Порождение страха, сам я бояться не умею. Из человеческих чувств мне доступны лишь два: радость и гордость, неразделимые.

Когда мы мчимся по первозданным снегам, когда я прокладываю путь, а в вихрях белого праха летит моя Стая, – радость-и-гордость переполняет меня. Когда мы справляемся с такой тварью, что всей силы Стаи едва достает, чтобы одолеть это, – радость-и-гордость объединяют всех нас. Когда в недолгие дни отдыха между одной и другой охотой я прихожу к ней, а она ждет, ждет меня одного, хотя придти к ней почтут за честь едва не все воители Аннуина, – это тоже час и радости, и гордости.

Когда я нахожу у входа в нашу пещеру еще одного белого волчонка, рожденного ею мне, – это миг радости. Я ничего не делаю, чтобы вырастить их, – мои сыновья всего должны достичь сами, а иначе они будут беспомощны перед ужасами ан-дубно. Когда очередной волчонок встает на две ноги, он находит себе наставника среди Стаи и к новой охоте превращается в серьезного молодого воина, – в тот день я закусываю губу, чтобы скрыть гордость…

Нечего баловать мальчишек похвалами.

– Так это его сыновья?! – изумился Друст.

– Ну да, – пожал плечами Гваллгоэг. – А что в этом странного?

– Погоди. Все белые волки в Стае? Все до одного?!

– Да, да, – охотник досадливо поморщился: дескать, как можно не понимать таких простых вещей.

Друст не стал задавать лишних вопросов, пытаясь хоть как-то свести воедино то, что он видел, и то, что он услышал. Получалось плохо. Не лучше, чем пятилетнему малышу удается натянуть тетиву на боевой лук отца.

У Седого есть дети. В самом этом факте не было бы ничего необычного, если бы ни одно: менее всего Вожак походил на мужа и отца. Он был Волком-одиночкой, одиночкой до мозга костей. Да, он собрал вокруг себя Стаю, но между ним и всеми была словно ледяная стена. Они были братством, но он в это братство не входил. Он направлял их – и только. Они были стрелами в его колчане.

И белые волки – тоже. Он ничем не выделял их. Ни похвалой любящего отца, ни чрезмерной суровостью строгого родителя. Полное безразличие к собственным детям? Безразличие не напускное, а подлинное? Быть не может…

Не может, но, похоже, было.

И еще – «она». Мать всех его сыновей. Жена?!

Нет. Кто угодно, только не жена. Женатые мужчины (не «женатые люди», а именно «женатые мужчины», Друст немного видел женатых сидхи, но всё же знал таких) держат себя иначе. Они всегда живут с оглядкой за спину. С оглядкой на дом, на жену, на семью.

Седой – нет.

Но кто та «она», имени которой не упоминают в Стае, произнося лишь это коротенькое словечко – с величайшим почтением, будто речь идет о великой владычице? Кто та не-жена, которая много веков рождает Седому сыновей? – если судить по возрасту самого старшего из белых волков, их браку не меньше тысячи лет. Кажется, даже больше…

Впрочем, это не брак. Седой равнодушен к ней.

Друст попытался представить себе эту женщину. Сидхи? Или кто? Кем надо быть, чтобы из века в век хранить верность бесстрастному Охотнику, приходящему к ней лишь затем, чтобы в Стае появился еще один белый волчонок?

Или всё не так?

От мыслей о не-жене Седого Друст невольно переметнулся к воспоминаниям о своей любимой, о былом счастье и о той Эссилт, какой он оставил ее в лесу, – забывшей о любви и лишь покорно терпящей его ласки. Уйдя в свои мысли, Друст не сразу услышал, что к нему обращается Охтар.

– Что?

Круитни повторил:

– Я говорю, что ты не понимаешь Седого. Ты судишь его по человеческим законам, ты пытаешься мерить его чувства к сыновьям человеческой меркой. А здесь не семья, здесь – Стая. Если белый волчонок не может выжить сам, пусть лучше погибнет малышом. Беды от гибели мальчишки – меньше.

– Но это же его сыновья! – вскинулся Друст.

– Ну и что? – пожал плечами мертвый круитни. – Сколько раз повторять тебе: здесь нет места человеческой любви и жалости.

– Это жестоко!

– Разумеется, – Охтар присел на корточки у огня. – Разве у вас на юге не рассказывают страшные легенды про охотников Аннуина? Про то, что они лишены сердец, и всё такое? Я, пока был жив, этого наслушался…

Друст не успел ответить – он почувствовал на себе пристальный взгляд. Воин резко обернулся – и замер.

Седой.

Вожак стоял у входа в пещеру, небрежно облокотясь о камни. Явно давно. Не было сомнений, что он слышал весь их разговор. У Друста возникла невольная уверенность, что Серебряный отчетливо прочел и его мысли. Нет оснований для таких подозрений, но всё же…

Губы Вожака были растянуты в тонкую линию… это он так улыбается?

– Страшно? – осведомился Седой.

Друст подошел к нему:

– Если ты сочтешь меня слабым, ты убьешь меня?

Вожак медленно и одобрительно кивнул:

– Неплохо. Совсем неплохо. А что до твоего вопроса, то – нет, не убью, если ты вдруг проявишь слабость. Просто прогоню. Правда, в ближайшее время тебе это не грозит… – он снова улыбнулся, но на сей раз не насмешливо, а искренне. – Держи.

Седой протянул ему большое полотнище серой шерстяной ткани:

– В этом килте тебе будет гораздо удобнее.

– Это – килт? Однотонное полотно – килт?!

– Разумеется, – Волк приподнял бровь. – Это люди ткут килт в клетку, привязывая себя к тому клочку земли, который они называют родиной. Клетка узора – она и становится клеткой, в которой они запирают себя сами. Сидхи украшают себя узорами, хитрейшими узами-узлами связывая себя с Аннуином. А нам в ан-дубно узор будет только мешать. Тебе, живому человеку, – особенно.

Седой положил руку ему на плечо:

– Переоденься. Теперь тебе пора. В этом килте и превращаться будет легче. Сбрось человеческую шкуру, Конь и племянник Коня.

От последних слов Друста будто обожгло – Вожак сказал: «марх, племянник марха».

Я вышел из пещеры. В мою сторону старательно не смотрели – все до одного.

Даже в мире людей принять одежду из рук вождя – всё равно что стать ему сыном. А уж тут… Седой предложил мне гораздо большее: он хочет, чтобы я перестал быть человеком.

Хочу ли этого я?

Что связывало меня с миром людей?

Дядя? – он травил нас собаками.

Эссилт? – она меня не любит.

Уйти от людей в Стаю – навсегда? Что ж, Седой, по крайней мере, честен, хотя и жесток. Пусть он беспощаднее большинства людей, но по мне лучше лютый волк, чем люди-гадюки.

Друст сорвал с себя человеческую одежду, на удивление изветшавшую за эти месяцы – словно годы прошли. Он ступил босиком на снег – мягкий, пушистый. Воин не ощущал холода, будто и не стоял нагим посреди зимнего леса. Аккуратно расправил на снегу серое полотнище, собрал его в складки посредине. Нахмурился, поняв, что Вожак не дал ему пояса, так что придется взять старый, из мира людей. Пропустил пояс под складками ткани и лег на собранный килт, запахивая его края на себе. Застегнул пояс, встал. Потом обвязал вторую половину полотнища вокруг пояса – совершенно не было холодно, и укрывать спину и грудь верхней частью килта не хотелось.

Поразмыслив, Друст собрал свои волосы в хвост – как у Седого.

Человеческая одежда осталась в снегу – охотник Аннуина даже не взглянул на нее. Клочья шерсти после линьки, не более.

Люди – странные существа. Забавные. Никогда не устану удивляться их способности ненавидеть то, что любишь.

Взять того же Пуйла – он полюбил Риэнис с первого взгляда и целый год? век? – смотря как считать, – отворачивался от нее. Женился на Рианнон, чтобы забыть Риэнис. Забыть не смог, от тоски умер…

Теперь этот внук Рианнон так мечтает о своей королеве, что возненавидел всё человеческое. Мнит себя могучим Конем, вроде Марха, а сам – жеребенок, не старше.

В замке Рианнон мне досталась совсем крохотная комната: ложе да ткацкий станок, больше там не могло поместиться ничего. А еще там было окно – высокое, стрельчатое, с дивной красоты деревянным переплетом, каждый раз – разным. Я почти научилась разговаривать с этим окном, понимать язык его узоров, так часто менявшихся в такт моему настроению.

…Когда всё заволокло осенним туманом, и девы-сидхи вышли собрать его седые пряди, подобно тому, как люди стригут овец, я пошла с ними. Собирать туман оказалось проще, чем я думала, – клочья призрачной седины послушно ложились в ладони, я легко обрывала их и вскоре вернулась к себе с огромной охапкой нечесаной шерс… то есть нечесаного тумана.

Остальная работа была мне привычна. Только и разницы, что эти пряди невесомы.

Вскоре я принялась ткать.

Сновал уток, стучало бердо. Мягче мягкого выходила ткань. Белые искорки поблескивали в ней. Слово «полотно тумана» становились реальностью.

Сон? Чудо? Грёза?.. – ощущение счастья и полной нереальности происходящего. Так, медленно просыпаясь, еще не можешь отличить сон от яви, реальность от видения, но – ты еще там, и ты можешь лететь над грузной землей, не ощущая ее тяжести…

Ельник уступил место прозрачному березняку. Серые тучи на небе сменились белыми, а потом и вовсе проглянуло бледное зимнее солнце. Друст стоял на лесном холме и смотрел вниз, на поле, где несколько молодых волков пытались одолеть кабана.

Или, если взглянуть иначе, полдюжины охотников в белых килтах – от совсем мальчишек до взрослых юношей – тренировались с Фейдаугом.

Друст так и не смог понять, кто такой Фейдауг. Явно не сидхи – невозможно представить себе Светлого, который превращается в кабана. Человек-оборотень? – только не он! Зверь-оборотень? кабан, принимающий людское обличье? – вряд ли: звериной ярости в Фейдауге не было. Полукровка, как сам Друст? – может быть…

Наставник сыновей Седого.

Друст присел на корягу, даже не стряхнув с нее снег, – холода он не ощущал. Он думал о Стае.

Сидхи, мертвые люди и… неизвестно кто. Начиная с самого Седого, не похожего ни на одно из существ Волшебной Страны. Но неважно, кем они были когда-то, – сейчас они делятся на тех, кто идет на охоту в килтах, и тех, кто в доспехах из драконьей кожи. Первые – лучники, и большинство носят белое. Сыновья Вожака. Лишь у немногих, как у Друста, килт – серый. Те, кто в доспехах, – волки, кабаны, медведи, рыси – добивают раненую тварь.

Друст не заметил, как одна молоденькая пушистая елочка пододвинулась ближе. Снег позади нее остался нетронуто-пышным.

Мягкие иголки погладили охотника по спине – он не обернулся. Тогда елочка встала совсем рядом и осыпала ему лицо снегом – легким, словно девичий поцелуй.

Друст недовольно тряхнул головой – и тут мягкие елочкины лапы обхватили его грудь и плечи, лаская нежно и настойчиво, словно руки. Еще мгновение – и они действительно приняли облик рук, зеленых и поросших хвоей.

Человек гневно вскочил, обернулся.

Позади него стояла лесная дева. Молодая елочка, припорошенная снегом, – и широкобедрая девушка, едва прикрытая белой одеждой. Лесная улыбалась ему – призывно и чуть удивленно от его отказа.

– Я не звал тебя! – крикнул Друст.

Лесная протянула ему руки-ветки.

– Ступай прочь! Ищи себе других любовников!

Она закрыла лицо еловыми лапами, словно заслоняясь от удара, и – лес вокруг мгновенно изменился.

Больше не было ни березняка, ни опушки, ни луга. Серое небо. Ревущий ветер качает кроны исполинских елей. Морозно так, что трудно дышать. Куда ни шагнешь – под снегом буреломы. Тут и там из-под снега торчат остовы сухих деревьев, похожие на скелеты исполинских зверей, в десятки раз больше самого крупного медведя.

Нечего и думать превратиться в коня – он сразу переломает ноги в этой заснеженной чаще. Приходится выбираться на двух ногах…

– Так зачем было обижать бедную Лесную?

Друст прошел под деревьями, согнутыми под тяжестью снега, словно арка, – и очутился в крохотном просвете посреди чащи, который после буреломов показался ему огромной поляной.

Там стоял чело… бог? В морозном воздухе искрились его исполинские рога, похожие на оленьи, но шире, чем у лося.

Охотник Аннуина склонился перед одним из Великих.

– Так зачем было обижать бедную Лесную?

– Я не обижал. Она вздумала…

– Ты ей понравился.

– Но я люблю другую!

– И что? Это причина обижать маленькую Елочку?

Друст гневно выдохнул.

Араун сочувственно покачал головой:

– Ты человек… до мозга костей человек. Ты можешь кричать на весь Аннуин о том, что ты отрекаешься от своей людской сущности, но мыслишь ты только по-людски. Всё так же верен, всё так же глуп. Только ваш народ настолько делит мир на свое и чужое.

Друст молчал. Что бы он мог возразить?

– Надо будет предупредить Седого: пусть не обольщается, пусть не пребывает в уверенности, что ты будешь с ним всегда. Ты вернешься к людям… и сомневаюсь, что это будет нескоро.

– В мире людей меня ничто не держит! – крикнул Друст, сжимая кулаки.

– Кроме тебя самого, – покачал головой Араун. – Тому, кто не способен отрешиться от «твое» и «мое», не прижиться в Аннуине.

Волк и Олень. Не враги – союзники.

– Что тебе в этом мальчишке? Глуп и горд, как все люди.

– Отличная приманка, – пожимает плечами Вожак. – Нам больше не приходится выискивать добычу: она толпами мчится на нас. Точнее, на него.

– А он слепо верит тебе…

– Что ж, он прав. Я не отдам его в добычу тварям – хотя бы потому, что он слишком мне нужен.

– Все эти века я поражаюсь, насколько ты беспощаден.

– Разве? Я же берегу этого щенка Рианнон… – Седой мрачно усмехнулся. – И потом: будь я другим, ан-дубно давно бы поглотило Аннуин. Ты это знаешь ничуть не хуже меня.

– Моя госпожа, – юный стройный сидхи вошел в ее покой и низко поклонился, – королева Рианнон ждет тебя.

Эссилт поднялась из-за ткацкого стана, всматриваясь в черты непрошенного гостя.

Молод? да, конечно. Только эта молодость черт не свидетельствует о юном возрасте. Такому юноше может быть и полдюжины веков, и больше.

Почтителен – и требователен. Что он принес – приглашение или приказ?

Эссилт не стала спорить. Не потому, что была готова подчиниться власти Рианнон, – просто Белая Королева была матерью Марха, а непослушание свекрови было для Эссилт столь же противоестественным, как, скажем, передвижение на руках.

Эссилт шла вслед за провожатым. За последние дни замок стал другим: меньше безыскусной красоты и больше хитроумного узорочья. Тонкие ветви деревьев сплелись (или сплетены?) в такие орнаменты, которые доселе Эссилт считала лишь порождением людского воображения. Сейчас она видела все эти узоры живыми, зеленеющими…

Зеленеющими – зимой?! Но в замке Рианнон нет времен года?

Двери тронного зала распахнуты. Там – вечный зеленый сумрак, звуки арфы, и Белая Королева восседает на троне.

Эссилт низко склонилась.

Рианнон жестом велела ей подойти:

– Ну, моя девочка, – милостиво изрекла она, – мне сказали, что ты научилась собирать туманы и ткать из них?

– Да, госпожа, – снова поклонилась Эссилт.

– Только понимаешь ли ты, для чего ты ткешь?

– Госпожа, меня приучили не проводить время без дела. Ты была так добра, что поставила ткацкий стан в моей комнате.

– Наивное дитя! – рассмеялась Рианнон. – Ткать из туманов, только лишь чтобы занять время?! Поистине, лишь люди могут быть так расточительны!..

Эссилт поклонилась еще раз:

– Тогда прошу, госпожа, объясни мне то, что я понять не в силах.

Насмешки Рианнон разбивались о тихую почтительность Эссилт, так что никто не рискнул бы сказать, была ли эта учтивость почти детской непосредственностью или изощренной хитростью.

Будь моя воля, я бы отправила эту девчонку к Марху! Пока они жили в мире людей, я радовалась такой невестке: она более чем полезна моему сыну.

Отличная жена для человеческого Короля Аннуина.

Но – в Аннуине?! Мало мне Риэнис!

Впрочем, Риэнис мне не соперница – некогда мой Пуйл пренебрег ею. А эта…

Ткет из туманов, будто из овечьей шерсти. Даже не удивится.

У нее всё получилось с первого раза. Как будто она не-человек.

Она уже стала частью Аннуина. Что будет дальше?!

Какую власть она получит, даже не заметив этого?

И смогу ли я этому воспрепятствовать?

– Платье из туманов поможет человеку войти в наш хоровод на Бельтан, – милостиво объяснила Рианнон. – Ты ведь мечтаешь стать наравне с нами, человеческое дитя?

Эссилт с улыбкой покачала головой:

– Наравне? Конечно, нет.

От этого ответа Рианнон чуть смягчилась:

– Доселе лишь нескольким людям оказывалась такая честь: быть допущенным в мой замок. Гордись, – Белая Королева взглянула на невестку сверху вниз, хоть и сидела немногим выше ее.

Та молча поклонилась еще раз, нисколько не ощущая себя униженной.

Или – облагодетельствованной, что, в сущности, одно и то же.

– Трудись, и в Бельтан вы с Друстом сможете занять место в нашем танце, – изрекла Рианнон.

Эссилт молча поклонилась и вышла.

Белая Королева в досаде стиснула подлокотники трона. Ей не удалось главного: заставить эту смертную почувствовать себя нищей, которой подали милостыню.

Луна за окном. Серая чернота неба, леса не видно. Только луна иногда проглянет сквозь ошметки туч.

Я шью для Друста. На Бельтан внук Рианнон должен выглядеть… да. Должен. Будет.

Я бы пожертвовала чем угодно, лишь бы шить для другого. Но ему нет дороги сюда. Или он… но нет, не верю!

Да, я сама видела, как он ворвался в мою комнату вместе с разъяренными эрлами. Да, мне не забыть, как он травил нас с Друстом псами-чудовищами. Но… это что-то другое. Я не знаю. Он не мог поверить наветам. Не мог возненавидеть меня.

Не мог.

Он знает, что я не изменяла ему.

И раз он до сих пор не подал и вести о себе – значит, на его пути препятствие, которое мне не понять.

А Рианнон молчит… и не спросишь ее.

Слышишь ли ты меня, муж мой? Быть может, ты сейчас смотришь на ту же луну и тоскуешь обо мне? Поверь мне, я не предавала тебя!

Да это ты и сам знаешь…

Марх, я буду ждать тебя. Столько, сколько понадобится…

Облака снова закрыли луну. Даже через ее свет я не могу передать весточку Марху.

Будь проклято это благоразумие! Будь проклят долг короля! Будь проклят и Аннуин, и мир людей!

Будь проклят Гвин, из-за которого я не могу помчаться за своей женой!

Будь все они прокляты!

Столько времени в напрасном бездействии… Одно утешает меня: я знаю, что Эссилт в безопасности.

Они не пускают меня в Аннуин. Они молчат: зачем слова, если я лучше лучшего знаю их и сам? Они твердят – своим молчанием, взглядами, упорным нежеланием произносить даже имя королевы: Гвин воспользуется первой же возможностью тебя одолеть. А от Гвина не уйти. С ним не справиться никому из живущих.

Они все правы.

Как я ненавижу их правоту!

Луна скрылась за тучей…

Там, в Аннуине, много прекрасных существ, способных утешить Эссилт так, что она забудет меня. Одни – дивной музыкой, другие – чарами, третьи – ласками… Там много отважных воинов и могучих чародеев, они не устоят перед ее красотой, а она… Нет, не верю.

– Да, Бранвен. Входи.

Давай поговорим. Давай молча повторим тот разговор, что ведем годами. Так Гвин каждый Самайн бьется с Гуитиром.

Да, Эссилт должна сама подать весть. Да, по этой вести я смогу выйти прямо к ней, а не блуждать в лабиринтах Аннуина. Да, мне лучше прочих известен закон Страны Волшебства: из нее выйдет лишь тот, кто сам проложит путь домой. Хоть какой-то путь. Хоть какую-то весть.

Да, я – Король Аннуина и мог бы попытаться вернуть ее сам. Но во всякий день, кроме Самайна, меня подстерегает Гвин. А в Самайн он бьется из-за своей сестры, но в эту ночь в Аннуине вообще нет дорог: найти Эссилт будет трудно, а вернуться… почти безнадежно. И я не стану рисковать ее жизнью.

Да и рисковать своей – не имею права.

Видишь, Бранвен, я выучил этот проклятый урок.

Эссилт шила – и благословляла работу за то, что она есть. За окном была непроглядная темень, но в маленьком покое свет не гас. Королеве светили малыши-фэйри, держащие на тонких тростинках огни, похожие на большие одуванчики. Эти крохотные существа сидели полукругом перед королевой, с восторгом глядя на ее работу, которую сама Эссилт считала обыденной. Другие фэйри наигрывали на маленьких арфах, иные заводили песню.

Эссилт была благодарна этим крошечным существам – за то, что они рядом. За то, что с ними тоска разлуки уходит – потому что королева не посмеет показать свою печаль никому чужому, даже таким чудесным крошкам.

И еще, конечно, она была им благодарна за этот мягкий, но отнюдь не тусклый свет. Без него бессонные ночи были бы кошмаром, а так – Эссилт шила.

Теперь, когда я сбросил то человеческое, что мне мешало, я стал отчетливее видеть всё в ан-дубно.

…Мы прошли сквозь снежную мглу, под никогда не ведавшим света небом, продрались сквозь пургу – и вышли в мир явный где-то на юге.

Похоже на Корнуолл.

Нельзя вспоминать. Нельзя. Я больше не наследник Марха. Я один из Охотников Аннуина. И только.

Перед нами был кракен. Он шевелил своими щупальцами, каждое – длиной во многие десятки миль, он сплетал их, душа и высасывая жизнь из всего живого.

Я понял сразу: рубить его щупальца бесполезно – из одного вырастет десяток новых. А стрелять – куда и во что?! – тварь прятала голову. Тогда я заставил себя увидеть это в мире людей.

Кракена не было. Кракен – морское чудище, его не может быть на земле. Для людей это были болота. Да, на много миль. Да, внушающие безотчетный ужас. Любой звук опускающегося торфа, любой крик болотной птицы казался голосом твари, обитающей в сердце топей.

Мы помчались по болоту. Нам, не-людям, эта хищная гниль не страшна.

Они видели ан-дубно и кракена… наверное. А я – топи и черного пса. Жуткую зверюгу. У нас в Корнуолле о таких говорили, что скот околевает от воя этой собаки.

Я всадил в него стрелу раньше, чем он успел прыгнуть на меня. Лоарн подскочил и срубил ему голову. Остальные добили… кого? мертвого пса в мире людей? кракена в ан-дубно? не знаю…

Одной тварью стало меньше.