Ветвь чар
Эссилт, дочь Ангеррана

Волчьи лапы мягко ступали по снегу. Снег был легкий и совершенно сухой, так что следов почти не оставалось. А те, что были, – кто их теперь разберет? То ли волк прошел, то ли нет.

Да и крупны слишком эти следы для волка.

Впрочем, никто бы и не стал здесь выслеживать. В этом лесу не было никаких иных охотников, кроме самого волка и его стаи.

Поэтому лесной охотник шел со спокойной неспешностью, присущей хозяевам – или очень давним друзьям хозяев.

Его следы осыпались сухим снегом, и сам волк казался частью этого белого безмолвия: он был седым.

Над лесом медленно вставало рыжее зимнее солнце. Золотистые блики побежали по мягким изгибам сугробов, по инею на ветках деревьев – и вместе с ним огонь пробежал по жилам Седого. Он снова услышал призыв.

«Мой могучий. Мой неутомимый. Я хочу запустить пальцы в твою длинную шерсть. Я хочу ощутить тепло твоего тела…»

Седой, не торопясь, шел навстречу этому зову. Он не бежал, взвизгивая от счастья, как щенок, не достигший и полудюжины веков, – да и не стала бы она звать сейчас щенка. Огромный седой волк не собирался подчиняться ее воле – но не придти вообще означало бы незаслуженно обидеть ее. Да он и сам соскучился.

Над тропой нависли, сплетясь кронами, два дерева. На них почти не было снега, но иней высеребрил их так, что они казались волшебным творением мастеров-сидхи, ажурной аркой искуснейшей работы. Входом во дворец.

Седой знал, что они – не казались. Они и были именно этим.

На миг ему захотелось сменить облик, шагнуть из зимнего леса в замок, на двух ногах помчаться не по сыпучим сугробам, а по мрамору полов – туда, в залу, где она смеется, окруженная своей свитой… На миг.

Волк продолжил свой путь.

«Мой Седой. Мой могучий. Приди ко мне…»

Но и лес вокруг него стал иным. Морозный воздух дрожал от сотен заклятий, медленно распускавшихся, будто незримые листья и цветы на деревьях с серебряной корой. Чарами вымощена дорога, могуществом волшебства скован невидимый свод над лесом.

Седой шел сквозь ледяные узоры воздуха.

Всё больше хотелось сменить обличье. Там, в замке, – смех и песни, там девы-сидхи изощряются в сложнейших танцах, там играют арфы, струнами которым служит морозный зимний воздух, там… там сейчас властвует ее муж, и вся магия Аннуина и мира людей в эти дни покорна ему так, как покорны струны арфы пальцам лучшего из музыкантов.

В этом ли было дело, или Седой просто не хотел тратить силы перед новой охотой – он не спрашивал себя. Он просто решил, что придет к ней – но лишь в лесу.

Там, где она спит.

…двери были невидимы. Морозный воздух дрожал, сплетаясь в бесконечно сложный живой узор. Голубые и золотые искры вспыхивали в нем.

Седой толкнул двери лапой и вышел на поляну, где спала она.

Ее укутывали мягчайшие белые снега… или меха? Распущенные волосы разметались по сугробам, их покрывал иней, так что она казалась почти такой же беловолосой, как он. Она тихо дышала во сне, ее полуоткрытые губы иногда повторяли его имя.

Волк подошел к ней, потерся носом о нежную щеку.

Она, не просыпаясь, обвила руками его шею, притягивая к себе огромного могучего зверя.

Он отвечал, жарко выдохнув ей в лицо:

– Спи, моя королева. Спи до весны. Весной я разбужу тебя.

…В причудливом танце сошлись Рогатый Король и Владычица Земли. Как искусная мастерица ткет узорное полотно, так они сплетали не рисунок движений, но свою силу, отчего всё, что полно чарами в Аннуине, наливалось и силой жизни, а всё, что полно жизнью в мире людей, наливалось и магией.

– Седой не придет? – спросил Рогатый Король.

– В это время у него одна охота на уме, – отвечала Королева Риэнис.

– Не осуждай его, – улыбнулся Араун, – без его охоты нам пришлось бы трудно.

…Белый волк мчался прочь из леса Муррей, вздымая клубы снега. Скоро глубокие сугробы были позади, потом снег и вовсе остался на земле лишь тонкой порошей. Над Седым сомкнули кроны исполины леса Ночных Елей.

«Мы спаслись, спаслись!» – твердил Друст, целуя меня и жадно терзая мое тело.

Я не сопротивлялась – не было сил. Я знала: мы избежали чего-то многократно худшего, чем гнев Марха, ярость его эрлов и даже хищные пасти красноухих псов Аннуина. По сравнению с этим назойливые ласки Друста… – можно и перетерпеть.

Наконец он успокоился и спросил:

– Ты меня теперь совсем не любишь?

Я не ответила. Говорить «да, совсем» – это было бы слишком жестоко. Отвечать «люблю»… зачем лгать? он распознает ложь.

– Твой Марх травил нас псами Аннуина, а ты!.. – гневно крикнул он.

Я опустила голову, сказала «прости меня». Пустое утешение. Пустые слова. Марх теперь так далеко, что в языке людей нет слов для таких расстояний. А я… я обречена быть с Друстом. И вся его вина в том, что он любит меня. Можно ли винить за это?

Друст молча встал и принялся строить для нас шалаш.

Надо учиться жить здесь – в этом лесу, с любящим и нелюбимым.

Лучше бы меня разодрали те белые псы…

Шалаш вместо замка. Жухлые осенние папоротники вместо ложа. Родниковая вода вместо вин. Орехи, ягоды и коренья вместо дымящегося мяса и горячего хлеба.

Холод вместо уюта.

Нужда и забота вместо любви.

И еще – постоянное, неотступное ощущение слежки. Будто сотни глаз смотрят из-за каждого куста. Будто пролетающие птицы пристально вглядываются. Будто осенние листья не просто так шуршат, а это деревья сплетничают. Будто весь лес переполнен любопытством и ждет ответа лишь один вопрос: ну когда же, когда это произойдет?

Что – это?

Эссилт не знала. Но день ото дня крепло ощущение, что лес, в котором они оказались, ничем не отличается от Тинтагела: как там каждый их шаг был на виду и служил темой для пересудов, так и здесь. С той единственной разницей, что здесь за ними следят не люди.

Нелюди?

Друст шел по лесу. Что бы ни было, а пора осмотреть силки. Эссилт надо что-то есть – нельзя же зимой в лесу питаться одними кореньями.

Хватит думать о чувствах – неважно, кто кого любит. Важно только то, что у него, у Друста, из оружия один лишь меч. Надо сделать хотя бы лук. Впереди зима – и это единственное, о чем следует беспокоиться сейчас. Всё остальное лучше отложить на полгода.

Друст остановился. Он почувствовал на себе пристальный взгляд. Нечеловеческий.

Волчий?!

А из оружия, как назло, ни копья, ни лука.

Друст медленно обернулся. Внешнее спокойствие – даром, что сердце колотится где-то в горле.

Из елей на него смотрел волк. Седой волк. Огромный, раза в полтора больше самого крупного из известных Друсту.

Оборотень?

Волк неторопливо пошел ему навстречу, и… Друст пропустил миг превращения. Последние шаги сделал… человек?

На вид он был чуть старше Друста. Русые волосы с невозможным для людей серебристым отливом собраны в хвост – эта черта была единственной, которую племянник Марха тогда заметил. И еще – походка. Мягкая, бесшумная поступь хищника. Двуногого зверя.

Друст поклонился незнакомцу.

– Неплохо, – улыбнулся тот. – Ты боишься, и лишь глупец будет отрицать это. Но ты умеешь переступать через свой страх. А это дороже слепого бесстрашия.

Друст наклонил голову – согласие, простая вежливость… что угодно. В этом оборотне было больше внутренней силы, чем в короле Мархе. Таких слушают молча.

– Если хочешь, я возьму тебя на свою охоту. Только знай: это опаснее всего, что ты можешь вообразить. Если откажешься, никто не упрекнет тебя.

– Что за охота? – спросил Друст. Он уже понял, кто перед ним, почти понял, на какую охоту его зовут, и – лишь боялся поверить.

Уйти с этим Белым Волком было безумием… единственно верным безумием. Это было важнее начинающейся зимы, важнее Эссилт… важнее реальности.

Среброволосый улыбнулся – одними уголками губ:

– Пойдем. Ты, кажется, с детства мечтал увидеть мою Стаю.

Вожак. Седой Волк. Охотник. Серебряный.

Как только его ни называют.

Я столько легенд слышал о нем. Думал ли я, что пойду за ним – след в след?

Мы идем через туман. Лес, давший приют нам с Эссилт, остался позади. Смогу ли я вернуться к ней – оставшейся в одиночестве?..

Вожак оборачивается:

– Не бойся за нее. Под защитой Арауна ей не грозит ничего.

Араун? Так вот в чью вотчину нас загнал Марх…

– Потом, – бесстрастно отвечает Вожак. – Об Арауне – после. Мы почти пришли.

Сквозь туман проступают черные вершины высоченных елей. Потом – светлое пятно костра при входе в пещеру.

…Я ожидал увидеть Стаю в обличии волков, а они предстали двуногими.

Кое-кто был похож на людей – даже очень похож. На северян-круитни. Тела, покрытые татуировкой ото лба до пят. Низкорослые, сущие люди… если бы ни лед в глазах.

В остальных человеческого было еще меньше. Серебристые тени, во всем подобные людям, кроме одного: не бывает у них таких глаз.

Бесстрастная власть.

Я заметил в Стае нескольких сидхи: заостренные уши, чуть раскосые глаза, узкие скуластые лица. Эти, как круитни, – сохраняли хоть что-то общее со своим народом. А остальные… одно слово: Стая.

Не люди, но и не нелюди.

– Пустите его к огню, – коротко приказал Вожак.

– Человек, да еще и живой… – с недоверием проговорил один из воинов. – Седой, ты уверен?

Вожак насмешливо улыбнулся, чуть разведя руками: дескать, вольно ж сомневаться в моей правоте.

Друст, и не думая разыгрывать гордость, подсел к костру. Огонь горел серебристо-голубым, совершенно не жаркий, но рядом с ним можно было согреться лучше, чем у обычного костра.

Седой Волк сел рядом.

– Дитя Рианнон, я думаю, ты понял, кто мы. Нас зовут охотниками Аннуина, безжалостными убийцами… и разными другими именами – и всё это правда. Правда и то, что мы защищаем род человеческий от самого страшного зла: от их собственных страхов. И еще правда, что я забираю к себе людей: кого-то после смерти, а кого-то и живым.

– Ты хочешь, чтобы я стал одним из вас? – хрипло спросил Друст.

– Да, – кивнул Охотник.

– Н-н-навсегда?

– Не знаю, – Седой равнодушно пожал плечами. – Мне важно не это. Ты – человек, хотя и дитя Рианнон. Ты умеешь одолевать свой страх. Так что я хочу взять тебя на охоту. Но – ты вправе отказаться.

– Нет.

– Хорошо. Но я хочу предупредить тебя: твое заклятие действует только на людей. Сейчас оно тебе не поможет.

– О каком заклятии ты говоришь?

Седой приподнял бровь:

– Ты настолько не знаешь самого себя? Любая рана, нанесенная тобой человеку, станет смертельной – твой враг истечет кровью.

– Не зна-ал… Постой… а – чье это заклятье? Кто наложил его на меня? Когда?!

– Тебе это так важно? Ладно. Охтар, глянь.

К Друсту подошел татуированный круитни (тот, кто при жизни был круитни), пару раз легко коснулся его лба, висков, затылка, почему-то понюхал воздух и ответил:

– Море. Предательство. Любовь. Ненависть.

– Манавидан… – опустив голову, прошептал Друст. – Манавидан ждал моего боя с дядей…

– Седой, – раздался насмешливый голос одного из сидхи, – ты и впрямь собираешься брать на охоту этого сопляка, не способного думать ни о чем, кроме своих человеческих глупостей?

Друст вскинулся.

– Ответь Лоарну, – Охотник снова улыбнулся одними уголками губ.

Друст подошел к Древнему. Тот стоял, опираясь на тонкое серебристое копье, и смотрел на племянника Марха не с насмешкой, не с презрением, а с жалостью – как на малыша-щенка, которого слабо держат ноги.

И – гордый, самоуверенный ответ застрял у Друста в горле. Он увидел себя их глазами.

Словно нищий в лохмотьях явился в собрание лордов. И дело было отнюдь не в наряде, хотя среди их одежд, вытканных из туманов и лунного света, среди их доспехов из кожи драконов его богатое по человеческим меркам одеяние действительно смотрелось отрепьем. Главное отличие было в другом: все охотники были запредельно сдержаны в своих движениях и в проявлении чувств. Ни лишнего взгляда, ни лишнего жеста. Ни лишней мысли. Будто тетива на луке.

Нечто похожее Друст знал по себе, да и видел нередко: напряжение бойца перед поединком, когда сознание кристально чисто, чувства застывают льдом, а движения приобретают отточенность священного танца.

Охотники Аннуина были такими всегда.

Друсту стало стыдно за то, что он позволил своим чувствам прорваться. Он искал, как бы попросить у Лоарна прощения за свой проступок – и никак не мог найти слов, которые бы не сделали еще хуже.

– Помирились? Отлично, – услышал он за спиной голос Седого. – Принесите Друсту оружие.

Лук. Стрелы. Кинжал. Копье. Когда Друст увидел их, он закусил губу, не давая вырваться возгласу изумления и радости: племянник Марха не думал, что когда-нибудь возьмет в руки то самое оружие из легенд.

Оружие из белого дерева.

Деревянный клинок, отточенный во много раз острее любого стального. Стрелы и копье – вообще без наконечников: смертоносные иглы, способные пронзить насквозь любую плоть.

– Меч свой оставь здесь, – сказал Охотник. – В ан-дубно он тебе не понадобится.

Друст повиновался.

– Ты оборотень, иначе бы тебя здесь не было, – продолжал Седой. – Насколько трудно тебе превращаться?

– Я… я не знаю. Это было только один раз.

– Расскажи.

– Нас с Эссилт… чуть не схватили. Я испугался за нее… как никогда в жизни. Я даже не понял, что превратился в коня. Я хотел спасти ее…

– Конь – среди нас?

– Конь, бегающий с волчьей стаей, – это интересно!

– Да хоть заяц, лишь бы не отставал.

– Ты превращаешься от страха за другого, – веско сказал Седой. – И ты не боишься признаваться в своем страхе. Отлично.

Друст увидел, что почти все охотники уже на ногах. «Выступаем!» – и привычный холод в груди, и огонь по жилам, и острая смесь страха и радости.

Вожак коротко кивнул и первым выскочил из пещеры.

Там не было ничего.

День, другой, третий. Друст не появлялся, но Эссилт, к своему удивлению, была спокойна. Почему-то она твердо знала, что с ее былым возлюбленным всё в порядке.

Она бродила по лесу, собирая орехи и ягоды, но приближающаяся зима уже не тревожила ее. Королева могла подолгу застыть под дубом, гладя его морщинистую кору, или начать танцевать в березняке под шелест золотых листочков, который сейчас казался ей мелодичнее любой музыки.

Иногда она выходила на поляны, где лежал глубокий снег, какой не во всякую зиму бывает. Эссилт шла по этим белым коврам, не чувствуя холода, а однажды обернулась и обнаружила, что за ее спиной на сугробах нет ни единого следа.

Ее это не удивило совершенно.

В другие дни, напротив, она выходила из осени в лето. Пели птицы, порхали бабочки над цветущим разнотравьем… да только королева не знала здесь ни одного цветка, и ни один рисунок крыльев бабочек не был ей знаком.

Лес Муррей медленно принимал ее в себя.

А из чащи за королевой пристально следили внимательные глаза Короля-Оленя.

Мы мчались через пустоту. Под моими ногами? копытами? не было ничего. И лишь серые тени вокруг – волки Седого – придавали мне уверенности. Я старался не отстать – и было некогда бояться.

Потом мы остановились. Справа и слева блестели копья охотников Аннуина (я еще удивился, почему они блестят, если нет света). Сам я взял лук. Привычное оружие.

Потом… я не знаю этому имени… мне стало жутко настолько, что я впервые в жизни был готов бежать… прочь через это ничто – куда угодно, лишь бы…

Я не имею права бояться. А бежать – тем более.

И я выстрелил. И снова. И опять. Не знаю, во что. В свой страх.

Седой разжег костер, и в серебристо-голубом свете нечеловеческого огня проступили скалы. Скалы мира, безмерно далекого от людей. Скалы ан-дубно.

– Глотни, – сказал Вожак, протягивая Друсту флягу. – Глотни, станет легче.

– Что это было? – спросил человек, обретя способность говорить. – Мы убили его?

– Это был страх… – пожал плечами Седой Волк. – Обыкновенный человеческий страх. Или – необыкновенный. И – нечеловеческий. Какая, в сущности, разница.

– Но оно уничтожено?

– Не знаю. Может быть, ужас ан-дубно возрождается. А может быть, каждый наш выстрел, каждый наш удар просто загоняет это назад. Я не знаю.

– Кто ты, Седой? – неожиданно для самого себя спросил Друст.

– Хм… Безжалостный убийца или защитник мира людей, называй как хочешь. Это не меняет сути.

– Но почему ты бьешься против этого ужаса?

– Такова моя природа, – пожал плечами Охотник. – Почему река не течет на гору? Вот потому же и я не позволяю страху вырваться в мир людей.

– Но людям он известен…

– Думаю, ты убедился на себе: то, чего боится твой народ, – лишь жалкие отголоски этого кошмара.

Люди привыкли бояться своего страха. Люди привыкли быть рабами своего страха. В этом, конечно, мало хорошего.

Сидхи страха не знают. Что ничуть не лучше.

…Иногда мне кажется, что меня породил страх. Страх людей перед бушующим океаном иного бытия. Бытия, не имеющего ни форм, ни образов.

Сколько я себя помню, я уничтожаю то, что внушает людям страх. Если это имеет облик – я разрушаю его. Если это не имеет обличья – я бью в средоточие ужаса.

Но я сам не боюсь. Не умею.

Трудно бить того врага, которого не видишь. Я – научился. И всё-таки – без людей мне было бы много сложнее находить свои жертвы.

Редко, слишком редко в мою стаю входит живой человек. Мертвые уже не боятся – они только помнят про свой ужас. А живой обычно пугается раньше, чем я могу позвать его.

Они мчались сквозь ничто и бились, бились и мчались… Друсту скоро стало некогда ни удивляться, ни спрашивать – череда схваток с безымянным и не имеющим облика ужасом слилась воедино, на страх не осталось сил – их вообще почти не осталось. Когда враг надвигался на них – по-прежнему не имеющий обличья – племянник Марха привычно стрелял в свой страх, который уже ни шел ни в какое сравнение с самым первым. Мгновение ужаса, выстрел – и всё. Стая добивает… нечто, ей одной видимое. Потом снова скачка, бой…

…очнулся возле костра в пещере Охотника.

Воины-круитни жарили мясо. Лоарн забавлялся тем, что проводил куском дымящегося жаркого над лицом Друста.

– Отдай!

Лоарн рассмеялся:

– Самый простой способ привести человека в чувство – дать ему понюхать еду.

– Лоарн! прекрати! – крикнул Охотник, входя. – Друст с нами впервые, и он сильно упростил нам дело.

– Не злись на Лоарна, – один из круитни отрезал от туши кусок и дал Друсту.

Тот благодарно кивнул и жадно вгрызся в мясо.

…Белая Всадница снова проехала по дальнему краю поляны. Эссилт, украшавшая шалаш гроздьями осенней рябины, встала и поклонилась ей.

Она не первый раз замечала Рианнон и не задавала вопроса, почему та не хочет подъехать к жене сына.

Белая Королева скрылась за деревьями, и Эссилт вернулась к прерванному занятию. Их шалаш должен стать красивым – сейчас это важнее всего. Безумие? Мудрость? Уже зима, Друст исчез неизвестно где, а она украшает их убогое жилище вместо того, чтобы заботится о припасах…

Но в лесу, где неспешно проезжает Рианнон, подлинная мудрость ничуть не похожа на человеческий разум.

…И когда рядом на траву присел маленький фэйри, чьи крылья напоминали кленовые листья, Эссилт облегченно вздохнула: «Наконец-то».

– Привет тебе, юная королева, – сказал малыш из Доброго Народца.

«Юная?» – Эссилт удивилась и почти обиделась, но вовремя поняла, что этот фэйри может только выглядеть крошкой с детски наивным личиком.

– Привет и тебе, – отвечала она. – Не знаешь ли, что с Друстом?

– Его забрал Седой Волк, – фэйри перелетел поближе. – Не волнуйся, Друсту понравится в Стае. А меня прислали за тобой. Королева Рианнон зовет тебя в свой замок.

– Благодарю, – Эссилт протянула руку, и фэйри перепорхнул к ней на запястье. – Как мы попадем туда? Где этот замок?

– Вокруг тебя, юная королева, – отвечал малыш с кленовыми крылышками.

Шаг к моему шалашу – арка ворот с древней резьбой. Люди считают такие узоры просто орнаментом, а для сидхи каждый изгиб рисунка словно струна. Только не музыка в ней – Сила.

Пройти под аркой – рябина, развешенная над лазом шалаша, – этот чудесный каменный рисунок звучит и звенит. Замок взметнулся ввысь, возникая и разворачиваясь на моих глазах.

Стройные ясени – десятки и сотни тончайших колонн. Исполины-дубы – могучие контрфорсы. Островерхие ели – целый лес башен, башенок и вонзающихся в небеса шпилей. Блики солнца сквозь листву – разноцветный узор витражей.

Я прохожу внутренний двор, где несколько тонконогих коней сидхи, не ведающих ни узды, ни седла, ни стойла, радостно заржали, будто приветствуя меня, – и поднимаюсь по широкой мраморной лестнице, ведущей внутрь – шалаша? – замка.

Золотистый сумрак. Чаши, полные неяркого и нежаркого огня, стояли вдоль бесконечной галереи, стены которой были сложены из странных зеленоватых камней – их черный узор змеился и, кажется, жил своей собственной жизнью, то свиваясь, то застывая неподвижно.

Фэйри-провожатый вспорхнул с запястья Эссилт, полетел прямо к стене, на которой при его приближении прожилки камня сложились в рисунок арки.

Королева Корнуолла смело шагнула туда – и низко поклонилась.

В глубине обширного зала на троне восседала Рианнон: ослепительно белые одежды, бледно-золотые волосы, властный взгляд, милостивая улыбка на устах. Рядом с ней стояло и сидело несколько арфистов – тихие, чарующие звуки. А в зале – кого только не было! – и величавые сидхи в длинных одеждах и тончайшей работы украшениях, и малыши-фэйри, и высокие гордецы с надменным взглядом, чем-то неуловимо похожие на свою владычицу. Эссилт сначала подумала, что это какой-то народ сидхи, а потом поняла… и испугалась. Это были водяные кони – и ниски, и келпи, и самые страшные – бугганы. Они все были в облике людей, но их выдавали даже не конские уши (под пышными волосами и серебряными уборами ушей не было видно), а смертельный холод, холод омутов и морских глубин, которым веяло от них – даже в этом праздничном веселье.

Эссилт на мгновение стало жутко в этом нечеловечески-прекрасном собрании. Но она была тоже Королевой, воплощением силы земли Корнуолла, и она прошла мимо красавиц и гордецов с величавым достоинством, не стыдясь своих убогих человеческих одежд: сила Земли золотистым облаком окружала ее, освещая этот замок светом Мира людей, разгоняющим иные хитросплетения чар сидхи.

Перед троном Рианнон Эссилт склонилась:

– Матушка моего мужа, я счастлива приветствовать тебя.

– Добро пожаловать в мой замок, дочь моя.

Рианнон сошла с трона и обняла Эссилт. Однако приветствие Белой Королевы было холодным: спокойная гордость невестки была ей отнюдь не по нраву.