Глава 7

В 1937 году Пасха была поздняя, 2 мая. Никто не праздновал, не красил яиц, не пек куличей, но вся деревня откуда-то знала: Пасха пришла. Казалось, что и природу кто-то оповестил: ветер переменился на южный, птицы защебетали будто бы по-другому, стройно и торжественно. Домочадцы шепотом христосовались, а Катерина вполголоса напевала: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»

На следующий день предстояло обойти корову, которая отелилась накануне Вербного воскресенья. Утром Катерина поспешила в хлев. Прихватила пустую подойницу, прикрепив на дно пахнущий медом зажженный огарок, – так учила бабка Марфа. Никто не должен был видеть ее. Катерина плотно прикрыла за собой дверь, сбитую из добротных толстых досок, заслонила пуком сена оконце и встала напротив покорно жующей коровы. Взяв в руки огарок, начала по памяти читать: «Богородице, Дево, радуйся…». Осторожно, чтобы не испугать животное, Катерина поочередно прижгла шерсть на звездчатом лбу коровы, в обоих мохнатых ушах, на правом боку, на костистом крестце и на левом боку. Слабый дурманящий запах жженой шерсти на мгновение перебил теплый уютный аромат коровы и благоухание сухого сена, смешался с ними и растворился в хлеву. Обойдя корову три раза, Катерина снова прикрепила огарок ко дну подойницы и принялась доить, заботливо обтерев чистой тряпицей бархатное розовое вымя. Кормилица. Корову теперь разрешалось держать только одну, лошадь уже давно сдали в колхоз. И вот звонкие молочные струи окатили и с шипением затушили огонек.

Вернувшись в дом, Катерина аккуратно, стараясь не пролить ни капли, процедила пенистое теплое молоко. Больше недели корову не доила, сегодня Саша встанет, а на столе кувшин, накрытый полотенцем. Катерина улыбнулась. Огарок обсушила передником, снова затеплила и воткнула в пустующий красный угол.

Церковь закрыли еще в конце 20-х: по Бернову шныряла бригада, врывалась в дома и забирала иконы. Навсегда. Катерине чудом удалось схоронить в подполе и тем самым уберечь венчальные и несколько родовых, которые привез в Берново Александр. И теперь, по праздникам, чтобы помолиться на иконы, Катерина тихонько спускалась в подпол, вытаскивала из стены только ей известный щербатый камень и разворачивала сверток. Ну, здравствуйте, родные…

Уже больше десяти лет работала библиотекарем. Помогла Вера: жена уважаемого врача и учительница хлопотала в районе и добилась, чтобы взяли именно ее, Катерину.

Хлопнула дверь. Катерина вздрогнула. Сейчас, в разгар сева, колхозники появлялись редко, и то под вечер.

Вошел мужчина, очень высокий, плечистый, с темными, зачесанными назад волосами. Катерина сразу отметила, что приезжий, городской: синий бостоновый костюм, начищенные новые ботинки. «Наверное, начальство из района», – подумала Катерина. Незнакомец протянул руку:

– Здравствуйте! Сергей Константинович Розенберг, корреспондент «Московского комсомольца». Скажите, у вас есть свежие газеты?

– Здравствуйте. «Правда», «Труд», «Известия». И «Московский комсомолец» тоже. Есть и наши – «Социалистическое льноводство» и «Знамя ударника». Вам какую?

– А вы так себя и не назвали…

– Катерина Федоровна Сандалова. Что вам показать?

– А можно все посмотреть?

Катерина разложила последние газеты на столе в читальном зале, а попросту в одной из комнат избы, которую занимала библиотека.

– Я в командировку к вам. Пишу про вторую стахановскую весну, про сверхранний сев. Вы про это слышали?

– Раньше сеяли на Сидора, а то и позже. А почему раньше теперь сеять надо – не знаю.

– Ну как же – это льноводство на высоком агротехническом уровне. С тем, чтобы удвоить урожай: с одного гектара десять центнеров льноволокна.

– Старики говорили сеять, когда рябина зацветет, кукушка закукует. А в этом году весна поздняя, вон и на Федота метель была… Агрономы в Москве сидят, а природу не обманешь.

– Как интересно вы рассуждаете. Вы из этих мест?

– Да, здешняя я.

– А я из Москвы. Как раз где агрономы сидят. Бывали в Москве?

Катерина смутилась:

– Нет, что вы, никогда…

– Почему? Вы непременно должны поехать. Большой театр, Третьяковская галерея, Красная площадь.

– Да как-то и не думала никогда. Не до того было.

– Вот сейчас и поезжайте.

– Как? Вот так прямо взять и поехать?

– Э… да. Взять отпуск, собрать чемодан.

– У меня и чемодана никакого нет.

– Ну хорошо, не чемодан, а сумку какую-нибудь. Я не знаю.

– И что же я, приеду, и что там буду делать?

– Как что? Гулять, любоваться, зайдете в Третьяковскую галерею, в этом году выставляют Сурикова, Крамского. Знаете, какая Москва красивая? Приезжайте непременно!

– Даже не думала никогда вот так взять и поехать. То нужда, то дети малые.

– А что же сейчас, взрослые дети ваши?

– Взрослые. Саша медицинский в Москве закончил, но я так ни разу и не приезжала к нему туда. Дети меньшие, корова. Муж ездил. А сейчас сын здесь, в Бернове, врачом работает. Не захотел в Москве оставаться, как я его уж просила.

– Зато повезло с врачом деревне.

– Наш предыдущий врач, Петр Петрович Сергеев, очень хороший был. Куда-то уехали с женой отсюда. – Катерина одна знала, что Петр Петрович с Верой уехали в Тверь, сменили фамилии, скрыли происхождение Веры. – Саша на него равняется. Петр Петрович за него в Москву ходатайствовал. Сам к экзаменам готовил, сам в Москву поступать возил. Коля у меня еще есть. Никоша мой… – Катерина на мгновение задумалась. – В армии сейчас. И Глаша. В Ржевском педтехникуме учится.

– А муж чем же занимается?

– В совхозе счетоводом работает. Вы надолго к нам?

– Сам не знаю. Может, на неделю, а может, и дольше. Не знаю. Потом еще куда-нибудь поеду. Я на одном месте не задерживаюсь.

– Так что же, дома не ждет вас никто?

– Нет, никто. Я не женат, и не был никогда.

– Как же так?

– Все как-то не пришлось. Ездил много. Туркменистан, Монголия, Маньчжурия. Ходил в кругосветку на ледоколе «Красин». Вы, может, слышали, как спасали челюскинцев? Вот я там был.

– То есть вы так запросто плыли на ледоколе?

– С другими журналистами, с экипажем. Интереснейшие люди, скажу я вам.

– А вы что же делали?

– Писал.

– Писали?

– Ну да, я же журналист.

– И правда. – Катерина рассмеялась.

Розенберг тоже рассмеялся. Он с удивлением понял, что ему хорошо и легко с этой простой женщиной. Подсчитал, что раз сын уже врач, то Катерине должно быть около сорока. Но на вид она казалась моложе, лет тридцати пяти, не больше. Розенберг был знаком со многими московскими модницами, время от времени случались любовницы, поэтому он не считал себя профаном. Ее длинные не по моде волосы были уложены в незамысловатую прическу. Розенберг отметил, что седина еще не проявила себя. Несмотря на работу на земле, руки у нее были хоть и не изящные, но аккуратные, маленькие. Одета она была просто, не броско, но в то же время со вкусом. Белая с вышивкой зефирная блузка и прямая хлопчатобумажная, расширяющаяся книзу, модного фасона юбка подчеркивали ее стройность. Она отличалась от столичных красоток, пахнущих «Лориган де Коти», с короткими волосами, уложенными волной, и с ярко накрашенными губами. «Сама шьет», – догадался Розенберг, заметив на столе журнал «Работница».

– А знаете, можно я еще зайду к вам, Катерина Федоровна?

– Конечно, сейчас хоть и посевная, библиотека работает, люди заходят. Устраиваем читки газет, журналов. В этом году отмечали столетие со дня смерти Пушкина, четыреста пятьдесят лет со дня рождения Шота Руставели. У нас и книг много новых.

– Каких же?

– «Мать» Горького, «Поднятая целина» Шолохова, «Как закалялась сталь» Островского. Есть и зарубежные: Ромен Роллан, Войнич. А сейчас в нашем районном «Социалистическом льноводстве» печатают отрывки Ярослава Хашека. Да вы уж, наверное, читали…

Розенберг усмехнулся:

– Читал. Вот мы в следующий раз и обсудим. Интересно мне услышать ваше мнение, Катерина Федоровна.

– Ну что же, до свидания.

– До свидания.

Розенберг ушел, и Катерина невольно загрустила. Как бы хотелось хоть на миг стать такой же смелой, повидать мир! Она не желала себе другой доли, но все же представила себя пилотом самолета, бесстрашно пересекающего океан, или за рулем открытого, как на картинке в газете, сверкающего металлом автомобиля. «Ох, нет». – Катерина стряхнула с себя морок и вернулась к работе: нужно было приготовить книги для агитфургона, который отправлялся в поля, к жаждавшим знаний калининским льноводам, вступившим в социалистическое соревнование с узбекскими хлопкоробами.

Вечером Катерина подоила корову и, дожидаясь с работы Сашу, принялась сбивать масло из собранных накануне густых желтоватых сливок. Деревянная маслобойка с пестиком из обрезанной ветки осталась еще от старых хозяев.

Катерина любила домашнюю монотонную работу: можно было спокойно предаться воспоминаниям, вернуться в то время, когда она была счастлива и любима. Катерина задумалась о встрече с Розенбергом, но очень скоро отвлеклась, мысленно планируя посадки на огороде. Земли осталось мало, важно было распорядиться ею с умом.

Вот-вот должно было получиться влажное желтое, как только что вылупившийся цыпленок, масло, а Саши все не было. Катерина привыкла, что сын приходил поздно, часто затемно: ведь он был единственным врачом в селе, к тому же хирургом. «Случилось что?» – стала волноваться Катерина. «Ты все равно его потеряешь… потеряешь… потеряешь» – зловещее предсказание Вовихи не давало покоя.

Но вот скрипнула калитка. Катерина поспешила навстречу:

– Саша?

Саша вбежал в дом и, не в силах скрывать радость, обнял Катерину:

– Мам, я женился.

– Как женился?

– Да вот сегодня в милиции, в ЗАГсе. Смотри – «Азбуку коммунизма» подарили. – Саша положил на стол книжку.

– Что ты говоришь такое, сынок? Не заболел ли?

– Нет, мама. Ей-богу, женился!

– И не сказал, не посоветовался?

– Знал, что поймешь.

– Так на ком же, Саша?

– Я же говорил тебе – Паня. Из Крутцов. Ты забыла, что ли?

– Как забыть? Но ты же с ней только вот недавно познакомился?

– А зачем ждать, если я люблю ее? И никто мне никогда так не нравился, как она.

– Может, ты должен был жениться?

Саша покраснел и нахмурил брови.

– А, ты об этом? Нет, не должен. Она порядочная. Не ожидал я, мама, что ты вот так.

– Ну что ты, Саша, милый мой. Но куда ж ты так поторопился? Присмотрелся бы. С хорошей наживешься, а с плохой намаешься.

– Мама, ну как же ты! Как объяснить тебе? Я увидел ее, и все ясно стало!

– А что за семья у нее?

Саша замялся:

– На что мне семья? Я же не на семье женился, а на ней!

– Ох, сынок, сынок. Говорят же: посмотри на тещу – жена такая же будет.

– Все это глупости, мама. Пережитки. Ты бы видела, какая она хорошенькая!

– Хорошенькая! Они в девках-то все хорошенькие бывают! Откуда только плохие жены берутся?

– Ну почему ты сразу про плохое? Ты даже не видела ее! Я так и знал, что вы с отцом отговаривать меня начнете!

– Что же тут отговаривать, Саша? Уж дело сделано. Но все понять не могу, почему ты как полагается не женился? Познакомил бы. Посватался. Или ты только у нас не спросил, а ее родители знают?

– Не знает никто. Ты первая. Мама… Я уверен, что Паня тебе понравится, уверен!

– Ох, Саша… Как же так… Но что же делать? Приводи.

– Так я мигом!

– Дай хоть стол накрыть. Не готова я совсем.

Катерина задумалась. Карточки на продукты уже отменили, но и купить что-то особенное к праздничному столу было невозможно.

– Только ты, мам… Можешь отца сама предупредить?

– Нет уж, милый мой. На женитьбу смелости хватает, а отцу сказать меня просишь. Давай-ка уж сам!

– Умоляю тебя, мама! Подготовь его. Только ты сможешь.

Катерина посмотрела на Сашу. Не могла на него сердиться. Представила, как гнев Александра в полсчета мог разметать всю Сашину радость, и сжалилась:

– Ну ладно, поговорю. Иди с Богом!

Саша, воодушевленный, убежал, а Катерина опустилась на лавку и задумалась: «Уж не ревнуешь ли ты, Катерина? Не из тех ли ты свекровок, что не хотят свою кровиночку чужой женщине отдавать?» Катерина прислушалась к себе. Представила Сашу, как он обнимает свою молодую жену, нежно целует ее. Но ничего в ней не вздрогнуло, не шелохнулось.

«Боюсь я. Как мать боюсь. Всю жизнь тряслась за него, за Сашу. Каждый день молилась, чтобы жив-здоров был, счастлив. Может, зря я? И жить будут душа в душу? Как бы не порушить чего».

Катерина вышла в темный, еще не прогревшийся с зимы коридор и позвала Александра. Уже много лет не поднималась по скрипучей узкой лестнице в мезонин, где теперь отшельником жил муж. О чем он думал? Что делал там, когда затемно возвращался из совхозной конторы? Катерина не знала, слышала лишь глухие шаги, меряющие эту чужую ей комнату наверху. Александр приходил к Катерине, лишь чтобы поужинать или если нужно было посоветоваться насчет хозяйства. Но и тогда говорили мало, скупо отмеривая каждое слово. Они больше не вспоминали прошлого и не мечтали о будущем.

– Случилось что? – Александр сел на лавку. На носу остались очки, которые он в спешке забыл снять.

– Ты присядь. – Катерина налила чаю.

Узнав о том, что сын женился, никому не сказав, Александр выдавил с досадой:

– Вот дурак.

Было заметно, что он сдерживался, чтобы не сказать большего, не начать кричать, обвинять Катерину.

Катерина вздохнула. Как успокоить мужа? Ведь совсем скоро должен был прийти Саша, привести молодую жену. Нельзя было, чтобы Саша поссорился с отцом, особенно в такой день.

– Полюбил. Что же теперь? Даст Бог, к лучшему.

– Может, сходить отменить все? Сказать, погорячился парень, а теперь передумал?

– Он взрослый уже. Сам так решил, никто не заставлял. Его право, – почти ласково уговаривала Катерина.

– Не пойму тебя. Или тебе все равно? Ты же с ним нянькалась всю жизнь? В рот ему глядела?

– Сам решил. Пусть.

– Эх, всю жизнь теперь жалеть будет.

Катерина смотрела на Александра и думала: «Как он постарел. Как жаль его. Столько лет прошло, забываются обиды. Да что там? Вся наша жизнь забывается. Вот я смотрю и страдаю за него. Как он мучается, как глупо проживает свою жизнь. Ради чего живет? Нет у него смысла. Нет цели. Ничего и никого у него нет. Разве только Глаша. Легкомысленная папина дочка – выйдет замуж и забудет про него. Да фотокарточки актрис, которые он где-то добывает, – Глаша проговорилась. Марина Ладынина, Любовь Орлова, Зоя Федорова, молоденькая Нина Алисова. Чахнет в своем мезонине, как паук, и засматривает их до дыр часами. Слабый, нелепый человек».

Вечером, когда уже стемнело, нагулявшись с друзьями-комсомольцами, Саша привел Паню домой. Катерина и Александр молча томились за наспех накрытым столом.

Паня действительно оказалась хорошенькой, как сказал Саша. Вьющиеся волосы, румяные щеки, широко распахнутые глаза, обрамленные пушистыми ресницами.

Она сразу же спросила:

– Можно я вас папой и мамой называть буду?

– И правда, зачем нам лишние церемонии? – подхватил Саша.

Александр процедил:

– Меня, если можно, по имени-отчеству: Александр Александрович.

Катерина с гордостью выставила на стол «Массандру», которую ей вручили в районе. Александр потянулся было к бутылке, но Саша опередил.

– Папа любит официоз. – Саша подмигнул матери и взялся нетерпеливо высвобождать пробку, но у него не получалось.

Александр вздохнул:

– Дай сюда.

– Буржуазный напиток, не пил никогда, – развел руками Саша.

Паня подняла рюмку с шампанским:

– Я хочу поднять тост за Сашу. Я его очень-очень люблю.

Катерина смутилась. В день своей свадьбы она молчала, боялась сказать что-то не то, переживала, что недостойна будущего мужа. Сомневалась, сможет ли сделать его счастливым. Паня же оказалась совсем не такой. Она точно знала, чего хотела: быть женой Саши. Может, время теперь настало такое? Надо быть смелыми, настойчивыми в своих желаниях? Но чуть погодя, присмотревшись, Катерина подумала, что Паня, может быть, просто непосредственная, наивная девочка? И, возможно, ее напор происходил от открытости, оттого, что она сразу же доверилась Катерине и Александру, как родителям Саши, не допустив мысли, что они могут не принять ее?

Счастливый Саша походил на глупого щенка. Катерина еще никогда не видела его таким беззаботным и в то же время уязвимым. Он, улыбаясь и думая, что никто не замечает, нежно брал Паню за руку под столом, гладил ее полные колени. Саша гордился молодой женой, утопал в своем счастье, в мечтах, что скоро будет обладать ею. Они хорошо смотрелись вместе, статный Саша и яркая, пышущая здоровьем Паня. Подумав так, Катерина спросила:

– Где же ты учиться будешь? Школу закончила, а дальше что?

Паня улыбнулась:

– А дальше я буду Сашиной женой. Мне больше ничего и не нужно.

– Не всем же учеба нужна, – возразил Александр.

– Может, курсы медсестер? В Старице как раз осенью набор. Вот Вера, жена Петра Петровича…

– Ну что вы, мама. Я хочу быть Саше хорошей женой.

– Похвально, – вставил Александр, взглянув на Катерину.

Паня продолжала:

– Вставать рано утром, доить корову. Саша ведь любит парное молоко. Заниматься домом. Работать уж устроюсь куда-нибудь. Может, в ясли нянечкой. Обед, ужин. А потом, и я надеюсь, скоро, дети пойдут. Вы же меня всему научите?

– Научу, – усмехнулась Катерина. – Ах, детки-детки, что же мне с вами делать?

– Ну что делать, мам? Под жилье нам обещали часть дома Петра Петровича отдать. По хозяйству Паня управляться умеет.

– А кто же родители твои? – спросил Александр Паню. – Саша сказал, крутцовские?

– Родители мои пьющие, – тихо ответила Паня.

– Та-ак, – напрягся Александр и строго зыркнул на Сашу. – Так вот оно что…

– Пап, понимаешь, она другая совсем, – подхватился Саша. – Вот увидишь!

– А сестры, братья есть? – вмешалась Катерина.

– Две сестры старшие, незамужние еще.

– Так ведь через сноп не молотят, милая моя. Сначала их замуж надо было отдать, а потом уж и тебя. Не дело это.

Саша вмешался:

– Пережитки старины это все!

– Эх, Сашка! – с досадой махнул Александр.

– Люди знали, что делали, Саша. Хорошо хоть, что не в пост…

Катерина отправилась стелить молодым в бане. Вспомнила свою свадьбу. Николай тогда сказал: «Я всегда буду думать о тебе и разделю твое горе, где бы я ни был. Ты пройдешь тот же путь, что и я: семья, дети, но при этом одиночество, бескрайнее одиночество. Мы встретимся и будем наконец вместе. Я точно это знаю. А пока будь счастлива, пусть этот миг продлится как можно дольше. Я дождусь».

«Ах, где же ты, Николай? Все, что ты сказал, сбылось. Но ты обещал вернуться. Вот я уж и сына женила, а тебя все нет. Жив ли ты?»

За окладом иконы, запрятанной в подполе, лежало кольцо Николая. Даже в самые тяжелые годы Катерина не решилась продать его. Вспомнилось ей сейчас и другое, обручальное кольцо, которое они с Александром обменяли у Пантелеймона на сено, зерно и мешок муки. Александр сказал тогда: «Это всего лишь кольца. Они ничего не значат». А потом добавил, когда пришлось расставаться с часами: «Ну что же, не будет больше золотых часов – отец других взамен не пошлет. С другой стороны, на что я рассчитывал, когда женился на тебе?»

Катерина загрустила: давно это было! Жаль, что обручальных колец больше не носят. Да и золота больше у людей нет – все сдали или выменяли:

 

Выньте серьги, бросьте кольца:

Вас полюбят комсомольцы.

 

На Егория, как было заведено, Катерина спускала корову с теленком со двора. В хлеву окропила животину водой, набранной в реке на Крещение. Давно уже не служили водосвятный молебен, не делали иордани. Рано утром бабы молча приходили на реку и набирали каждая себе воды из проруби.

Катерина присела на корточки и обтерла своими волосами нежное коровье вымя с упругими теплыми сосками. Она уже не помнила, кто научил ее. Бабка ли Марфа? Дуська? Агафья? Какая женщина передала ей это знание, которое она, в свою очередь, должна будет рассказать своей дочери?

Выгоняя корову с теленком со двора, она легонько хлестала их по бокам веточкой вербы, срезанной в Вербное воскресенье, и шепотом приговаривала:

 

Господи, спаси!

Богородица, соблюди!

Микола, прокорми!

А Егорий от зверья лютого

Мою Буренку сохрани!

 

Катерина вздохнула: «Эх, не приходит больше отец Ефрем, чтобы освятить стадо!» Не было больше торжественности, радости. Бабы выводили коров за околицу и, дождавшись стада, понуро возвращались в избу.

По дороге в библиотеку Катерина думала о Саше, мысленно разговаривала с ним: «Саша, Сашенька. Сыночек мой. Женился, а не посоветовался. Ох, беда моя! Конечно, раз уж ты любишь Паню, так и я постараюсь. Все ради тебя сделаю. Но неспокойно сердце мое. Разные вы с ней. Ты светишься, мечтаешь. Помогать людям хочешь. А Паня? Ты спросил ее, о чем мечтает? Нет. Так и не ответила бы она тебе. Кто-то скажет, что лишнее это – мечтать. Но я думаю иначе. Не может человек одним животом жить. Пусть и время сейчас тяжелое. На то он и человек, а не скотина. Пока молодые да любовь у вас… Но дальше-то как? Жена нужна советчица, поддержка тебе. Не на то жена нужна, чтобы тебе щи варила и стирала. Саша, Саша… Подождал бы, повстречался, посмотрел. Боюсь я за тебя, сынок. Ох как боюсь».

Библиотеку соорудили в бывшем барском парке, на том месте, где когда-то в прохладной тени красовалась беседка Николая. Флигель управляющего и баню до бревнышка, до камешка разобрали сразу после революции – как и не было их. Парк, когда-то задуманный на манер Версаля, давно зарос, цветники стояли запущенными – некому было ухаживать за ними. В усадьбе вместо коммуны устроили теперь берновскую школу, но Катерина старалась не бывать там: слишком много печальных воспоминаний.

Пока никто не пришел, она принялась читать «Работницу», но никак не могла сосредоточиться. Как все изменилось! Какими взрослыми стали дети! А ведь она все еще чувствовала себя молодой и даже привлекательной. Замечала, как на нее смотрят мужчины. В районе, где она бывала по работе, ей часто делали комплименты, приглашали куда-то, но она неизменно отказывалась. Начинать новую жизнь? Поздно уже. Да и не будет уже никого, кто бы мог хоть как-то сравниться с Николаем.

Где-то просигналил автомобиль – и вот появился Розенберг, растрепанный, воодушевленный, благоухающий «Тройным» одеколоном:

– Только что с полей. Сев закончили. Кое-где уже всходы появились. Знаете, я городской, никогда сельским хозяйством не интересовался. А ведь как любопытно! Колхозы соревнуются, звенья, такой подъем!

– Пишется статья ваша?

– Ох, и не знаю даже, – рассмеялся Розенберг. – Скрытный какой народ у вас, непростой!

– Да, правда. Но что же делать? Жизнь такая. Забрали многих.

– Да. Понимаю. Мне рассказали, что на днях попа из Старицы увезли и семью его. Скрывался в городе, а кто-то из бывшего прихода увидел, узнал.

– Да как же?

– Всякое бывает. Да и вы не идеализируйте. Религиозный глист. Как поп – так критикнуть боятся.

– Наш отец Ефрем хороший был, мудрый. Сейчас хоть и старый, в колхозе сторожем работает.

– А я знаю, слышал, что ваши хорошие и мудрые людей убивали. Старые суеверы.

– Не могу поверить. Не может быть!

– А вот слушайте. Много случаев было таких, когда, например, убивали сомнамбул, мнимо умерших: думали, умер человек, принесли отпевать – а он очнулся. Просто в летаргическом сне был.

– И что же?

– А сами попы и убивали, потому что верили – если отпустить, то весь причт умрет. Просто суеверие, понимаете? Так что…

– Вы скажите… – Катерина на мгновение замялась. – Может, вы знаете, куда писать по поводу заключенных?

– Каких именно?

– Вот наш бывший помещик, Николай Вольф. Его арестовали. Дворянин. Вернулся из Парижа по поддельным документам. В 1921 году. Увезли в Старицу, а дальше что – не знаю. Писала в Помполит Пешковой, в ВЧК, в ГПУ, в ОГПУ – но ответ один: нет родства. Может быть, теперь, когда НКВД, правила другие? Может, вы знаете, куда написать?

Розенберг задумался:

– А вам очень надо?

– Очень! Человек он хороший.

– Ну что же, я узнаю адрес, куда писать: в Тверь, наверное. А большего обещать не могу.

– Спасибо. Я вам очень благодарна. Очень. Если бы хотя бы узнать, что с ним.

– Хорошо. Статью допишу в Москве – должен уже сегодня уехать. Вызывают. Тут и пятьдесят лет со дня казни Александра Ульянова. Попросили написать… Я, собственно, к вам попрощаться пришел.

– Ну что же, прощайте.

– Катерина Федоровна, а что, если?..

– Что?

– Да нет, ничего. Прощайте! А адрес я узнаю и напишу вам.

Розенберг уехал, а на следующий день выпал снег. Шел весь день, начисто погубив всходы. Пришлось в срочном порядке пересевать. Об этом, конечно, нигде не написали. Зато скоро вышла статья Розенберга под прозорливым названием «Добьемся решающих сдвигов в льноводстве!».

В середине августа Розенберг, отложив все дела и выпросив отпуск, мчался в Берново. Секретарь райкома выслал за ним в Тверь машину, новенький служебный «ГАЗ-А», с водителем. Недавно арестовали ответственного редактора «Московского комсомольца» Бубекина: вызвали по громкоговорителю на стадионе «Динамо» – и все. Пропал. Розенбергу нужно было отсидеться, пропасть на время. К тому же работать стало тяжело – размяк, думая о Катерине. Даже торжественное открытие канала «Москва – Волга» не отвлекло его: еле смог выдавить из себя глупую статейку.

Возле Богатькова на обочине заглох грузовик. Водитель «ГАЗа» притормозил:

– Чего стоишь?

Пожилой усталый шофер полуторки с черными от мазута руками вытер пот с загорелого морщинистого лба:

– Товарищ, не подкинешь комсомолку до Бернова? Когда починюсь – не знаю.

Розенберг заметил в кабине симпатичную девушку в белой косынке и в ситцевом платье в цветочек. Он выбрался из машины и галантно подал ей руку.

– Прошу.

– Спасибо.

Усадив попутчицу на заднее сиденье, Розенберг обернулся к ней. Ему было интересно повнимательнее рассмотреть деревенскую девушку, чтобы впоследствии использовать ее описание в каком-нибудь из очерков. Пригодится. Кокетливые с прищуром глаза, модная короткая стрижка, волосы, накрученные, наверное, с помощью раскаленного гвоздя.

– Сергей Константинович Розенберг. Можно просто Сергей.

– Глаша.

– Будем знакомы. Вы что же, из Бернова?

– Да. А вы зачем в Берново едете?

– Хочу написать серию статей. Очень уж мне понравилось село ваше. Вы учитесь, Глаша? Работаете?

– В Ржеве учусь в педтехникуме. А сейчас на каникулах в колхозе работаю. А вы прямо из Твери?

– Из Москвы.

– Ах, из Москвы! Мне и папка, и брат столько рассказывали!

– Тогда вы должны непременно поехать! Большой театр, Третьяковская галерея, Красная площадь.

– Да, обязательно поеду! – Глаша внимательно посмотрела на Розенберга.

Глаше представилось, как она под ручку с ним, уже ее Сергеем, одетая в крепдешиновое платье за двести рублей и в молочного цвета туфлях за сто восемьдесят рублей гуляет по Москве. Как они заходят в ресторан. И заказывают там… Но нет, сейчас надо было срочно домой: как назло, у нее только что начались месячные, и она боялась испортить платье.

Они, взметая клубы пыли, с шиком подъехали к большому дому, стоявшему на площади с остатками пьедестала, на который когда-то водрузили бюст Александра II. Навстречу вышел седеющий рыжеватый мужчина:

– Папка! – бросилась к нему Глаша.

– Александр Александрович Сандалов, – представился мужчина.

«Черт, да это же муж Катерины!» – с досадой подумал Розенберг. «Какой неказистый! И эта Глаша, получается, ее дочь? И действительно, на мать похожа. Как я сразу не заметил? Еще матери расскажет. Хотя что рассказывать? Ничего такого, просто разговор». Ему почему-то стало неприятно. Он подумал, что зря приехал, что все это было блажью, пустой затеей.

Катерина увидела Розенберга в окно. Ей стало радостно и страшно одновременно. «Он приехал! Ради меня приехал! Что же я? Да как же?» Катерина не знала, что делать. Выйти поздороваться? Но она боялась, что Александр заметит ее смущение в присутствии Розенберга и все поймет. Хотя что поймет? Ведь ничего нет. И не было. Да и будет ли?

Глаша, забежав в дом, повертелась у зеркала и отправилась в колхозную контору. Катерина подумала, глядя ей вслед: «Какая взрослая стала! Интересно, не вскружила ли голову Сергею Константинычу?»

Александр, дождавшись, когда дочь уйдет, явился к Катерине:

– Там твой еврей приехал.

– О чем ты?

– Журналист этот. Ты думала, что никто не знает, что он к тебе в библиотеку захаживал? Все село гудит.

– Ко мне многие, как ты говоришь, «захаживают». На то в библиотеке и работаю.

– Я не собираюсь устраивать тебе сцен, Катерина. Живи как знаешь, я тебе это давно сказал. Но Глашу, прошу, чтобы я с этим евреем не видел. Глаша – моя дочь. Моя. Она не будет путаться с заезжими гастролерами. Ты поняла?

– Глаша уже взрослая. Сама решит, с кем ей путаться.

– Вот ты как заговорила? Вон сыночек твой любимый сам решил. И что, ты рада? Рада? Женился на этой тетехе. Нет, теперь решать буду я! Если надо – под замок посажу.

– И посади.

– Не понимаю. У меня все выгорело внутри, пустыня. Как ты можешь еще что-то чувствовать? Зачем тебе этот еврей? Зачем?

Катерина, не отвечая мужу, хлопнув дверью, вышла на улицу. Она вдруг вспомнила, что именно сегодня под утро видела странный сон: старый черный с проседью ворон разорял гнездо с жалкими долговязыми воронятами, а она прижалась к дереву, не в силах пошевелиться от страха.

В Бернове Розенберг много писал, часто выезжал в поля на служебном автомобиле, брал интервью. Все двери перед ним были открыты: чувствовалось, что сверху спустили соответствующий приказ. А по вечерам он заглядывал в библиотеку, где листал газеты прошлых лет и беседовал с Катериной. Она все больше привлекала его: «Чем черт не шутит? Увезу в Москву. Она с радостью бросит своего счетовода. Поговаривают, что они давно не живут: по вечерам свет и в мезонине, и внизу, в избе. Да и она о муже мало говорит. Катерина. Удивительная все-таки женщина. От нее так и веет теплом, домом, куда хочется возвращаться. Никогда мне не хотелось своего дома. Мещанство какое-то. Обуза. Капризная женщина, которая ждет тебя, которой ты должен уделять внимание, делить с ней быт, спальню. Которая спорит, дуется, плачет. Но нет, Катерина не такая. А может, даже дети? Ведь она еще молода. Жаль, что нет в живых матери, не с кем посоветоваться».

Сегодня Розенберг наконец закончил статью и провожал Катерину домой. Ему не терпелось обсудить свое сочинение с ней. Чтобы она восхитилась им, чтобы поняла, с кем имеет дело, КТО к ней приехал, бросив все дела. Поначалу разговор не клеился. Розенберг, чтобы заполнить пустоту, очередной раз спросил то, что уже знал:

– Как дети?

Катерина, будто не замечая этого, отвечала:

– Глаша пару дней назад уехала в техникум, Саша с женой перебрался – дали комнату рядом с больницей. А Коля служит.

Наконец стали обсуждать статью. Розенберг взбудораженно цитировал куски текста, которые набросал накануне:

– «Велики победы колхозного строя в нашем социалистическом государстве рабочих и крестьян. Вместе со всем колхозным крестьянством калининские колхозники под руководством большевистской партии уверенно идут к новым успехам социалистического земледелия, культурной, радостной и зажиточной жизни. Убеждаясь в доказанных жизнью преимуществах колхозного строя, вступают в колхозы трудящиеся единоличники, еще остававшиеся вне колхозов. Великая Сталинская Конституция обеспечивает трудящемуся крестьянству полное политическое равноправие, широчайшую демократию». Хорошо? Как? Хорошо?

Катерина рассеянно слушала и думала о Николае. А что, если бы он остался? Смог ли бы принять новую власть? Розенберг уверенно, не сбиваясь, говорил, не сомневался в справедливости и в устройстве страны, в которой он живет.

Не дожидаясь, что ответит Катерина, Розенберг продолжал:

– А вот здесь автор прозорливо пишет про угрозу. Вот послушай, Катя.

Катерина подумала, что давно ее никто так не называл. Катя. Так просто. Ей вдруг стало так легко, словно пружина, уже покрытая от времени ржавчиной, вдруг разжалась. Для детей она была мамой, для односельчан Катериной Федоровной, Александр ее давно никак не называл. А тут Катя. Катя. Она представила, как теплые руки Розенберга обнимают ее. Как она запускает пальцы в его волосы. Сережа. Тут она вспомнила о Николае, и ей стало неловко. Что бы он сказал, увидев ее с мужчиной?

Розенберг продолжал:

– «Успехи социалистической перестройки сельского хозяйства достигнуты партией в жестокой борьбе с троцкистскими, бухаринскими и прочими агентами фашизма. И чем больше и ярче наши победы – тем бешенее злоба со стороны заклятых врагов народа».

Катерина остановилась. Прямо перед ними трое незнакомых мужчин под руки вывели бывшего кулака Пантелеймона из дома и грубо толкнули в телегу. В окне мелькнуло чье-то лицо. На улице, кроме них с Розенбергом, никого не было. Даже собака Пантелеймона не лаяла. Словно вся деревня вымерла, только где-то вдалеке слышался заливистый девичий смех.

Катерина прошептала:

– Неужели арест?

Розенберг раздосадованно обнял Катерину:

– Ну что ты, дурочка? Просто так не забирают…

Розенберг сбросил свой пиджак и заботливо накинул Катерине на плечи:

– Ты послушай, что дальше. «Маскируясь и двурушничая, они берутся за последние средства, за вредительство, за шпионаж, диверсию, чтобы повернуть колхозную деревню назад к капитализму, к кулацкой кабале». Каково?

Катерина больше не слушала.

– Сергей Константинович, по-моему, вы написали замечательную статью. Прощайте.

– Катя… То есть… Катерина Федоровна…

Розенберг хотел еще что-то добавить, но запнулся и в недоумении развел руками.

Катерина молча толкнула калитку, не оборачиваясь быстрым шагом зашла в дом и захлопнула за собой дверь. Оказавшись в пустом темном коридоре, Катерина испугалась. Она почувствовала, как огромный дом вбирает ее в себя, как трясина, не желает отпускать. Опять одна. Теперь навсегда. Устало опустилась на кровать. Часы на стене отмеряли время, которое ей оставалось.

Катерина прошептала, обращаясь к Николаю: «Прости меня…»

Утро туманилось. Моросил дождь. Ночью поднялся ветер, но сейчас стих, успев посбивать с веток яблоки, которые теперь, мокрые, сиротливо валялись на земле. Катерина, не ложившаяся всю ночь, подоила и отправила на пастбище корову. Где-то в груди тоскливо щемило, а в голове стучало: «Одна, одна, одна».

В дверь забарабанил почтальон:

– Катерин Федорна!

Катерина взяла письма. Целых два. Первое от Коли, подписанное его мелким крючковатым почерком. Сын писал редко и мало, чаще всего просил выслать денег. А второе письмо было без адреса. Странно.

Катерина повертела его. Внутри что-то было. Мягкое. Дрожащими руками разодрала безымянный конверт и выхватила обрывок грязной тряпицы с каракулями, нацарапанными углем: «Берново. Сандаловой К. Отправляют на Колыму. 10 лет. Обнимаю. Вера».

Там же была записка: «Просили передать. Не узнавайте, кто».

Катерина обессиленно села на крыльцо. Вера. С тех пор как они с Петром Петровичем сбежали в Тверь, вестей от них не было. Сменили фамилию и скрыли происхождение Веры, где-то кое-как устроились. Позже ей расскажут, что Веру в Твери узнал кто-то из Бернова и донес. Петр Петрович отрекаться не стал, будучи членом семьи изменника родины, и его тоже отправили в лагеря.

Сердце никак не могло уняться. Катерина чувствовала жар. Нечем было дышать. Вера, Верочка.

Пытаясь успокоиться, Катерина стала читать письмо от Коли, но никак не могла сосредоточиться. Не могла понять, что он пишет. Наконец прочла: «Сразу после армии поступаю в Центральную школу ГУГБ НКВД СССР».

Давно пора было идти в библиотеку, но Катерина сидела и не могла сдвинуться с места. Дождь все моросил.

На площади затормозила колхозная полуторка. Из нее, ежась и подбирая юбки, стали неловко вылезать промокшие женщины в фильдекосовых чулках и прюнелевых туфельках с перепонками. В колхоз прислали горожанок помогать копать картофель.

Катерина молилась: «Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков».