ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

К завтраку приезжие художники-живописцы никогда не спускались. Это никого из остальных жильцов пансионата мадам Петрищенко не удивляло, ибо домой они возвращались всегда под утро. Иногда настолько навеселе, что, будучи не в состоянии преодолеть два десятка ступенек лестницы, останавливались, чтобы перевести дух, усаживались в плетеные кресла на веранде, да там и засыпали, оглашая окрестности богатырским храпом.

В таких случаях мадам, ворча, расталкивала дворника Муртазу, и тот, зевая, по одному разносил обоих «братьев», как они себя называли, по их комнатам, а мадам начинала сервировать стол на веранде для завтрака.

Жильцов нынче у мадам Петрищенко было немного, половина комнат пустовала, и только это обстоятельство удерживало ее, как она утверждала, от того, чтобы раз и навсегда отказать несчастным пьяницам от стола и крыши над головой. К тому же они шибко не шумели, и платили почти всегда вовремя.

Иногда на «братьев» находило вдохновение, и они, хмурясь и вздыхая, брались за кисти и краски. Правда, далеко от дома в этом случае не уходили – утверждая, что в Симеизе что ни уголок природы, то шедевр, так и просящийся на холст.

И вдруг в пансионате мадам Петрищенко, под «занавес бархатного сезона», в начале ноября появился еще один художник. Он настолько отличался от уже имеющихся, что мадам дважды просила его показать свои бумаги – вежливый и аккуратный иностранец откуда-то из Венгрии. Даже бородка и усы у господина Ковача хоть и наличествовали как доказательство принадлежности к богеме, однако тоже отличались ухоженностью и аккуратностью. Не то что у Акима или Бориса – всклокоченные, перепачканные в краске и каких-то порошках бороденки, по которым всегда можно было определить – что «братья» ели в последний раз: хлеб с сыром, шашлык или яичницу.

С собой новый жилец привез чемодан и, как водится, мольберт.

Жильцы во главе с мадам Петрищенко завтракали, когда он, постояв перед калиткой, несмело зашел во двор, поставил чемодан и мольберт на нижнюю ступеньку веранды, снял шляпу и с едва уловимым акцентом сказал:

– Здравствуйте, господа! Приятного всем аппетита!

– И вам здравствуйте, – за всех ответила хозяйка густым басом, с подозрением глядя на мольберт – совсем новенький, только что из магазина художественных принадлежностей.

– У вас на калитке висит билетик насчет свободной комнаты, – застенчиво улыбнулся пришелец. – Я бы снял хорошую комнату на две недели, со столом и вообще, как это здесь положено.

– Вообще-то я сдаю комнаты только помесячно, – начала хозяйка, но тут же, вспомнив про конец сезона, поспешно поправилась: – Но можно договориться и на две недели. Вы, как я погляжу, художник?

– Начинающий, мадам! Так сказать, вынужденно начинаю приобщаться к искусству после ранения. – Он показал рукой на протез левой кисти в коричневой перчатке дорогой кожи.

– Обычно я беру четыре рубля в месяц, а с художников – пять, ввиду доставляемого ими беспокойства, – заявила хозяйка.

Остальные жильцы – старенький доктор Венедикт Сергеевич, пожилая супружеская пара из Москвы и две дамочки бальзаковского возраста – поглядели на хозяйку с некоторым изумлением: четыре рубля в месяц была красной ценой в августе-сентябре, но никак не в начале ноября или весной. Впрочем, и сама хозяйка быстро сообразила, что запросила лишнее. Опасаясь, что новый жилец подхватит свое имущество и уйдет в соседский пансионат, где запросто снимет комнату за рубль-полтора, мадам Петрищева сбросила цену:

– Впрочем, для такого солидного господина, с условием оплаты вперед, достаточно будет и двух рублей. Со столом и утренними сливками – двух с половиной, – поправилась хозяйка.

– Отлично! Комната, считайте, за мной! – просиял пришелец и достал из кармана портмоне, при виде которого мадам пожалела, что сбросила цену. Но слово не воробей, как говорится…

– Если вас устраивают условия, то у меня тоже будут пожелания, сударь! – заявила она. – Имея печальный опыт общения с художниками, я всегда настаиваю на спокойном и трезвом поведении своих жильцов. Никаких сборищ, никаких вечеринок – особенно с молодыми особами легкого нрава! Не пачкать стен, не разливать по полу красок, не вытирать кисти простынями, снятыми с веревок для просушки после стирки…

– Договорились! – Новый жилец протянул хозяйке трехрублевую ассигнацию. – Насчет сдачи не беспокойтесь – оставьте прислуге, пожалуйста

При последних словах активно зашевелился Муртаза, чинивший под верандой метлу. Он вскочил на ноги, подхватил чемодан с мольбертом, и, не спрашивая дозволения хозяйки, унес багаж незнакомца в лучшую комнату на втором этаже.

Нового жильца тут же усадили пить чай. Выспросили о видах на ближайшее будущее. Узнав о том, что для начала господин Ковач намерен совершить экскурсию по дачному поселку и узнать – где и что, обе воспрянувшие духом одинокие дамы бальзаковского возраста наперебой вызвались быть его «гидами».

Поселок обошли за какой-нибудь час. Гостю показали местный базарчик, общественный сад с двумя аллеями, несколько винных погребков, где можно было купить вполне приличное местное вино нового и прошлых урожаев, фотостудию, на пороге которой скучал без работы местный фотограф, несколько магазинчиков и лавок, где продавалось «все вперемешку». Вот таков был Симеиз того времени.

В пансион вернулись, купив две великолепные дыни, корзину местного винограда, зелень. Вера Павловна и Эльвира Сергеевна, узнав, что у венгров не принято, обращаясь к человеку, упоминать его отчество, уже называли гостя Михалом и Мишелем и очень обижались, когда он упорно отказывался называть их Верочкой и Элей.

Пока «экспедиция» бродила по поселку, какое-то чудо (а скорее, чутье) необычно рано подняло со смятых простыней и коллег новоприбывшего художника. Так что по возвращении господин Ковач был шумно встречен полуодетыми Акимом и Борисом. К его немалому изумлению, оба бросились к нему с объятиями, теребили, бесцеремонно упрашивали рассказать историю его страшного ранения, пытались найти общих знакомых в Петербурге и Москве. И в конце концов потребовали с коллеги немедленной «прописки» – то бишь ведра молодого вина.

Однако Ковач, несмотря на застенчивую улыбку и явное смущение столь восторженным приемом, сумел выказать стальной характер. «Прописка»? Да, он уже заказал на вечер ведерный кувшин вина и договорился с местным мясником о свежем барашке, из которого тот же мясник вызвался самолично приготовить настоящий крымский стол с шашлыком и бараньей похлебкой. Местный лавочник-пекарь обещал к вечеру напечь каких-то изумительных местных лепешек, и зелень уже имеется. Так что все будет, господа, но только на закате, на закате, не раньше! Причем на «прописку» приглашаются все жильцы пансионата – иначе в Венгрии не принято, господа…

А пока Ковач попросил Акима и Бориса показать свои работы, чем немало смутил обоих. Оба принялись наперебой оправдывать отсутствие готовых работ депрессией, показали какие-то наброски и девственно-чистые холсты на подрамниках и без таковых.

Потом Ковач продемонстрировал коллегам свой «инструментарий», при виде которого у них потекли слюнки. Они даже выпросили у венгра несколько «лишних» дорогих кистей китайской работы. Потом Ковач выразил желание отдохнуть с дороги и мягко, но решительно выпроводил Акима и Бориса из комнаты. Мелькало иной раз в его взгляде что-то такое, что напрочь отбивало желание спорить…

Обиженные художники отправились в винный погребок Ахмета, обмениваясь по дороге впечатлениями о новом жильце.

– Совсем «зеленый», – поставил диагноз Аким. – Слушай, он даже не знал, что холсты перед работой надобно непременно загрунтовать! Пастель впервые в жизни, кажется, увидел, ха!

– Ага! – поддержал его Борис. – Спросил, не помогу ли я правильно загрунтовать несколько холстов – ну, я ему тут же всучил штук пять своих, готовых! Дал по рублю за каждый!

– Оно и видно, что денег у него куры не клюют, у Михала нашего!

– Где ж он воевал, интересно? – вслух размышлял Аким. – Я спросил – он ответил что-то неопределенное.

– А мне про экспедицию в Тибет что-то пытался «впарить». Может, конечно, оно и правда…

Как только художники ушли, Ковач спустился на веранду, где дремал в кресле доктор Венедикт Сергеевич. У него Ковач поинтересовался, нельзя ли найти в поселке настоящие старые «травники», и показал список растений, которые были ему потребны. Признавшись, что не очень понимает в траволечении, доктор тем не менее сказал, что, по слухам, на окраине поселка живет полусумасшедшая старуха, которую все считают колдуньей именно по причине интереса к различным целебным растениям. И уже шепотом, с оглядкой, добавил, что в этом древнем занятии, видимо, что-то есть: к той старухе бегают иные легкомысленные особы, неосторожно забеременевшие в разгар курортных романов.

Венедикт Сергеевич нарисовал схему поселка с указанием тропинки, ведущей к хижине старухи, подавив в себе желание поинтересоваться, зачем вся эта «дикость» прогрессивному цивилизованному иностранцу.

Второй вопрос Ковача удивил его еще больше: тот спросил, проживают ли нынче в поселке настоящие художники?

– Помилуйте, господин Ковач, а чем вам наши-то не угодили?

– Я имел в виду тех, кто по-настоящему рисует, а не бражничает над пустыми холстами недели напролет, – объяснил Ковач. – Только, ради Девы Марии, не передавайте Акиму и Борису мое о них мнение!

Знал Венедикт Сергеевич и таких художников – во всяком случае, видел во время своих врачебных экспедиций по югу полуострова людей с мольбертами. И объяснил, где и в какое время их можно встретить.

Поблагодарив доктора, Ковач поднялся к себе и появился только часа через два, сменив сюртук столичного жителя на более демократичный дачный наряд – легкие брюки, высокие сапоги, свободная сорочка и курточка венгерского образца. В руке у него был толстый фолиант, в котором доктор тут же опознал справочник растений.

– Пойду по делам! – вежливо улыбнулся Ковач и наотрез отказался от услуг Верочки и Эллочки, вызвавшихся снова его сопровождать.

– Только что приехал – и уже дела? – недоверчиво бросила вслед ему Верочка.

– Просто наше общество его не устраивает, – надулась Эллочка.

Ориентируясь по схеме, изображенной доктором, Ковач прошел через весь поселок и вскоре нашел тропинку, ведущую к хижине «колдуньи».

Старуха встретила его неприветливо – продолжала, не отвлекаясь, разбирать охапку растений, собранных, по-видимому, рано утром. Ковача это не смутило. Он решительно выставил перед старухой подарок – старую каменную ступку, купленную только что в поселке, в лавочке под многообещающей вывеской «Колониальные и археологические товары». Торговец заверил его, что ступке не меньше нескольких сотен, если не тысяч лет, и что добыта она в старинных, полуразрушенных временем могильниках тавров – аборигенов местной земли.

Подарком старуха не шибко заинтересовалась. Покрутила ступку перед глазами, отставила ее в сторону и вопросительно уставилась на гостя: зачем, мол, пожаловал?

Ковач раскрыл перед ней ручной работы «Справочник растений», которому уж точно было несколько сотен лет, справочник, подаренный ему некогда в числе прочего настоятелем монастыря. Книга была не только богато иллюстрирована, между страницами в конвертах из толстой бумаги лежали высушенные образцы растений, какие-то листики и корешки.

Справочником старуха заинтересовалась гораздо больше, чем ступкой. Положив фолиант на колени, осторожно принялась листать его заскорузлыми грязными пальцами. Узнавая растения, восторженно вскрикивала и произносила несколько слов или фраз на непонятном Ковачу языке. Затем, прижав книгу к высохшей груди, задала глазами немой вопрос, не подарок ли также и эта книга? Ковач с извиняющейся улыбкой отрицательно покачал головой и перешел к делу. Он скинул куртку, снял сорочку и повернулся к старухе спиной, демонстрируя никак не заживающую рану. Потом молча, не одеваясь, указал «колдунье» на несколько растений в справочнике, отмеченных закладками.

Пожевав губами, старуха осмотрела его и содрала пластырь, отчего Агасфер зашипел от боли. Сковырнула ногтем остатки мази, понюхала и даже пожевала кусочек. Сплюнув, старуха перешла к переговорам. Жестами она дала понять, что может вылечить гостя. Но кое-какие травы, упомянутые в справочнике, то ли не годятся, то ли тут не растут. Замену надо искать высоко в горах.

Кивнув, Ковач вытащил из кармана пригоршню золотых монет и показал старухе. Но та оказалась упрямой: или книга, или никак! Золотые монеты ей без надобности. Пришлось согласиться. Тогда старуха нарисовала палочкой на земле три солнца и месяц. Стало быть, на подготовку ей понадобится трое суток, а прийти «пациенту» надо будет вечером четвертого дня? Старуха закивала. Тогда Ковач тоже жестами дал ей понять, что «гонорар» будет передан ей только в случае успешного лечения. Старуха не возражала – на том они и расстались.

Одевшись, Ковач зашагал по направлению к поселку, время от времени осматривая окрестности в бинокль. И, наконец, заметил то, что искал: еле заметную фигурку в белом балахоне и с мольбертом – работающего художника. Ковач направился прямо к нему. За два золотых империала он с ним быстро договорился, хотя и вызвал у художника некоторое недоумение. Ковач, однако, был крайне доволен этим знакомством, потому что художник проживал в соседнем поселке, что хотя бы отчасти гарантировало отсутствие сплетен и пересудов.

* * *

Под конец третьего дня пребывания гостя в пансионате жильцы были просто шокированы заявлением Ковача о том, что он уходит и ночевать вряд ли вернется. Верочка и Эллочка понимающе переглянулись и язвительно улыбнулись, услышав поспешное заявление господина Ковача о том, что он уговорил старую «колдунью» показать ему редкие растения, которые расцветают только ночью…

…Старуха жестом велела Ковачу раздеться до пояса и лечь ничком на охапку душистого сена – так могут пахнуть только горные травы, подумал он. Краем глаза он не без опаски наблюдал, как старуха, что-то бормоча и приплясывая, поднесла поближе к нему котелок с каким-то варевом из трав и кореньев, который сняла с огня, очевидно, недавно. Накатала ладонями длинную колбаску из сырой глины и обложила ей вкруговую рану Ковача, покрепче прижав ее к коже.

Присев рядом, она дала «пациенту» выпить полную чашку какого-то резко пахнущего варева. И опять-таки жестами, как могла, объяснила, что сейчас будет очень больно, однако потом боль постепенно пройдет, и утром он встанет здоровым.

Старуха вновь стала приплясывать вокруг Ковача, время от времени пробуя пальцем снадобье в котелке и продолжая потчевать его резко пахнущим варевом. Постепенно Ковач почувствовал что-то вроде опьянения и одновременно легкости во всем теле. Он прикрыл глаза – и тут же рванулся от жгучей боли, когда старуха, зачерпнув полные пригоршни горячего снадобья, плеснула им на воспаленную рану. Он не вскочил на ноги только потому, что старуха с неожиданным проворством села ему на спину и продолжила втирать в рану жгучую смесь.

Зелье постепенно остывало, жжение стало терпимым. А старуха все заставляла его пить из чашки, но теперь уже какую-то другую, как ему показалось, жидкость. Потом накрыла «пациента» тряпкой и принялась монотонно подвывать, заменяя, видимо, своим воем колыбельную. И Ковач уснул…

На рассвете он открыл глаза и увидел старуху, увлеченно разглядывающую свой «гонорар». Заметив, что «пациент» проснулся, она впервые за все время знакомства улыбнулась ему беззубым ртом, сдернула «покрывало» и жестом велела подняться.

Вставал Ковач осторожно, как всегда в последнее время, боясь разбудить боль в боку. Однако от боли остались какие-то отголоски! Пока старуха жесткими ладонями сковыривала присохшую к его спине глину и загустевшее снадобье, он, изогнувшись, попытался рассмотреть свою рану, но, к немалому изумлению, увидел гладкую, розовую, как бывает после ожога, кожу. Рана зажила за одну ночь…

А старуха, одной рукой прижимая к груди заработанный ею «гонорар», второй протягивала ему бутылку из-под шотландского виски, заполненную остатками своего снадобья…

* * *

Перед завтраком мальчишки затеяли у крыльца веранды, как обычно, шумную возню. Старик-хозяин небольшого поместья в Симеизе, чуть заметно покачиваясь в плетеном кресле-качалке, опустил на колени журнал и одобрительно наблюдал за внуками – Павликом, Мишей и Родионом.

Мать неугомонных мальчишек, отдав необходимые распоряжения горничной, традиционно составляла список покупок, за которыми вскоре должен был отправиться на местный рынок слуга, он же охранник Булат – мрачного вида бородатый детина из местных. Покусывая кончик карандаша, Анастасия Петровна мучительно вспоминала название одного из местных сортов твердого сыра, из которого получался отличный салат, обожаемый всеми в этом доме.

Булат поправлял седло, что-то ласково бормоча своему жеребцу – тот признавал только хозяина. Когда к жеребцу приближался кто-то из посторонних, жеребец начинал тревожиться, тихо всхрапывать и перебирать на месте тонкими, но чрезвычайно сильными ногами. Если посторонний продолжал приближаться, Аюп, как бы невзначай, поворачивался к нему задом и вполне мог лягнуть. Опасаясь за сыновей, Анастасия Петровна неоднократно просила Булата поменять дикого жеребца на «что-нибудь» более спокойное и приветливое к людям.

– Своих Аюп никогда не обидит! – сверкал белозубой улыбкой Булат и в качестве доказательства подводил к жеребцу кого-нибудь из мальчиков.

Аюп неодобрительно храпел, косил на мальчишек лиловым глазом, но позволял им дотронуться до своей иссиня-черной короткой шерсти, дергая при этом кожей в месте прикосновения столь нервно, что второй раз погладить его мало кто решался.

Булат на своем Аюпе выигрывал все скачки, устраиваемые по праздникам, – так что часто, чтобы не обижать земляков, отказывался принимать в них участие. А когда участвовал, тогда его Аюп несся вперед, подобно черной стреле, выпущенной из гигантского лука. Догоняя соперника, он норовил укусить его и – побеждал.

Приезжие богатеи и местные миллионщики, владельцы огромных участков земли и виноградников, предлагали Булату за коня немалые деньги, но тот неизменно говорил: нет!

К уединенному поместью Соколовых от поселка вела неширокая дорога, петляющая среди скал и трещин в земле – следов былых землетрясений. В одном месте можно было на несколько верст сократить путь, проехав по узкой тропинке, в другом месте тропинку прерывала пропасть шириной не менее трех саженей. Иногда жители поселка в складчину нанимали местных умельцев, и те строили над этой пропастью мост. Однако весенние паводки и долгие осенние ливни постоянно сносили его. Только Булат на своем Аюпе отваживался ездить по опасной тропинке и прыгать через препятствие, у которого не было видно дна. Однажды изрядно подвыпивший хозяин большого виноградника, привезя откуда-то с Востока породистого скакуна, решил составить Булату конкуренцию – и свалился с конем в пропасть. По словам местного доктора, хоронить после этого падения было просто некого…

Бывая по делам в поселке, Анастасия Петровна лишь раз рискнула поехать на бричке по короткой дороге. Хилый мостик она переходила с закрытыми глазами, крепко держась обеими руками за пояс Булата. Переведя хозяйку через пропасть, Булат вернулся назад, вскочил на Аюпа, отъехал немного назад и, гикнув, погнал коня. Хозяйка закрыла глаза руками, но все же успела увидеть взметнувшийся в воздух силуэт коня. Задние копыта скакуна ударились о камни на самом краю пропасти…

Вот и сейчас Аюп высоко поднял длинную морду, широко раздул ноздри и всхрапнул как-то по-особенному, коротко. Булат поглядел в густые заросли кустарника, за которыми скрывалась ведущая к поместью дорога и, поймав взгляд хозяйки, сказал:

– Таратайка едет. Доктор скоро будет здесь…

Хозяйка окликнула отца и детей:

– Папа, мальчики, Венедикт Сергеевич едет! Сейчас будем завтракать! Мальчики, мойте руки и встречайте гостя!

Петр Романович Белецкий очнулся от дремы, положил в журнал закладку и поправил на коленях сползающий плед. Семья Белецких жила в своем крымском имении весьма уединенно, и каждый визит нового человека, будь это доктор или точильщик ножей, был здесь событием.

Действительный тайный советник и некогда товарищ министра путей железнодорожного сообщения Белецкий, выйдя в отставку, купил это небольшое поместье в Симеизе лет десять назад, когда его зять, тоже высокопоставленный железнодорожный служащий Соколов, скоропостижно скончался, подцепив какую-то редкую хворь во время среднеазиатской экспедиции. Единственная дочь, Настенька, смерть мужа переживала недолго и, как подозревал Белецкий, больше из соображений приличия. Мужа она никогда не любила, навечно сохранив в памяти образ бесследно сгинувшего жениха, веселого и остроумного офицера-гвардейца. Исчезнувший жених и все разговоры о нем в доме были табу. Анастасия Петровна и замуж-то за нелюбимого вышла только потому, что так было надо, так было у всех. Но еще и затем, чтобы родня и знакомые не вздыхали понимающе, не выражали открытое сочувствие первой и последней, как оказалось, любви.

В одном ей повезло: трое мальчишек родились один за другим. Анастасия Петровна, отказавшись от кормилицы и бонн, все свое время отдавала им. А когда муж умер, и у среднего сынишки, Павлика, обнаружились какие-то проблемы с легкими, охотно согласилась переселиться в отцовское поместье.

В то время Крым считался глухой и малонаселенной провинцией, и немногочисленные подруги наперебой уговаривали Анастасию Петровну «не делать глупостей»:

– Уж в твой Симеиз никакой принц точно не завернет, Настенька! Там нет ни приличного общества, ни холостых состоятельных соседей. А ты женщина видная, негоже себя раньше времени в глуши хоронить. Пусть Павлик поживет там с дедом – и ему хорошо, и Петру Романовичу веселее! Наймут прислугу, бонну – а ты здесь, в Петербурге, с двумя мальчиками… Еще год-полтора – и их можно будет отправить на учебу в какой-нибудь швейцарский пансионат. Или в кадетское училище – да все так делают, Настя! А мы тебе здесь, молодой-красивой, такого принца подыщем, что сама ахнешь, право слово!

Но вдова Соколова только улыбалась и отрицательно качала головой. Так и уехали в Крым все вместе.

Года через два о возвращении уже не было и речи – даже если бы Анастасия Петровна и передумала: у ее отца стали пухнуть ноги, и ходил он с великим трудом. Сначала пытался обойтись модной тросточкой, потом перешел на солидную и прочную палку, а потом и окончательно пересел в кресло-качалку на веранде, вставая с нее только в случае крайней нужды.

…Тонкий слух жеребца Аюпа не подвел и на сей раз: скоро за поворотом послышалось тарахтенье колес брички, на которой с обычным еженедельным визитом прикатил единственный на всю округу доктор Венедикт Сергеевич.

Мальчики бросились наперегонки навстречу. Двинулся, немного погодя, встречать доктора и Булат – как всегда, застенчиво улыбаясь и неуклюже кланяясь на ходу. Анастасия Петровна крикнула горничной насчет самовара и не торопясь стала спускаться навстречу визитеру, укоризненно качая головой сорванцам, мгновенно перехватившим у доктора вожжи и пытавшимся заставить его старую клячу перейти в галоп. Но та только раздраженно мотала головой и по-прежнему неторопливо переставляла копыта.

Выйдя наперерез кобыле, Булат взял ее под уздцы, так же ласково, как и своего коня, похлопал по шее. Кобыла, тяжко вздохнув, доверчиво положила голову ему на плечо.

Доктор сполз с таратайки, снял соломенную шляпу.

– Ну, как тут поживают мои пациенты? Здравствуйте, Анастасия Петровна! Мое почтение, Петр Романович! Здравствуй, Булат-оглы! Здоров ли сам, мать с отцом?

Тот с поклонами что-то пробормотал, поминая Аллаха, и повел кобылу с таратайкой в конюшню – поправлять упряжь, в которой доктор ничего не смыслил, угощать лошадь кукурузой и морковью.

– Здравствуйте, здравствуйте, господин целитель! – приветливо улыбнулась и хозяйка, протягивая доктору руку. – Ваши пациенты все живы-здоровы и только напрасно отнимают у вас время! Пойдемте пить чай, Венедикт Сергеевич!

Приложившись к ручке хозяйки, доктор вскарабкался по ступеням, пожал руку хозяину:

– А вы, Петр Романович, все «симулируете» в своем кресле? Ай-яй-яй! А кому было сказано: гулять, гулять и гулять не менее двух раз в день! Анастасия Петровна, голубушка, как ваш отец выполняет мои рекомендации?

– Какое там! – махнула та рукой. – Его из кресла не вытащишь! Папа, пойдем к столу! Ну же!

Визит доктора проходил по давно устоявшейся традиции. Сначала Венедикта Сергеевича поили чаем с несколькими видами варенья и булочной мелочью. За столом обменивались местными сплетнями и поселковыми слухами. Выпив несколько чашек, доктор выкуривал папиросу, мыл руки и уединялся с мальчиками в детской, особое внимание обращая на Павлика. Лечение Миши и Родиона ограничивалось замазыванием царапин и прикладыванием к синякам свинцовых примочек.

Главу семьи доктор безжалостно гнал в кабинет, на второй этаж дома – мотивируя это тем, что хоть раз в неделю старику надо немного разминать мышцы ног. У Анастасии Петровны, однажды и навсегда отказавшейся в свое время от врачебных осмотров, проверялся только пульс.

После этого наступала очередь прислуги. Осмотр Булата доктор ограничивал несколькими ударами ладонью по гулкой спине и заглядыванием в горло. Горничная Сима использовала «день осмотров» на всю катушку, припоминая при этом, как посмеивался доктор, не только свои, но и матушкины хвори.

Потом Булат с почтением вел Венедикта Сергеевича в свою саклю, прилепившуюся под скалой саженях в полутораста от границы участка – там вместе с ними жили два младших брата, сестра и старики-родители.

Ко времени возвращения доктора на веранду на столике для писем его обычно поджидал и конверт с гонораром и предложение снова выпить чаю – на дорожку. За чаем, теперь уже только с Анастасией Петровной, подводились, как правило, и итоги врачебных осмотров.

– Благодарствую, хозяюшка! – Доктор без стеснения брал гонорар, пряча конверт во внутренний карман куртки. – Теперь мой доклад: как я уже говорил, в состоянии Павлика я вижу только положительные динамические сдвиги. Никаких хрипов и прочих признаков болезни легких я не усматриваю у него вот уже месяца три-четыре. Так что вот вам мой «рецепт», Анастасия Петровна: мальчикам вполне можно возвращаться в Петербург. Тем более что скоро в гимназиях начнутся занятия, и детям лучше все-таки учиться не дома, а в обществе сверстников.

Доктор свернул еще одну папиросу, закурил, разогнал дым рукой.

– Слуги ваши тоже, слава Богу, здоровы. Разве что Симе, чтобы совсем свой врачебный авторитет не уронить, пришлось анисовых капель выписать.

Посмеявшись над мнительностью прислуги, переходили к серьезному.

– А вот отец ваш, Петр Романович, внушает мне, голубушка, самое серьезное беспокойство. Кстати, недавно в «Скальпеле» я вычитал любопытную публикацию относительно перспектив лечения закупорки вен в нижних конечностях на грязях и водах в Швейцарии. Да и Петр Романович, будучи давним подписчиком этого журнала, тоже ее читал… Боюсь, дорогая Анастасия Петровна, что более ничего на сегодняшний день предложить для его лечения не могу-с! А он и слышать не желает ни о каких поездках!

Доктор помолчал, рассматривая тлеющий кончик папиросы.

– Да-с, не могу! – повторил он. – Именно поэтому возвращение вашего семейства в Петербург представляется мне наиболее оптимальным решением. Все-таки столица, Анастасия Петровна! Там и доктора с европейскими именами, светила! Медицина, замечу вам, как и всякая наука, быстрее всего движется в столицах, драгоценная моя Анастасия Петровна!

– Венедикт Сергеевич, мы столько раз уже говорили об этом, право… Я тоскую в Петербурге, тоскую здесь. Я не могу представить себе место, где мне не будет тоскливо, Венедикт Сергеевич, – вздохнула собеседница. – Единственное, что меня привязывает к жизни – это мальчики. И конечно, отец… Но он никуда не поедет, я знаю! Ни в Петербург, ни в Швейцарию вашу. Ему и друзья пишут, зовут.

– Ах да! Чуть не забыл, – спохватился доктор. – В нашем пансионе появился приезжий. Он художник. Целыми днями бродит по окрестностям, ищет натуру… Или пейзажи – простите, я плохо понимаю в этом, Анастасия Петровна! Он передал вам письмо – вот оно…

Нахмурившись, г-жа Соколова взяла запечатанный и ненадписанный конверт, вскрыла, прочла. Собственно, это было не письмо, а короткая записка.

– Не знаю, право… Я никогда не была близко знакома ни с одним художником, но много слышала, что все они пьяницы и сквернословы. Все пачкают своими красками, лезут с разговорами о том, о чем нормальные люди и не говорят-то никогда. – Она возвысила голос: – Папа, слышишь? Какой-то художник, Ковач, просит позволения поработать на натуре на территории нашего поместья! Как ты полагаешь?

Задремавший отец не ответил. Зато доктор, откашлявшись, заступился:

– Ваше право, конечно, Анастасия Петровна, – можете и к черту его послать! Но, справедливости ради, скажу слово в защиту сего типуса: он живет в нашем пансионе уже почти неделю. Тихий и скромный человек, право слово… Никогда от него не то что скверного – грубого слова не слыхал. Грустный какой-то все время… И на словах велел передать – близко к дому не подойдет! Его интересует… как же он сказал? А! Склоны Ай-Петри на восходе и закате, по-моему… Игра теней, что ли… Это на самой границе вашего участка, Анастасия Петровна… Кстати, он и в травах разбирается – спрашивал у меня как у старожила, если ли здесь редкие лекарственные растения. Оч-чень, очень образованный человек! Впрочем, как вам будет угодно!

– Не знаю… Я подумаю…

– По-моему, он положил в конверт свою визитку… Ага, вот она! Михал Ковач – иностранец, надо думать. Кстати, непьющий! У нас в пансионе еще двое с весны живут, художники – так те «не просыхают»! А этот, Ковач, даже толком не «прописался», как они говорят! Из ведерного кувшина молодого вина – выпросили художники-«старожилы» все-таки, «на прописку» – половину бокала еле выпил… Ладно, Анастасия Петровна, я, пожалуй, поеду. К Филимоновым заглянуть еще надо… Прощайте!

Уже из брички, которую почтительно разворачивал Булат, доктор напоследок крикнул:

– Так что передать этому художнику, Анастасия Петровна? Ковачу? Дозволяете границу пересечь, или как?

– Мам, ну, мам! – заныли вертевшиеся поблизости Миша и Павлик. – Мы никогда настоящего художника не видали! Мы бы ему альбомы свои показали!

– Никаких альбомов! – отрезала мать. – Нечего к незнакомому человеку приставать со своими глупостями! Во всяком случае, пока на этого Ковача наш Булат не поглядит! Пусть приходит, Венедикт Сергеевич! – вынесла она, наконец, свой вердикт. – Море-то, оно общее! Если на бережку будет малевать свои опусы – так и Бог с ним! Но в дом не пущу, так и передайте! И близко пусть не подходит!

Доктор помахал на прощанье шляпой, крикнул, развернувшись в бричке:

– А насчет Петербурга подумайте все же, Анастасия Петровна! Ей-богу, подумайте! Прокиснете вы все тут! Прощайте! Через недельку навещу, как обычно!

* * *

На следующее утро мальчики, пошептавшись о чем-то с таинственным видом, отпросились у матери «погулять в роще». Вернулись они только к обеду, с унылыми физиономиями.

– Что, не пришел ваш художник? – поддразнила Анастасия Петровна, потрепав сыновей за отросшие вихры. – Запомните: взрослые люди живут своей, взрослой жизнью! Передумал он, или место, более подходящее для работы, нашел!

Зато Булат вечером доложил:

– Хозяйка, видел я этот художник. Вечером, на закате приходил на берег… Шеловек как шеловек – в белый длинный рубашка, с большой коробка из дерева. Походил, поглядел вокруг. Вежливый – даже поздоровался с Булат! Спросил – где граница поместья нашинается. Завтра утром, сказала, придет…

– Спасибо, Булат, – рассеянно поблагодарила Анастасия Петровна. – Мальчикам только ничего не говори! Будут приставать к нему, отвлекать. Да и мало ли что!

– Беспокоиться не надо, хозяйка! – Булат угрожающе сдвинул брови, положил ладонь на рукоятку внушительного кинжала. – Если нада, Булат из него кишка вынет! Обидеть молодых джигитов никому не дам!

Но сам, видимо, проговорился мальчишкам – на следующий день, еще до завтрака, те тайком убежали из дома – так им все же не терпелось поглядеть на таинственного художника. Заметив, что Булат своим пружинистым шагом пошел на конюшню за Аюпом, а потом, ведя жеребца в поводу, двинулся следом за «молодыми джигитами», Анастасия Петровна успокоилась: тот мальчиков в обиду не даст!

Мальчики вернулись, слегка разочарованные знакомством с художником. Поначалу они, как разведчики, подкрались через кусты к «пятачку» на каменистом пляже, где был установлен мольберт и разложены всякие принадлежности для рисования. Художник сидел на валуне в глубокой задумчивости и глядел на море. Потом, услыхав в кустах шелест и шепот «разведчиков», встал и поманил их к себе. Долго расспрашивал – кому сколько лет и кто чем любит заниматься, как проводят время.

Холст на мольберте был девственно чистым, и на все просьбы мальчишек показать, как надо «по-настоящему» рисовать, их новый знакомец отвечал отказом: то солнце не так светит, то не придуман сюжет… Кончилось тем, что дядя художник выдавил из тюбика немного синей краски и нарисовал на холсте смешную рожицу.

Альбомы мальчишек он просмотрел тоже как-то равнодушно, а просьба нарисовать там их портреты его просто смутила. Он опять забормотал что-то про освещение, а потом неожиданно заявил, что лучше всего у него получаются рисунки по памяти. И попросил разрешения взять альбомы с собой, торжественно пообещав под «честное индейское» вернуть их уже с портретами если не завтра, то послезавтра. Зато тут же показал, как классно он умеет «печь» блины – бросать в море плоские камешки, чтобы они прыгали по волнам, как гуттаперчевые.

В общем, художник оказался самым обыкновенным мужчиной – разве что вместо одной руки у него был протез. Даже про войну не стал рассказывать, где он руку потерял.

Потом по тропке спустился Булат с Аюпом в поводу, и вот тут-то глаза «дяди Михала» загорелись. Не обращая внимания на предостережение Булата и мальчишек о диком нраве жеребца, он запросто подошел к нему. И – о чудо! – Аюп не укусил незнакомого человека, не пробовал лягаться! Он покорно дал погладить себя по длинной морде и шее, похлопать по крупу. Вывод Булата о личности незнакомца был тоже странным.

– Не злой шалавек художник, но, наверное, немножко шайтан!

– Это почему же? – рассмеялась Анастасия Петровна. – Шайтан – и вдруг не злой? Шайтаны – все злые!

– Сам так думал. И первый раз видел, как Аюп к себе незнакомый шалавек подпустил! Знашит, сапсем не шалавек!

– А какой руки у художника нет? – неожиданно проявил интерес к разговору, казалось, дремавший в кресле дедушка. – Левой?

* * *

Когда мальчишки убежали, художник собрал свои принадлежности и поспешил в поселок. Там он разыскал фотографа и спросил, не сохранились ли у него негативы фотографий мадам Соколовой с детьми – по его сведениям, они фотографировались у него в прошлом году.

Крупная купюра оживила память фотографа, а еще одна, обещанная, побудила немедленно начать поиски нужных негативов у себя в кладовой. Вскоре негативы были найдены – и общий снимок мадам с детьми, и снимки одних мальчишек. Ковач попросил как можно быстрее сделать для него увеличенные копии всех снимков.

На следующий день послеобеденный отдых мадам Петрищевой на тенистой веранде был ознаменован неожиданным визитом художника из соседнего поселка, спросившего, не здесь ли остановился господин Ковач. Пока его искали, пробудившиеся от дневной «сиесты» Аким и Борис, оказавшиеся шапочными знакомцами пришельца, безуспешно пытались выпытать, что за сверток тот принес для «друга Михала».

Но тут появился Ковач, забрал сверток, поблагодарил «коллегу» и, уведя его в свою комнату, сделал ему еще одно предложение. Поглядев на снимки, тот заявил, что никогда не делал портретов по фотографиям. Он, конечно, может попробовать – но тут, по его разумению, годятся только угольные карандаши или пастель. Работу он обещал выполнить к завтрашнему дню – если получится, конечно.

Пока Ковач со своим гостем отсутствовали, Аким и Борис, со свойственной им простотой, развернули сверток, в котором угадывалось два подрамника.

– Что за чертовщина? – пробормотал Аким, разглядывая наброски одной и той же вершины Ай-Петри в разной степени готовности. – Боря, ты что-нибудь понимаешь?

Спустившийся на веранду Ковач отобрал у коллег сверток безо всяких объяснений. Лишь заметив, что у русских, кажется, есть поговорка про любопытную Варвару, лишившуюся носа вследствие своего любопытства.

– Ну-у, брат, такая скрытность – это не по-товарищески, – попробовал разговорить коллегу Аким, однако поймал такой яростный взгляд Ковача, что мгновенно потерял к загадке всяческий интерес.

* * *

Начали терять интерес к «дяде Михалу» и мальчишки Соколовы. Явившись за своими альбомами на следующий день, они застали художника сидящим в той же позе на валуне, в глубокой задумчивости. Правда, на холсте появились очертания горы Ай-Петри, но при них «дядя Михал» так и не взялся за кисти, сколько они его ни просили. Альбомы же он пообещал вернуть завтра.

И действительно, альбомы были возвращены – в каждом из них были пастельные портреты всех трех мальчишек. Явно продвинулась работа «дяди Михала» и на холсте: там появились яркие солнечные блики на волнах у подножья Ай-Петри. Однако на вопрос, когда же будет закончена картина, – «дядя Михал» с грустью сказал, что завтра уезжает. И поэтому вряд ли успеет ее закончить.

* * *

– Мамочка, мамочка, погляди! Дядя Михал нарисовал наши портреты! Только он вредный: мы его просили нарисовать каждого из нас по одиночке, а он… Но все равно – правда, похоже?

…Неизвестный художник действительно постарался. Однако, не зная имен мальчишек и боясь что-то напутать, нарисовал пастелью в каждом альбоме всех троих. На заднем плане заказчик попросил хоть несколькими штрихами наметить море. И это пожелание было исполнено…

Анастасия Петровна с улыбкой разложила на столе альбомы сыновей. И чем больше она их рассматривала, тем больше сжимались ее губы, тем больше они начинали дрожать. Она подняла на сыновей почему-то испуганные глаза:

– Он рисовал это при вас? Ах, по памяти…

Как ни старался художник, времени он обмануть не смог – так же, как и памяти матери. Павлик был одет в «матроску», безнадежно сожженную при утюжке в прошлом году. А у Мишеньки на рисунке были не успевшие отрасти после ветрянки волосы.

– Идите, поиграйте пока, мальчики. Я вас потом позову…

Захватив альбомы, Анастасия Петровна поднялась в свою спальню, где на стене висели фотографии ее детей – начиная с младенческого возраста. Проведя по последним, прошлогодним дрожащими пальцами, она вновь спустилась на веранду, подошла к креслу отца.

Тот за последние дни совсем сдал и почти все время проводил в полудреме, не сразу откликался, если к нему обращались, просил повторить вопрос. Сегодня был день визита доктора, и Анастасия Петровна хотела обратить его внимание на ухудшившееся состояние здоровья отца.

– Отец, я хотела с тобой серьезно поговорить. Папа, да проснись ты!

Петр Романович с трудом вынырнул из полузабытья, поморгал, улыбнулся дочери:

– Настенька… Что случилось, дочка?

– Папа, скажи мне правду, наконец! Ты много раз уверял меня, что мой Мишель умер. Несколько раз ездил его искать, и однажды сказал, что видел в каком-то монастыре его могилу. Это правда?

– Он умер, Настенька… Умер хорошо, как солдат… Не то что я – никому ненужный, угасаю в своем кресле… Свеча догорает…

Анастасия Петровна сорвалась с места, принесла икону Божией Матери, поднесла ее к глазам старика.

– Папа, поклянись перед этой иконой! Поклянись, что Мишель умер!

Старик закрыл глаза, из-под тяжелых морщинистых век выкатились две слезинки.

– Отец, поклянись иконой, поклянись своими внуками, что он умер!

– Я не могу, – после долгой паузы раздельно произнес Белецкий, не открывая глаз. – Настенька, это было так давно… Он взял с меня клятву! Но он не мог выжить, дочка!

Анастасия Петровна поднялась с колен, увидела Булата, встречающего бричку с Венедиктом Сергеевичем. Она машинально ответила на приветствие доктора, шепча:

– Этого не может быть! Не может! – и, словно проснувшись шагнула к доктору: – Венедикт Сергеевич, у меня к вам просьба. Помните, вы рассказывали мне про художника, про Ковача… Я очень бы попросила вас передать ему записку, пригласить его сегодня к ужину, на именины Мишеньки…

– Разумеется, голубушка! Но я не могу, я уже попрощался с ним! Он уезжает сегодняшним поездом. Хороший, но странный человек. – Старый доктор, кряхтя, подхватил свой саквояж. – Приехал на две недели и вдруг уезжает… Он часто улыбался, но глаза его всегда были печальны. Да что случилось, Анастасия Петровна?

Она промолчала, потом снова бросила взгляд на альбомы детей, на отца.

– Доктор, дети говорили, что у него не было руки – правой, левой?

– Кажется, левой. Протез, знаете ли… Сразу-то и не разберешь… Что стряслось-то?

Анастасия Петровна, не отвечая, вернулась к отцу:

– Папа, заклинаю: какой руки не было у Мишеля, когда ты его видел в последний раз? Левой?

– Он взял с меня клятву… Ты была еще ребенком, по сути… А он не хотел быть обузой, чтобы его жалели… Настенька, ты куда?

А дочь уже бежала к Аюпу, который, оседланный, стоял рядом с хозяином. Булат удивился, когда хозяйка вырвала у него из рук уздечку и крикнула:

– Помоги сесть!

До сих пор она никогда не подходила к дикому жеребцу – а сегодня тот покорно позволил чужой женщине взобраться ему на спину – и это тоже было удивительно!

– Хозяйка… Госпожа! Аюп – очень быстрый конь! Будь осторожна, хозяйка!

– Куда это она? – не понял старый доктор.

– Мальчики, я скоро вернусь! – крикнула детям Анастасия Петровна, поворачивая коня в сторону поселка.

– Только не езди по каротка дорога, хозяйка! Там опять смыло мост! – Булат обнял жеребца, что-то шепнул ему на ухо и отступил, легонько шлепнув его по шее.

Конь сорвался и помчался, легко перескочил через палисадник. Старый доктор охнул, когда Аюп взвился в воздух, но Булат успокоил его:

– Хозяйка умеет ездить верхом! Он часто ездил раньше – не на Аюпе, конечно! Но Аюп – кароши кон! Он не сбросит седок нарочно, он довезет!

Женщина, пригибаясь под низкими ветвями деревьев, чувствовала себя в седле все увереннее и кричала коню:

– Аюпушка, скорее! Ты же можешь, я знаю!

А жеребец и так летел во весь опор, плавно входя в повороты. У развилки, где начиналась опасная тропинка, он сбавил ход, покосился на наездницу, словно спрашивая: куда? Не раздумывая, она шевельнула левой уздечкой…

Вот и пропасть с разбросанными там и сям остатками моста.

– Прыгай, Аюпушка! Мы сможем! – Женщина, видя надвигающуюся широкую трещину в земле, не выдержала, закрыла глаза.

Она только почувствовала, как с чудовищной силой сжались и сразу же расслабились мышцы конского крупа – и Аюп взлетел над пропастью. Женщина инстинктивно легла ему на шею, обхватила ее руками…

Открыла глаза она лишь тогда, когда жеребец на полном скаку влетел в поселок и тихо заржал, как будто снова спрашивал: а теперь-то куда?

Анастасия Петровна соскочила с коня у самого забора пансиона мадам Петрищенко. Поправляя на ходу растрепавшиеся волосы, спросила у сидевших на веранде людей:

– Могу я видеть господина Ковача? Он, кажется, здесь проживает?

Мадам Петрищенко не спеша поставила чашку, смерила взглядом редкую в поселке гостью.

– Увы, дорогая, вы опоздали! Господин Ковач получил телеграмму из Петербурга и срочно стал собираться. Муртаза уже отвез моего постояльца на станцию. – Она покосилась на часы. – Поезд должен прибыть с минуту на минуту. Но куда же вы?

Анастасия Петровна уже бежала к коню, подхватив подол длинного платья. Помочь ей было некому, но она сама взлетела в седло, тронула бока Аюпа каблуками.

На вокзале пассажиров и провожающих было мало: сезон давно кончился. Аюп чуть ли не галопом проскакал по дебаркадеру, к немалому возмущению дежурного по вокзалу. Помедлив, он величественным жестом направил к нарушительнице служащего с метлой.

А женщина, бросив уздечку, уже быстро шла вдоль короткого состава. Нужного ей пассажира она увидела сразу – он стоял у вагона второго класса, докуривая сигару, сливающуюся по цвету с его рыжеватой бородой. Услышав шаги, обернулся. Бросил сигару под вагон, взялся за поля широкополой шляпы, словно намереваясь ее снять – и не снял. Лишь поправил круглые синие очки.

– Здравствуйте, господин Ковач! А где же ваш мольберт?

– Elnezest, asszonyom, de en nem az orom, hogy a baratok. Talan engem osszeteveszt valakivel – поклонился в ответ незнакомец.

– Господин Ковач, с моими детьми вы прекрасно говорили по-русски! – Женщина тряхнула копной пепельно-русых волос и улыбнулась: – Мишель, неужели вы не узнаете свою Настеньку? Я, конечно, постарела и подурнела, надо думать, но не настолько же, чтобы вы не узнали невесту, которой клялись в любви двадцать лет назад!

– Но… Я действительно не понимаю, о чем речь, – помедлив, сказал Ковач, стараясь говорить с акцентом. – Я подданный Австро-Венгрии Михал Ковач, к вашим услугам!

– Мишель, это ведь ты? – Улыбка женщины стала гаснуть, но она еще не теряла надежды.

Позади послышался злобный храп Аюпа и удар копытами по доскам, от которого пошел гул по всему дебаркадеру.

– Дамочка, с коньми на дебаркадер никак нельзя! – воззвал проворно отскочивший от жеребца служащий. – Лошадочку вашу, будьте любезны, уберите. Пока она никого из пассажиров и персонала не покалечила!

Ковач покачал головой:

– Вы ошиблись, добрая госпожа! Вы прекрасны, как, наверное, и двадцать лет назад, но я вас не знаю. К великому моему сожалению, – подумав, добавил он.

– Ага, вот ты и проговорился, Мишель! – Женщина сделала шаг вперед. – Сними эту ужасную шляпу с очками! Я хочу видеть твои глаза, Мишель!

Послышался стук копыт. Жеребец, вытянув длинную морду и игнорируя сбежавшихся служащих с метлами, которые, впрочем, предпочитали держаться подальше, шел к хозяйке. Но смотрел он при этом не на нее, а на Ковача. Принюхавшись, подошел совсем близко и с протяжным вздохом положил морду ему на плечо.

Тот совсем не удивился этому знаку внимания, потрепал коня по шее и улыбнулся женщине. Отрицательно покачал головой.

– Тогда загляни в мои глаза, Мишель! Неужели ты не видишь, сколько слез они выплакали в ожидании весточки от тебя? Почему ты так жесток, Мишель?

Повинуясь жесту дежурного, помощник ударил в станционный колокол три раза и зычно крикнул:

– Господ пассажиров просют занять свои места в вагонах! Поезд отправляется!

Женщина заплакала, закрыв руками лицо, и Ковач неуверенно сделал шаг к ней. В это время его тронул за локоть проводник:

– Господин, займите свое место!

– Простите меня, но мой поезд уходит, госпожа! Elnezest… De nem lehet be ketszer ugyanabba a folyoba, asszonyom! Прощайте!

– Что ты сказал сейчас, Мишель?

Уже стоя на подножке вагона, он повторил:

– В одну реку нельзя войти дважды, мадам Настя…