Моя жизнь полна фантазии. Я всегда обожал карнавалы, магов, цирк, телепатов и скелеты. В десятилетнем возрасте, стоя в переулке родного города с широко раскрытыми глазами, я настолько залюбовался гигантским красно-желтым цирковым флагом, что, шагнув назад, упал в неогражденный приямок подвального окна, разбив оконное стекло, и свалился в подвальную парикмахерскую. Ошеломленный, но невредимый, я вернулся на улицу через пару минут, чтобы снова созерцать цирковой флаг, красота которого, несмотря на катастрофу, ничуть не поблекла.

В одиннадцать лет я пропадал целыми днями в кинотеатрах, когда в город приезжал маг Блекстоун. Приходилось высиживать бесконечные фильмы, дожидаясь, когда в перерыве между киносеансами на сцену выйдет Блекстоун, чтобы его расстреляли из пушек, порубили на полдюжины кусков и заточили в гигантский запаянный кипящий котел. В том году (1931) Блекстоун одарил меня моим первым кроликом и магическим трюком, тем самым сподвигнув на гастрольный тур по залам общества «Оддфеллоуз» и рождественским аттракционам Американского легиона, где я выступал в цилиндре (из папье-маше) и черных усах, которые непременно отклеивались в самый ответственный момент моих иллюзионистских номеров. Мы с папой проводили бесплатные сеансы телепатии для родственников, которые со скрежетом зубовным соглашались терпеть это, лишь бы не слушать мою игру на скрипке (мой другой талант). Так что на пять лет наш дом превратился в мастерскую по изготовлению ящичков для фокуса с игральными костями, коробок для общения с привидениями и проявления духов. Во время вечеринок, в двенадцать лет, я давал заковать и связать себя по рукам и ногам; все выходили из комнаты, и через пять секунд я высвобождался, обливаясь потом, но торжествуя! За исключением одного случая, когда некто завязал на мне новый узел, и мои гости, вернувшись, обнаружили меня почти в предынсультном состоянии, катающегося по полу, но по-прежнему скованного и негодующего.

За год до этого я начал носить очки. Частота драк и потасовок в результате этой нехитрой метаморфозы возросла неимоверно, так что становилось невмоготу. Но встреча с мистером Электрико внушила мне веру и новое мужество.

Мистер Электрико участвовал в карнавале в честь Дня труда, который ежегодно на неделю приезжал на Озеро со своей паровой каллиопой, ожерельем лампочек «мазда» и смертельными номерами. Помнится, в тот год за несколько дней до карнавала умер мой дядя, и в День труда, через десять минут после похорон, проявив неподобающую спешку и неуважение к усопшему, я заторопился в карнавальный городок навстречу послеполуденным чудесам. Там выступал мистер Электрико, худощавый, бледный, аскетичной наружности, энергичный, с искрометным взглядом и большой белой шевелюрой, полыхавшей у него на голове и колыхавшейся на ветру; ему было за шестьдесят. Он очень походил на артиста, исполнявшего роль доктора Преториуса в фильме «Франкенштейн». Он слыл чудом магии, восседал на электрическом стуле, облаченный в несколько черных бархатных мантий. Его лицо горело, как белый фосфор, голубые искры шипели на кончиках пальцев, стоило вам протянуть руку и прикоснуться к нему. Он сотрясался от огня и электричества, и я ходил снова и снова, днем и ночью смотреть, как его хрупкое тело прожигают десять тысяч вольт, если верить конферансье.

Карнавал пропах капустой, заржавел и обтрепался по краям, подобно облезлой львиной шкуре, но мистер Электрико сидел как бог, белый и освещенный, посреди всего этого, и свечение его лица заглаживало прорехи на брезенте и заново окрашивало облупленные вывески и выцветшие костюмы. Я чувствовал, как его глаза прожигают меня. Он продавал маленькие вазочки с сюрпризом, в которых мгновенно исчезали черные шарики. Я купил одну такую за десять центов. Назавтра, в жаркий полдень я вернулся на карнавал с жалобой на поломку моей волшебной вазочки. Начнем с того, что она была бракованная, можно ее заменить?

Я нашел мистера Электрико вне магического шатра и изложил ему свое дело. Он молча кивнул, завернувшись в черную мантию, и завел меня внутрь, где чернорабочие и размалеванная тетка с разгоряченной лоснящейся физиономией резались в карты и сквернословили.

– Будьте любезны, – очень внятно промолвил мистер Электрико со слабым английским акцентом, – не выражайтесь при ребенке.

Снабдив меня новой волшебной вазой, он вышел со мной на прогулку по берегу озера, и мы сидели и говорили о магии и жизни и о том, что называется философией. То есть говорил мистер Электрико, а я слушал или отвечал на его немногочисленные вопросы. Кем я хочу стать, когда вырасту? Чем я собираюсь заняться?

– Я хочу стать магом, – сказал я. – Лучшим на всем белом свете.

Он не высмеял меня. Пожалуй, он оказался первым взрослым, который не поднял на смех мои планы, а затем он сказал мне очень значимую вещь. Он сказал, что встречался со мной раньше, много лет тому назад, что он видел мои глаза, мой взгляд в облике юноши, который умер у него на руках на поле боя во Франции во время Первой мировой войны.

Разумеется, я был глубоко впечатлен и взволнован повествованием мистера Электрико. Я почувствовал себя причастным к более обширному миру, чем тот, который меня окружал. Я ощутил себя бессмертным, одаренным частицей, принадлежавшей кому-то в прошлом. Я ходил встречаться с мистером Электрико каждый день, пока карнавал находился на осеннем озере, а когда он уехал, то дал мне свой адрес. Он сказал мне, что он священник, лишенный сана, и велел мне писать. Излишне говорить, что мои письма остались безответными, но каждый карнавал, посещенный мной за последние девятнадцать лет, напоминает, что нужно поискать мистера Электрико. С тех пор я так и не встретил его, но премного благодарен ему и мистеру Блекстоуну, циркам, карнавалам и магии за чувство живой фантазии, обретенной мною в детстве.

Не то чтобы другие дети не увлекались этими странствующими мирами фантазии, но, оглядываясь назад, я могу с уверенностью сказать, что ни один из моих друзей не бросился в объятия магии и иллюзий с такой же страстной энергией и обожанием, как я. Я донимал маму просьбами поехать в Чикагский театр магии. Я собирал цирковые флаги из пустых витрин. Я напяливал костюм Летучей мыши с большими черными бархатными крыльями, выкроенными из бабушкиной оперной мантии, и висел на октябрьских деревьях, наводя ужас на прохожих. Я сделался гориллой с помощью джутового каната, раскачиваясь между деревьями со своей собственной бандой Тарзанов. Все, что хоть отдаленно напоминало фантазию, было моей добычей.

Старательно, день за днем, целый год я записывал от руки диалоги из радиопередачи «Чанду-Волшебник». Я собирал и до сих пор храню в старом сундуке воскресные и ежедневные выпуски Бака Роджерса, Флэша Гордона, Брика Брэдфорда и Тарзана. Свои первые рассказы в возрасте одиннадцати лет я писал на большущем рулоне оберточной бумаги, который раскручивался по мере развития сюжета. Я диктовал этот материал своему другу Биллу Арно, который писал куда разборчивее, чем я. У Билла имелся ручной фильмоскоп, и каждый вечер, на протяжении многих лет мы отправляли Тома Микса вниз по одному и тому же холму в погоню за злодеями или же (моя идея) прокручивали диафильм в обратном направлении, и тогда уже злодеи, задом наперед, преследовали Тома Микса, а он возмущался, заглатываемый обратно по холмам некоей непреодолимой невидимой силой.

Именно эти истоки и Хэллоуин, озеро, карнавалы, маги-волшебники моего родного города подпитывали почти все рассказы в моей первой книге «Темный карнавал».

Делая первые шаги на литературном поприще, я так увлекался технической стороной ремесла, что мои ранние рассказы были провальными с эмоциональной и качественной точки зрения. Моим первым рассказом для журнала «Weird Tales» стало неудачное повествование под названием «Свеча» с предсказуемой кульминацией, с привлечением знакомого сюжета и стандартных персонажей. То же относится к моим первым рассказам для журналов «Planet» и «Thrilling Wonder Stories». И только когда я научился писать на основе собственного опыта и после того, как я задавался вопросом: «А что нового ты можешь сказать на этом поприще?», мои рассказы стали обретать известную степень самобытности. Я полагаю, секрет хорошего сочинительства на любом поприще заключается не в том, чтобы угодить этому поприщу, а в том, чтобы попытаться раскрыть какую-то грань своей личности, которая достаточно отличается, чтобы обогатить это поприще. Следовательно, я не верю в «тенденциозный рассказ», а твердо и решительно верю в «прочувствованный» и «эмоционально пережитой» рассказ. Повесть, в которой я впервые отступил от технических эффектов и забыл о них, зато дал волю своим страстям, называлась «Ветер». Оригинальная версия этого рассказа, хоть и сыроватая, раскрывает, что я, по крайней мере, вступил в контакт с «творческим потоком». Под этим я подразумеваю, что каким-то образом соединил свои чувства с ритмом, естественным и неизбежным для этого рассказа. Рассказ должен быть подобен реке, текущей и никогда не останавливающейся; ваши читатели – пассажиры судна, плывущего вниз по извилистому руслу сквозь постоянно меняющийся пейзаж. Такой «поток» возникает, только когда писатель пишет достаточно долго, чтобы забыть свои опасения, рефлексию и свое ремесло, и позволяет чувствам разнести его сознание вдребезги, если необходимо. Время критического анализа наступает на следующее утро. Автор, отвлекающийся на критический разбор своего труда в процессе работы, запутается. На это хватит времени, когда он будет работать над вторым, третьим или четвертым черновиком.

В последующих рассказах я мысленно возвращался в свое детство в Иллинойсе в поисках новых замыслов в сверхъестественной форме. Такие рассказы, как «Озеро», возникли прямо из детства. В их основе – многие дни, проведенные на пляже в семилетнем возрасте, когда чуть не утонул мой кузен-блондин. «Посланник» – когда у меня был коклюш и я несколько месяцев пролежал в постели и послал свою собаку, чтобы она на своей шерсти принесла мне времена года в виде листьев, пыли, мороза и дождя. «Банка» основана на моем первом знакомстве с маринованным зародышем на карнавальном аттракционе. «Возвращение» основано на феерических вечеринках моей родни во время Хэллоуина… я использовал в рассказе их настоящие имена. Дядюшка Эйнар, например, вполне реальная личность (за вычетом крыльев), проживающая здесь, на побережье, и рассказ «Поиграем в отраву», происхождение которого само собой разумеется. Конечно же, «Ночь» основана на личном опыте, когда мой брат Леонард не вернулся домой однажды вечером, и «Скелет» возник в результате моего визита к доктору в молодые годы, когда я обнаружил таинственный нарост на шее, который оказался тяжелым случаем «обнаруженного горла» и ничем более. «Маленький убийца» тоже частично основан на фактах – я помню несколько событий, произошедших спустя два дня после моего рождения. В самом деле, у меня сохранились яркие воспоминания о бесчисленных днях на протяжении первого и второго года моей жизни. Хотя медицина относится к этому с недоверием, тем не менее так оно и есть. «Верхний сосед» есть в некотором роде похвальное слово моей удивительной бабушке, кулинарные операции которой я наблюдал годами со смешанным чувством восхищения и изумления.

Практически единственное повествование в «Темном карнавале», не основанное на опыте и воспоминаниях моего детства, это рассказ «Следующий» (один из четырех рассказов, написанных по возвращении из Мексики), возникший из жутковатых встреч со стоячими мумиями в Гуанахуато.

От «Темного карнавала» я сделал огромный скачок ко второй книге – «Марсианским хроникам». Мне небезынтересно отметить, что пока я четыре года (с 1943 по 1946 год включительно) писал добротные рассказы потустороннего содержания для журнала «Weird Tales», моя научная фантастика влачила жалкое существование. Только в 1946 году, после завершения и сдачи в набор «Темного карнавала», распрощавшись (со вздохом облегчения) с этой полосой своей жизни, я обратился к совершенно иной сфере деятельности, которая за неимением лучшего термина могла бы называться философской научной фантастикой или даже эмоциональной либо пробуждающей научной фантастикой. То же, что произошло с моими странноватыми рассказами, кажется, случилось (в 1946 году) с моей научной фантастикой. Я наконец нашел то, что искал, – самобытный способ самовыражения на этом поприще. Только когда я начал писать о том, каким в моей душе, в моем представлении будет грядущее, мои рассказы начали оживать.

Я начал писать предварительные наметки к «Марсианским хроникам» в 1944 году, сделал многочисленные заметки и наброски, но только в 1946 году, после встречи с Маргарет Мак-Клюр, которая впоследствии стала моей женой, и после того как я услышал, как она читает мне неисчислимые стихи вечер за вечером на протяжении многих месяцев, «Хроники» снова начали вырисовываться.

Первым написанным рассказом в «Хрониках» был «И по-прежнему лучами серебрит простор луна». Он возник благодаря прогулке с моей невестой однажды майским вечером. Луна светила очень ярко и красиво в тот вечер, и Мэгги прочитала мне стихотворение лорда Байрона, и стихи настолько взбудоражили меня, что я, придя домой, написал первые страницы этого рассказа. «Будет ласковый дождь» и «Земляне» появились таким же образом, после чтения поэзии. Я всегда считал поэзию великой и емкой побудительной силой – не слишком многословной, не слишком обедненной – мысль сжата, запрессована в чистейшую и красивейшую форму.

Так что «Марсианские хроники» произросли из поэзии и моей личной философии, не бог весть какой глубокой или всеобъемлющей, по моему разумению, но она удовлетворяла моим целям. Если в «Темном карнавале» я с некоторым ужасом оглядывался назад, то теперь я испытывал ужас иного характера – глядя в будущее: что там хорошего?

И в этом будущем слышны отголоски мистера Электрико, Блекстоуна, Человека в картинках, масок Хэллоуина, Эдгара Аллана По, которого мне читали в восьмилетнем возрасте, и то тут то там я запоздало и не без удивления нахожу чудесные мертвые марсианские моря мистера Берроуза.

Я чувствую, что по большому счету я никогда не переставал быть магом. Просто я перенес свои методы со сцены на лист бумаги (8,5 × 11 дюймов), ибо в каждом писателе есть что-то от мага, щедро разбрасывающего свои трюки и творящего чудеса.

Что касается моей очередной книги и той, что последует за ней, то я надеюсь вскоре закончить новую книгу о моем родном городе в Иллинойсе, в 1928 году, не фантастическую, но одухотворенную, я надеюсь, содержащую несколько рассказов о любви, несколько о детях, несколько о стариках, несколько о неподдельном ужасе и несколько о мечтаниях. Эта смена темпа благотворно подействует на меня. Помимо этого, мне предстоит переписать и расширить повесть «Пожарный» для издательства «Даблдей», чтобы включить в книгу с девятью-десятью другими рассказами. Нужно закончить новеллу про Мексику и еще одну о нашем современнике. Этого хватит, чтобы не дать мне заскучать лет пять, а то и больше. Но в одном будьте уверены: однажды вы встретите мистера Электрико или кого-то похожего на него. Не важно, чем я занимаюсь, я вряд ли пролью из своих вен то голубое электричество, или растеряю кроликов из моей шляпы, или вытряхну тузы из своих рукавов. Когда однажды меня уложат для вскрытия, я вовсе не удивлюсь, если в моей грудной клетке найдут карнавальный серпантин и вечно цветущий магический розовый куст.