Но можно спросить, забегая вперед: почему все закончилось так трагично? Ведь, в конце концов, есть другой ученик, предавший Учителя и отрекшийся от него, но оставшийся в живых и даже получивший от Него особую милость. Почему раскаяние Петра было в жизнь, а раскаяние Иуды обязательно вело того к смерти? Или же Петр совершил некое геройство, принеся покаяние, а Иуда, сломавшись, намостил грех на грех, хотя мог бы точно так же покаяться, вымолить прощение и — кто знает — снискать не меньшую милость и не меньшую славу впоследствии?

У Лопухина, да и не только у него, есть потрясающий по своей сердечной глухоте упрек Искариоту: «если бы Иуда действительно раскаялся, то был бы прощен, как и Петр». Недействительность раскаяния подтверждается у Лопухина отсутствием слез: «На глазах Иуды совсем незаметно тех слез, которыми обливался Петр» ^[64].

«Он не прощен, потому что не раскаялся, не раскаялся, потому что не прощен» — голова кругом от этой закольцованной логики. Правда, я не очень понимаю, куда в этой формуле можно вставить самоубийство, у которого все-таки нет иного объяснения, кроме раскаяния.

Отсутствие вразумительного покаяния Иуде ставят в вину даже больше, чем собственно предательство. Мол, обратился бы к Богу и был бы прощен. Ну как же: Петр смог, а он — нет. Петр, кстати, тоже не смог, и прощение получил позже, и не он в ноги Христу бросился, а Христос его милосердно вытаскивал из стыда и вины… но кого волнуют эти мелочи. Нет, как же так? Почему Иуда не верил в милость и прощение Христа, почему отчаялся, почему не просил и не плакал…

Да потому что. Иуда — не Петр, и предательство — не отречение.

Мало того, что это два абсолютно разных по характеру человека, так и грехи, совершенные ими, лежат в предельно разных плоскостях. Петр трусит и отрекается от Учителя, но это никак не влияет на судьбу Христа. Его грех не приводит ни к каким последствиям для Иисуса. Петр совершает грех против себя, против своей совести, он падает, он слаб, малодушен, но против Христа не злоумышляет ни в коем случае.

Прообраз отречения мы видим на Галилейском море, когда Петр смело выпрыгнул из лодки в бушующие волны, но на полпути до Христа от страха утерял веру и начал тонуть ^[65]. «Маловерный! зачем ты усомнился?» — спросил Иисус, хватая его за шкирку. Очевидно, что Петр ни сам тонуть не хотел, ни тем более Учителя на дно утащить. То же и здесь: он смело, я бы даже сказала, очертя голову рванул за арестованным Иисусом в самое логово врага, но там вдруг поддался страху и отрекся. Все несколько осложнено тем, что нечего было из себя героя на Тайной Вечере строить (хотя в лодке тоже строил: «…если это Ты, вели мне идти к Тебе» — «Ну иди, герой, сам напросился»), и до протянутой руки Христа — не три шага, а три дня, но суть остается неизменной: не зла захотел, а сил не рассчитал.

А с Иудой ровно наоборот. Иуда осознанно совершает невероятно тяжелый грех, имеющий для Христа смертельные последствия. Злой умысел в его случае очевиден. И на примере Иуды как ясный день видно, что грех — это и вина, и рана. Нагляднее некуда, хоть в катехизис вставляй.

Вина перед Тем, Кого он своей волей предал на смерть, это неоспоримо. Рана — безусловно смертельная — та, что он наносит собственной душе, вступая в соглашение с сатаной и выполняя волю сатаны. Прямо по слову Исаака Сирина о псе, который лижет пилу и пьянеет от вкуса собственной крови ^[66], — только в этом случае пес так лизнул пилу, что полголовы отпилил и в собственной крови захлебнулся. И уже толку нет, что лизать перестал, выжить в одиночку нереально.

Со смертельной раной помочь ему может только Тот Единственный, убивая Которого он и нанес себе эту рану. Но где Преданный, а где предатель?