VI. К каким последствиям могут привести несколько ругательств, громко произнесенных на улице
– Te Deum laudamus! – воскликнул Жан, вылезая из своего убежища. – Насилу-то убрались оба филина. Och! Och! Hax! Pax! Бешеные собаки! Дьяволы! Хороших я наслушался разговоров, нечего сказать! У меня от них до сих пор в ушах трезвон стоит. А тут еще этот вонючий сыр! Ну, теперь скорее вон! Захватим с собой братцеву мошну и поспешим променять денежки на бутылки!
Жан с любовью и восхищением заглянул еще раз в драгоценный кошелек, привел в порядок свою одежду, смахнул пыль с башмаков, почистил посеревшие от золы рукава, засвистал какую-то песенку, перевернулся на одной ноге, осмотрелся, нельзя ли еще чего стащить, захватил с собой несколько лежавших на очаге стеклянных амулетов, рассчитав, что их можно подарить Изабо ла Тьери, и наконец отворил дверь, которую брат не запер из сострадания к нему. Жан тоже оставил ее открытой, желая на прощание насолить брату, и побежал вниз по винтовой лестнице, подпрыгивая, как воробей.
В потемках на лестнице Жан толкнул кого-то, посторонившегося с сердитым рычанием. Он подумал, что это Квазимодо, и эта мысль его так рассмешила, что остаток лестницы он пробежал, держась за бока от смеха, и, даже выскочив уже на площадь, все еще продолжал хохотать.
Очутившись наконец на улице, он топнул ногой.
– О славная, почтенная парижская мостовая! И будь проклята лестница, – на ней запыхались бы сами ангелы, восходившие по лестнице Иакова! Чего ради я полез в этот каменный бурав, ушедший в самое небо? Чтобы поесть протухшего сыра да полюбоваться из слухового окна на парижские колокольни!
Пройдя несколько шагов, Жан заметил «обоих филинов», то есть достопочтенного Клода и Жака Шармолю, погруженных в созерцание изваяний у входа в собор. Подкравшись к ним на цыпочках, он услыхал, как архидьякон объяснял вполголоса Жаку Шармолю:
– Это Гильом Парижский приказал вырезать изображение Иова на этом камне цвета ляпис-лазури, позолоченном по краям. Иов знаменует собою философский камень, который тоже должен перенести много испытаний и терзаний, чтобы стать совершенным, как говорит Раймонд Луллий: Sub conservatione formae specificae salva anima.
«Ну, меня это не касается, – подумал Жан, – благо денежки у меня в руках».
В эту минуту позади него раздался громкий и звучный голос, ругавшийся самым отчаянным образом:
– Провалиться тебе! К черту тебя! Нечестивое чрево Вельзевула! Клянусь Папой! Гром и молния!
– Клянусь честью, – воскликнул Жан, – да ведь это мой друг – капитан Феб!
Имя Феб поразило слух архидьякона в ту минуту, как он объяснял королевскому прокурору значение дракона, спрятавшего свой хвост в фонтане, откуда выходят клубы дыма, окутывающие голову короля. Клод вздрогнул и, оборвав, к великому удивлению Шармолю, свою речь на полуслове, обернулся. Он увидел своего брата Жана, подходившего к высокому офицеру, стоявшему перед домом Гондлорье.
Одна из старейших улочек Парижа перед сносом. Фотограф – Чарльз Марвилль. 1860-е гг.
Действительно, это был капитан Феб де Шатопер. Он стоял, прислонившись к стене дома своей невесты, и ругался самым неистовым образом.
– Однако, капитан Феб, и молодец же вы ругаться, – проговорил Жан, дотрагиваясь до его руки.
– Убирайся к черту! – отвечал капитан.
– Убирайтесь сами к черту! – возразил школяр. – Но расскажите мне, милейший капитан, что вызвало такой фонтан красноречия?
– Простите, дружище! – воскликнул Феб, пожимая ему руку. – Но ведь знаете – и лошадь на всем скаку не остановишь сразу, а я ведь ругался во весь дух! Видите ли, я только что вышел от этих святош, а каждый раз, как я там побываю, я даю себе потом волю поругаться всласть, а то боюсь задохнуться. Гром и молния!
– Не хотите ли выпить? – спросил студент.
Такое предложение немного успокоило капитана.
– Я бы с удовольствием, да денег нет.
– Зато у меня есть!
– Неужели?
Жан показал ему кошелек жестом, исполненным величественной простоты. Между тем архидьякон, покинув у собора изумленного Шармолю, тихо подошел к ним и, никем не замеченный, стал наблюдать за молодыми людьми, всецело поглощенными рассматриванием кошелька.
Феб воскликнул:
– Кошелек у вас в кармане, Жан! Да это похоже на отражение луны в воде: и видишь ее, и нет ее там! Черт возьми, да я готов пари держать, что вы насовали туда одних камешков!
– А вот полюбуйтесь, какими камешками набит мой кошелек! – хладнокровно возразил на это Жан и без дальних разговоров высыпал содержимое кошелька на ближайшую тумбу с видом римлянина, спасающего отечество.
– Фу ты, черт! – пробурчал Феб. – Большие беляки, мелкие беляки, турские монеты, парижские монеты и даже настоящие лиарды! Да это восхитительно!
Жан сохранял свой невозмутимый вид.
Несколько лиардов скатилось в грязь, и восхищенный капитан бросился было их подымать.
Но Жан остановил его:
– Стыдитесь, капитан Феб де Шатопер!
Феб сосчитал деньги и торжественно обратился к Жану:
– Знаете ли вы, Жан, что тут двадцать три парижских су! Сознайтесь, что вы кого-нибудь ограбили сегодня ночью на улице Перерезанных глоток!
Жан тряхнул своей белокурой кудрявой головой и произнес, презрительно прищурив глаза:
– На то у нас имеется полоумный братец – архидьякон.
– Ах, черт побери! – воскликнул Феб. – Вот достойный-то человек!
– Пойдем выпьем, – предложил Жан.
– Куда же пойдем, – спросил Феб, – разве в кабак «Яблоко Евы»?
– Не стоит, капитан, пойдем лучше в «Старую науку», мне там больше нравится.
– Ну ее к черту, «Старую науку». Вино лучше в «Евином яблоке». И там у самой двери вьется на солнышке виноградная лоза. Я люблю на нее смотреть, когда пью.
– Ну ладно, отправимся к Еве, – согласился студент, беря капитана под руку. – Кстати, дорогой капитан, вы только что упомянули улицу Перерезанных глоток. Так не говорят. Мы уже теперь не варвары. Нужно говорить: «улица Перерезанного горла».
И оба друга направились к «Яблоку Евы». Незачем и говорить о том, что они предварительно собрали рассыпанные деньги и что архидьякон последовал за ними, мрачный и расстроенный… Тот ли это Феб, проклятое имя которого не давало ему покоя со времени его разговора с Гренгуаром? Он не был в этом уверен, но достаточно было этого магического слова, чтобы заставить архидьякона крадучись последовать за беспечными друзьями, прислушиваясь к их разговору и тревожно наблюдая за малейшими их движениями. Впрочем, весьма нетрудно было слышать все, что они говорили, потому что приятели нисколько не заботились о том, что другие прохожие могут услыхать их. Они разговаривали очень громко, болтая о дуэлях, женщинах, попойках и всяких сумасбродствах.
На углу одной улицы к ним донесся с ближайшего перекрестка звук бубна. И Клод услыхал, как офицер сказал студенту:
– Черт возьми! Пойдем скорее!
– Почему?
– Боюсь, чтобы цыганка не увидала.
– Какая цыганка?
– Да та, что ходит с козой.
– Эсмеральда?
– Она самая. Все забываю ее дурацкое имя. Пойдем скорее, а то она меня узнает. А мне вовсе не хочется, чтобы она заговорила со мной на улице.
– Да разве вы ее знаете, Феб?
Тут архидьякон услыхал самодовольный смех капитана, прошептавшего что-то на ухо Жану. Потом Феб снова захохотал и с победоносным видом тряхнул головой.
– Правда? – спросил Жан.
– Ей-богу! – отвечал Феб.
– Сегодня вечером?
– Сегодня вечером.
– И вы думаете, что она придет?!
– Да что вы, Жан, разве в этом можно сомневаться?
– Ну и счастливчик же вы, капитан Феб!
Ни одно слово из этого разговора не ускользнуло от архидьякона. Зубы его стучали, как в лихорадке, и он весь дрожал. На секунду он остановился, присев на тумбу, как пьяный, а затем снова пустился вслед за молодыми шалопаями.
В ту минуту, как он их догнал, они уже оставили интересовавшую его тему, и до его слуха донесся припев старинной песни, которую они распевали во все горло:
Les enfants des Petits-Carreaux
Se font pendre comme des veaux!
