Когда же настало утро, все первосвященники и старейшины народа имели совещание об Иисусе, чтобы предать Его смерти; и, связав Его, отвели и предали Его Понтию Пилату, правителю. Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и раскаявшись… (Мф. 27: 1–3)

Вот на этом месте очень хочется сделать стоп-кадр и долго, вдумчиво на него глядеть. Как ему это удалось?

После того, как сатана умертвил его на Тайной Вечере, после того, как он совершенным мертвецом пришел в Гефсиманию отдать Иисусу целование трупа, чтоб окончательно мертвым рухнуть у Его ног, — после этого он на рассвете воскресает самим собой: живым человеком.

Бесчеловечное убийство Христа оборачивается абсолютно человеческим раскаянием, и стремительное падение — не менее стремительным ужасом. Замысел сатаны каким-то образом полностью разрушен: Иуда не только жив, он еще и свободен в своем раскаянии.

Впрочем, ничего хорошего это для Иуды не означает.

Одно дело — опамятоваться от греха и раскаяться на Тайной Вечере: практически на руках у Христа, Который ждет и хочет твоего покаяния и Своей невозможной любовью изгладит грех, приобщив тебя к Своей радости о тебе же. Не просто помилует, но и поднимет, и утешит. В Его любви можно укрыться и от ужаса перед едва не содеянным, и от стыда за себя, и от отвращения к самому себе, и вообще от всех возможных последствий общения с сатаной.

И совсем другое — воскреснуть душой после Гефсиманского сада, оставшись в полном одиночестве, когда на всей земле нет никого, кто мог бы встать сейчас с тобой рядом. Точнее, нет Того единственного, Кто мог бы встать рядом и спасти. Мир ослеп и оглох, занимается рассвет, и в этой тишине есть только ты и твое понимание того, что ты наделал.

Иуда остается один на один с кошмаром наступающего дня, и только сейчас до него доходит, что же он натворил. Только сейчас он смотрит своими глазами, думает своими мозгами, и до нелепости огромная, чудовищная правда рушится ему на голову, погребая под собой: он своими руками предал Учителя и Господа на смерть.

И из-за чего?

Из-за… денег.

Все видится ему теперь как есть, а не так, как представлял ему дьявол. Все — начиная от собственной обиды, раздутой сатаной и гордыней до чудовищных размеров, до предательского поцелуя. А поскольку он до последнего не терял ни разума, ни воли, хотя они истощались, конечно, у него нет ощущения «это был не я». Иуда даже шарахнуться от себя не может, списав все на помутнение сознания, на потерю рассудка, на одержимость бесом. Он привязан к своему греху, к себе в состоянии этого греха, как в стародавней казни, когда живого убийцу привязывали к убитому и хоронили вместе, и он умирал лицом к лицу с разлагающимся трупом.

Все в голове встает на место, ему приходится разуть глаза и смотреть на все как есть.

Увиденное ломает его о колено.

Мир рушится кусками, потому что он понимает, понимает, понимает… понимает то, что невозможно вместить человеческим сердцем и не рехнуться. Я убийца Учителя, я за деньги продал Сына Божьего на смерть, я своими руками сломал и изувечил все, что составляло смысл жизни. Я… У него на губах еще засохшая кровь. Он по кусочкам собирает в памяти мозаику из событий последних дней, и каждый кусочек, ложась на свое место, впивается и жжет его, словно раскален докрасна.

А хуже всего, что раскаивается Иуда тогда, когда для Христа муки лишь начинаются: Его только-только отвели к Пилату, впереди еще бичевание, впереди издевательства, впереди само распятие.

Сиди в партере и любуйся на плоды рук своих. Это чудовищно — в реальном времени наблюдать последствия своего безумия, не имея возможности хоть как-то на них повлиять.

При этом — подчеркну — все, что испытывает Иуда, совершенно и абсолютно заслуженно, это прямое следствие его поступков в последние несколько дней, и даже сам перед собой он отговориться каким-то незнанием или непониманием не может. Никаких «я не знал, я не хотел, я не думал, что будет так». Потому что знал, хотел и думал.

Никакого оправдания богоубийству нет и быть не может. Убийца Бога, убийца друга. Предатель. Раскаялся ты или не раскаялся, весь грех остается на тебе, и последствия ты понесешь в полной мере.