День поминовения, 1932 год
Со смертью мы играли в чехарду
И приземлялись на головы погребенных,
Порхали бабочки вокруг, как дождь
расцвеченный,
Играя роль цветов, гонимых ветром по
унылой местности,
Где Дедушка вздремнул,
Отмалчивался робкий Бад,
А дядюшки чай попивали горделиво,
Как будто в этом утешенье находили.
Завеса яркая из светлячков,
И ласковая мурава, и облака.
В такую пору шмели жужжали
и пыльца на травы опадала.
Мы отражались в зеркалах ручьев
И наслаждались блужданием по рощам,
Что обступали кладбище,
Своею сенью даря прохладу дню.
И все же мы недалеко ушли от
Автомобилей, раскаленных солнцем,
И праздных женщин, букетами
вооруженных,
Строчивших, как пулеметы, сплетнями.
Затем они валились на колени и,
переламываясь, как ножи складные,
и оземь стукаясь, усопших орошали
внезапными слезами из ясных глаз,
которые, однако, могли бы
быстро тучи омрачить.
Мы же не рыдали вовсе.
То было лето, не знающее осени,
бегущее, как псы бегут, без устали, к весне,
Затем к апрелю, который устремлялся
к августу,
И ни на что не бросит тень, не сдавит,
Не заглушит песни, что мы пели,
Гарцуя на камнях, читая имена
На ощупь, как Брайлев алфавит,
А также даты и другие вехи, и
замороженное время,
Хранившее обманутых девиц,
ошеломленных, зарытых родичей,
Оставленных ржаветь, как ложки, вилки
и ножи,
Отточенные временем, как бритвы,
Мы растеряли их, играя в прятки,
В зеленеющем тимьяне и лозах жимолости.
Мы упивались лимонадом, как вином,
и снова разбегались
Среди молчания, над головами
обезумевших, покинутых и сумасшедших,
Мы даже стали задумываться о Смерти.
Я, затаив дыхание, даже прятался среди
могил
И, крадучись, одним прыжком пугал
кузенов,
Отчего их кроличьи сердечки колотились,
как тыщи молоточков.
И, наконец, нас призвали из лужаек,
По которым рассыпаны имена позабытых
героев
И нетронутых библиотекарш,
Где в разрезах земли покоятся дядюшки,
Вместо того, чтобы быть высеченными
из камня,
Где вечеринки оканчиваются тем,
Что виновник торжества остается один,
а остальные уходят,
Позади оставляя печальное трепетание уже
хладного сердца,
Как ребенка в песочнице,
В одиночестве, говорить с самим собой
наедине.
Чтобы не лишиться дара речи, когда
придется держать ответ
За поведение души,
Когда и День поминовения, и Хэллоуин
забвению будут преданы,
Когда такие замечательные дни вдруг
опустеют,
И опустеют все дорожки между надгробиями,
Где неоплаканные призраки погрузятся
опять в нетронутые комнаты,
И камни, нетронутые детьми,
раскалываются, как сердца,
И замирают бабочки. Ах, Боже, приди
приглушенной поступью.
И лепестки цветов усыпают холмы,
И помнят часы,
Когда мертвые были плотью и кровью,
Стояли, смеялись, любили в зеленом лесу.
Но это было давно, они находятся в своих
глубоких ложах.
Никто уже не вспоминает мертвых в День
поминовения.
Пушки не палят, Мэр не сотрясает воздух,
Не топают парадные расчеты, отважно
маршируя в никуда.
И только смотритель со своею вечной
газонокосилкой
Ходит в зеленом фонтане им же скошенной
травы в летнюю пору.
А что же я? Беспечный странник, грехом
отягощенный?
Вернулся много лет спустя.
Стою я у ворот, войти не смея.
Ведь на дорожке играют тени моих братьев.
Издалека, взъерошив траву, как кошачью
шерстку,
Доносится гудок тоскливый поезда,
Невидимого глазу.
Я снимаю шляпу, вытираю лоб
И только собираюсь уходить,
Как слышу братьев голоса из времени другого,
Поющих «Shuffle off to Buffalo», маршируя
среди надгробий.
Тут я решаюсь распахнуть ворота, вбегаю
и оглядываюсь.
Тихо на кладбище. Даже газонокосилка
не фонтанирует на холме.
Я перепрыгиваю через один камень, не зная,
кто под ним,
Потом смотрю, как слезы мои брызжут,
Орошая камень,
Я потихоньку оборачиваюсь,
Нахлобучивая шляпу и поправляя галстук,
Улыбочку свою на место возвращаю
И, не оглянувшись даже, восвояси ухожу.
