– Эй!

– …эй!

– Не ждите!

– не ждите!..

– …меня!

Возглас. Озорное эхо. Возглас. Эхо. Потом одни лишь возгласы. Затухающее эхо.

Шелестя хлесткими ветвями кустарника и топая босыми пятками с глухим перестуком опадающих яблок, летние мальчики пустились наутек.

Уильям Смит продолжал бежать не потому, что мог кого-нибудь догнать, а потому, что не мог признаться себе в том, что его ступни медленнее его желаний, а ноги короче его замыслов.

Крича, он нырнул в овраг в самом сердце Гринтауна в поисках дружбы, спрятанной в пустеющих хижинах на деревьях, полоскавших на ветру свои двери-пологи из мешковины. Он обшаривал пещеры, вырытые в сыром грунте, находя лишь кострища, затем лез в ручей, в котором даже раки при его приближении замечали его тень, чуяли его намерения и обращались в бегство в облачках взбаламученного молочного песка.

Уилл остановился у позеленевшего от мха каменного туннеля под улицей Вязов и закричал:

– Ладно, парни! Когда-нибудь я стану старше вас! Тогда… пеняйте на себя!

– …пеняйте на себя! – сказал бездонный колодец.

И Уильям плюхнулся наземь. Каждое лето та же история. Много беготни. И никакого улова. Нигде – ни в джунглях оврага, ни наверху, в городе, – не находилось мальчугана, который бы отбрасывал тень тех же размеров, как он. Ему было шесть, и половине тех, кого он знал, было либо по три-четыре года, а это так мелко, что и не разглядишь, либо по восемь-девять лет, а это так высоко, что там круглый год падал снег. Бегая за девятилетними, он должен был беспокоиться о том, чтобы убежать от четырехлетних. По обе стороны игра удручала. И теперь, сидя на камне, он дал волю слезам.

– Черт! Кому они нужны? Только не мне! Нет! Не мне!

Но потом, из глубин оврага, в полуденном зное, до него долетели звуки, шумы большого переполоха, игр и развлечений. Медленно, не без любопытства, он привстал. Ступая по тенистому берегу ручья, он взобрался на холмик, прополз под кустами и глянул вниз.

Там, на маленькой полянке, посреди оврага, играли мальчики лета.

Они носились кругами, высекая эхо своими голосками, бросались друг на друга, катаясь клубком по земле, кружились в пляске, ловко гарцевали, дергались, затем уносились в заросли. Спустя мгновения приносились вприпрыжку обратно. Казалось, они ошалели от летнего сияния и зноя. Сколько бы они ни старались, они не могли просто жить. Они завелись, и не было конца их заводу, простое существование их не устраивало.

Они не заметили Уильяма, не знали его, как и он, глядя на них, не знал, как их зовут. Но они собрались со всего города. Вот этот, он вспомнил, с улицы Вязов. Тот из обувного магазина на Кленовой. Третий подпирал почтовый ящик, когда Уилл видел его в последний раз перед кинотеатром «Элит» в субботу. Они были безымянны, и… он быстро сосчитал… их было девять! Обалдевших, обезумевших от игры!

И – о чудо из чудес! – они все были одного с ним возраста!

Не глядя по сторонам, он ворвался в их лихорадочную свистопляску. Размахивая палкой, он закричал:

– Эй!

Пляс прервался. Безумства прекратились. Летние мальчишки расцепились, перестав бороться. Все глазели на него. Некоторые заморгали. Некоторые стояли наготове, чтобы в панике бежать. Слишком поздно Уильям осознал свой промах.

Прерывисто дыша, они ждали, что он скажет.

– Можно… – тихо попросил он, – мне с вами поиграть?

Они уставились на него блестящими медово-карими, теплыми очами. Была у них одна общая черта и во время игры, и в этот миг ожидания: белозубые улыбки, застывшие на лицах, необъятные, как само лето.

Уилл зашвырнул палку далеко в глубь оврага.

– Глядите!

Мальчишки, откликнувшись своими голосками, сорвались с места. Послышалась отчаянная возня. Заклубилось большущее облако пыли.

Затем один из летних мальчиков просеменил обратно с палкой во рту, скаля зубы в улыбке, и положил у ног Уильяма.

– Спасибо, – сказал Уилл. – О, спасибо.

А остальные мальчики прибежали, пританцовывая, в ожидании броска. И он посмотрел на них, думая: «Кошки – это девчонки. Я это всегда знал. Кошки – это девчонки. А собаки… Ты только глянь! Собаки – это я и они, собаки, и все лето впереди! И собаки – это мальчишки, а кто же еще».

Мальчишки затявкали. Мальчишки заулыбались.

Он взмахнул палкой.

– Вы – моя команда. Так?

Хвосты завиляли.

– Вы – мои друзья. Так?

Ласковое повизгивание.

– На этом месте каждый день?

Он ощутил влажный язык на запястье.

– Конечно! Повеселимся! Вдесятером! Весь июль и август в придачу. Если сделаете, как я скажу. Кости и коврижки!

Все затрепетали.

– Игры! Кости! Коврижки!

И он метнул палку. И летние мальчуганы побежали, а он опять подумал. Не важно, есть ли у них щенки. Собака – это мальчишка. На всем белом свете не сыщется существа, так похожего на меня, на папу, на дедушку. И он вдруг побежал, повизгивая, потявкивая, вместе с остальными. Он плюхнулся на площадку для танцев, попинав пыльную землю, залез на древесные пни, затем, завопив хором, они рванулись вперед. То он их обгонял, то они его, проносясь по тропинкам оврага на лоне природы.

Под деревянным мостом они замерли, задрав головы.

Над ними, словно Бог во гневе, посверкивая, извилистой молнией промчался поезд и исчез из виду. Его глас повытряс песок из их косточек и умолк.

Они стояли на опустевших рельсах, на которых под солнцем растаяли тыщи смоляных чучел.

Они, все десятеро, стояли, раздумывая, куда бы им направиться. Глаза Уилла слезились от солнечного света, а его летние приятели показывали друг дружке высунутые розовые языки-галстуки.

Над ним возвышался великан.

Уильям покосился на высоченную опору высоковольтной линии, раскинувшую свои горящие синие провода с севера на юг, искрящую электрическим свечением.

Вскарабкавшись на основание опоры, Уильям посмотрел вниз.

Мальчишки исчезли!

Он закричал:

– Эй!

Они ответили:

– Гав!

И тут он их увидел. Они семенили прочь, чтобы погрузиться в необъятное озеро порхающих, как бабочки, теней под огромным деревом, которое манило их под свою сонную крону голоском теплого ветерка. Они уже разлеглись, вытянув ноги во все стороны, на животиках, утопая в зеленых тенях, готовые гавкнуть залпом из своих автоматических глоток.

– В атаку! – Уилл соскользнул с основания опоры.

Мальчишки прекратили купание в тенях, слизнули солнце с губ, оросили телеграфные столбы янтарными водяными бусинами, задрав ногу. Затем бегом марш уже к настоящему озеру, козыряя на ходу.

Там мальчишки плавали, барахтаясь по-собачьи, в тишине. Озеро их по-матерински приголубило. На берегу лежала тайна в шуршании пены, в игре света и цвета, сквозь которые шел Уильям. Потом он с добрыми друзьями растянулся на желтом песке, пекся на солнышке.

Лежа там, Уильям знал наверняка, что это лето – лучшее в его жизни. Такое лето может и не повториться вовсе. Для мальчиков, его приятелей, осчастливленных летом, да, следующее лето и лето после этого пройдет или останется так же, как это, в такой же прохладной водичке, под таким же горячим солнышком. Но у него было предчувствие, подобное туче, что на следующий год, скорее всего, он повзрослеет и другие друзья, возможно, удержат его дома, отгородят от этого прекрасного, беззаботного времяпровождения, когда не наблюдают часов, без начала и без конца, на пустынных пляжах, со своими друзьями, которые не изведали школы, но молча смирились с ней. Мальчуганы лета вечной, длинной вереницей счастливых зверушек, вечных мальчиков-собачек будут бегать по краю света, покуда земля вращается. Он сомневался в том, что представляет себя бегающим с ними вечно. Как бы то ни было, солнце ласково прижимало его к земле.

Затем наконец, пока его друзья салютовали деревьям, Уильям встал, подражая ужимкам своей команды, написал свое имя теплой желтой струйкой на песке.

– Мне жаль девчонок.

Уильям вывел свое имя, закрутив колечком хвостик у буквы «У» и выписав приземистыми холмиками букву «М».

Летние мальчишки затявкали, беззаботно засыпав его влажную подпись песком, а потом все побежали в город этакой каллиграфической бандой.

Остаток дня он посвятил фруктовому мороженому, которым они вместе лакомились на его лужайке.

Затем, после того как солнце перевалило за крышу дома, он поднялся по ступенькам на крыльцо. Мальчишки, независимые волонтеры, экскурсанты-бродяги, остались стоять на лужайке нестройной стайкой.

– Это мой дом, – сказал Уильям.

Хоровое тявканье.

– Если не сможете найти дорогу сюда, встречаемся в овраге. Ладно? Завтра повторим!

Все завиляли хвостами.

Стоя в дверях своего дома, умиротворенный Уильям ощутил легкую ношу подвешенных на одной руке теннисок, а на другой – свою жизнь, которая ничего не весила на его ладони, не напрягала кости, не давила на изгиб пальца. Он знал, что от него пахнет псиной. Но потом они запахли, как мальчики.

– Продолжайте! До встречи!

Воображаемый кролик проскакал по лужайке в ста ярдах. В неистовом притворстве вся команда убежала, буйно и необузданно.

– Завтра! – крикнул Уильям.

И после-после-завтра.

Ну и ну! Думал Уильям. Они мои друзья. Здорово!

Он смотрел на их улыбки, необъятные, как лето, тускнеющие под сенью деревьев.

Затем, держа свою улыбку, с такой же легкостью, как тенниски в одной руке, и жизнь в другой, он отнес свое счастье в кладовку, где, разборчиво выбирая, вознаградил его подарками.