ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Операцию по полузаконному проникновению в Литовский тюремный замок обсуждали и готовили в архиповском доме почти два дня. По счастливому стечению обстоятельств, женой главного смотрителя замка, Павла Викторовича Покровского, оказалась родная сестра Лопухина, и это позволяло надеяться, что отказать в посещении родственника он не сможет.

Дело в том, что, как сумел выяснить Зволянский, даже чины Главного тюремного управления были ограничены в доступе в секретное отделение номер семь. Оставалась одна «лазейка» – «Попечительный о тюрьмах комитет», члены которого могли, следуя высочайшему рескрипту, посещать по своим надобностям любые тюремные заведения по своему усмотрению, на что давались соответствующие письменные разрешения. Эти разрешения были именными: кандидатуры членов Комитета утверждались лично императором.

Зволянский рвал и метал: знать бы такое дело, нужное разрешение можно было бы выхлопотать при недавней аудиенции у государя, и тем более – у императрицы, которой он во время визита оказал значительную услугу. Но не ехать же за разрешением обратно в Ливадию! Посвящать же в дело хотя бы одного из четырех вице-президентов Комитета, либо одного из дюжины директоров нечего и думать!

– А вы, ваше высокопревосходительство, срочную депешу бы телеграфную отбили в Ливадию! – посоветовал из своего угла присутствующий на обсуждении проблемы Медников.

– Кому депешу? Царю? – окрысился было Зволянский, но вдруг замолчал. И малое время спустя хлопнул сыщика по плечу: – Молодец, Евстратий! Царю не царю, а попробовать можно…

Срочную депешу он отправил на имя начальника личной охраны Заварзина, с которым несколько дней назад расстался весьма дружески. Ссылаясь на некую государственную необходимость, он попросил Заварзина решить этот вопрос через императрицу. И уже сутки спустя получил ответ: его просьба принята благосклонно, и на имя первого вице-президента «Попечительного о тюрьмах комитета» в Петербург послана ее величеством телеграмма с высочайшим указанием не чинить господину Зволянскому преград в его служебном рвении.

Начальник Департамента полиции лично отправился к перепуганному депешей за подписью императрицы вице-президенту «Попечительного о тюрьмах комитета» за письменным разрешением: тот усмотрел во всем деле неожиданную высочайше назначенную ревизию. «Видимо, рыльце-то в пушку», – злорадно подумал Зволянский и сумел настоять, чтобы в разрешение было вписано и имя Медникова, каковой был представлен как следователь Петербургского окружного суда. Такие-то бумажки писари Департамента полиции «выпекали» едва ли не десятками ежедневно…

В Литовский тюремный замок «заговорщики» отправились в двух экипажах, с часовым интервалом. Первыми уехали Лопухин и Лавров, которого было решено представить как дальнего родственника, прибывшего в Северную столицу по делам.

Дежурный караульный офицер, предупрежденный смотрителем о визите родственника, встретил Лопухина со всем возможным почтением, однако Лаврова дальше караульного помещения пропустить категорически отказался. Возмущенный Лопухин тут же написал сестре короткую записку, и пока подчасок с ружьем бегал с этой запиской в личные апартаменты главного смотрителя, демонстративно отказался оставлять Лаврова «на произвол судьбы в караулке» и одному следовать за офицером к зятю.

– Велено пропустить! – доложил вскоре вернувшийся подчасок.

И только тогда дежурный офицер нехотя отворил перед посетителями калитку, за которой помощник дежурного ожидал гостей, чтобы проводить их через тюремный двор к господину главному смотрителю.

Шагая через пустой тюремный двор, посетители с любопытством озирались вокруг. Редкие окна в стенах, почти доверху замазанные известкой, были вдобавок прикрыты тяжелыми решетками. Возле дверей, ведущих в отделения, стояли попарно часовые. Кое-где у стен были видны небольшие загородки с хилыми растениями. Лишь два предмета нарушали суровую и убогую гармонию замка – столб посреди двора с громадным ящиком на вершине – голубятней, да еще один столб, пониже, к перекладине которого на верхушке был привязан колокол.

Подведя посетителей к двери с табличкой «Тюремная канцелярия», офицер распахнул ее и крикнул:

– Посетители к господину главному смотрителю!

Сидевшие за столами чиновники в форме Главного тюремного управления дружно вскочили и склонились в поклоне. А по лестнице уже спускался сам главный смотритель, титулярный советник Покровский, с кислой улыбкой на бритом лице.

– Ну, здравствуй, здравствуй, зятек! – без особой приязни приветствовал его Лопухин, подавая руку и прикасаясь по-родственному щекой к щеке. – Ты тут, я погляжу, совсем анахоретом стал! Не заедешь никогда запросто, ни сам, ни с сестричкой… Даже не протелефонируешь – неужели в твоей «богадельне» телефона нет?

– Телефонный аппарат имеется, однако сами должны понимать, Александр Алексеевич, что характер подведомственного мне заведения не располагает к пустопорожним разговорам.

– В общем, сам в тюрьме с отребьем всяким заперся, и сестру мою в заключении держишь, зятек, – без особых церемоний прервал зятя Лопухин. – Только и разницы, что подопечные твои грешные не по своей воле здесь отсиживают, а ты добровольно!

Писари за столами, продолжая стоять, тихо захихикали, но, заметив грозный взгляд смотрителя, примолкли.

– А где же Зиночка? Здорова ли? Почему старшего брата не встречает? Или ты ее, зятек, в камере держишь, а?

– Я попросил бы вас, Алексей Александрович, в присутствии подчиненных мне лиц воздержаться от неуместных и легкомысленных высказываний, – прошипел Покровский.

– А вот и я, Лешенька! – послышался с лестницы певучий женский голосок. – Жива-здорова, как видишь!

– Зиночка! – Лопухин раскрыл объятья, с грустью отмечая, что сестра превратилась из тонкой веселой девицы в грузную матрону. Лицо ее округлилось, некогда веселые глаза были еле видны из-за пухлых щек. – Здравствуй, родная! А я, как видишь, не один! Помнишь ли ты сестру нашей покойной маменьки, Софью Матвеевну? Так вот, это ее сынок-с!

Впрочем, вы никогда и не виделись – он с младых ногтей то в кадетах, то на службе. Видишь, до ротмистра дослужился наш красавец-то! Кстати, зятек, рекомендую: наш кузен, ротмистр Лавров, Владимир Николаевич! Стало быть, и твой родственник!

Покровский и Лавров раскланялись, сестра Зиночка присела в неуклюжем книксене и покраснела при виде красавца-офицера. Лавров, щелкнув со звоном каблуками со шпорами, ловко приложился к ручке новоявленной «родственницы» и тут же произнес дежурный комплимент. Зиночка покраснела еще больше.

– Ну вот, зятек, а ты чуть не оставил родственника за воротами! – усмехнулся Лопухин. – Слава богу, я догадался Зиночке записку черкнуть!

– Прошу ко мне! – Покровский, посторонившись, сделал приглашающий жест.

Лавров галантно предложил даме руку и повел ее наверх, в помещение, отведенное для главного смотрителя Тюремного замка.

Едва подали на стол горячее, дежурный офицер доложил о прибытии комиссии.

– По именному повелению государыни-императрицы, – прошептал он, подавая Покровскому пакет и две визитные карточки. – Прикажете пропустить и дать сопровождающего?

Смотритель слегка побледнел, скомкал салфетку и, не извинившись перед гостями, бросился лично встречать высоких гостей.

Через полчаса он вернулся, рассеянно извинился перед гостями.

– Что там у тебя случилось, зятек? – принялся допытываться Лопухин. – Неужто ты, брат, «нашалил», и кто-то из обиженных пожаловался в высшие инстанции? Дай-ка мне визитки этих гостей – может, кто знакомый?

Дотянувшись, он без спроса вынул из рук зятя визитные карточки.

– О-о, Сергей Эрастович Зволянский! – разыграл он изумление. – Директор Департамента полиции собственной персоной! А это кто? Старший следователь Петербургского окружного суда Медников – ну, этого я не знаю!

– А со Зволянским, стало быть, знаком? – с надеждой спросил Покровский.

– Ну, с Сергеем Эрастовичем мы по нескольку раз на неделе, бывает, встречаемся. Хорошо знакомы! – Лопухин, сдерживая смех, бросил визитки на стол. – И если что не слишком серьезное – дай знать, авось, уладим! Ты ему здесь, зятек, главное дело, не перечь. Он, брат, как порох.

– Да ничего и не надо улаживать! – смутился смотритель. – Просто впервые на моей памяти пришли проверять седьмое отделение, которым никто никогда не интересовался! Отделение-то секретное, о нем вообще мало кто знает!

* * *

Для «комиссии» срочно освободили смежную с канцелярией комнату. По распоряжению Медникова и Зволянского, писари и чиновники притащили туда целую кучу бумаг. Туда же был вызван старший приставник отделения номер семь со статейными списками содержащихся в отделении арестантов. Уже через полчаса Медников подсчитал сумму денежных переводов, полученных осужденным Александровым от Терентьева за два с половиной года. В статейном списке арестанта не нашлось никаких сведений, с помощью коих можно было установить место его нынешнего пребывания. Зволянский, обратив внимание на явно нервничающего приставника, взял его в «крутой оборот».

– Насколько я понимаю, милейший, денежные средства, поступающие на имя того или иного осужденного, не подлежат передаче самому арестанту, а поступают на его личный счет. И выдаются арестанту на руки только в случае его освобождения?

– Точно так, ваше превосходительство!

– А в случае, если на имя арестанта приходят такие же денежные письма, как, например, этому Александрову? Наличные, так сказать.

– Осужденному сообщается о сумме денежного поступления, а деньги передаются кассиру Тюремного замка и хранятся в специальном несгораемом шкафу. Если со временем набирается изрядная сумма, кассир с казначеем открывают личный счет арестанта, куда и зачисляются наличные средства.

– И пользоваться этими деньгами арестант не имеет возможности.

– Только опосредованно, ваше высокопревосходительство! По его желанию и письменному заявлению ему выдаются пятнадцать-двадцать копеек для покупки свечей при тюремной церкви. Также, согласно заявлению арестанта, он может приобретать книги разрешенного содержания. Перед большими праздниками многие желают побаловаться фруктами или сладостями – это также возможно при отсутствии у арестанта замечаний со стороны надзирающего персонала.

– И как это происходит? – не отставал Зволянский.

– Обыкновенно, ваше превосходительство! – пожал плечами приставник. – Арестант письменно обращается с прошением к господину главному смотрителю, и тот обыкновенно дает согласие на покупку фунта-другого яблок, либо конфет. Кассир выдает назначенному для закупок приставнику деньги, а арестант после расписывается в журнале списания денежных средств.

– Существует ли ограничение на суммы производимых арестантом закупок со своего счета?

Приставник замялся:

– Видите ли, ваше превосходительство, формально такое ограничение, разумеется, существует. Но из соображений человечности на эти ограничения часто закрывают глаза.

– Закрывают глаза, – повторил зловеще Зволянский. – Теперь извольте подойти поближе, милейший! Поближе, еще поближе – и давайте посчитаем вместе! Возьмем, к примеру, того же Александрова. За время пребывания в Литовском тюремном замке он получил от одного только Терентьева денежных писем на сумму… э… триста сорок рублей. Верно? Личного счета у заключенного арестанта нет, а в кассовой книге за ним на сегодняшний день записано лишь восемнадцать рублей пятьдесят пять копеек серебром. Правильно?

– П-правильно, в-в-ваш…

– Молчать! – рявкнул Зволянский. – Теперь смотрим личное дело арестанта Александрова. Здесь содержится… Сколько там заявлений на приобретение литературы религиозного содержания, фруктов, овощей и прочего, Медников?

– Двадцать восемь, ваше-ство! – отрапортовал тот.

– Прекрасно! Теперь давайте возьмем наудачу два удовлетворенных заявления Александрова. Вот это и это, допустим… Потрачено в июле и сентябре прошлого года, согласно его письменному заявлению, шестнадцать рублей тридцать копеек. Что куплено? Огурцы свежие, яблоки, книги… Медников, сколько стоят в Петеребурге летом огурцы и яблоки?

– Огурцы – две копейки фунт, яблочки чуть подороже… Копееек шестъ-десять.

– И как же ваш закупщик дотащил от рынка до Тюремного замка такую уйму огурцов, милейший? Ломовика нанимал?

– Дык книжки же еще…

– Молчать! Вот мы немного погодя пойдем в камеру к этому Александрову и посмотрим, какую библиотеку он успел здесь собрать за два с половиной года! А пока еще кое-что выяснить надобно. Этот Александров один по делу проходил, либо с сообщниками?

– Двое-с, ваше-ство. Только подельник, разжалованный поручик Егорьевский, уже полгода назад как того… Богу душу отдал-с. В тюремной больничке-с…

– Медников, в первую голову проверь денежные документы этого Егорьевского, по тем же признакам. А всего сколько арестантов в отделении номер семь числится?

– Сорок три души-с, ваше-ство. Только вход в это отделение дозволен, осмелюсь доложить, с личного на то дозволения господина главного смотрителя.

– Позвать сюда немедленно! Нет, не ты! Ты, брат, отсюда пока никуда не выйдешь! Умный какой нашелся: шепнуть, предупредить кого следует – и ищи потом ветра в поле!

Зволянский приоткрыл дверь, стукнув при этом створкой по голове изнемогающего от любопытства писаря. Потирая рукой ушибленное ухо, тот отскочил и встал по стойке смирно.

– Эй, кто-нибудь! А ну зовите сюда главного смотрителя Тюремного замка!

Но тот уже спускался по лестнице из своей половины. Вслед за ним, дожевывая на ходу пирог, следовал Лопухин.

– Сергей Эрастович! Кого я вижу?! Вот уж воистину говорят: мир тесен! Какими судьбами сюда, в «узилище Иродово»?

– Служба-с! А вот ты, Алексей Александрович, что тут делаешь? – нахмурился Зволянский.

– К сестрице в гости заскочил. К супруге господина Покровского, то есть. Вместе с кузеном, жандармским ротмистром Лавровым.

– С жандармским? Это, брат, пожалуй, даже кстати! – Зволянский грозно обернулся к смотрителю замка. – Заходите-ка сюда, милейший! Лопухин, ты своего кузена покличь, да тоже заходи с ним.

Перед тем как захлопнуть дверь, Зволянский, обведя канцелярию многообещающим взглядом, рявкнул:

– Всем оставаться на местах! Боже вас упаси покидать помещение!

Через полчаса, изрядно нагнав страху на всю канцелярию, в сопровождении Медникова и «мобилизованного» во временные помощники Лаврова, Зволянский шагал через тюремный двор в отделение номер семь, не переставая на ходу стращать взятого в провожатые главного смотрителя. Лопухин, тоже «мобилизованый», был, к немалому его облегчению, оставлен присматривать за канцелярскими – чтобы никаких бумаг не попрятали, не сожгли и т. д.

– Как содержатся арестанты в седьмом отделении? – допрашивал на ходу Зволянский смотрителя.

– В дневное время содержание арестованных, как и в отделении номер восемь, для лиц благородного происхождения, свободное. Камеры запираются только на ночь, – торопливо докладывал Покровский. – Утром подъем по колоколу, в шесть утра. Пересчет арестантов, пересмена приставников, молитва. Для содержащихся в этих двух отделениях обязательных уроков нет, только по желанию. Днем, при наличии открытых дверей, арестанты имеют возможность навещать знакомых в других камерах, гулять по коридору. В седьмом и восьмом отделениях дежурят по два приставника. В прочих отделениях, не считая женского, режим содержания гораздо жестче.

Забежав немного вперед, главный смотритель распахнул наружную дверь, пропустил посетителей вперед. В небольшом коридоре посетители остановились перед единственной дверью, обитой железом. В верхней части двери была вмонтирована железная же форточка, рядом с которой из двери торчал штырь с шаром на конце.

– Ну-с, как открывается сей сезам?

– Позвольте-с…

Пробравшись вперед, приставник несколько раз ударил по шару открытой ладонью, и удары отозвались звоном небольшого колокола. Словно в ответ, изнутри послышались резкие трели оловянных свистков, какие-то голоса, искаженные толстой дверью. Через минуту загремел засов, и дверная форточка откинулась, явив за собой лицо второго приставника.

– Открывай, Сазонов! – крикнул напарник. – Вишь, начальство пожаловало!

Форточка захлопнулась, и после некоторой возни отворилась дверь. Посетители друг за другом вошли внутрь и оказались в длинном широком коридоре с дверями по обе стороны. Лишь в начале коридора, да в дальнем его конце светились тусклые пятна нескольких окон, густо замазанные известью и забранные решетками.

Снова забежав вперед, приставник остановился у одной из дверей, отрапортовал:

– Так что здесь камера осужденного Александрова.

– Открыть! – распорядился Зволянский.

Приставники переглянулись.

– Так что двери днем не запираются, ваше превосходительство… Как я уже докладывал, арестанты имеют возможность общаться друг с другом…

– Ах да… – Зволянский первым шагнул внутрь. Следом за ним в камеру, толпясь, вошли и остальные.

Две железные кровати, небольшой столик у дальнего конца камеры, два табурета, с одного из которых, не торопясь, поднялся при виде визитеров небольшого роста густо заросший бородой человек в серой арестантской рубахе навыпуск и таких же серых штанах.

– Кто таков? – отрывисто спросил Зволянский.

– А ты кто будешь, мил человек? – с неожиданной издевкой отозвался бородач. – Никак в соседи напрашиваться ко мне станешь?

Лавров сжал локоть уже открывшего рот Зволянского, и тот понял, сдержался, промолчал. Промолчал под выразительным взглядом и уже выступивший вперед для грозного окрика Покровский. Нарушение тюремного устава было явным, с перспективой карцера после долгого начальственного разноса. Но с этим человеком предстояло работать, он мог дать нужные сведения. А мог и, заупрямившись, не дать.

– Я директор полицейского Департамента, действительный статский советник Зволянский. Со мной следователь окружного суда Медников и ротмистр Лавров. Остальных, полагаю, вы знаете.

– Директор, мгновенно сориентировавшись, перешел с начальственного «ты» на вежливое «вы».

– Сам главный фараон? Ух ты! Ну, присаживайтесь, гости дорогие, коли места для себя найдете! Я – арестант Александров, некогда поручик, решением военного суда лишенный чина, дворянства и прав состояния и осужденный для отбытия наказания в арестантские роты. Теперь вот переведен сюда, в Литовский тюремный замок, для отбытия бессрочного наказания. С чем пожаловали, господа хорошие? Нешто помилование мне вышло? – В голосе арестанта опять послышалась издевка.

– Насчет помилования не уполномочен! – буркнул Зволянский. – Жалобы на тюремную администрацию имеются?

– Лишен без объяснения причин прогулок, господин хороший. А так… – Александров пожал плечами. – На начальство жаловаться – себе дороже выйти может! Так что нету больше жалоб!

– Выйдем, господа! Медников, поработайте с осужденным, можно пока без протокола! – со значением подчеркнул Зволянский. – Ротмистр, может, вам лучше остаться? На случай буйного поведения арестанта?

– Не стоит, ваше превосходительство! – покачал головой Медников. – Я привыкший…

Прикрыв за собой дверь камеры, Зволянский не сдержался, обеими руками притянул к себе приставников за воротники, прошипел:

– Ну и где же книги, якобы закупленные вами по просьбе сего арестанта? Я что-то ничего не заметил, кроме кувшина для воды, веника и лохани для водных процедур.

– Не могу знать, ваше-ство. Может, порвал-с для удовлетворения нужд? Или дал товарищам почитать…

– Сейчас мы поищем их в других камерах! – пообещал директор. – Только за Александровым за два года записано более 60 книг и журналов. Да и другие арестанты, полагаю, выписывают литературу? А ну-ка, все книги этого отделения – в надзирательскую! Жи-ва! Духом!

Приставники бросились вон из камеры – исполнять приказ.

Минут через десять сбор литературы был завершен.

– М-да, – Зволянский, наклонив голову набок, пересчитал принесенные книги и журналы. – Библий – восемь штук, прочих – шесть. Остальные, надо полагать, порваны и испарились?

Приставники, потупившись, молчали.

– Ваше превосходительство! – Покровский повалился на колени. – Не погубите! Не доглядел, виноват! Лично проведу следствие, наведу порядок! Под суд отдам! Выгоню без выходного пособия, с «волчьими билетами»! Сами же знаете, ваше превосходительство: во всех тюрьмах порой носят запретное!

– Встань! Не позорь мундир! Поглядим… Ежели мой следователь добьется от арестанта того, что мне нужно – оставлю без последствий! Но всю эту братию разгонишь без рекомендаций, понял

В дверь надзирательской просунулась лысина Медникова:

– На два слова бы, ваше превосходительство!

Зволянский вышел из надзирательской, плотно прикрыл за собой дверь. Вскоре из коридора донеслись отголоски гневного директорского баритона:

– С ума съехал, Медников? Меня под суд особого присутствия подвести хочешь? Сам по «Владимирке» кандалами позвенеть?!

– А иначе никак, ваше превосходительство! Ну в карцер его загоним – и что толку? Он и там ничего не выдаст!

– Замолчи! Ты хоть понимаешь, что предлагаешь?! Может, за пазухой эту дрянь носишь?!

– Мне-то ни к чему, ваше превосходительство! Для общего бы дела, а?

– А ежели наврет твой Александров? Чего руками разводишь? Нет, нет и нет! Не дозволяю!..

Не понимая, в чем дело, смотритель беспомощно озирался, заглядывал в глаза Лаврову. Приставники, видимо, понимая в происходящем больше, тихо вздыхали.

Пошумев, директор начал успокаиваться и давать Медникову более-менее связные указания, впрочем, перемежая их нецензурной бранью:

– Только потихоньку, понял? Изымешь ключи и сам возьмешь! От касторки-то отличить эту гадость сможешь? Ну, с Богом!

Вернувшись в надзирательскую, Зволянский поманил пальцем смотрителя:

– Проводи сей же час следователя в больничку вашу. Доктор-то на месте?

– Куда ему деваться – полагаю, что на месте. Однако… Должно, пьян, ваше превосходительство, как уж водится…

– Сам разбирайся! В общем, для пользы дела следователь кое-что у твоего доктора попросит.

– Не знаю, что именно, и знать не желаю! – вдруг заорал директор так, что все вздрогнули. – Подлецы! Сами под суд идете и меня тянете! Вон! Все вон! И попробуйте без этой гадости вернуться!

* * *

Из Литовского тюремного замка Зволянский возвращался мрачнее тучи: еще бы! Он, директор Департамента полиции, вынужден был покрывать вскрывшиеся факты мздоимства, грубейшие нарушения правил содержания арестантов. С его ведома и «благословения» откровенность арестанта Александрова была куплена ценой наркотического снадобья, вытребованного в аптеке у тюремного доктора.

Лопухин тоже был невесел, он жалел сестру. Мало того, что замужество обрекло некогда веселую и бойкую девицу на постоянное пребывание за мрачными тюремными стенами. Лопухин сомневался в том, что безобразия, творимые надзирателями и приставниками, являются тайной для зятя. Черт с ним, если он просто глуп – а ежели не по скудоумию подписывал десятками челобитные арестантов о закупке для них продуктов по сумасшедшим ценам? Да что продуктов! Вон, тому же Александрову с товарищем тайком носили и кокаин, и морфий, будь он неладен! Достукается ведь, паразит, сам под суд попадет – а Зиночке куда тогда приткнуться? Деток, спасибо, Бог не дал…

О чем размышлял по дороге к архиповскому особняку Лавров, неизвестно.

Медников остался в Литовском замке – для беседы с Александровым: тот ни с кем, кроме него, говорить не пожелал.

Уже повернув в знакомый переулок, Зволянский словно очнулся, наклонил голову набок, прислушался:

– Господа, а что это за колокольный перезвон такой в городе? Просидели весь день, считай, за тюремными стенами – а тут что деется?

Директор ткнул рукояткой трости в спину возницы:

– Слышь, милейший, догони-ка постреленка с газетами! Неужели все-таки… Неужели Ливадия?

Интуиция не подвела директора Департамента полиции. В тот день, 20 октября 1894 года, тихо, без агонии, умер Александр III Миротворец. Дежурный телеграфист в Ливадии отстучал эту новость в два с половиной часа пополудни, и спустя какой-то час с небольшим скорбная весть разлетелась по электрическим проводам по всему миру.

Наборщики по требованию редакторов и метранпажей несколько раз меняли шрифты на первых страницах сегодняшнего выпуска. Еще полтора часа спустя ротационные машины начали печатать специальные внеочередные выпуски газет…

Выхватив из рук возницы газету, Зволянский раскрыл ее на первой странице: там был помещен портрет императора в траурной рамке и короткое сообщение о его кончине.

– Господа, прошу прощения, но мне надо непременно быть на службе! Боюсь, что Иван Николаевич уже обыскался меня. Алексей Александрович, полагаю, вам тоже следует как можно скорее прибыть на службу! Господин ротмистр, – Зволянский повернулся к Лаврову, – голубчик, тут два шага уже до дома Архипова… Вы уж простите, что мы с господином Лопухиным коляски реквизируем!

– Да-да, конечно, ваше высокопревосходительство! – Лавров легко выскочил из экипажа. – А я, сколько могу, успокою Андрея Андреевича и буду Мельникова с докладом о его миссии поджидать!

– Господи, до нашей ли суетни сейчас, ротмистр? Государь в бозе почил! В столице нынче такие дела начнутся… Впрочем, наследник престола, насколько я понимаю, благожелательно относится к задаче защиты государственных секретов посредством создания нового органа – Разведывательного управления. Нам, господа, нужно набраться терпения, переждать «смутное» время смены власти, пертурбаций во властных структурах и снова идти, как говорится, на приступ сей крепости. Но не сегодня, разумеется! Честь имею, господа!

Экипажи разъехались в разные стороны, а Лавров пешком направился к дому Архипова.

Как оказалось, известие о кончине государя уже успело долететь и до особняка полковника. Поджидавшие возвращения «делегации» из Литовского тюремного замка Ванновский и Куропаткин спешно собрались и уехали на службу. К Петербургу, Москве и крупным губернским городам подтягивались поднятые по тревоге гвардейские полки. Учитывая тревожную обстановку, нельзя было исключить возможности народных волнений.

Лавров смог лишь вкратце просветить Архипова относительно результатов своей поездки: сообщник Терентьева найден, с ним остался работать Медников.

Архипов и Лавров по привычке расположились в библиотеке – телефонный аппарат полковник велел перенести туда же. Однако звонков было немного: один раз телефонировал Ванновский, сообщив о том, что у побережья Ливадии разыгралась сильная буря и что крейсер «Память Меркурия» по причине волнения не может выйти за телом усопшего императора из Севастополя. Буря продлится, по мнению знающих моряков, не менее 3–4 дней.

Полковник и ротмистр переглянулись: не будучи суеверными, они все же не могли не усмотреть какого-то зловещего знамения в совпадении смерти императора со штормом.

Через малое время перезвонил Зволянский. За неимением прочих новостей, он зачитал телеграфную депешу из Ливадии:

Ливадия, 20 октября 1894. Диагноз болезни Его Величества Государя Императора Александра Александровича, поведший к Его кончине: с последовательным поражением сердца и сосудов, геморрагический инфаркт в левом легком, с последовательным воспалением. Подписано: Лейден, Захарьин, лейб-хирург Гиршев, профессор Н. Попов, почетный лейб-хирург Вельяминов, министр Двора граф Воронцов-Дашков.

– Ну, а что там с нашим… «нефритом»? – помолчав, поинтересовался Зволянский. – Есть какие-нибудь известия из замка?

– Сами уж беспокоимся, – вздохнул Архипов. – Судя по тому, что там открылось, не забрили бы нашего Медникова в арестанты под каким-нибудь предлогом. Он же, насколько я понял, кое-что запретное арестанту передал. Возьмут нашего Евстафия в заложники, так сказать…

– Не будьте бабой! – грубовато прервал его директор. – Ишь, какие пули отливаете! Да если только Медников через два часа не вернется, я сам за ним с такой командой поеду, что тошнехонько будет всем тамошним мерзавцам! Даю отбой!

Наконец явился и сам Медников, встреченный только что не с оркестром. Сознавая важность добытых им сведений, прежде всего попросил чаю и чего-нибудь постного.

– Со вчерашнего дня крошки во рту не было, господа, – признался он.

Архипов повлек героя дня в столовую, на ходу призывая Кузьму.

Через полчаса, наскоро перекусив, Медников принялся рассказывать.

Как и предполагалось, заводилой в компании бесшабашных драгунских офицеров был Терентьев. Он же приохотил товарищей не только к тайному дому свиданий с малолетними девчонками-гимназистками, но и к кокаину, а позже и к еще более страшному зелью – морфию. Не попался Терентьев благодаря своей сообразительности: когда двум совсем юным «жрицам любви» стало от кокаина дурно, он сказал товарищам, что пошел за доктором. И не вернулся. Перепуганная хозяйка притона послала за родителями гимназисток.

Поднялся великий шум, товарищи Терентьева попали под арест, он однако нашел возможность втихомолку переговорить с ними.

– В ногах, говорит, у них валялся, больную маменьку поминал (дескать, при смерти она), ее именем заклинал молчать про него, и про «гостинец»-порошок не забыл, наобещал с три короба… В общем, промолчали товарищи про Терентьева на суде. А он их и во время следствия «подкармливал» зельем этим проклятым, и подсказал, как и через кого можно в Тюремном замке порошочек или ампулки добыть… А я слыхал раньше от знающих докторов, что постоянное употребление этой гадости и характер меняет у человека, и на умственных его способностях отражается. В общем, живет такой человек от понюшки до укола…

– Евстратий, ты извини, но тебя не за лекцией о вреде кокаина посылали! – довольно резко прервал рассуждения сыщика Лавров. – Знает ли Александров, где может скрываться Терентьев?

– Знать не знает, ваш-бродь, а вот пару наводочек полезных дал, – слегка обиделся Медников. – Во-первых, кокаин продается практически в любой аптеке, только не каждый аптекарь эту гадость без рецепта врача продаст! Дело хоть и неподсудное, но лицензии за продажу сильнодействующих снадобий, как и ядов, лишиться вмиг можно! А врача с рецептами найти и того сложнее: в медицинских целях кокаин прописывают крайне редко, поэтому каждый случай на виду. В общем, говорил Терентьев несколько раз своим товарищам о некоем Карле. А один раз даже и подвозил на извозчике к той аптеке, когда «не хватило». Адрес Александров, конечно, не помнит: в полубредовом состоянии был. Ночь опять-таки… Звонить пришлось – да, чуть не забыл! Звонок в аптеке был какой-то оригинальный. Не похожий на прочие. Мост рядом. И переулок, в котором аптека располагалась, уж очень узкий. Извозчик ругался, говорят, – развернуться не мог. Под уздцы лошадь выводил, задом.

– Вот так приметы! – огорченно воскликнул Лавров. – Мост, аптекарь Карл, узкий переулок… Евстратий, ты хоть знаешь, сколько в Петербурге аптекарей-немцев с именем Карл? А ежели он не с самим аптекарем дело имел, а с провизором? По ночам-то хозяева спят обыкновенно. А мостов сколько в Петербурге? И потом: найдем мы того аптекаря, а он знать не знает, кто такой Терентьев и где его искать!

– Ну, чем богат! – развел руками Медников. – Кстати: упоминал арестант в замке, что Терентьев хвастался, что часто закатывался на пару-тройку дней в «дом свиданий» один. Любовь у него там с хозяйкой притона. Любашей зовут… Дом большой, несколько входов-выходов, а у главного стоит швейцар арапского черного племени. И аптека та, с Карлом, в нескольких минутах езды от Любашиного дома!

– Ну, это уже кое-что! – Лавров бросил на Архипова многозначительный взгляд. – Во-первых, Аптекарский департамент надо перетрясти, там лицензии на открытие аптечных дел выдают. Немцев-аптекарей в Петербурге, конечно, немало, но не все же Карлы, черт возьми! А потом с городовыми работать надо, Андрей Андреевич! Вот уж кто все «дома свиданий» знает! Однако, полагаю, без Зволянского мы сию шараду не решим.

На том и порешили. Правда, когда даст знать о себе Зволянский в свете последних трагических событий, решительно никто не знал.

– Да, вот еще что! – вспомнил Лавров. – Табачная лавка, которая использовалась Терентьевым как почтовый ящик! Наблюдение с нее снято, полагаю, Евстратий?

– Снял, ваше благородие! – сокрушенно развел руками Медников. – Да и то сказать: людишек-то у меня маловато. Трех-четырех топтунов плюс извозчика там постоянно держать надобно, чтобы плотно лавку и визитеров контролировать. А мне господин Вельбицкий, особенно когда господин директор в отъезде был, за каждого шею каждодневно пилил. Человечек из МИДа в съемной квартире напротив лавки неделю посидел, да без толку: никого из германского посольства не приметил. Как уж он смотрел – может, глаз не отрывал, может, спал целыми днями – врать не стану, не знаю. Нажаловался, видать, своему начальству – его и отозвали за ненадобностью.

– Наблюдение надо восстановить! – твердо заявил Лавров. – Терентьев может подать своим хозяевам сигнал о том, что перешел на «нелегальщину». И адресок свой новый для связи оставить!

– Ну-у, уж это точно без его превосходительства не решить! – покачал головой Медников. – Царь помер, всякая сволочня голову подняла. Митиги, стачки, агитация. Весь мой «летучий отряд» с утра до ночи на ногах. Ни одного человечка не дадут без господина директора, нечего и думать!

– Ладно, с господином Зволянским общий язык постараемся найти! – пообещал Лавров. – А пока, Евстратий, беги-ка ты в лавку, дворнику из дома напротив насчет бдительности напомни. Понимаю, что устал сегодня, – да что поделаешь! Про награду скажи непременно. Портрет Терентьева у него должен остаться – пусть бдит!