казне в 500 милл[ионов] в год; содержание земельных комитетов в 140 милл[ионов]. На пайки семьям запасных испрашивается 11 миллиардов. Бумажек старое правительство печатало меньше 200 милл[ионов] в месяц, временное по 800 милл[ионов]. Недоимочность доходит до 43 %. Хуже нельзя себе ничего представить. Дорого обошлась России свобода, и при такой дороговизне по карману ли она нам?

28 августа (15 августа). Вторник. <…> Речь Керенского в Государственном совещании произвела на меня впечатление танца, исполненного канатным плясуном, жонглировавшим в то же время высокими государственными понятиями. Где же были ваши дела за 5 месяцев? Была ли у вас хоть капля той власти, о которой вы говорите, когда вы ходили на задних лапках перед Советом рабочих и разных других депутатов?

<29 августа (16 августа) – 30 августа (17 августа)>

31 августа (18 августа). Пятница. Утро пасмурное, но затем с полудня день опять ясный. Я ездил в Песочное по денежным делам, а после обеда прилежнейшим образом предавался работе. После чая гуляли с Л[изой] и дошли до беседки на обрыве в имении Теляковского. Второй день не получаем газет и не знаем, «объединились ли все живые силы страны», состоялось ли «спасение революции, а кстати, и страны», продолжает ли отечество стоять «на краю гибели» и т. д. Какая масса запошленных выражений наполняет теперь газетные столбцы и как быстро благодаря усиленной всеобщей болтовне испошливается всякое новое выражение! Вечер теплый, тихий и лунный. На реке серебристый отблеск в переливах воды. Слышны были звуки какого-то струнного инструмента с далекой лодки. Поэзия!

<1 сентября (19 августа) – 2 сентября (20 августа)>

3 сентября (21 августа). Понедельник. <…>…Узнали зловещую новость о взятии Риги немцами. Как говорил Корнилов, открыта дорога к Петрограду, а без Петрограда, где все заводы, едва ли мы можем вести войну. <4 сентября (22 августа) – 5 сентября (23 августа)>

6 сентября (24 августа). Четверг. Утром занятия с Миней. Затем они с Л[изой] уехали в город на пароходе «Пчелка». Часов около двух начался сильнейший ветер и дождь, совсем осенняя холодная погода. Пользуясь уединением и тишиной, я усерднейшим образом изучал пребывание Петра в Англии, бросив работу, когда стало темнеть. К возвращению моих путников, неожиданно застигнутых таким ненастьем, я позаботился о домашнем уюте, затопил печь – дров, мною же нарубленных, здесь сколько угодно из сухих деревьев и ветвей. Встретил их на пристани Кашинского пароходства. Свирепствовал ветер, и лил дождь. У нас на столе, освещенном лампой, дымился суп – да еще куриный, была курица с рисом, шумел, как бы разговаривая, самовар, весело трещало пламя в очень нагревшейся печи. Мы в разговоре отметили эту картину благополучия, потому что в Москве будем голодать и холодать. Газет опять не было – и отлично.

<7 сентября (25 августа)>

8 сентября (26 августа). Суббота. Утром я ездил в Песочное на почту за финансами. Холодно, серо, сильный ветер. Из полученных газет бросилось в глаза известие о паническом бегстве жителей Петрограда. На Николаевском вокзале столпотворение. Но можно ли бежать 3 миллионам жителей! Можно ли эвакуировать такой город? Неужели сдаваться? А развязка кажется близкой. Уехали наши новые знакомые Олтаржевские, и мы остаемся только с ближайшими соседями. После обеда выглянуло осеннее солнышко. Мы с Л[изой] гуляли до чая, а после чая с Л[изой] и М[иней] ходили за грибами. Заходили в церковь ко всенощной, и были в церкви сначала только мы, а затем пришли Климины. Есть своеобразная поэзия в сельской церкви за вечерней службой «Свету Тихому». В связи с переживаемым врезался мне особенно стих псалма: «Не до конца прогневается». Господи, не прогневайся на нас до конца! На Россию.

<9 сентября (27 августа)>

10 сентября (28 августа). Понедельник. Утром – сборы в путь. Мы отправились с 12-часовым пароходом на Романов. В начале 12-го мы уже были на пристани в ожидании парохода, как случился эпизод, несколько изменивший план нашего путешествия: с пристани из корзинки удрал кот Васька и бежал в прибрежные кусты. Все попытки его найти оказались тщетны, и прислуге пришлось остаться до 4-часового парохода, чтобы кота захватить, так как жаль было оставлять его на произвол судьбы. Итак, мы тронулись в путь не вчетвером, как предполагалось, а втроем. В Романове нас встретил на пристани о. Аркадий, сообщивший, что для нас имеется лошадь для перевоза нашего имущества на тот берег в Борисоглебск. Он звал нас непременно зайти к себе. Действительно, пристав в Борисоглебске, мы нашли лошадь и очень удобную и поместительную телегу, в которую сложили наш довольно значительный скарб. <…> Воз с нашими вещами тронулся, а мы последовали за ним. Эта процессия возбудила в тихом Борисоглебске большую сенсацию, как нечто редкостное для его мирных, никуда, очевидно, никогда не выезжающих жителей. Встречные борисоглебцы останавливались и с удивлением на нас смотрели. Один господин подошел к нам и с каким-то тревожным любопытством спросил: «Скажите, пожалуйста, вы из Петрограда бежите?» И когда мы ему разъяснили, в чем дело, он несколько раз повторил: «Спасибо, спасибо за беспокойство!» <…> Дом, где живет дочь о. Аркадия, неподалеку от перевоза на высоком берегу. Мы были очень радушно встречены и угощены. Светлая уютная квартира с великолепным видом на Волгу и на противоположную сторону, изящно обставлена. На столе – полное изобилие: чай, сахар – пиленый, мед, арбуз, виноград, белый хлеб – это в нынешнее-то время. Дрова в Романове – 28 руб. саж[ень], тогда как в Москве – 100 р. В мирной и дружелюбной беседе с о. Аркадием, его женой и дочерью мы провели с час, а затем, сердечно простившись с ними, поспешили на самолетную пристань встречать нашего беглеца. Кухарка благополучно везла его в корзинке. <…>. День в Романове произвел на меня самое отрадное, успокаивающее действие. Красота города, расположенного на обоих высоких берегах Волги, множество церквей старинной архитектуры, домики, утопающие в зелени садов, и красота из красот Романова – его дивный собор – все это производит чарующее впечатление. Собор заслуживает не меньшего внимания, чем готические соборы в Германии и Франции, чем какой-нибудь duomo в итальянском городе. Как мы хорошо знаем чужие древности и красоты и как мало знаем и плохо ценим свои! На станции пришлось подождать часа два. В ожидании поезда публика располагается со своими чемоданами и корзинами прямо на открытом воздухе, так как никакой платформы нет. Поезд стоит открытый, можно заблаговременно влезать в вагоны и занимать удобные места, что мы и сделали. Предстояло еще препятствие: у нас было множество багажа, а в газетах было уже напечатано распоряжение о сокращении багажа до 5 пудов на человека. Да и заведующий станцией сказал, взглянув на наш багаж, что он «подозрителен», теперь спекулянты провозят в багаже товары. Я ответил ему, что я не спекулянт, а профессор Московского университета, и он стал очень почтителен со мною. Теперь, оказывается, подвергают багаж осмотру. Мы были избавлены от этого неудобства, отлично устроились в вагоне, заняв верхние места, и в 8 час. 15' двинулись. <…>

11 сентября (29 августа). Вторник. Так в тесноте и духоте мы все же без особенных приключений добрались до Москвы. <…> Сели на трамвай… на Садовой. Сияло солнце, после ночного дождя московские улицы были освежены, и не было пыли, и у меня на душе были еще впечатления от тишины и благополучия Романова-Борисоглебска. Сосед мой держал № «Русского слова», и я, заглянув в него, заметил тревожные заголовки «Конфликт Временного правительства с Корниловым. Отказ

Корнилова от должности». Я понял, что Корнилов вышел в отставку, и опять появилось жуткое, тревожное чувство за нашу судьбу, когда немец взял уже Ригу. Все утро мы заняты были разборкой и устройством, и только затем, выйдя с Миней прогуляться, я купил газету и прочитал потрясающие известия, что дело идет не об отставке Корнилова, а происходит открытое и вооруженное столкновение Верховного главнокомандующего с правительством. Известия крайне сбивчивы, и в газетах тон выжидательный. <…>

12 сентября (30 августа). Среда. Я оказался прав. Восстание Корнилова не имело успеха и оказалось авантюрой. Если это так, то как можно было затевать подобное предприятие? <…>

<13 сентября (31 августа) – 14 сентября (1 сентября)>

15 сентября (2 сентября). Суббота. Утром удалось, хоть немного, позаняться биографией Петра. Пожалеешь о свободных днях в Шашкове! После завтрака отправился в Университет на заседание Совета… <…> Выходя, в коридоре беседовали с М.К. Любавским, Готье, Егоровым и И.А. Каблуковым⁹⁶ о текущих событиях. М.К.[Любавский] махнул рукою, и мы оба сошлись на том, что погибаем. Он сильно похудел и как-то осунулся. Да и все мы похудели и постарели. Во время осады города месяц службы идет за год. И мы теперь живем день за месяц, а месяц за год. <…>

16 сентября (3 сентября). Воскресенье. Выехал утром в Посад на заседание Совета Академии. В заседании, очень многолюдном, рассматривались новые учебные планы, текущие дела и вопрос о кандидатах в ректоры. Все с большими спорами о мелких делах, так что заседание тянулось, к общему утомлению, целых пять часов. <…> Поездка моя в Посад оказалась не из приятных. Не говорю уже о мытарствах с трамваем, которые скрасились беседой с доктором Э.В. Готье, дядей Юрия[Готье]. В вагоне II класса – солдаты без билетов. В гостинице верхний этаж занят офицерами переведенной в Посад военной электротехнической школы; теснота, и я едва нашел маленький и очень грязный номер, где и пишу сейчас эти строки. Прежде поездки в Посад доставляли мне большое удовольствие; теперь это – страдание. Все же за заседанием, в котором академические профессора с необыкновенной горячностью барахтались в академических мелочах, можно было забыться – как будто в России за академическими стенами ничего не происходит. А между тем, как вспомнишь, что делается, – мороз подирает по коже. В Выборге солдатами убито 15 офицеров и в Гельсингфорсе – четверо. Прямо кошмар какой-то! Видимо, немцы решили выбить таким способом через наших же большевиков офицерский состав, а куда же годится такая обезглавленная армия! Дело наше проиграно.

17 сентября (4 сентября). Понедельник. Встал очень рано, в начале 8-го часа, т. е. по-настоящему 7-го. Был в монастыре и купил 2 просфоры к чаю, потому что иначе хлеба нельзя здесь, как и в Москве, добыть без карточек. Просфоры по 5 коп., величиною каждая в грецкий орех. <…>

18 сентября (5 сентября). Вторник. Начал чтение лекций в Академии с указаний на трудность занятий наукою при окружающих обстоятельствах. <…> В 11 час. я уже освободился и отправился домой. На вокзале не мог ничего съесть, т. к. ничего нет, и поехал с совершенно пустым желудком. Мы привыкаем к голоданию. В вагон II класса влез на одной из промежуточных станций солдат, неуклюжий, неряшливый, растрепанный, с обросшими волосами, нагло развалился, облокачиваясь на спинку скамьи, – все это проделывал перед офицерами, делавшими вид, что не обращают на него внимания. Не посмели спрашивать у него билета и проверявшие билеты контролеры – они, очевидно, под страхом распущенной солдатчины. <…>

<19 сентября (6 сентября) – 24 сентября (11 сентября)>

25 сентября (12 сентября). Вторник. В газетах – отставка обер-прокурора Синода Карташева⁹⁷, вызванная, как он сам пишет в прошении об увольнении, «невозможностью работать вследствие засилья социалистов». <…> Вечером у меня преосв. Сергий⁹⁸, Богословские, Готье. Оживленный разговор и всеобщее негодование по поводу текущих событий. Липа пришла со своим хлебом и сахаром. На блюде у нас было подано немного рыбы, далеко не столько, чтобы быть сытыми. Это стоило 14 рублей. Арбуз – 2 р. 50 к., и все так. На такой почве неизбежны взрывы.

<26 сентября (13 сентября) – 4 октября (21 октября)>

5 октября (22 сентября). Пятница. <…> Вечер у Карцевых для выбора «домового комитета», Л[иза] согласилась по настоянию Карцевых быть таким комитетом. Разговор о текущих или, вернее, бешено мчащихся событиях, главным из которых, конечно, является надвигающаяся железнодорожная забастовка. Есть железнодорожники, например машинисты, действительно обездоленные, и преступно виновато правительство Керенского, не умевшее их вовремя удовлетворить. Получалась такая несправедливость, что, между тем как чернорабочие в мастерских, прослужившие всего год, получают до 500 руб. в месяц, машинисты, служащие 20–25 лет, должны довольствоваться всего 250 рублями. Эту несправедливость давно следовало устранить. Ответственность за нее падает всецело на правительство. Но есть ли в России правительство? Каждый день я беру в руки газету с этим вопросом: ну как, есть ли в России правительство? И по прочтении убеждаюсь, что его все нет.

<6 октября (23 сентября)>

7 октября (24 сентября). Воскресенье. <…> Железнодорожная забастовка началась. Правительство формируется. Судьба России, как оказывается, зависит от того, как поступит Кишкин", даст ли он согласие вступить в министерство на пост министра призрения или не даст. Вот от чего зависит судьба России. А что такое Кишкин, как не самый посредственный из посредственных кадетов, если не попросту глупый человек? Вот до чего доходит человеческое затмение. Да и есть ли теперь Россия? Вот вопрос, о котором стоит подумать.

8 октября (25 сентября). Понедельник. Что Россия теперь не государство, это для меня ясно, ибо государство есть человеческое общество, объединенное верховной властью, а где же у нас верховная власть. Ею не обладает Временное правительство – потому что оно «подотчетно» какому-то Демократическому совету, образовавшемуся из Демократического совещания. Ею не обладает и этот самозваный Демократический совет. Итак, не будучи государством, Россия теперь – первобытное, естественное состояние людей. Есть разные союзы, которые борются между собой и бастуют, стремясь каждый урвать себе кусок из бывшего государственного достояния. Железнодорожная забастовка продолжается и развивается. <…>

9 октября (26 сентября). Вторник. В газетах об образовании министерства, которого уже по счету? Все те же. Но спасение России, несомненно, обеспечено: Кишкин согласился стать министром призрения. Ура! На выборах в районные думы, происходивших в воскресенье, победили в одних районах, в том числе и в нашем, кадеты, в других, где целыми полками выбирали солдаты, – большевики. Социал-революционеры потерпели полный провал, никому не дав «земли», которую они обещали на выборах в общую Городскую думу. Большевики свою победу обеспечили еще более наглым обманом: их агитаторы перед выборами ходили по дворам и обещали, если их выберут, выдавать по 1 ½ ф. хлеба на человека в день вместо выдаваемых теперь ½ ф. Газета по-прежнему безотрадна: бунт, буйство, насилие, грабежи, погромы и все в том же роде. Все имения Козловского уезда Тамбовской губернии разграблены, в том числе и те, которые отданы были земству, школам и т. д. Пугачевщина в полном разгаре. <…>

<10 октября (27 сентября)>

11 октября (28 сентября). Четверг. <…> В газетах письмо офицеров стоящей в Москве артиллерийской бригады. В письме приводятся случаи оскорблений и даже избиений офицеров солдатами, и офицеры заявляют, что при таких условиях они считают свою службу лишенной смысла, и просят военного министра разжаловать их в рядовые; в этом положении они будут полезнее. Это крик наболевшей от безобразий последнего времени офицерской души. Нельзя читать письма без волнения.

<12 октября (29 сентября) —17 октября (4 октября)>

18 октября (5 октября). Четверг. Утро в тишине за чтением книги Иконникова «Максим Грек» ради заседания сегодня Исторического общества, в котором назначен был доклад Ржиги¹⁰⁰ о Максиме Греке. Был на семинарии в Университете от 4 до б, а затем, т. к. мне оставался перерыв до заседания Исторического общества только в размере 1 часа, от 6 до 7, то я зашел в ближайшую кофейню Филиппова слегка подкрепиться. Стакан кофе стоит 70 к. Хлеба никакого нет. По соседству со мной сидел молодой, высокий, статный офицер с необычайно голодным видом. Осведомившись по карточке о ценах блюд, он спросил самое дешевое – два бутерброда с телятиной. Цена микроскопического бутерброда, на маленьком-маленьком кусочке хлеба, – 1 рубль. Он съел их два – т. е. проглотил их в два глотка моментально – и выпил два стакана бурды, называемой кофеем, заплатил за это 3 р. 40 к. и вышел, конечно, таким же голодным, как вошел.

Цены прочим блюдам – 4, 4 р. 50, 5 р. Порция ветчины – 6 руб. Вот и живи на офицерское жалованье.

<…> Доклад Ржиги очень интересен и подал повод к оживленным прениям. <…> Возвращались домой Любавский, Егоров, Бахрушин¹⁰¹ и я вместе. Бахрушин поселился теперь в нашем переулке и сделался моим соседом. Вернувшись домой, я поужинал, но мог бы и не ужинать, хотя с утра ничего не ел. Мы совершенно отвыкаем есть. Попросту начинаем голодать.

<19 октября (б октября) – 31 октября (18 октября)>

1 ноября (19 октября). Четверг. Утром, проводив Миню, занимался биографией, и удалось написать о церковности в английской жизни XVII в. и об интересе к этой ее стороне у Петра во время его пребывания в Англии. К 2 пошел в Университет на семинарий. Заходил в канцелярию взять себе удостоверение на право въезда в Москву (от Троицы). Вечер у А.П. Басистова с преосв. Сергием[Сухумским], который заезжал за мною и по возвращении от А.П.[Басистова] ночевал у меня в кабинете. Беседовали о событиях. Грустное и возмутительное зрелище: погромы помещичьих имений и фабрик, но ведь вы же сами, господа родзянки, трубецкие, болконские, Коноваловы, рябушинские и пр., содействовали им, сведя с престола символ права и не сумев заменить его другим символом, необходимым для темного народа. Наш солдат и мужик поняли, очевидно, что с падением царя пала всякая власть и стало возможно делать что хочешь, между прочим, и грабить. Не пожинаете ли вы то, что сами же посеяли. С царем у нас исчезло и право собственности. В газетах опять о забастовке городских рабочих, которые устраивают ее, науськиваемые большевиками, как средство смуты, а вовсе не из экономических потребностей. В корне это, конечно, затея большевиков, и в самом глубоком корне – немецкие деньги, для нашего развала. В Петрограде со дня на день ожидается восстание большевиков, правительство живет под этим страхом и не принимает никаких мер против открыто производящихся приготовлений к восстанию!

2 ноября (20 октября). Пятница. Утро посвящено было подготовке к лекции в Университете. Семинарий на Женских курсах. Представленные работы отлично исполнены. Вечер дома за подготовкой к лекции. В ночь на завтра должна начаться забастовка городских рабочих. Им сделаны все уступки, но они, ясно совершенно из политических побуждений, хотят все же бастовать. Это одна рука вызывает планомерно выступление большевиков в Петрограде и забастовку городских рабочих в Москве. Господи, на каком безобразном интернациональном воляпюке говорят эти товарищи большевики. Совет рабочих и солдатских депутатов начинает издавать «декреты» и выражается так: «Прини мая во внимание, что предприниматели, саботируя производство, провоцируют стачки, совет декретирует» и т. д. Что станется с русским языком после таких упражнений. Уже эта одна порча языка есть их великое преступление против России. Милюков, коего я вообще далеко не поклонник, произнес отличную речь по внешней политике, совершенно разбив наказ «товарищей» особому их делегату Скобелеву на Парижскую конференцию.

3 ноября (21 октября). Суббота. Забастовка городских «товарищей» не состоялась, очевидно, потому, что не состоялось и выступление в Петербурге. Дано несколько времени отсрочки. <…>

4 ноября (22 октября). Воскресенье. Именины Л[изы]. Утром прогулка и дома за чтением академических рефератов, а затем за Маколеем. Это наслаждение можно позволять себе по воскресеньям. По случаю именин у нас гости: Богоявленские и Холи¹⁰², т. е. самый тесный родственный круг. Был жареный гусь – увы, вероятно, в последний раз! В Москве наступает голод; хлеба будем получать по ½ ф. на человека.

<5 ноября (23 октября)>

6 ноября (24 октября). Вторник. Утро за работой над Петром, и удалось кое-что сделать. К часу дня – на факультетское заседание в Университете. <…> Вечером мы с Д.Н. Егоровым, за которым я зашел, были на заседании Археологического общества… <…>

В Петрограде явный мятеж гарнизона против правительства, поднимаемый «товарищем» Троцким¹⁰³, выпущенным из заключения под залог и безнаказанно ведущим свое дело. И нет у правительства силы пресечь это беззаконие! Канатный плясун[А.Ф. Керенский], ходивший все время на задних лапках перед товарищами, кажется, дотанцовывает свои последние дни. Ушел из военных министров шарлатан и негодяй Верховский¹⁰⁴, объявивший себя интернационалистом. Это министр вроде Чернова в земледелии. Что же это делается с русскою землею? И неужели не явится избавитель?

7 ноября (25 октября). Среда. Утро за работой над Петром. Биография Петра получает для меня теперь новый смысл. В то время, когда мы так позорно отдаем все то, что при нем приобреталось с таким упорным трудом и с такими потерями, отрадно остановится на этих славных страницах нашего прошлого, когда Россия проявляла в Петре свою бодрость, энергию и мощь. Это была не та дряблая, гнилая, пораженная неврастенией и разваливающаяся Россия, которую видим теперь. Может быть, если моя работа когда-либо увидит свет, она будет небесполезна в годину унижения и бед, показывая нашу славу в прошлом. Может быть, она посодействует нашему возрождению, внеся в него крупицу здорового национального чувства! Но это, конечно, мечты. События в Петрограде развертываются. Восстание началось открыто. Керенский же занят выработкой «юридической квалификации» движения большевиков, которую он развивал в Совете республики. Итак, вместо энергичных, быстрых и решительных действий – все та же словесность. Опять словесные танцы на канате, опять жонглерство. Он оправдывается «свободами» и говорит, что правительство не спешило с большевиками, давая их замыслам принять определенные формы и надеясь, что они одумаются. Наивно! Если восстание и не удастся, сколько зла, смуты и прямого материального ущерба принесет одна его подготовка, на которую правительство смотрело сквозь пальцы, вместо того, чтобы ее в корне и зародыше пресечь. Я был в Университете, где сначала экзаменовал трех студентов, а потом занимался на просеминарии. <…> На обратном пути видел покупку вечерней газеты нарасхват. Есть известия о захвате в Петрограде Государственного банка, но какие-то смутные. Вечер за Маколеем.

8 ноября (26 октября). Четверг. Газеты не вышли; мы опять в полнейшей темноте, что делается в Петрограде. Самые противоположные слухи: по одним, берет верх Временное правительство, по другим – большевики; по одним, во главе войск, верных Временному правительству, стоит Кишкин – вот истинный спаситель России, по другим – Кишкин сидит под арестом. Ко мне утром заходил один студент Духовной академии, сообщивший, что премьер-министром провозглашен товарищ Ленин, а Бронштейн-Троцкий – министром иностранных дел, а Верховский – военным министром. <…> Студентов на семинарии было меньше обыкновенного. Холод в Университете отчаянный: в профессорской 9°. Отличная сухая и ясная погода, державшаяся весь октябрь, сегодня изменилась к худшему, падает мокрый снег хлопьями. Кое-где на улицах караулы из юнкеров. Но Кизеветтер сообщал, что командующий войсками полковник Рябцев¹⁰⁵ занят только внешней охраной порядка, не держит ни той, ни другой стороны, а выжидает, чья возьмет в Петрограде. Городской голова[В.В. Руднев]¹⁰⁶ также. Вчера он в Думе сказал, что большевиками разогнан Совет Республики. Москва опять в этом переломе никакого активного участия не принимает и пойдет за Петербургом.

9 ноября (27 октября). Пятница. Продолжается полнейшая неизвестность; газеты не выходят. Утром я готовился к лекции. <…> Был на семинарии на Курсах. Там происходит забастовка служителей; двери заперты, надо было звонить, отпирают и дежурят в передней сами курсистки. <…> Множество разных слухов. Говорили, что крейсер «Аврора» палил по Зимнему дворцу, выпустил 1000 снарядов и разрушил дворец, причем погиб женский батальон. Занятия новгородскими писцовыми книгами шли в моей группе с таким вниманием, как будто ничего вокруг не происходило, много лучше, чем в Университете. Вечер дома за чтением. Ночью на 28-е (я пишу эти строки 28 утром) в 4 час. я услыхал сильную ружейную стрельбу, продолжавшуюся до половины пятого. Затем она несколько раз возобновлялась. Я не мог уже заснуть. Значит, началось и в Москве! Где палили, разобрать было невозможно. Выстрелы раздавались гулко среди ночной тишины.

10 ноября (28 октября). Суббота. Весь день до поздней ночи раздавалась перестрелка, трещали пулеметы, щелкали револьверные выстрелы. Иногда все это раздавалось очень близко от нас. <…> Весь день мы сидели дома. Л[иза] и Миня занимались рубкой капусты на дворе. Я работал над биографией Петра и сделал для такого тревожного дня довольно много. Говорили по телефону с Богоявленскими и Богословскими. Вечер за чтением. От Карцевых достали вышедшие сегодня социалистические газеты с очень скудными известиями. Есть известие, что на Петроград идут правительственные войска. Министры сидят под арестом. Ленин объявился в Петрограде и выступал с речью на каком-то собрании. Ясно, следовательно, что его не арестовывали просто потому, что не хотели его брать, зная прекрасно, где он находится. Малянтович¹⁰⁷, выпуская большевиков перед самым восстанием, вел двусмысленную игру, да и Керенский, конечно, также.

11 ноября (29 октября). Воскресенье. Всю ночь и весь день стрельба из ружей, пулеметов, револьверов, а временами и орудийная. К нам на двор залетела шальная пуля, пробила окно в сторожке и застряла в раме. Так что и на дворе, где Миня бегал беспрепятственно, оказывается, небезопасно. Я целый день был за работой над Петром. Вечером к нам заходила В.А. Карцева, и, пока она сидела у нас, было два страшно сильных выстрела из орудия. У нас звенели стекла. Таких же несколько выстрелов было в 12 часу ночи, когда мы уже легли спать. Богоявленские сообщили по телефону известие, что Керенский «взял Петроград» и «крейсер „Аврора“ сдался». В своей последней речи в Совете республики Керенский назвал Ленина «государственным преступником», а Ленин в своей первой речи в Совете съезда депутатов (?) назвал Керенского государственным преступником. Курьезно! Идет война двух государственных преступников. В Смутное время второй самозванец появился, когда погиб первый. Теперь второй самозванец согнал первого с престола. В истории основное бывает сходно с различиями в частностях.

12 ноября (30 октября). Понедельник. День особенно жаркой перестрелки. Все утро пушечная пальба. Где-то около нас ружейный огонь, очень сильный, целое сражение. По нашему двору звенят пули. Два раза к нам прибегала В.А. Карцева говорить по телефону и во второй раз привела одного гимназистика, который, идя по нашему переулку и застигнутый перестрелкой, прижался к воротам. Он от нас говорил по телефону с сестрой, живущей в Денежном же переулке № 4. Но пробраться туда не было возможности. Звонил Д.Н. Егоров, сообщивший, что у них у Успения на Могильцах творится сущий ад. Очевидно, что наша местность сделалась ареной каких-то военных действий. Все так неясно, и неизвестно, что делается вокруг. Я работал над биографией, и мне удалось составить описание дней 1–3 марта 1698 г. На вечер мы из кабинета перешли в более спокойную комнату Л[изы], откуда менее слышно стрельбу. В 10-м часу вдруг повсюду погасло электричество; мы очутились в полнейшем мраке и в 10 легли спать под выстрелами.

13 ноября (31 октября). Вторник. Наша осада продолжается. Всю ночь на 31-е и весь день пушечная, ружейная и револьверная стрельба продолжалась. Электричество вновь начало гореть. День опять за работой: составлял описание за 5-е марта 1698 г. Начинает тяготить неподвижная жизнь. По утрам прислуга нашего двора проползает как-то в булочную за хлебом и приносит тягостные известия: убили на Сенной площади двух проходивших юнкеров, убили торговца в мелочной лавке, сказавшего зашедшим в лавку солдатам, что у него нет табаку. Вечером Карцевы каким-то образом достали газету «Вперед», социал-демократическую, но не одного толка с большевиками. Оказывается, что вчерашняя сильная ружейная пальба раздавалась при атаке, произведенной большевиками на здание штаба округа на Пречистенке. Газета говорит о примирении, о назначении «согласительной комиссии». Дело рассматривается не как преступный мятеж против правительственной, даже против верховной власти, а как раздор двух сторон, двух партий, совершенно как на фабрике конфликт предпринимателя с рабочими. Где же государство с его абсолютными велениями? Всякое понятие о нем, очевидно, уже утрачено. Тяжкие мысли приходят о том, к чему, к какой жизни мы вернемся после прекращения этой московской войны, когда стихнут выстрелы. Разве к порядку? Опять почти голод, может быть, и совсем голод, опять эта Городская дума с иудеем во главе, митингующая вместо того, чтобы вести городское хозяйство, опять трамваи, переполненные разнузданной солдатчиной, солдаты, торгующие табаком и калошами, воровство, грабежи и убийства, «большевики» и «меньшевики» и т. д. и т. д.

14 ноября (1 ноября). Среда. Пятый день междоусобной войны. Опять пушки, ружья и пулеметы. Часу в третьем была усиленная канонада и настоящий рев пулеметов. Что это обозначало, неизвестно. Неизвестность, в которой мы живем, увеличилась еще тем, что прекратилось действие телефона, так что сношения с внешним миром, какие были, пресеклись. Заходил к нам ночной сторож, сказавший, что наш переулок обстреливает какой-то субъект в зеленой куртке. Но обстреливает необыкновенно усердно, иногда доходя до какого-то ожесточения. Я много работал.

15 ноября (2 ноября). Четверг. Шестой день сидим в осаде, и этот день под жесточайшим обстрелом. Никто, даже два равнодушнейшие ко всему окружающему плотника, которые работают у Карцевых в кладовой, не решались выходить за ворота и даже по двору проходили с опаской. Смысл этой пальбы для нас совершенно неясен. Все утро и до 4 часов я работал над биографией, зани маясь днем 7 марта 1698 г. – день оказался очень обилен перепиской, и потому над описанием пришлось много посидеть. Все время и пушечная канонада. Я поднялся из-за работы только тогда, когда пуля ударила в нашу стену или крышу, т. к. мне показалось, что она попала в окно и разбила его. Весь день и большую часть ночи таинственный незнакомец, находящийся в переулке, щелкает без устали из револьвера, то приближаясь, то несколько удаляясь, очевидно, ходит по переулку. Какую цель имеет в виду это занятие, неясно. Телефон, конечно, не работает, и мы опять совершенно отрезаны от всего мира и ровно ничего не знаем. Только и отрады, что уйти в прошлое и жить в Лондоне весной 1698 г. Когда работу прекращаешь, смысл бытия теряется.

16 ноября (3 ноября). Пятница. Утром была еще редкая стрельба; но затем все стихло. Такая тишина была уже чем-то удивительным; уши за 6 дней привыкли к выстрелам. Стали доходить слухи со Смоленского рынка через ходивших туда прислуг, что юнкера сдались. Пришедший к Карцевым служащий при их магазине татарин Ях-я рассказал, что видел даже, как юнкера сдают оружие. Слухи эти подтвердились. Пришел Д.Н. Егоров; встречен был нами очень радостно. <…> Есть известие из Петрограда, что Керенский разбит под Петроградом и бежал, переодевшись в матросское платье, и теперь разыскивается. Итак, разыскивается находящийся в бегах Верховный главнокомандующий. Канатный плясун кончил свою карьеру, как и подобало канатному плясуну: свалился с каната и разбился. Чем же психологически объяснить такое наваждение, что он морочил русское общество восемь месяцев? Потом, конечно, объяснят эту непонятную нам, слишком близким очевидцам, загадку. Очевидно, что московские власти, прослышав о неудаче Керенского в Петрограде, решили и здесь сдаться. Тогда зачем же было оказывать сопротивление большевикам вооруженной рукой с горстью юнкеров, зная о настроении московского гарнизона? Жаль юнкеров; много молодых жизней погибло напрасно; а главное – как тяжело, должно быть, начинать военную карьеру сдачей оружия! Итак, Россия докатилась до крайнего левого берега; левее идти уже некуда. События идут своим неумолимым ходом. Удержать волну, предотвратить ее удар о левый берег оказалось невозможным. Надо, чтобы русский крайний социализм обнаружил все свои творческие силы и исчерпал себя до конца. Пресечь этот эксперимент могут, впрочем, немцы, которые, конечно, воспользуются нашими междоусобиями в своих целях. Носились слухи, что они прорвали наш минский фронт и захватили Минск, что взяли Ревель. Все это очень тревожно. Я отвлекался от работы, которой, однако, не прерывал. <…>

17 ноября (4 ноября). Суббота. Утро над биографией. После завтрака мы с Миней гуляли по переулкам нашего района. Много следов от пуль, много разбитых стекол. Есть дома, где почти все стекла выбиты и повреждены снарядами стены. Какое варварство, какое дикое преступление! Глубина русского дикаря, кто изведает тебя! Встречались обыватели интеллигентного вида, унылые, испуганные, хмурого вида, с поникшими головами. У всех на душе тяжелая дума. <…> Ради гимнастики я начал колоть дрова, что оказало самое благоприятное действие. Ко мне заходили два студента из Академии, занесли рефераты и расспрашивали меня о московских событиях. У них в Посаде все было тихо. Приехали было из Александрова большевики, очевидно с завоевательными целями. Все стали разбегаться и прятаться по домам. Но большевики, увидев, что нет никакого сопротивления, уехали восвояси. Вечер за чтением.

18 ноября (5 ноября). Воскресенье. Утром я пошел в церковь на углу Пречистенки и Царицынского переулка, которая мне очень по душе своим видом сельского храма, обстановкой и пением. Батюшка в конце обедни говорил проповедь, в заключение ее возвестил, что сейчас в Храме Спасителя идут выборы патриарха. Он возвестил это как великую радость, и я действительно почувствовал радость. Будет лицо, вокруг которого может сплотиться православная Россия; будет духовный, по крайней мере, центр, к которому должны будут тяготеть рассыпанные, растерзанные, разбитые и измученные. Церковь не изведала, таким образом, анархии, чашу которой пришлось испить государству. Когда во главе государства стали жиды и негодяи, отрадно иметь во главе Церкви чистого и святого отца. Без патриаршества, может быть, и следовало обходиться при царе. Но теперь оно может оказать бесценные услуги для России. Кого выберут? Очевидно, Собор поспешил с избранием ввиду происшедших событий. У нас были Богословские. Мы радуемся теперь, встречая родных и знакомых, точно сто лет не видались. У них в Кудрине тоже были жаркие дела: на Кудринской площади стояла пушка, из которой обстреливались дома на Поварской, и несколько домов, в том числе великолепный дом графини Олсуфьевой, повреждены. Пострадала и церковь Бориса и Глеба на Поварской. Мы по-прежнему в полном неведении о том, что происходит в России и Европе. Наших газет нет; а в социалистических листках, кроме хамской пошлости и взаимной ругани, никаких известий нет. Узнали только, что командующим войсками Московского округа сделан «солдат» Муралов¹⁰⁸. Полкам московского гарнизона предписано «выбрать» себе ротных, батальонных и т. д. командиров, а существующие офицеры будут уволены в отставку. Юнкерские училища закрываются, а юнкера переводятся в рядовые. Вечером я заходил к Карцевым. В.А.[Карцева] сообщила, что немцами взяты Або и Гельсингфорс. Если это так, то решена и участь Петрограда. Кажется, сбываются мои горькие слова, что у нас будет республика под немецким сапогом. Мы едем по кругу справа налево: от царя к кадетам и октябристам (Родзянко, Львов, Гучков, Милюков), от кадетов к социал-революционерам (Керенский), от них еще левее: к социал-демократам – и что же, теперь пойдем обратно, или, что вероятнее, движение наше, сделав полный круг, от крайней левой точки перескочит к крайней правой, и неужели при содействии немцев?

19 ноября (6 ноября). Понедельник. Снег, начавший около полудня таять. Утро за Петром. После завтрака был в Архиве МИД, чтобы осведомиться о С.К. Богоявленском. Они живы и здоровы. В Архиве настроение угнетенное и подавленное. <…> Вечер за чтением. Мысли о том, как гг. Родзянки, князья Пав[ел] Д. и Петр Д. Долгорукие¹⁰⁹, Базилевские¹¹⁰, Сухотины¹¹¹, Коноваловы, Челноковы¹¹², Рябушинские¹¹³ etc., фрондируя против Николая и учиняя поход против «власти», рубили сучок, на котором сидели. Вот и расплачивайся теперь имениями и фабриками за свое легкомыслие. Два последние перед революцией года «власть» поносилась и проклиналась, и притом не именно Щиколай] II, а «власть» вообще. Только и слышалось в думских речах: «позор власти», «безумие власти», Шингарев вопил: «Во имя борьбы с властью». Вот она и рухнула, эта ненавистная власть, а поди-ка, найди ее теперь. Будут не только руки, а сапоги целовать у Михаила¹¹⁴ или другого кого-либо, чтобы только взял ее. И не то же ли самое дворянство в лице графа Льва Толстого так старалось о пропаганде идеи социализации земли, о распространении теории Генри Джорджа? Что же плакать о том, что эти идеи, брошенные с таким талантом в народную массу, привились и дали ростки? Пожинайте, что посеяли сами. Если потеряли идею собственности, что же удивляться потере самой собственности.

Нет дневников за 1918 год. – Ред.

Сноски

¹ Лиза – Елизавета Петровна Богословская (урожд. Толстова) (1888–1970), жена Михаила Михайловича Богословского.

² Миня – Михаил Михайлович Богословский (1908–1925), сын Михаила Михайловича Богословского.

³ И.В. Попов – Иван Васильевич Попов (1867–1938), историк Церкви. Профессор Московской духовной академии.

⁴ Городенский – Николай Гаврилович Городенский (1871–1936), филолог, профессор МДА.

⁵ Готье – Юрий Владимирович Готье (1873–1943), русский и советский историк, археолог. Профессор Московского университета. Сотрудник библиотеки Румянцевского музея. См. его дневники в наст, изд., с. 254.

⁶ Протопопов – Александр Дмитриевич Протопопов (1866–1918), русский политик, крупный помещик и промышленник, член Государственной думы от Симбирской губернии. Последний министр внутренних дел Российской империи.

⁷ Милюков – Павел Николаевич Милюков (1859–1943), политический деятель, историк и публицист. Лидер кадетской партии. Министр иностранных дел Временного правительства в 1917 г.

⁸ П.П. Соколов – Павел Петрович Соколов (1863–1923), психолог, магистр богословия. Профессор МДА.

⁹ Виппер – Роберт Юрьевич Виппер (1859–1954), историк. Профессор Московского университета.

¹⁰ Поржезинский – Виктор Карлович Поржезинский (1870–1929), русский и польский языковед. Профессор Московского университета, Московских высших женских курсов.

¹¹ Эри – Владимир Францевич Эри (1881–1917), религиозный философ и публицист.

¹² Г.К. Рахманов – Георгий Карпович Рахманов (1873–1931), из купцов-старообрядцев Рогожской общины, потомственный почетный гражданин, издатель, меценат.

¹³ Любавский, М.К. Любавский – Матвей Кузьмич Любавский (1860–1936), историк. Профессор Московских высших женских курсов. Ректор Московского университета.

¹⁴ Лейст – Эрнест Егорович Лейст (1852–1918), геофизик, доктор философии, доктор физической географии. Профессор, помощник ректора Московского университета.

¹⁵ Колчак – Александр Васильевич Колчак (1874–1920), русский военный и политический деятель, ученый-океанограф, полярный исследователь, флотоводец. Командующий Черноморским флотом (1916–1917), адмирал (1918). Вошел в историю как руководитель Белого движения во время Гражданской войны в России.

¹⁶ Голубовский – Петр Васильевич Голубовский (1857–1907), историк.

¹⁷ Л.М. Лопатин – Лев Михайлович Лопатин (1855–1920), философ, психолог. Профессор Московского университета.

¹⁸ Трепов – Александр Федорович Трепов (1862–1928), государственный деятель Российской империи, министр путей сообщения, председатель Совета министров в 1916 г.

¹⁹ Штюрмер – Борис Владимирович Штюрмер (1848–1917), российский государственный деятель. В 1916 г. был председателем Совета министров Российской империи, министром внутренних дел, а затем министром иностранных дел.

²⁰ Марков 2-й – Марков Николай Евгеньевич (1866–1945), общественный и политический деятель, депутат III и IV Государственных дум. В 1911–1917 гг. лидер Союза русского народа (обновленческого).

²¹ Родзянко – Михаил Владимирович Родзянко (1859–1924), политический деятель, один из лидеров партии октябристов. Председатель Государственной думы третьего и четвертого созывов. Один из лидеров Февральской революции 1917 г., в ходе которой возглавил Временный комитет Государственной думы.

²² В.А. Бобринский – Владимир Алексеевич Бобринский (1867–1927), граф, земский и политический деятель, крупный землевладелец, предприниматель. Лидер фракции прогрессивных националистов IV Государственной думы.

²³ Пуришкевич – Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870–1920), политический деятель консервативных взглядов, монархист, черносотенец. Организатор и участник убийства Григория Распутина.