Глава 8

Воскресное утро 22 июня 1941 года выдалось вальяжно-спокойным. Саша и Катерина устроились за столом под старой коричной яблоней и тихо разговаривали. Так у них завелось: Саша заглядывал каждое воскресенье и пил с матерью чай.

Всякий раз при виде медно-золотистых вихров Саши нежность шерстяным платком окутывала Катерину. Конечно, Саша стал взрослым мужчиной, и она не могла больше обнять, когда вздумается, но любовь к сыну, желание заботиться о нем, тревога – все осталось как прежде.

– Мама, не знаю, что делать с Паней, – признался Саша. – Думает только про танцы, подруг. Ничего не читает. Новые наряды ей нужны, и все. Ума не приложу, о чем говорить с ней.

– Вот и говори о нарядах. Сейчас в моде «летучая мышь».

– Мама! – вспыхнул Саша.

– Я предупреждала тебя, Саша, – мягко сказала Катерина. – Она была слишком молодой, когда выходила за тебя, – сразу-то после школы. В таком возрасте сложно разобраться в себе, в своих чувствах. А уж стать опорой, которую ты, судя по всему, ищешь, и подавно.

Катерина учила невестку готовить, шить, приносила книги, которые могли бы заинтересовать молодую жену, но видела – все без толку. Саша воевал на финской и вернулся год назад в чине военврача первого ранга, капитана. Паня ждала его, но учиться не хотела и устроилась продавщицей в магазине. Детей они не нажили.

– Но ведь ты тоже молодой вышла за отца.

– Тогда время такое было, сынок. Мы быстро взрослели. К тому же ты сам видишь, как все у нас вышло…

– Ты никогда не говорила мне, мама, почему…

– Так получилось, и все. О чем тут говорить?

Сын не в первый раз заводил этот разговор, пытался выяснить, почему родители живут как чужие. Но Катерине удавалось выскользнуть. Уклониться от объяснений. Она опасалась настроить сына против Александра.

– Но ты любила отца? – продолжал настаивать Саша.

– Конечно! Я была очень счастлива с ним.

Катерина поддалась воспоминаниям: за одно мгновение пронеслась перед ней свадьба, день, когда Александр впервые признался в любви, их первый поцелуй. Неужели столько лет прошло с тех пор? Все изменилось, дети выросли. От любви к мужу осталась лишь тоска о счастливых днях, которых уже не вернешь.

– А знаешь, я ведь вспомнил тот день.

– Какой?

– Когда к нам приходил Николай Иванович.

– Господи помилуй! – испугалась Катерина.

– Помню, как мы жили в усадьбе, как я маленький играл с младшими Вольфами и как Николай Иванович был добр ко мне. А потом однажды зимой он появился у нас здесь, уже в этом доме. Это же после революции, после пожара было? Недолго пробыл и ушел. Что произошло? Отец ударил тебя, да? Я помню кровь на лице, вот здесь… – Саша показал на небольшой белесый шрам, который остался на щеке Катерины.

– Саша, о чем ты говоришь?

– Я ведь не маленький уже, мама.

– Зачем же мучить меня этими разговорами? – устало спросила Катерина. Она не хотела вспоминать о Николае. Мысли о нем старалась гнать прочь, но они все равно настигали, не давали покоя. И вот теперь сын хотел разворошить былое. То, что принадлежало только ей одной.

– Потому что я хочу разобраться: можно всю жизнь любить одного человека или нет? Или любовь всегда рано или поздно проходит?

– Милый мой, у тебя молодая жена, красавица, любит тебя. Чего же еще ты хочешь?

– Не знаю я, мама. Мучаюсь, а почему – не знаю.

– Сынок… Всегда будет чего-то недоставать. Не пытайся переделать Паню. Ты встретил ее, женился. А хочешь разговоров о судьбах родины – ступай к друзьям, поговори с отцом, наконец.

– Мне кажется, что я больше не люблю ее, мама.

– Ну что ты, Саша!

– Так не порядочнее ли оставить ее, пока у нас еще нет детей? Она еще сможет найти себе хорошего мужа.

– А мне кажется, она счастлива с тобой.

– Ей немного от меня надо. Новая помада – и она довольна.

Звонко грохнула калитка – в сад прибежал взволнованный Коля. Он уже несколько недель гостил в Бернове, приехав в отпуск из Москвы.

– Война с Германией! Только что объявили, – глухо сказал он и сел на стул, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони.

Катерина во все глаза смотрела на сыновей. Ей захотелось обнять их, укрыть собой, защитить. Она, еще ничего не зная, уже прощалась с ними.

Не в силах говорить, Александр, тяжело дыша, сел за стол под яблоней и уставился в одну точку. Руки дрожали.

– Неужели опять? – еле проговорил он.

– Папа, тебе плохо? – Саша стал осматривать отца. – Нервы, – заключил Саша, проверив рефлексы.

Разбудили Глашу. Она отсыпалась после ночных гуляний: в субботу были танцы, поэтому вернулась, как всегда, под утро. Глаша после педтехникума работала учительницей младших классов в берновской школе.

Услышав про войну, Глаша обрадовалась:

– Зато теперь вокруг будет много военных. Ах, красивая форма, сапоги!

– Дура! – возмущенно одернул Коля.

Он уже собрался, холодно попрощался со всеми и хотел пешком идти в Высокое, чтобы ближайшим поездом добраться в Москву, где его, как он думал, уже ждала повестка. Но Саша остановил, наспех запряг больничную лошадь и повез брата сам.

Катерина на прощание крепко прижала к себе Колю. Чувство вины захлестнуло ее. Катерина расплакалась. Хотелось попросить у Коли прощения, но она лишь прошептала: «Пиши, пожалуйста, пиши…»

Катерина почувствовала, что с Колей что-то неладно, едва он стал подрастать. Говорить начал поздно, и в основном это были обидные слова. После болезни он рос некрасивым, с кривыми зубами, с ногами колесом, но не это отталкивало: неподвижный взгляд и улыбка были странными и пугали. Когда Коле было шесть лет, он посадил кошку в горящую печь, чтобы «посмотреть, ведь весело будет». Тогда же начал резать лягушек, замысловатыми узорами складывая их трупики вдоль тропинки в палисаднике. Прятался в кустах и часами выжидал, когда кто-нибудь придет: ему нравилось видеть страх. Знать, что его боялись.

Она плакала и махала сыну вслед, пока заунывно скрипевшая телега не свернула на большак в сторону Высокого. Катерина жалела своего недолюбленного, не понятого ею сына и стыдилась, что так и не стала для него хорошей матерью. Ведь даже сейчас не смогла сказать ему ничего хорошего, что бы поддержало его.

Александр, тяжело ступая, молча ушел к себе. Катерина понимала, какой след война оставила в душе мужа. Перед рождением Коли, когда между ними еще теплились остатки душевной близости, Александр признался, что ему без конца снился плен. Помнил каждый день, проведенный у немцев, и самым страшным кошмаром было снова оказаться в плену. Теперь он скрывал свои чувства, но ему уже не нужно было ничего говорить. Годы, когда он не замечал ее, заставили Катерину научиться угадывать мысли и настроение мужа по походке, по тому, как он кашляет у себя наверху, как он ест. Катерина видела, каким страшным испытанием для Александра стала финская война, когда оба сына получили повестки и отправились на фронт. Муж сильно осунулся за то время, пока сыновья воевали. И теперь война снова возвращалась в их жизнь.

Через день Саша получил повестку, но вместе с ней и приказ – оставаться в Бернове и организовать в больнице военный госпиталь.

Глашу вместе с другими молодыми девушками отправили под Ржев рыть окопы. Саша успокаивал: линия фронта далеко, Глаша вернется.

Пришла весточка от Коли: его призвали в 13-й погранотряд НКВД и отправили на фронт.

В деревне ждали новостей, надеялись, что немцев скоро остановят. Все вокруг твердили, убеждая друг друга, а скорее самих себя: «Немца сюда не пустят – Москва близко». В тревожном ожидании закончилось лето и наступила осень. Каждый день приходили повестки: явиться в райвоенкомат в Высокое к 10 часам и прихватить с собой необходимое: ложку, кружку и питание на три дня.

Глаша, осунувшаяся, со сбитыми в кровь руками и стертыми ногами вернулась в конце сентября. Тут же потянулись предвестники войны – печальные цепочки беженцев из Белоруссии и из Ржева, где фашисты стояли на подступах.

В госпитале появились первые раненые. Война стала реальной, она теперь имела свой запах – смрад гнойных ран и нечистот, который незримо пропитывал ужасом воздух в округе. Солдаты стонали в бреду, кричали от боли, умирали от ран. Некоторые – прямо на операционном столе. Саша, закаленный финской, не терял духа. Но раненых становилось все больше. Старики рыли могилы.

Вскоре стали слышны бои, загудела авиация. Советская армия сопротивлялись. И вот пришли наши солдаты. Они отступали.

«Что же вы оставляете нас?» – шептала им вслед Катерина. Она поняла: деревню сдадут.

Единственным человеком, кто с трудом скрывал свою радость, был Митрий. В последние годы ходил по деревням и шкуровал скот: каждого хозяина обязали сдавать шкуры государству. Посадить за поджог хутора и смерть Агафьи его тогда не удалось, но с должности сняли. Он сошелся со старой зазнобой, вдовой, с которой куролесил по молодости, привез ее в Берново, в дом, где жил с женой. Но когда вдова постарела и похужела, отправил обратно в Дмитрово, а вместо нее завел молодую, восемнадцатилетнюю любовницу. Митрий ненавидел советскую власть. Верил, что с приходом немцев заживет припеваючи, а заодно и старые должки врагам своим, коих было немало, припомнит.

Катерина под расписку сдала корову частям Красной армии. Всех лошадей из деревни уже мобилизовали, эвакуировали скот в Костромскую и Ярославскую области. Библиотеку и архивы увезли в Бежецк. Катерина повесила на двери опустевшей библиотеки замок и отправилась на работу в совхоз: немец немцем, а поля стояли неубранными, людей не хватало – землю вскапывали лопатами по норме двенадцать соток на человека, перепахивали и возили урожай на быках. Работать приходилось без отдыха: днем в совхозе, а рано утром и поздно вечером у себя в огороде, успевая ходить в лес за грибами. Как и в 1914 году, народилось много грибов: рано утром, до работы в поле, бабы собирали по лесам опята, рядовки и клюкву. Катерина вспоминала: «Много грибов – много гробов».

«Хорошо, что мать не дожила до этих дней, – думала Катерина. – Куда бежать? Здесь же родное все, здесь дети народились. Я везде буду чужая, а дома и стены помогают». Ей вспомнились слова Веры: «Мы – основа всего. Как земля. Мы и есть земля». Катерина решила: «Нет, не тронусь с места. Останусь здесь».

В середине октября начались бои за Луковниково и Братково. Паника, как заразная болезнь, передавалась от двора к двору. Кричали, что нужно бросать дома и бежать, спасаться от немцев.

На рассвете прибежал Саша – получил приказ о срочной эвакуации госпиталя. Тяжелораненых, тех, кого нельзя было перевозить, приказали оставить в Бернове. Остальных уже погрузили в обозы и спешно начали отправлять в Млевичи.

– Мама, раненых очень много, завтра пришлю за вами машину, а сегодня собирайте вещи, готовьтесь, – сказал Саша и хотел уйти, но Катерина остановила:

– Куда мне ехать? Останусь здесь – Господь не даст погибнуть. А отца и Глашу забирай.

Саша остановился. Катерина видела, как растерян сын, как боится за нее. Страх разрушает, страх опасен. А ведь Саша должен сосредоточиться на своем деле. Катерина ласково заговорила:

– Ничего со мной не случится. Не беспокойся обо мне.

Кто-то позвал с улицы. Саша заторопился:

– И слушать не хочу. Ради меня, мама. Завтра на рассвете придет машина.

С улицы еще раз позвали. Саша бегом поднялся в мезонин попрощаться с отцом и через мгновение вернулся. Катерина ждала его, от бессилия опершись о стену.

– Саша! – Катерина не могла поверить, что вот сейчас он уйдет и она, возможно, больше не увидит его. Здесь же, на этом крыльце, она в последний раз попрощалась с Николаем.

Саша торопился:

– Мама, прошу – поезжай завтра. – Саша крепко обнял мать: – И не бойся за меня.

Катерина долго крестила сына вслед: «Постоянно боюсь за тебя, Саша. Ты еще не родился, а я уже боялась».

На следующий день в Бернове появились немцы. Предрассветную промозглую полумглу прорезал рокот мотоциклов. Низко в небе тройками пролетели самолеты со зловещими крестами. Катерина, услышав шум на улице, поняла: «Не успели». Она со страхом смотрела на дочь и невестку, которые, собрав вещи и ожидая машину из госпиталя, сидели обнявшись на лавке.

Вошел немец с автоматом в руках и спросил на ломаном русском, нет ли советских солдат, обыскал все комнаты, залез на чердак, в подвал и ушел, ничего не сказав. Солдаты, едва заняв деревню, сразу же стали хозяйничать. Жителей, толкая в спину автоматами, выгоняли на улицу, по дворам с улюлюканьем ловили кур, уток, гусей. Посреди деревни, на площади, где раньше стоял бюст Александра II, символ освобождения крестьян, предусмотрительно уничтоженный большевиками, развели костры и стали варить и жарить наспех ощипанную добычу.

Всех жителей заставили перебраться в бани, амбары, сараи. Кто-то к приходу немцев успел вырыть в огороде землянку и схоронился там, не дожидаясь, пока выгонят.

Сандаловы ушли в баню за ручей, оставив дом солдатам вермахта, которые во всех комнатах поставили привезенные с собой железные двухэтажные кровати.

Немецкий штаб разместился в бывшей усадьбе Вольфов, на холме, откуда хорошо просматривалась местность. Старые раскидистые липы в парке, заставшие Пушкина, срубили в первый же день, чтобы не мешали вести огонь, – немцы боялись контрнаступления Красной Армии.

Сразу же выбросили в овраг у Тьмы советских тяжелораненых, а на их место в госпиталь поместили своих. Очень скоро редкие стоны солдат в овраге утихли, живых не осталось.

В подвале усадьбы устроили пересыльный пункт военнопленных из лагеря во Ржеве. Пленных в одних гимнастёрках, босых, гоняли на работы: строить блиндажи, доты, дзоты, расчищать аэродром. Их держали впроголодь, многие превратились в живые скелеты, еле волочили ноги. Женщины стояли вдоль дороги, плакали и пытались накормить, но немцы стреляли в воздух, не разрешали подходить. Женщины все равно совали еду пленным в руки, оставляли съестное на дороге. Кто-то скрепя сердце отправлял детей – немцы их не трогали.

На второй день оккупации Митрий сам явился к немцам и предложил свои услуги. Немцы, услышав его историю, сразу же поняли, что вот он, тот, кто им нужен. В тот же день составили списки всех жителей и срочно созвали сход. Катерина, боясь за Глашу и Паню, заставила их одеться в неприглядную старушечью одежду, в рванье, и повязать платки – от беженцев из Белоруссии знала, что немцы часто издеваются над молодыми девушками, насилуют их и жестоко убивают.

Немцы поигрывали винтовками и посмеивались. Митрий важно вышел вперед и объявил себя старостой и главным начальником над всеми. Катерина, не теряя времени, как только стемнело, огородами пробралась к его избе и тихонько постучалась:

– Проси что хочешь, только пожалей.

Митрий, уже подвыпивший, в хорошем настроении, впустил ее:

– Вот как ты заговорила? Не-ет, ни ты, ни советская власть меня не пожалели, а теперь и мне вас жалеть нечего.

– Девок моих хоть не трогай.

– Ну-у, девок. Девки вон какие – самый цвет! Дорогого стоят!

Катерина схватила Митрия за огрубевшую жилистую руку:

– Заклинаю, не трогай их. А со мной – что хочешь делай.

Митрий грубо оттолкнул ее. Катерина оказалась на давно не метенном полу, среди соломы и шелухи. Митрий угрожающе навис над ней:

– А тебя я помучаю. Все жилы тебе выкручу, сука. Ты у меня страдать будешь, а я понаслаждаюсь. Могу быстро прикончить. Скажу, что ты с партизанами якшаешься, связистка ихняя. – Митрий задумался: – Но какой интерес? Застрелят тебя, и все. Пуф! – и конец. А я боль твою видеть хочу, упиваться ею. Погоди, я тебе покрепче муку придумаю – дай срок.

– Вот перстень старинный, с камнями… – Катерина дрожащей рукой вытащила из-за пазухи и протянула кольцо, которое на свадьбу подарил Николай.

Он сказал тогда: «В жизни каждого из нас бывают трудные минуты, и у тебя они будут. Грядут тяжелые времена для всех нас, я точно знаю. Это кольцо может однажды спасти чью-то жизнь, твою или кого-то близкого тебе». Она не хотела унижаться перед своим врагом, помнила и про сестру, и про Агафью. Понимала, что жалости от Митрия ждать не приходится, но вот дочь и невестка. Ради них одних она сейчас пришла и заговорила с ним.

Митрий подцепил кольцо скрюченным от работы грязным пальцем и с упоением заговорил:

– А девок твоих пока пожалею, коли так. Очень дочка твоя на мою женку-покойницу похожа. Видишь, какой я добрый?

Митрий попробовал кольцо на зуб, удовлетворенно кхэкнул и сунул украшение к керосинке, полюбоваться. Катерина в последний раз увидела, как вспыхнули грани бриллианта, пробежав огоньками по стене, обклеенной морщинистыми обоями.

Катерине хотелось кричать, проклинать Митрия за все, что он сделал, но она сдержалась ради Глаши и Пани. «Бог даст, а с ним Никола Святитель», – подумала она.

В первые же дни Митрий распределил по деревне работу. Мужчин к этому времени почти не осталось, только больные и немощные.

Александр много кашлял, целыми днями сидел в бане и смотрел в одну точку – будто лишился рассудка. Митрий, увидев его, радостно потер руки и ушел, бросив на ходу:

– Этот и сам сдохнет, прямо у тебя на руках.

Катерине, Глаше и Пане досталась стирка. Солдатское белье с копошащимися в нем вшами, со следами пота, грязи, мочи и экскрементов. Женщины каждый день носили с реки воду и кипятили белье на железной печке прямо во дворе. Сюда же таскали и тут же кололи дрова – топить печь. Здесь же стояли корыта и стиральные доски. Полоскали на лавах. Стирали с раннего утра и до начала комендантского часа, до четырех. Чистое, белоснежное белье развешивали во дворе, а по вечерам, до самой ночи, гладили. Руки от ледяной воды очень скоро стали красными и опухли, покрылись экземой, начали слезать ногти. «Слава Богу, живы», – повторяла Катерина.

Начался голод. Митрий лично прошел по всем домам, перерыл сараи и амбары, помогая немцам забрать последние спрятанные припасы. Ели позабытый на время хлеб с опилками, рыли картошку, которая осталась неубранной в земле.

Бабы стали поговаривать, что повар при госпитале каждый день отбирает пять молодых девушек и оставляет одну из них после работы, а потом та несет домой еду и даже шоколад. Очередь дошла и до Пани. Катерина не пускала, побежала, стала умолять Митрия, чтобы самой пойти вместо невестки, но бесполезно: староста во что бы то ни стало хотел подложить жену молодого Сандалова под немца – пусть бы вся деревня узнала о позоре. И Катерине больнее.

Катерина весь день, стирая, ни на секунду не замолкала – шепотом молилась Пресвятой Богородице. Знала, что невестка красивая, видная, ведь именно за красоту полюбил ее Саша. Была уверена, что повар своим похотливым взглядом заметит Паню, и только чудо могло спасти ее. Но чуда не случилось. Вернувшись, Паня молча, отводя глаза, выложила на стол несколько немецких консервов и буханку эрзац-хлеба. Катерина от отчаяния и стыда запричитала, зажимая себе рот опухшими от стирки красными руками. Александр, по-прежнему глядя перед собой в одну точку, блаженно улыбаясь, дрожащими руками вскрыл консервы. С начала оккупации он почти не разговаривал, даже с дочерью. Глаша села рядом и спокойно разломила буханку, протянула ломоть Катерине:

– Ешь, мать. Не то ноги протянешь.

– Правда, мама, поешьте, а то совсем отощали, – поддержала ее Паня, – а ничего тут такого и нету. Многие сами просются.

– Ох, доченька моя, – плакала Катерина, – не уберегла я тебя! Как же я Саше в глаза посмотрю?

– А Саше знать ничего не надо, – резко отрубила Глаша. – Он Пане спасибо должен сказать. Спасла нас от голодной смерти.

Катерина боялась, что немцы заприметят Глашу. Что бывало, беженцы рассказали, не упустив подробностей. Но напрасно: Глаша сама, забросив работу, болтала с молодыми солдатами у крыльца, смеялась над их шутками. Катерина видела жадные взгляды, которыми они провожали дочь.

– Ты допрыгаешься, Глаша.

– Да просто две минутки там постояла. Мне что – трудно улыбнуться? Вон шоколадку зато принесла, – оправдывалась Глаша.

Александр, очнувшись от забытья, жадно набрасывался на шоколад, не оставляя ни кусочка.

– Видишь! Я что – для себя?

– Не надо, милая моя, добром не кончится!

– Мама, мы на передовой, у них за такое расстрел.

– С чего это ты взяла? Вон что беженцы рассказывают – волосы дыбом, страшно пересказывать.

– Клаус сказал, – хохотнула Глаша и выпорхнула из дома.

В начале ноября выпал первый снег, и немцы стали шарить по домам в поисках теплых вещей, подушек, одеял – они страшно мерзли в летнем обмундировании. Поначалу делали портянки из старых газет, но от мороза это не спасало. Кожаные сапоги, подбитые металлическими гвоздями, скользили по снегу, поэтому немцы постоянно падали. Началась гонка за валенками. Солдаты разували деревенских, детей оставляли босиком на снегу. Одеялами утепляли моторы грузовиков, жгли мебель и перегородки в домах. Печи кочегарили до тех пор, пока не загорался дом, – никак не могли согреться. Несколько раз приходилось в спешке носить снег на чердак и обкладывать им раскаленные докрасна трубы. Так немцы сожгли несколько домов в деревне и сами чуть не погибли. Катерина теперь не только стирала, но и, как многие женщины, ходила каждый день топить дом, чтобы ненароком не сгорел.

А снег все шел. К декабрю его навалило выше кузовов грузовиков, которые туда-сюда шныряли по дороге, которую расчищали пленные.

Двадцать пятого декабря немцы праздновали Рождество. Утром солдат подозвал Катерину и на ломаном русском объяснил, что нужна елка. Отказываться никто не смел, поэтому Катерина взяла санки, топор и отправилась в лес.

Когда вернулась, немцев не было видно. Катерина бросила елку на крыльце и побежала в баню согреваться – в лесу она порядком закоченела.

Глашу в бане не нашла. Катерина испугалась, что немцы, не застав ее, могли отправить дочь топить печь или забрать ее на кухню. Кинулась в дом и увидела, что Глаша лежит на кровати, а на ней пыхтит молоденький коротко стриженный солдатик, из тех, что обычно стояли у крыльца с Глашей.

Катерина бросилась к солдату:

– Отпусти ее, скотина!

– Ай, Клаус! – закричала Глаша.

Но немец с силой оттолкнул Катерину, не глядя, и продолжил колыхаться на Глаше. Его голый зад, покрытый чирьями, ритмично елозил вверх-вниз. От удара Катерина отлетела к печи. Раскаленная дверца больно обожгла ей щеку, ту, на которой навсегда остался шрам от гвоздя. Катерина растерялась. Взгляд ее упал на топор, который стоял у печки и которым отсекала щепу для растопки. Немец громко застонал, приговаривая: «Шатци». Это было невыносимо. Недолго думая, Катерина схватила топор и ударила немца по голове. Он замер. Яркая густая кровь полилась из рассеченного черепа. Снизу завопила Глаша и столкнула солдата, уже мертвого, на пол. «Живая», – с облегчением выдохнула Катерина.

– Ты что наделала? – зарыдала Глаша.

Катерина оторопела. Она смотрела на убитого немца и не могла оторвать взгляд. Он вдруг показался ей маленьким и щуплым мальчиком, а не сальным животным, которое она только что видела. «А ведь у него есть мать», – подумала Катерина.

– Они же нас всех теперь расстреляют! – продолжала визжать Глаша. – Они сейчас всю деревню из-за тебя сожгут!

– Я же не могла стоять и смотреть, как он тебя насилует! – Катерина хотела прижать к себе дочь, но та раздраженно вырвалась.

– Я сама! Понимаешь? Сама с ним пошла! Я сама хотела! – с вызовом выкрикнула Глаша.

Катерина не могла поверить:

– Как же так? Он же враг наш? Убивал наших?

– Это ты теперь убийца! Не забудь помолиться своему Богу!

– Я же ради тебя, тебя спасала… Что же делать теперь?

Они побежали в баню. Паня работала на кухне – повар требовал ее к себе каждый день. Местные ребятишки знали это и приходили к ним просить еды. «Вся деревня говорит», – горестно думала Катерина, накормив детей. Бабы сами их посылали, но ни разу косо на Катерину не посмотрели – все понимали.

Александр в забытьи лежал в своем углу, зарывшись в тряпье.

– Пойдем к партизанам, там пересидим! – предложила Глаша. Она бросила тряпки в тазы и сунула один из них Катерине.

– К каким партизанам?

– Ничего-то ты не знаешь! А тот немец, между прочим, меня от повара защищал, любил – Митрий давно вместо Пани отправить хотел.

– Так ты что же – правда любила его?

– Ох, мать! Надоело мне полоскать это вонючее белье, гнуть спину с утра до вечера! А Клаус обещал вывезти меня в Берлин, снять там квартиру, покупать шелковые чулки. А теперь из-за тебя все…

– И ты с ним из-за чулок? – Катерина не знала, что сказать дочери. У нее перед глазами стояла картина с Клаусом и его голым задом в сизых пятнах. Неужели Глаша могла так расчетливо, без любви, отдаться врагу?

Молча пошли на реку. На улице возле пушки стоял пьяный небритый часовой и пугал проходящих мимо винтовкой. В первые дни на него залаяла деревенская собака, и он тут же пристрелил ее. Идти было страшно. Часовой навел на них винтовку, но Глаша улыбнулась и показала на тазы с бельем:

– На речку идем белье полоскать, – сказала она. Часовой загоготал: «Клаус, Клаус» – и отпустил их.

«Клаус – так звали того немца», – вспомнила Катерина.

Они шли через всю деревню до Наташиного омута. К счастью, никто не обращал на них внимания: немцы отмечали Рождество и выбегали на улицу, только чтобы помочиться. У омута Катерина с Глашей перешли по льду реку и взобрались на гору, где когда-то стоял сандаловский хутор. Сейчас там еще лежали валуны от фундамента, скрытые снегом, и скрюченные яблони, которые сажал Александр. Катерина старалась не бывать в этой стороне – слишком тяжелые воспоминания окружали ее там: о счастье, от которого ничего не осталось, об Агафье.

– Куда мы идем?

– Партизаны в заломах под Павловским, вся деревня давно знает и кормит их, мама. И Паня тоже…

Вскоре на дороге послышался рокот подъезжающих мотоциклов. Бежать было бесполезно – на снегу оставались отчетливые предательские следы.

– Скажем, что к родственникам в Павловское идем, – нашлась Глаша. Ненужные тазы они уже спрятали, когда перешли Тьму.

Подъехавшие были настроены серьезно. Глаша улыбалась, показывала на Павловское, но немцы направили на них винтовки:

– Hast du Klaus getötet?

– Я не понимаю, – отвечала Глаша, все еще улыбаясь.

«Они нашли Клауса», – догадалась Катерина.

Немцы высадили из мотоцикла одного солдата с винтовкой и жестами показали Катерине и Глаше идти за ним. Поднималась метель.

Шли молча. Глаша плакала. Когда Катерина попыталась обнять ее, немец больно ткнул винтовкой в спину и закричал: «Найн!»

Идти стало тяжело, колючий ветер задувал снег под платок, в валенки. Руки озябли. Щеки, лоб и нос горели от холода.

Катерина шла и горевала: «Боже мой, убила человека – грех-то какой! Смертный. Последний час настает, порешат меня, а я даже исповедаться не успею, так и умру. Господи, Господи, Господи. И Глашу с собой в могилу затащу. Двойной грех – и мне отвечать. Ни Сашу, ни Колю больше не увижу, не приголублю, не обниму. Как же Саша без меня? Ох, горе! Милый мальчик мой, прости меня. А с Александром теперь что сделают? Ах, беда! Что же я натворила?» Вспомнился Николай, и Катерина с радостью подумала, что скоро увидит его на том свете, смирилась и внутренне притихла. Она стала вспоминать свою жизнь. Захотелось снова пережить то хорошее, что случилось с ней. И хорошего оказалось не так мало. Она словно доставала из шкатулки памяти кусочки счастья, разглядывала, любовалась ими одним за другим и укладывала обратно, чтобы уже никогда больше не достать. Она приготовилась к смерти.

Привели в усадьбу, в немецкий штаб. Катерина, поднимаясь на крыльцо, подумала: «Здесь мои начало и конец, мои аз и ять… Ну что ж, ни о чем не жалею. Только бы дочку спасти».

Повели на второй этаж. Катерина вспомнила, как ее гоняли по этой лестнице, когда не могла родить Сашу, и что с этой лестницы упал Николай, а она его потом выхаживала. Много воспоминаний хранил этот дом.

Их ввели в бывший кабинет Николая. Сейчас здесь стоял привезенный откуда-то незнакомый стол, на котором ждали своего часа немецкие конфеты в ярких обертках, жирная ароматная колбаса, потели бутылки коньяка и вина.

У окна задумчиво курил немецкий офицер. Он обернулся: высокий подтянутый мужчина под пятьдесят, к вискам уже прикоснулось время, которое, впрочем, красило его.

В кабинет привели пожилую переводчицу, учительницу немецкого, которую Катерина хорошо знала. Следом проник довольный, улыбающийся Митрий.

– Помнишь меня? – спросил через переводчицу офицер.

Катерина внимательно посмотрела на него. Но нет, она не понимала, кто перед ней.

– А я узнал тебя – почти не изменилась. Не думал, что ты выжила при советской власти. Я Роберт, – добавил немец по-русски.

Катерина все еще не могла понять, откуда может знать его.

– Фриценька, – подсказал офицер.

И тут Катерина вспомнила молоденького немецкого пленного солдата, которого отправила работать к Фриценьке и с которым та сбежала.

– Да, помню! Она жива?

– Она в Берлине, – ответил офицер через переводчицу. – Так же, как и я, ненавидит Россию. Я здесь, чтобы уничтожить и вашу страну, и все ваши деревни, особенно это Курово-Покровское, где грязные крестьяне издевались над Фредерикой. Мы сожжем все в округе, – сказал он. – Теперь, когда Москва наша, ничто нас не остановит.

– Но за что молодых? Они не знали твою жену, не издевались над ней, – сказала Катерина, показывая на Глашу.

– О! А это другой вопрос, совсем другой! – оживился немец. – Мы нашли мертвого Клауса: без штанов и с топором в голове. Это ты убила его?! – закричал он на Глашу.

– Это я! Я! – взмолилась Катерина. – Меня убей, не трогай ее!

– Ты? Зачем? Ты же знала, что тебя накажут за убитого солдата?

– Они партизанки, – вмешался Митрий. – Помогают партизанскому отряду из Луковникова!

– Он изнасиловал мою дочь, – заплакала Катерина.

– Изнасиловал? Ха-ха! А мне говорили, у них любовь! – сказал офицер, не обращая внимания на слова Митрия, и вопросительно посмотрел на Глашу.

Глаша вскинула глаза и кокетливо обратилась к офицеру:

– Господин офицер, мы с Клаусом любили друг друга, хотели пожениться. Но произошел… несчастный случай. Моя мать помешалась, бросилась на него, а милый Клаус случайно упал на топор. Не наказывайте же ее за это!

– Так что же, ты совсем не виновата?

– Я? Да, конечно, совсем!

Катерина взмолилась:

– Не трогай дочь, накажи меня!

Офицер, помолчав, ответил:

– Я тебя не трону, потому что отпустила меня тогда. Не могу же я убить своего спасителя?

Катерина с облегчением вздохнула. Глаша с торжествующим видом, улыбаясь, смотрела на офицера.

Офицер продолжил:

– Я не трону. Вас обеих завтра расстреляет карательный отряд СС – мы ждем их приезда вечером. Ведь у нас праздник – Рождество.

Глаша зарыдала. Катерина бросилась в ноги офицеру:

– Пощади!

– Бедный Клаус, умереть в Рождество, – задумчиво пробормотал офицер, перешагивая через Катерину. – Увести их! – скомандовал он часовому, стоявшему у двери.

Митрий бросился к офицеру:

– Господин офицер, дайте я сам их расстреляю? Сам!

Но офицер жестом показал – увести. Катерину и Глашу выволокли за волосы и спустили в холодный подвал, где сидели пленные солдаты. Митрий, пока спускались по лестнице, бежал за ними вслед.

– Ты сдохнешь наконец, сука, – зловеще прошептал он, приблизившись к Катерине, обдав ее кислым запахом тушенки и вина, – видно, уже отметил Рождество с немцами.

Сползая по хлипкой прогнившей лестнице в подземелье, Катерина подумала: это ее последняя ночь – утром убьют. Пусть бы пулю в голову, чтобы сразу, наверняка.

Катерина хорошо знала подвал, каждый его закуток, – в молодости не раз бегала сюда за кадушками душистой квашеной капусты, пересыпанной блестящими бусинами клюквы, огурцами цвета августовской листвы, запечатанным белесым жиром вареньем. А до империалистической здесь томилось еще и французское вино в игриво-округлых пыльных бутылках с посеревшими этикетками. Пробовала лишь раз, но до сих пор помнила кисловатый вкус, как неожиданно занемел язык, и все, что произошло тогда и навсегда изменило течение ее жизни. Подвал не казался, как сейчас, пугающим. Наоборот, в полном порядке, расставленные рядочками, как солдаты на параде, на деревянных полках красовались запасы снеди – свидетельство домашнего благополучия. Сейчас же под влажным сводчатым потолком с кирпичной кладкой в полном мраке тошнотворно, удушающе воняло плесенью и мочой.

Спустившись, Катерина, все еще не привыкшая к темноте, почувствовала рядом чье-то движение.

– За что вас, девочки?

– Немца убили, – призналась Катерина и сама удивилась, как просто и обыденно это сказала. Будто прочла в какой-то газете.

– Ты убила, – глухо буркнула Глаша.

– Ох, милые вы мои! – вздохнул, срываясь на кашель, один из пленных.

– Ня трэба было! – послышался еще один голос.

– Что уж теперь… – прошептала Катерина. – Сколько вас здесь, ребята?

– Тридцать осталось.

Катерина присмотрелась – ни кроватей, ни настилов – солдаты вповалку, как беспомощные сиротливые дети, жались друг к другу на каменном полу, чтобы хоть как-то согреться.

– Как же здесь воняет! – застонала Глаша.

– Офицер их сказал, что Москву взяли, – прошептала в темноту Катерина.

Темнота сейчас стала ее союзником, матерью, заслоняя собой страшное, скрывая ужасы подвала. За себя Катерина не боялась. Подумала, что же страшит больше: то, что Глашу убьют, или все-таки, что Москву взяли? Сейчас большое, великое, отодвинулось куда-то далеко, скрылось. Но неужели ее с дочерью смерти, маленькие бессмысленные крупинки, что-то могли дать огромной абстрактной родине? Да и не вспоминала о родине, когда убивала этого немца.

– Брешет! – Кто-то обнял Катерину за плечи: – Не может такого быть. Одна баба, пока мы снег сегодня чистили, шепнула, что ночью приходили разведчики на лошадях, спрашивали, сколько в деревне немцев, и уехали. Сказали, ждать со дня на день. Вот так. А ты говоришь, Москву взяли. Хрен им, а не Москва!

Ночью никто не спал. Ждали: утром хмельные после рождественской ночи немцы будут вершить их судьбу. Катерина и Глаша ютились рядом на каменном полу, подстелив драный овечий кожух и укрывшись тоненьким пальтишком. Катерина не чувствовала холода, но все равно дрожала: нервы.

«Такой ли судьбы хотела для своей дочери? Такой ли уж «моей»? Глаша всегда была непослушной, делала только то, что хотела. Уверенная в себе, не то что я. Может, хоть у Глаши все получилось бы, удалось бы стать счастливой? А она и пожить-то толком не успела».

Один из пленных незаметно придвинулся к Глаше и прошептал дрожащим голосом:

– Дай, а?

– Чево? – не поняла Глаша.

– Ну это… последняя радость в жизни…

– Да что ты несешь? – возмутилась Катерина.

– Ты, баба, не бойся, никто вас не тронет, – отозвался другой пленный. – Ты вон хоть одного немца убила, а среди нас есть и те, кто ни одного.

Катерина молилась про себя: «…Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих…»

Глаша сидела молча, горестно обхватив голову руками. Катерина попыталась обнять, прижать к себе, но дочь оттолкнула:

– Все из-за тебя, ты мне жизнь сгубила.

Под утро, еще затемно, неожиданно послышалась пулеметная стрельба, напоминающая крики тысяч слетевшихся птиц. Где-то на подступах шел бой, приближался, протаптывая перед собой снежные заносы, набирал силу. Слышалось, как дробно загрохотали сапогами по лестнице немцы, засуетились, гортанно перелаиваясь друг с другом. Завизжали, срываясь в истерику, мотоциклы.

– Наши!

В этом коротком слове возродилось все: надежда, гордость, благодарность, единение. Неужели отмучились, братцы?

Кто-то, кашляя, затянул «Священную войну». Несколько солдат, с трудом вскарабкавшись на изможденные плечи друг другу, жадно приникли к продухам в подвале: через них было лучше слышно, что происходило на улице. Но днем силы иссякли: бой стал затихать и удаляться.

– Отступают…

По нужде ходили в дальний угол подвала, где уже притаилось немало экскрементов, подло пропитывавших подвал зловонием. Катерина стыдилась, терпела до последнего, но потом, шаря по кирпичной колючей стене, шла, укутав лицо платком, на усиливающийся смрад, пока понятливые мужчины смущенно кашляли и начинали громче разговаривать.

Невыносимо хотелось пить и есть. Прошло три дня, и о пленных как будто забыли: никто не приходил ни расстреливать, ни вести на работы. Ожидание изнуряло. Язык заменил зернистый брусок, каким точат косы и ножи, желудок превращался в алчного червя, по кусочку поедающего самого себя. Пленные по очереди слизывали скудные капли влаги, проступающие на покрытых плесенью скользких досках и кое-где на стенах. Кому-то из солдат удалось выломать сетку из продуха, пользуясь тем, что немцам не до них, и набрать снега с улицы – сколько смог дотянуться. Так, проглотив по тающему, спешащему в небытие комочку, удалось хоть на время преодолеть жажду.

Глаша ныла:

– Как же хочется есть, не могу больше терпеть.

Катерина зашептала:

– Замолчи, ты всего несколько дней не ела, а эти люди месяцами впроголодь живут. Как тебе не стыдно! – И тут же осеклась, пожалела, что так заговорила с дочерью: «Она же не виновата, ее пожалеть нужно, а не упрекать».

– А тебе не стыдно, что я тут с тобой сижу, а не убивала никого? – огрызнулась Глаша, вторя ее мыслям.

«Спаси, Господи, рабу Твою Глафиру», – молилась Катерина.

«Чем я жила? Заботами, как накормить семью. Страхом, чтобы дети не голодали. Молитвами, чтобы война никого не забрала. А в молодости думала только о любви. Разрывалась между двумя мужчинами, страдала. Потом стало поздно. А что, если бы все сложилось иначе? Любил бы Николай сейчас меня, как прежде? Как тогда? Умирать теперь не страшно. Мне больше не придется никого терять и оплакивать – я умру, когда все еще живы, может быть, и он еще жив…»

Через два дня в ход в полную силу пошла артиллерия, всполохами раскрасили небо «катюши», заскрежетали могучими телами танки. Как живая, земля задрожала. «От Корневков наступают», – определила Катерина. Окна прощально зазвенели разбивающимися стеклами. Грохот снарядов приближался, нарастал с каждым часом, вскоре послышались винтовочные выстрелы. Бой пошел совсем близко – пули со свистом рикошетили от каменных стен усадьбы.

Слышалось, как яростно матерится пулемет с крыши усадьбы, как немцы в суматохе что-то стаскивают по лестнице, роняют, кричат.

– Миленькие, родненькие, держитесь! Спасите нас, – шептала Катерина.

– А ведь немцы-то напоследок и расстрелять могут, чтоб своим не оставлять, – вздохнул кто-то, – или гранату сюда бросить – самое оно.

– Или наши усадьбу сожгут – не знают же, что мы здесь.

– Отставить разговоры! Вы солдаты! Чего нюни распустили? Вон, девчонки наши молчат, а вы…

– Чаму быць – таго не абмiнуць, хлопцы.

Катерина не видела лиц пленных солдат, но ясно представляла каждого, знала историю их семей и о какой жизни после войны они мечтали.

«А как буду жить я, если выберусь отсюда? Может, смерть – благо для меня?»

На третий день после яростного боя пулемет на крыше вдруг стих. Выстрелы приблизились к стенам усадьбы и вскоре стрельба стала удаляться в другую сторону.

– Неужели взяли? – радостно переговаривались пленные.

– А вдруг не найдут нас здесь? – испугалась Глаша.

– Что ты – деревенские знают, где мы, – успокоила Катерина.

И правда, заскрипели засовы – кто-то открывал дверь подвала – пришли мальчишки, которых матери отправили на помощь пленным.

Выбравшись наружу, многие не могли сдержать слез. Обнимались, обнимали мальчишек, Катерину с Глашей. Катерина наконец рассмотрела тех, с кем пришлось сидеть в подвале в кромешной темноте в ожидании смерти.

Появились наши солдаты: привезли полевую кухню и стали кормить бывших пленных горячим. Рассказали, что они из 220-й дивизии 39-й армии генерала Хоруженко, сражались за деревню с 26 по 30 декабря. Солдаты и сами были мокрые и замерзшие – все эти дни мела метель, ветер валил с ног, мороз стоял тридцать градусов, но они пробились. На крыше усадьбы, на чердаке, немцы, отступая, оставили смертника, приковали его к пулемету, поэтому так долго не могли занять деревню.

Немцы полностью сожгли Корневки, угнали в плен жителей Бибикова и Климова, несколько домов в Бернове тоже сгорели – в одном из них фашисты свалили своих убитых и раненых и подожгли, а некоторые дома спалили просто так, напоследок.

Катерина с Глашей, торопясь, что было сил, побежали домой. Спустившись с пригорка, увидели страшную картину: большак исчез – сплошь покрылся глубокими воронками от снарядов. Повсюду лежали убитые – и наши, и немцы, – припорошенные снегом, а метель, не обращая на них внимания, продолжала свое дело. Дома скорбно догорали, накрытые серым дымным маревом с красноватыми проблесками. Катерина с болью в сердце смотрела на свою улицу: не горит ли и ее дом, но из-за метели ничего не было видно. Подойдя ближе, Катерина с облегчением вздохнула, увидев, что дом все-таки цел. Побежали к бане. Александр, услышав, что немцев в деревне больше нет, смог наконец подняться, хотя все еще был очень слаб.

Глаша обнимала Александра:

– Ох, папка! Столько страху натерпелись! И как же я рада, что ты очнулся!

В ту ночь измотанные, продрогшие солдаты расположились кто где, а на следующий день снова двинулись в наступление, освобождать Старицу, оставив спасенных из плена восстанавливаться в госпитале, – многие от голода и обморожений не могли двигаться.

Радостные бабы бегали по деревне и поздравляли друг друга. Одна рассказывала: «Ой, бабоньки, девять человек родила, а так лихо не было!»

К вечеру Паня принесла новость – госпиталь вернулся, и она уже успела повидаться с Сашей.

– Только вы ему не говорите, – попросила Паня, потупив глаза.

– Что ты, дочка, я забыла, и ты сама забудь, будто и не было ничего, – успокоила Катерина. – Надо жить дальше, милая моя!

По замерзшей Тьме побежала в больницу. Рядом стояла полуторка, на которой только что доставили раненых: сквозь дощатое дно промерзшего кузова на снег все еще стекала черная кровь. Катерина стала пробираться к операционной. Все палаты, коридоры были забиты ранеными, многие теснились по двое на узких железных кроватях. Катерина приоткрыла завешенную простыней дверь и увидела, что Александр оперирует. Вид у него был изможденный: очень осунулся, на щеках проклюнулась неровная рыжеватая щетина, хотя он раньше всегда ходил гладко выбритым.

– Сынок! – позвала Катерина.

– Следующего, – скомандовал Саша и выбежал за занавеску к матери, держа окровавленные руки перед собой. Сестры тут же принесли другого раненого и положили на операционный стол.

Саша быстро заговорил:

– Мама! Скоро возьмем Ржев. Мы погнали их, понимаешь? – Глаза Саши горели.

– Так хотела тебя увидеть! Ты скоро придешь к нам? – с надеждой спросила Катерина.

– Не знаю, родная моя, – посмотри, сколько раненых. – Саша, стараясь не запачкать Катерину, наклонился вперед и поцеловал ее в щеку:

– Спасибо тебе за Паню, она говорит, не выжила бы без тебя…

– Сынок, – заплакала Катерина.

Саша ушел, не оглядываясь. Катерина сквозь неплотно закрытую дверь видела, как он сосредоточенно осматривал раненого и начинал операцию.

Гордость за сына охватила ее: спасает людей от смерти. Катерине захотелось снова поговорить с ним, сказать главное. Но что – главное? Что она любит его? Но он и так знает… Что она убила человека? Но как объяснить, чтобы не сказать про Глашу? Что она не выполнила своего обещания и не сберегла Паню? Нельзя.

С мыслями о том, что же главное, Катерина пошла на поле, где еще вчера проходил бой. Раненых уже забрали. Все поле в воронках от снарядов, как пестрое лоскутное одеяло в красную крапинку, простиралось вдаль, полностью покрытое убитыми солдатами. Они лежали на снегу друг возле друга, как снопы. И русские, и немцы. Их занесло снегом. Лица, волосы, ресницы были белыми, словно сделанными из гипса. В первую минуту Катерина усомнилась, что они настоящие. У кого-то не хватало рук, ног, у кого-то не было половины тела. На лицах некоторых убитых застыл покой, казалось, что они уснули и им снятся мама и мирная жизнь, но некоторые навсегда замерли в безмолвном крике: они умирали медленно, корчась от боли, ожидая свою смерть, призывая ее.

Сашу оставили в госпитале в Бернове – было слишком много раненых. Глаша пребывала в возбуждении: всю домашнюю работу забросила, гуляла с подружками по деревне, весело смеялась с солдатами, каждый вечер ходила на танцы.

«Это в ней нервы шалят, – думала Катерина. – Пережить надо, ведь чуть не убили ее».

Сандаловы перебрались обратно в дом, а Паня вернулась в свой вместе с Сашей. Катерина видела, что Пане стало неловко общаться с ними, что они для нее – болезненное напоминание о том, что случилось в оккупации.

Жизнь постепенно налаживалась. Коля прислал записку из Страшевичей, где стоял отряд. Сердце Катерины сжималось: «Увижу ли Колю? Смогу ли все исправить?»

Люди, у которых сгорели дома, жили в банях и в сараях. Осталось много беженцев из Ржева – идти им было некуда. Деревня теснилась, чтобы пустить тех, кому негде было жить. На полях лежали замерзшие лошади – их мясо ходила рубить вся округа. Ели «тошнотики» – находили оставшийся в земле мерзлый картофель, выскребали крахмал, толкли, добавляли немного воды, перемешивали и делали лепешки, которые получались синими и тошнотворными. Иногда удавалось поменять вещи на продукты в деревнях, где не побывали немцы, – в Цапушеве или в Москвине. Так и спасались.

Потянулись долгие дни ожидания. До деревни доносилось, как совсем близко идут бои – уже за Старицей находилась передовая. Соседям приходили похоронки из Ржева, чаще всего с горестной пометкой «пропал без вести».

Александр снова поселился в мезонине, вернулся на работу в совхоз, чинить задетые взрывами коровники, восстанавливать разбомбленные дороги, возить на быках гравий. За Глашей ухаживал молодой капитан, и Катерина радовалась, что ее девочка не ожесточилась, забыла про Клауса.

В школе занятий не возобновили – нечем было топить, да и немцы, замерзая, сожгли всю мебель в усадьбе. Дети теперь приходили на уроки домой к учителям. Глаша занималась с третьим классом. Постоянно голодные дети ходили оборванными, и Катерина, как могла, подкармливала их, латала дырки в старой одежонке. Ни книг, ни тетрадей не осталось, но дети старались, писали палочками на старых газетах. Вскоре совхоз стал выделять зерно для завтраков. Катерина сама молола его и из крупы варила детям суп или кашу. По вечерам читали при «фигасиках» – заливали в гильзу от снаряда керосин, вставляли фитиль из пакли. Спичек не было: огонь высекали кремнем, поднося к нему паклю. Жизнь возвращалась в деревню.

В феврале появился Коля в серой шинели НКВД с зелеными петлицами и с порога гордо заявил:

– Штаб в Страшевичах, а я пока прикомандирован в Берново. Здесь, при сельсовете, будет наш батальон стоять.

– Что же ты делать здесь будешь? Фронт-то вперед ушел? – удивился Александр.

– Нужны такие, как я, – кто хорошо местность знает, леса. Дезертиров ловить. Да и немцы по лесам бродят, от своих отбились. Надо им помочь, – усмехнулся Коля. – И вот еще что. Говорят, что старостой у немцев Митрий Малков ходил. Шкура. Так это?

– Так. Не слышала, чтобы убил кого, но что издевался над бабами – правда, – сказала Катерина. – И что с ним сделают?

Глаза Коли мгновенно стали серыми, пробирающими насквозь:

– А ты что хотела, чтобы сделали?

Катерина молчала.

– Молчишь… Вы думали, я не знаю этих историй? Что он тетку изнасиловал, хутор наш сжег да няньку нашу заодно? Ваш сынок Сашка все выболтал уже давно – вода в жопе не держится.

– Шкура, подонок проклятый. Как только земля носит? Бес он, – согласился Александр.

– Что ж тогда молчите? Вы должны быть первые, кто потребует задавить гада!

– Так что будет ему? – спросила Катерина.

– Ну что… суд, посадят на десять лет.

Катерина вздохнула.

– А ты что думала, НКВД – палачи?

– Нет, но только не найти его теперь. Не знает никто, где он, – уже спрашивали.

– Значит, не у тех спрашивали. – С этими словами Коля вышел из дома.

Катерина не верила, что кому-либо удастся найти Митрия. После того как в бытность комбедов его чуть не порешили местные мужики, сбежал, от фон Киша с легкостью скрылся, и после того как сжег их хутор, тоже долгое время где-то прятался. Никто за все эти годы не смог схватить эту тварь за хвост. Более того, он каждый раз появлялся как ни в чем не бывало, и начинал все сначала, не неся никакого наказания за содеянное. Так и сейчас, отсидится где-нибудь в тихом месте и вернется, а может, и навсегда его след простыл. Так думала Катерина, провожая сына.

Но она, как всегда, недооценивала Колю. На следующую же ночь он взял Митрия. А дело было так: Коля пошептался с берновскими стариками, угостил их табачком, непринужденно поболтал с бабами, не скупясь на трофейное мыло. Конечно, все пострадали от Митрия, всем он задавал непосильную работу, забирал последнее, продавал еду за драгоценности крестьянкам с голодными детьми, а некоторых заставлял ложиться с ним. Никто бы его у себя не укрывал, а с радостью помог бы НКВД найти немецкого приспешника. Но где он, куда мог скрыться, никто не знал. Да только выяснил Коля, что от жадности, чтобы заполучить лишний кусок, Митрий подкладывал молодую любовницу под немецкого повара. Силой заставлял. Пошел молодой Коля, в форме НКВД, пусть и не красивый, но обаятельный, к любовнице Митрия, понравился ей, втерся в доверие и стал сокрушаться: «Как же так, такую красавицу писаную какой-то гнусный тип загубил, испортил навсегда репутацию так, что замуж никто не возьмет, а то и арестуют за сотрудничество с немцами». Любовница расплакалась, разозлилась не на шутку. И ночью, когда Митрий пришел похарчеваться и по любовным делам, закрыла его в нужнике и позвала Колю, благо Коля был недалече – у нее же на перине.

Митрий долго не сознавался, говорил, что помогал партизанам. Но что толку: свидетелей – вся деревня. Нашлись и те, кто подтвердил, что он помогал расстреливать луковниковский партизанский отряд.

Катерина подумала о суде, на который ее позовут как свидетельницу, туда же потащат всех баб, которых Митрий заставил лечь под немецкого повара, и ей стало плохо: ведь обязательно вскроется, что Паня тоже работала на кухне и носила домой еду, а значит, Саша все узнает.

Коля жил у них, спал на своей старой кровати. Катерина решила посоветоваться, как можно избежать подробностей на суде, но тот сам опередил ее, догадался:

– Уж не Панька ли под немцем лежала?

Катерина взмолилась:

– Прошу, Христом Богом заклинаю, не говори Саше.

– Ладно, – равнодушно пожал плечами Николюша, – не скажу. Мало ли что тут у вас было.

Коля рассеянно кивал, будто не слышал Катерину.

– Так как же быть на суде? Ведь кто-то может и сказать со зла, – все еще не знала, как поступить, Катерина.

– Какой суд, мать? Не будет суда – сбежал он, – спокойно сказал Коля.

– Как сбежал? – опешила Катерина. – Что же ты не ищешь гада этого проклятого?

– Ты, мать, не переживай. Он же говорил, что партизанам помогал. Вот я и отправил его к тем самым партизанам.

– Так они же убьют его! Без суда?

– Почему они? Я убью. Но только т-с-с-с!

– Как ты? Что ты говоришь такое? Сыночек, враг он нам, много плохого сделал, но не убивай, не бери грех на душу! Пусть судят его!

Коля, до этого спокойный, вышел из себя и закричал:

– Как же ты не хочешь отомстить за сестру свою, за тетку Агафью, за себя, наконец. Вы же с отцом все потеряли из-за этого гада? Он чуть нас всех заживо не спалил на этом хуторе, черт подери! Да его мало расстрелять – слишком легко, надо, чтоб он страдал, на коленях чтоб полз, о прощении умолял, сапоги мне целовал! Вот как я его прикончу!

– Нельзя, сынок, ну отправь в тюрьму – пусть сидит там!

– Да я с удовольствием его пристрелю, как паршивого пса, мать! За всех нас рассчитаюсь!

На стенания Катерины вышел Александр. Узнав, в чем дело, сказал:

– Правильно, сынок. Врага нужно наказать. Многих людей эта гнида загубила, нужно положить этому конец. Это справедливо. Иди и сделай! Расплатись!

– Что же ты делаешь? Ты же на убийство собственного сына посылаешь? Это же самосуд?

– Уймись, баба, ты уже свое сказала и сделала, – ответил Александр. Они с Колей оделись и молча вышли из дома.

Катерина осталась. Правильно ли было простить Митрия за все, что он сделал? В душе все клокотало. Ярость все еще овладевала ею после стольких лет. Катерина думала раньше, особенно мучаясь бессонными ночами, что, будь у нее тот браунинг, пошла и сама расстреляла бы Митрия. Воображение рисовало картины, как она смело, не таясь, подходит совсем близко и стреляет в упор, как смотрит ему в глаза, пока он падает, умирая, заливая все вокруг своей мерзкой кровью. Мысли о том, что она могла бы убить Митрия, приносили облегчение. О, как часто она мечтала о мести! За всех, кого он погубил. Но сейчас, когда все это стало реальностью, когда можно было запросто собственноручно застрелить его, ей больше не хотелось этого. Было ли ей жаль его? Нет. Но Катерина понимала, что смерть Митрия не принесет никакого облегчения, не заменит ни сестру, ни Агафью. А еще она вспоминала Николая: не так ли он погиб? Не так ли его расстреляли? Подло, безнаказанно?

Катерина вышла на улицу. Неподалеку за деревней, где-то под Павловским, грохнул одиночный выстрел. Она вздрогнула. «Ну вот и все», – подумала Катерина. И сердце ее защемило. Снова вспомнила беременную сестру, ее маленькую дочку, Агафью и Николая. Они были отомщены теперь, ее сын отомстил за них. На душе было тягостно и тревожно. Она думала о том, что мертвые там, где они сейчас, не нуждаются в отмщении. Ей стало страшно за сына. Что ждет его? Какие поступки он уже совершил и что сотворит еще, скрываясь за законом и благими намерениями? Коля по-прежнему пугал ее. Катерина чувствовала, что за его веселостью и балагурством живет непроглядная страшная тьма.

Александр и Коля вернулись взбудораженные и веселые, словно просто гуляли или, например, охотились. С аппетитом набросились на еду и выпили спирт, который притащил Коля.

«Пришли уже поддатые, – догадалась Катерина, – выпили прямо там, сразу. Отпраздновали…»

Катерина за стол не села. Как ни злилась на Митрия, как ни ненавидела его, все-таки не хотела, чтобы его застрелил ее собственный сын. Или это сделал Александр? Она посмотрела на Александра: спокойный, он весело смеялся и шутил с Колей. Будто ничего не произошло.

«Неужели так бывает?» – удивлялась Катерина.

Проснувшись на рассвете, Катерина услышала за окном вкрадчивую капель, будто весна робко постукивала в дверь: «Можно? Я не помешаю?» Катерина поняла: пора. Начал таять снег, а значит, можно было наконец похоронить скованные зимними морозами тела солдат, оставшиеся на полях вокруг Бернова. Она прошла по домам и созвала женщин. Никто не отказал: понимали, что это святое. Солдаты спасли их, а теперь настал черед отдавать долг. Пришлось брать с собой и стариков с детьми, одним женщинам было не справиться: на полях осталось лежать несколько тысяч убитых.

Добравшись по рыхлому снегу до поля, где шли особенно жестокие бои, женщины заплакали. Ужасающая своей нереальностью картина предстала перед ними: мертвые лежали везде: на бескрайних полях, в глубоких оврагах, в посеревших за зиму стогах сена, куда раненые заползали, чтобы замерзнуть, не дождавшись помощи. Немцев было особенно много, в несколько раз больше наших: легко одетые, многие замерзали, не успев ни разу выстрелить.

Мертвых обледенелых солдат грузили на санки и тащили к выдолбленной в промозглой земле братской могиле. Школьники впрягались по восемь человек – так было тяжело. Дети помладше под присмотром бойцов собирали у убитых документы и личные вещи. Иногда удавалось находить кусочки сахара вперемешку с махоркой или сухари – их тут же съедали.

Немцев сваливали в яму, не отметив ни крестом, ни каким-нибудь другим знаком. Всем хотелось забыть, что враг был здесь, на этой земле.

Хоронили, выбиваясь из сил, плача, несколько недель. Каждая думала о своем муже, сыне, брате или отце: «И моего, если не дай Бог, убьют, похоронят по-человечески».

За заботами Катерина не сразу обратила внимание, что дочь изменилась, притихла, стала мыться в бане отдельно, после всех. В доме Глаша ходила, накинув шерстяной платок, который чудом удалось отыскать среди старых вещей после грабежей немцев. И вот как-то Катерина крутилась у печи и случайно задела живот Глаши, которая проходила мимо. Сразу все поняла:

– От кого?

– От Клауса, – спокойно ответила Глаша.

– Так это когда ж? – в ужасе прошептала Катерина.

– Тогда ж, аборт поздно делать – я у бабки одной была.

– Что ты говоришь, грех какой!

– А жизнь мою губить – не грех? Кто меня теперь замуж возьмет?

– Я думала, капитан твой предложит, что бегал за тобой.

– Предложит! – передразнила мать Глаша. – Как узнает, так сам же меня и пристрелит. Отказала я ему.

– Что же делать теперь, доченька? Значит, родишь, мы о вас с ребенком заботиться будем. Поднимем как-нибудь.

– Смотрю на тебя, мать, и удивляюсь. Как будто грамотная, а не понимаешь.

– Что же я понять должна? Ты объясни.

– В город мне надо. В Торжок. Рожу – ребенка в детдом. Вернусь – и никто не узнает, даже папа.

– Да как же так? Своего ребенка – и в детдом? Неужто у тебя сердца нет?

– Мне о себе подумать нужно. А с прицепом, тем более немецким, мне край.

– Глаша, милая, все уладится, все к лучшему!

– Ты всю жизнь с такой философией живешь. И что? К лучшему? Довольна ты жизнью своей?

– Слава Богу за все, – ответила Катерина. – А ты ребенка трогать не смей!

– Помоги мне, мама, – взмолилась Глаша и заплакала. – Что делать, ума не приложу!

– Ну конечно, помогу, – сказала Катерина и обняла Глашу. – Что-нибудь придумаем.

В тот же вечер Катерина пошла к Саше. Только сыну она доверяла так же, как себе. К тому же она была уверена, что он никогда не предаст Глашу.

Саша как раз выходил из госпиталя, направляясь к себе домой:

– Какой срок? – строго спросил он.

– С конца декабря, а может, и раньше – не знаю.

– Ну что же – поздравляю, будешь бабушкой.

– Я-то рада любому ребенку, но что ж с Глашей-то будет? Вся жизнь насмарку, сынок.

– Эх, Глаша, допрыгалась, – с тоской сказал Саша. – Жалко ее, но как же можно с немцем? Я знаешь сколько наших ребят с того света вытащил, а сколько у меня прямо на столе умерли? А она в это время с немцем? – Саша достал папиросы и нервно закурил.

– Саша, ты куришь? – ужаснулась Катерина.

– Согласись, мама, это не самая твоя плохая новость на сегодня.

– Что правда, то правда. Так что же делать будем?

– Ну что же – идея отправить ее в город не лишена смысла. Поедет в Торжок, родит, а мы ребенка заберем. Мы с Паней его усыновим – все равно детей нет у нас, а может, и не будет – черт его знает.

Катерина обрадовалась:

– Правда? Но вдруг Паня не согласится?

– Я поговорю с ней, мама. А ребенок ей во благо – займется делом наконец.

– Ну а ты-то сам как? Ведь это же немец, я ничего не скрыла от тебя.

– Это Глашин сын. Это живое. Я врач – для меня нет разницы с точки зрения физиологии, понимаешь? Будет мой сын, русский.

Катерина шла от Саши и гордилась, какой же он у нее благородный. Боже, спасибо тебе, что дал мне такую отраду: сына, на которого всегда можно положиться, опору и поддержку всей семье.

К Первомаю закончили сеять яровую пшеницу, овес и ячмень. Для посевной бабам пришлось на себе таскать зерно за пять километров из Высокого с железнодорожной станции – своего не хватало. Носили по два мешка сразу: один спереди, другой сзади.

Землю пахали на быках, но их было мало. Чаще приходилось самим по два человека впрягаться в плуг и тащить его. Так пахали по пятьдесят соток в день. Под вечер и руки, и ноги дрожали от напряжения. Ладони были стерты до крови, плечи саднили. Катерина вспоминала, как молотила с солдатками в империалистическую, словно от этого зависела тогда ее жизнь. Так и сейчас.

Глаша собиралась после окончания занятий в школе отправиться в Торжок и там родить – Саша уже договорился с врачом городской больницы и со знакомыми, которые приютят ее у себя.

Первомай праздновали скромно: новости с фронта приходили неутешительные – немцы подбирались к Сталинграду и к предгорьям Кавказа. Катерина, Александр, Глаша и Саша с Паней уже сидели за столом, когда пришел Коля.

Он сел, выпил и сразу же заговорил с Глашей:

– Как же так, сестра?

– Ты о чем?

– Сама знаешь.

– Может, не сейчас? – вмешался Саша, который мгновенно понял, о чем пойдет речь.

– Ты вот капусткой закуси, – предложила Паня.

– А, так вы уже знаете? – ехидно заметил Коля. – И наверняка маменька рассказала? – спросил он, глядя на Катерину.

Александр грохнул ложкой об стол:

– О чем вы все сейчас говорите, черт вас подери?!

– Ничего особенного, так, глупости, – попыталась вмешаться Катерина, сверля глазами Колю.

– Конечно, глупости! Дочь ваша залетела от немца, а так, конечно, глупости, – спокойно сказал Коля и наколол ножом соленый огурец.

– Кто тебя просил? – взвился Саша.

– Это правда? – спросил Александр, глядя на Катерину.

– Правда, – спокойно ответила Катерина.

Глаша, всегда решительная и языкатая, молча сидела за столом, опустив глаза.

– Как такое случилось, дочь? – спросил Александр Глашу.

– Силой взял, – вместо Глаши ответила Катерина.

Александр ошарашенно сидел, глядя перед собой.

– Люди в деревне говорят, что гуляла она с ним, – сказал Коля.

– А ты людям не верь, – закипал Саша.

– Мало ли что люди говорят, – вмешалась Паня.

– Я была там. Все видела. Убила я его, – с трудом проговорила Катерина.

– Как убила? – разом ахнули Александр и Саша.

– Немца того. Топором. Прямо там. – Катерина кивнула на комнату.

Она уже без содрогания заходила туда, перестала вспоминать раз за разом, что пришлось пережить в этой комнате. Катерина смирилась с тем, что на ней теперь смертный грех и придется отвечать. Она ни о чем не жалела. Поступила так, как тогда казалось единственно правильным. Она даже обрадовалась, что Александр наконец узнает. Конечно, он был не в себе, не мог образумить, защитить Глашу, но все же рядом, когда нужно, его не оказалось, – всю оккупацию прожил как маленький несмышленый ребенок, о котором приходилось заботиться, а не как сильный мужчина, на которого можно было положиться.

– Папочка, родненький, так вышло, не виноватая я. – Глаша вскочила из-за стола, с рыданием бросилась к отцу и рухнула перед ним на колени.

– Да как же так? Выблядок, да еще от немца? От врага? Это же пятно на всю жизнь, позор для всех нас, это бесчестие, Глаша! Надо было предпринять какие-то меры! А ты о чем думала? – накинулся он на Катерину.

Катерина молчала.

– Стыд-то какой, Господи! – Александр грохнул рюмкой об стол и разбил ее, порезав руку. Кровь закапала на скатерть. Катерина подскочила, чтобы завязать рану платком, но Александр со злостью оттолкнул ее.

– Глаша поедет в Торжок, родит там, а ребенка возьмем мы с Паней, усыновим, и никто ни о чем не догадается, – сказал Саша, радуясь в душе, что предложил единственно правильный выход.

Коля, оглядев всех, сказал.

– Значит, так. Поздно уже ехать в город. Пока вы тут думали да планировали, уже вся деревня знает и говорит. Так вот: ребенка Глашка нагуляла от Михея. Поняли?

– Как от Михея? – растерялась Катерина. – Деда Михея?

– Ему ж сто лет в обед, кто в такое поверит? – удивилась Глаша.

– Я с Михеем договорился, он всем расскажет, что ты ему дала за ведро зерна – не одна такая была, поверят, – сказал Коля. – Ну и ты, как спросят, не опровергай.

Александр изменился в лице:

– И что ж теперь, с Михеем родниться? И ей за старика замуж выходить?

– Нет, ничего не надо, – успокоил его Коля. – Будут говорить, что от Михея, и все тут. С Михеем я сам уже рассчитался – он больше ни на что не претендует.

– Ну и почем же ты честь девичью у него купил? – с горечью спросила Глаша.

– Тебе почто знать? Наделала тут делов! Спасибо сказала бы, – огрызнулся Коля.

– Спасибо, Коля, – вместо Глаши ответила Катерина.

– То-то, мать хоть понимает! – хмыкнул Коля.

– Ну так все равно срам, – вмешался Саша. – Что не с немцем – хорошо, но так или этак – нагуляла.

– Да, от немца нагуляла, не повезло ей, как некоторым, без последствий остаться, – сказал Коля, глядя на Паню. Паня, не выдержав его взгляд, зарыдала.

Саша побледнел:

– Ты что-то хочешь сказать про мою жену?

– Достаточно уже на сегодня, Коля, – вмешалась Катерина. – Да пьяный он, – стала успокаивать Сашу.

– Нет, пусть скажет, у него всегда в запасе найдется ушат дерьма. Так почему же не сейчас?

– И действительно, почему бы нет? – ехидно заулыбался Коля.

– Коля! Прекрати! – закричала Катерина и испугалась: не помнила, чтобы кричала таким страшным голосом.

Никто не ожидал от нее такого. Коля опешил. Глаша с Паней заплакали. Саша, все еще бледный, встал:

– Я свои семейные вопросы решу сам. И не дам публично рыться в моем белье. Пойдем, Паня, – взял плачущую жену за руку и вывел.

– Ну что, добился? – зло спросила Катерина, глядя на Колю.

– Да. И очень этому рад. А то все ходят чистенькие, прямо святые, гордятся собой: «Я немецкого ребенка усыновлю». Всем улыбаются и всех прощают. А ты свою жену бы простил за то, что она под немцем лежала? То-то! – Коля, победно улыбаясь, вышел из дома.

Глаша выбежала из-за стола, стянув на ходу платок, которым укрывала свой уже большой живот, и, грохнув дверью, бросилась с рыданиями на материнскую кровать.

Катерина и Александр молча оставались сидеть за столом.

– Так что, и про Паню правда? – уже спокойно спросил Александр.

– Да какая разница? – устало сказала Катерина.

– Саша мой сын. И носит мою фамилию. Для меня честь и гордость семьи – не пустые слова!

– Время было страшное. Не помнишь ты. Спасибо Пане, что мы живы, с голоду не померли. Так что не суди ее.

– Ни одной честной бабы вокруг, – со злостью процедил Александр. – Ты, кстати, почитай газету – пишут, что еврея твоего убили.

Катерина дрожащими руками схватила «Комсомольскую правду»: в заметке было указано, что корреспондент Сергей Розенберг героически погиб.

Катерина поймала себя на мысли, что не думала о нем с начала войны. А в мирное время Розенберг несколько раз снился ей, но совсем не таким, каким показался во время последней встречи. Как странно, был человек, жил, работал, и вот не осталось после него никого. Долго ли будут помнить о нем друзья, родные? Останутся ли в памяти его дела, его статьи?

На следующий день Катерина побежала объясниться с Сашей, но застала только заплаканную Паню: Саша ни свет ни заря попросил о переводе и отправился в Старицу, ближе к передовой, черкнув записку:

«Ни в чем не виню. Перевожусь в Старицу, ближе к передовой. Считаю, что так правильно. Сандалов А.»

Катерине вскоре пришло письмо:

«Здравствуй, мама. Пишу тебе одной. Жизнь моя рухнула безвозвратно, а я еще и не жил. Спасибо за все тепло, которое ты дарила мне. Знай, я всегда его чувствовал, чувствую и теперь. Семья наша была непонятная и слишком чудная, но я ее всегда любил, во многом благодаря тебе и твоим стараниям. Твой любящий сын Саша».

Незаметно наступило лето. Из эвакуации вернулось мычащее на все голоса стадо. На лугах и в оврагах пошли лебеда, крапива, лопухи, клевер – и стало легче. Корни лопуха толкли в муку и пекли лепешки, цветки клевера сушили и тоже пекли лепешки, из крапивы варили суп. Дети, забыв про войну, которая все еще была рядом, с веселыми криками купались в воронках от бомб.

В середине лета Катерина с Глашей, прихватив лукошки, отправились в лес за черникой. Глаша уже сильно уставала, но надо было идти – никто не знал, какой будет зима, найдется ли пропитание, поэтому Катерина торопилась насушить как можно больше ягод.

Пошли под Москвино, на болото. Набрали уже по корзине, притомились и сели передохнуть на поляне: Катерина захватила ломоть свежего хлеба с лебедой и крынку вечерашнего голубоватого молока, покрытую испариной. Вдруг на поляну вышли четверо мужчин в замызганной военной форме без петлиц и знаков отличия, в драных ботинках с обмотками. В руках несли две винтовки и две штыковые лопаты.

Размякшая от жары и хождения по лесу, не разглядев толком незнакомцев, Катерина удивилась:

– Что ж это вы так далеко в лес забрались с винтовками, да еще и с лопатами? Лукошко брать надо – вон черники сколько!

Один из мужчин так близко подошел к Катерине, что ее обдало запахом немытого тела и нечистот, и нарочно громко сказал:

– А мы, мамаша, как убьем, так сразу и закапываем.

Остальные трое заржали. Один из них, направив на беременную Глашу винтовку, подошел и выхватил у нее хлеб:

– Не люблю беременных, – сказал он, винтовкой раздвигая полы ее кофточки, рассматривая грудь. – Как будто с матерью своей, а то я бы вставил.

Первый, который разговаривал с Катериной, задумчиво повернул голову и осмотрел Глашу:

– А что, я не брезгливый.

– Больная она, гонорея… – с волнением сказала Катерина.

– Да брешет! – с сомнением отозвался один из стоявших вдалеке на поляне.

– Так иди и проверь, – хохотнул первый.

– Да пошли, связываться еще. А то, не дай Бог, кто услышит, приведет сюда энкавэдэшников.

Как только незнакомцы скрылись, Катерина с Глашей, побросав корзинки и забыв про усталость, бросились в Берново. Катерина тут же побежала в сельский совет, где размещался особый отдел штаба армии НКВД, в котором служил Коля. Расправившись с немцами, которые блуждали по лесам после того, как их погнали, отдел ловил дезертиров. Коля рассказывал, что их в местных лесах находили много, а некоторых привозили из-под Ржева. Сюда же направляли военнопленных, которым удалось вырваться в тыл из немецких лагерей. Хватало и самострелов. Рассуждали так: лучше без ноги, но живой. Многие симулировали перед медкомиссией потерю зрения или слуха, но за это можно было получить десять лет на Колыме.

Их проверяли, а дальше или расстреливали, или отправляли в штрафбат, или реабилитировали. Иногда дезертиров отпускали, если жены спали с командирами и приносили чего-нибудь поесть. Тех, кого приговаривали, сержанты утром везли на телеге за деревню, а возвращались уже одни.

Катерина сразу же постучалась к Коле, но тот допрашивал худенького мальчика лет семнадцати, дезертира:

– Подожди на улице, мать!

Окно допросной было распахнуто из-за жары. Катерина, тяжело дыша, присела на лавочку и услышала, что рассказывал дезертир:

– На всех ребят, кого призвали, через месяц похоронки, – сбивчиво говорил мальчик. – Вот меня призвали, так мать голосила, как по покойнику. Две недели обучали в двадцатом запасном полку – и сразу на Ржев.

– Дальше что? – устало спрашивал Коля.

– Иду я – поле. И сплошь трупы. Идти невозможно, чтобы на кого-то не наступить. Иду и слышу, как кости хрустят.

– Впечатлительный какой! Твой долг – Родину защищать! – рявкнул Коля.

Послышалось, как всхлипывает парень:

– Вижу, брат мой родной мертвый лежит… и я не смог… дальше пойти…

– Трус! – орал Коля. – Да тебя расстрелять! Расстрелять!

Катерина, слышавшая каждое слово, замерла. Знала, что если ворвется сейчас в кабинет и бросится сыну в ноги, то ничем парню не поможет, а Коля еще больше разъярится. Стала думать о Саше, о том, что его тоже могут послать на передовую. Выдержит ли он? Выдержал бы сам Коля, окажись на передовой, не сделал бы самострела?

– Один я у мамки остался, – продолжал плакать парень. Брата моего убили. Мамка с горя помрет.

«…и остави нам долги наша яко же и мы оставляем…» – молилась Катерина.

Коля, наоравшись, наконец смягчился:

– Ладно, в штрафбате искупишь. Увести! – скомандовал солдату, который стоял на посту.

Когда Катерина вошла в кабинет, Коля сидел, развалившись в кресле, оставшемся, очевидно, после немцев. На столе стоял немецкий граммофон.

– Что пришла? – со скукой спросил Коля.

– Мы с Глашей в лесу дезертиров встретили.

– Где и сколько? – тут же оживился Коля.

– Ходили под Москвино, ну знаешь, на наше место…

– Ну-ну.

– Вышли четверо, двое с винтовками, двое с лопатами, в солдатской форме, незнакомые.

– Ну, спасибо, мать, за наводку! Так, глядишь, и медаль скоро дадут. – Коля поднялся из кресла и стал подталкивать мать к двери.

– Хотела спросить тебя, Коля. Вот ты паренька в штрафбат отправил – значит, его опять под Ржев, да еще и без оружия?

– А что ты хотела? Чтобы я его домой к мамке на печку да на машине отвез?

– Его бы обучили как следует сначала, может, он и боя бы не так боялся. Мальчик же совсем. Вот ты бы не испугался?

– Мать, я младший лейтенант Красной Армии! Ты что тут несешь?

– Но ведь ты не воевал на передовой? И любой может испугаться, абсолютно любой! И ты, и Саша.

– Твой сосунок точно может, – отбрил ее Коля.

– За что ты его так ненавидишь? Ведь он никогда тебе ничего плохого не сделал? Ведь из-за тебя поближе к фронту перевелся!

– Да за то, что ты его так любишь! Ты всегда его превозносила: «Мой Саша то, мой Саша сё…» Сил нет терпеть ваши нежности! И отец то же самое: «Саша врач… Саша выше чином, чем ты…»

– Саша очень тяжело достался мне. Я думала, что потеряю его.

– Как и меня, насколько я помню.

– Но Глаша-то что тебе сделала?

– Да она просто блядь, – развел руками Коля. – Я давно знал про немецкого ублюдка: ко мне акушерка сразу прибежала и доложила, что Глашка аборт сделать хочет, а я запретил – хотел, чтобы все знали, что Глашка блядь.

– Как же ты отца не пожалел? – изумилась Катерина.

– А я всегда хотел, чтобы он понял, какая она. Избалованная, продажная. Я и слухи сам по деревне пустил, пока вы в город не успели ее отправить. Думали все шито-крыто у вас. Ан нет! – улыбаясь, Коля потирал руки.

– А меня-то ты за что ненавидишь? За Сашу?

– А помнишь, что ты сделала, когда хутор горел?

– Все помню, но тебе-то всего два года было?

– Ну и что – я себя с самого рождения помню. Вот было лежу в люльке, муха по мне ползает, мешает мне, я хочу отогнать ее, но не могу – руки еще не слушаются. Вот так. А на пожаре ты первым своего любимца, Сашку, спасла, потом Глашку, а меня последнего. Я даже думал, оставишь меня там.

– Что ты говоришь такое? Я даже не думала ни о чем: хватала первого попавшегося и вытаскивала.

– Вот именно! Я долго думал потом об этом. Даже с профессором одним поговорил. Ты бессознательно все это делала, не думала. Как сердце тебе диктовало, так и делала. Вот так и получилось, что я для тебя был последним.

– И за это ты меня все эти годы ненавидишь?

– Да не только. Я помню, как отец тебе вмазал. Кричал «потаскуха» – я тогда еще не понимал ничего. Но потом, когда вырос, понял: ты ему изменила. Ты всех нас предала, всю семью разрушила. Отец всю жизнь отдельно, на втором этаже, без любви и ласки. Ты ему слова доброго никогда не сказала, а он тебе ничего плохого-то и не сделал. Наоборот – добра тебе желал, женился на безграмотной крестьянке без гроша. А мог бы, между прочим, и получше кого подыскать со своим образованием, остался бы в семье, как сыр в масле катался.

– Замолчи! – не выдержав, закричала Катерина. – Сейчас же замолчи! Ты ничего не знаешь и ничего не понял!

Коля с тоской посмотрел в окно:

– Знаешь, мать, надо дезертиров ловить – некогда тут с тобой. Ну, бывай. – Он махнул ей, чтобы вышла.

Катерина в растерянности шла домой. «Как жить-то после этого? Я же родила его, носила под сердцем, воспитывала. А он такой злобой сочится. Где же я недосмотрела? Что сделала не так? Может, он прав? Ведь это же правда, что я Сашу больше всех любила. А Коле меньше всех моей ласки доставалось. Выходит, это я виновата, что он такой?»

На следующий день Коля как ни в чем не бывало пришел к обеду. Словно и не было вчерашнего разговора. Рассказал, что дезертиры, и вчерашний мальчик тоже, ночью сделали подкоп под сруб и сбежали. Беглецов так и не нашли, а охранявшего их солдата за это расстреляли. Александр слушал с интересом. А Катерина старалась не думать, кто именно расстрелял солдата, и что сделают с дезертирами, если их поймают.

– Вот что, здесь я дела свои закончил, переводят в Старицу с повышением, – объявил Коля.

– Что же, поздравляю! Но все же жалко, что уезжаешь от нас, – сказал Александр.

– Чем же ты будешь там заниматься? – спросила Катерина.

– Да тем же, чем и здесь, – дезертиров везде хватает. И трусов тоже, – сказал он и со значением посмотрел на Катерину, как бы намекая: «И сынок твой, трус, тоже в Старице обретается».

– Пожалуйста, найди Сашу, помирись с ним, – попросила Катерина, – нехорошо, война ведь, кто знает…

– Вот еще! С чего бы это? Я с ним не ругался – я правду сказал! – взъерепенился Коля. – Ты зря переживаешь – не пошлют его на передовую. Меня тоже.

– И правда, Коля, помирись, – попросил Александр. – К чему нам эти склоки? Вы же всегда любили друг друга!

На этих словах Коля снова посмотрел на мать. «Никого он не любил», – с горечью поняла Катерина.

– Ничего, вернусь – хорошо заживем, будем белый хлеб с маслом есть и радио слушать! Радио, слышите, проведем, электричество появится. Жизнь другая начнется!

Стояло промозглое сентябрьское утро. За окном шел ливень, от ветра глухо и тревожно стонали ставни. В дверь вдруг постучали.

«Похоронка!» – предчувствие беды охватило Катерину. Раскинув дрожащие руки, она, как слепая, шла по темному коридору, едва касаясь гулких бревенчатых стен, отполированных временем. В дверь настойчиво тарабанили. Стук эхом отзывался в длинном пустом коридоре и докатывался до кухни, где Катерина только что растапливала печь. Молодой солдат смущенно вручил записку:

От военврача Сандалова.

«Дорогие мои мама и папа! Сегодня покидаю Старицу – назначен в госпиталь в соседнем районе. Не знаю, вернусь ли… Мама, милая моя мама, не плачь обо мне.

Ваш любящий сын Саша».

Неожиданно для себя Катерина расплакалась. Поняла: посылают на Ржев. Что-то внутри нее обломилось, как старая ветка под тяжестью яблок. Еще с начала года ждали, что немцев погонят из Ржева, но летели дни, недели, месяцы, а этого не происходило. В августе бои возобновились: как и в январе, мальчишек призывали, а уже через месяц в село начали прилетать похоронки. Из-под Ржева доносилось, как рвутся снаряды, бухает артиллерия, неспособная заглушить голосящих от горя баб во дворах. Выходя на улицу, Катерина думала о том, что каждый взрыв, который она слышит, может стать последним для ее Саши.

Прочитав записку, никому ничего не сказав, она натянула сапоги и выбежала на улицу. Дождь хлестал, и Катерина запоздало спохватилась, что забыла платок. Первым делом рванула на большак, но машин в сторону Старицы не шло: дорогу, и так изуродованную колеей от танков и воронками от снарядов, развезло.

Побежала через лес напрямки: нужно во что бы то ни стало увидеться с Сашей до того, как он уедет. Она ничего не чувствовала и ни о чем не думала – ноги сами несли ее в Старицу.

Катерина скоро выдохлась, устала и пошла шагом. Она уже вымокла до нитки, но останавливаться, отдыхать и сушиться времени не оставалось – предстояло преодолеть еще пятнадцать километров раскисшей лесной дороги. Катерина торопилась и повторяла про себя: только бы попрощаться, благословить Сашу. Она готова все отдать, лишь бы еще раз увидеть любимого сына. Какое-то странное чувство раздирало ее, заставляло торопиться, идти быстрее, бежать к Саше.

Войдя в Старицу, Катерина спросила часового, где госпиталь, но Саши там не оказалось – уже отбыл на станцию. А это еще несколько километров пути. От бессилия она присела, стянула сапоги – ноги оказалось стертыми до крови. Катерина от отчаяния, обняв себя за плечи, раскачивалась из стороны в сторону. Вспомнила: солдат в госпитале сказал, что грузить вагоны начнут только ночью. Утром и днем над Старицей летает вражеская авиация. С трудом поднявшись, Катерина заковыляла в сторону станции.

Когда она, спотыкаясь, подошла к вокзалу, уже стемнело. На путях стояли вагоны, из которых выглядывали совсем молодые солдаты. Некоторые курили на платформе, оживленно перешучиваясь. Откуда-то доносились веселые переливы гармоники. Катерина рванулась к вагонам.

– Нельзя, мать, – молоденький солдат перекрыл ей путь.

– Там мой сын…

– Не положено.

– Христом Богом прошу, пусти, напоследок увидеть хочу, чует мое сердце – убьют его там… – Она впервые вслух сказала то, что тяжким грузом лежало у нее на душе и ради чего она сюда бежала. Она знала, что никогда больше не увидит своего любимого Сашу.

Подошел офицер в шинели с зелеными петлицами:

– Что тут?

– Сын ее там…

– Кто?

– Военврач Сандалов. На Ржев… – умоляюще запричитала Катерина.

– Туда, – офицер показал рукой в сторону поезда, который стоял на втором пути. – Десять минут только, беги с ней, – приказал он солдату.

Катерина заглядывала в каждый вагон-теплушку и с надеждой спрашивала:

– Сандалов… Сандалов Александр?

Солдаты эхом передавали из вагона в вагон: «Сандалов! Сандалов!» Но Саша так и не показался. Тогда она из последних сил закричала:

– Саша! Саша!

Поезд медленно тронулся. Курившие на платформе на ходу заскакивали в вагоны. Катерина бежала изо всех сил, не замечая боли, но поезд все ускорялся. Уезжающие на передовую солдаты с сочувствием смотрели на нее.

– Сынок… – зарыдала Катерина вслед уходящему поезду и упала на землю. В висках застучало пророчество ведьмы Вовихи: «Ты все равно его потеряешь, потеряешь, потеряешь…»

Солдат, потянув ее за дрожащую руку, помог подняться. Опустошенная, она тихо повторяла:

– Слава Богу за все… Слава Богу за все…

Был уже разгар дня, когда Катерина вернулась. Ночь провела недалеко от станции, на крыльце какого-то дома, а утром продолжила путь. Ноги саднили – пока бежала, стерла до крови.

Еще в коридоре услышала, как в комнате истошно кричит младенец. Этот звук невозможно было ни с чем спутать: «Ла, ла, ла!» Катерина вбежала в комнату – на полу, в ящике старого комода, заходился красный от плача новорожденный мальчик, кое-как закутанный в тряпки.

Глаша, отвернувшись и закрыв уши подушкой, лежала на кровати, той, на которой Катерина убила Клауса. У ребенка перехватывало дыхание. Катерина подбежала, схватила и прижала его к себе, и он затих, почувствовав тепло. Катерина села на край кровати:

– Что ты, Глаша?

– Не хочу его видеть, мать.

– Это же дитя твое, что ты делаешь? Живой же – посмотри! – Катерина поднесла его ближе, так, чтобы Глаша увидела.

– Убери!

– Нельзя так, доченька. Покорми его, Христом Богом прошу!

– Пусть подохнет! – заорала Глаша.

– Что ты – грех! Как можно?

– Грех, грех! Всю жизнь ты это твердишь. Это грех, то грех. Сама безгрешная, что ли?

– Нет, Глаша, – тяжело вздохнула Катерина, – и мне за это перед Богом отвечать. Но это мои грехи, никуда мне от них не деться, но ты на душу лишнее не бери. Вот ребенок – пусть не хотела ты его, но так уж Богу угодно. Может, через него тебе спасение? Кто знает? Бери, доченька, а я помогу тебе, сколько сил мне Бог даст.

Глаша со вздохом повернулась, взяла на руки младенца и неумело дала ему грудь:

– Ты смотри – рыжий, – удивилась она. – Что же мне делать с тобой, рыжий?

Ребенок пососал грудь и затих.

– Вот что, Глаша. Один раз скажу тебе. Ты сама легла с тем немцем. Наказание это твое или спасение – никто не знает. Но уж сделала – так отвечай, воспитывай. Ребенок ни в чем не виноват. Господь премудр и знает, что нам во благо.

Глаша стала всхлипывать.

– Одной нести ношу тяжко, – продолжила Катерина. – Но я мать твоя, я помогу.

Глаша послушно закивала:

– Мамочка, что же я тебя не слушалась?

– Ну что ты, милая, – стала утешать Катерина. – Никто мамок своих не слушает. Ты поспи, отдохни пока. Видишь – притих.

На обед пришел Александр. Он уже знал о ребенке, потому что ночью сам бегал за повитухой.

Катерина поднесла младенца Александру:

– Ты смотри – внук твой!

Александр исподлобья, хлебая суп, с удивлением посмотрел на нее:

– Совсем с ума сошла? Это немецкий ублюдок! И нам его теперь кормить!

– Это сын дочери твоей любимой, Саша! О чем ты говоришь?

Александр отвернулся:

– Тьфу! Вылитый немец! Теперь на улицу от стыда не выйти.

Глаша вышла из комнаты:

– Ну и что? Я разве на весь район одна такая? Поговорят и стихнут – не велика беда.

Александр побелел от злости:

– В моем роду испокон веку такого позора не было! Выблядок!

– Ой ли, – огрызнулась Глаша.

– Никогда! А ты… ты… может, и правду говорят, что сама.

Глашка вскинулась:

– Сама! Конечно, сама! Не помнишь, как шоколад тебе носила, чтобы ты с голоду не сдох? Где тебе помнить? И Панька под немцем лежала, чтобы тебя и ее еще кормить, – она показала на Катерину.

Александр побелел и молча подошел к двери:

– Проклинаю, – тихо сказал он и стал подниматься к себе в комнату.

Когда за ним закрылась дверь, Глашка повалилась на пол и заскулила:

– Папочка мой родной, прости, прости!

Катерина хотела обнять дочь, но Глаша оттолкнула:

– Уйди, мать, все из-за тебя! Если бы не ты – не узнал бы никто.

От Саши писем не приходило. Предчувствие беды, которое погнало ее тогда в Старицу, не отпускало Катерину. Каждый день она ждала, что Саша напишет, успокоит ее. Не могла спать – мысли о сыне и о близких боях, где он может погибнуть, не давали успокоиться до рассвета.

В октябре в окно постучала почтальонша и, пряча глаза, вручила письмо. Оно было не от Саши:

«Ваш сын, военврач первого ранга, капитан Сандалов А. А. в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был ранен и умер от ран 18 сентября 1942 года, похоронен в братской могиле д. Дешевки. Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии.

Врид. нач. госпиталя № 1145 Фонберг».

Катерина, прочитав похоронку, бросилась к образам, спрятанным в подвале. Перекрестившись, прошептала: «Слава Богу за все…» Ей было невыносимо тяжело сказать это. Распирал гнев, хотелось кричать: «За что? За что мне это? За что ты его забрал? В чем он виноват?», но вместо этого она раз за разом пересиливала себя и шептала: «Слава Богу за все… Слава Богу за все…»

Александр, войдя в дом и увидев плачущую Катерину, выхватил у нее из рук похоронку. Некоторое время он сидел молча. Потом затрясся от плача. Слезы душили его.

– Саша! Сынок! – кричал он. – Как? Как? Катя?

Катерина подошла к нему и обняла:

– Крепись, что же нам остается.

Александр в ответ прижался к ней и продолжал рыдать.

– Мой первенец, мой Саша. Как же жить, Катя?

Так они сидели и плакали, когда пришла Глаша с ребенком на руках.

– Кто?

– Саша, – прошептала Катерина.

На следующий же день Катерина отправилась на лесозаготовки, самые тяжелые работы. Все, что угодно, лишь бы не думать о Саше.

Лес вывозили на быках, которые внезапно падали на землю и лежали – ни в какую не хотели двигаться. Что только не делали: и умоляли, и плакали, и стегали, по-волчьи выли – все напрасно. Так и мучились, а норма – шесть кубометров на двоих. Шли проливные дожди. Обуви, одежды хорошей не было – приходилось все время ходить в мокром по колено в воде. Но Катерина не обращала внимания – шла туда, где тяжелее всего.

Вскоре дожди совершенно разбили дороги, и работы в лесу пришлось прекратить. Катерина вернулась домой. Александр с Глашей по-прежнему не разговаривали. Глаша совсем не справлялась с ребенком: чаще всего он, весь замызганный, лежал в ящике комода и почти не плакал, пока Глаша бегала на танцы: привык. У мальчика так и не было имени.

Катерина подумала: «Плачу о том, кого уже нет, кого уже не вернешь. А вот же тот, кому я нужна. Он же никому, кроме меня, не нужен». Она поняла, что этот брошенный сверток, который отучили плакать, стал ее судьбой.

Катерина достала ребенка из ящика и нежно прижала к себе. Он тут же слабо запищал и задвигал бескровными голубоватыми губами, ища молоко. Вид у него был болезненный и жалкий – младенец явно недоедал.

Катерина подоила корову, разбавила молоко и покормила мальчика. Затих. Она наносила и нагрела в печи воды, искупала и переодела его.

«Как же назвать-то тебя?» – думала с нежностью Катерина. «Иваном? Не помнящим родства? Чтобы была у тебя новая жизнь, чтобы ты никогда не думал и не узнал о своем отце-фашисте».

Глаша отмахнулась:

– Мне все равно, как его зовут. Хорошо, что вернулась и можешь забрать его у меня.

– Неужели у тебя сердце окаменело совсем, Глаша? Ведь это сын твой.

– Будет лучше, мама, если он мне совсем на глаза попадаться не будет.

Ровно через два месяца после похоронки Катерине пришло письмо с незнакомым обратным адресом:

«Здравствуйте, дорогие папочка и мамочка, с приветом к вам и наилучшими пожеланиями пишет незнакомая для вас девушка. Я вам кратко все расскажу. Дорогие мои, вот уже несколько месяцев, как я знакома с вашим сыном Сашей. Конечно, я молода, мне всего 18 лет, но это ничего не значит и не мешает нашей дружбе с Сашей. Зовут меня Лёля, фамилия Крайнова. Живу я в Старице, кончаю школу. Отец мой и братья на фронте, бьют проклятого врага. Мать работает в колхозе. Он мне много про вас рассказывал, показывал фотографии, и теперь мне кажется, что вы мне как родные. Вы, конечно, хотите узнать, как я познакомилась с Сашей. Правда? Ну так я вам сейчас все расскажу. Саша жил у нас на квартире, когда его командировали в госпиталь. У нас был прощальный вечер, мы провожали моего брата в Красную Армию. Во время танцев подошел ко мне военный и пригласил станцевать, после чего весь вечер мы танцевали с ним. Вот с этого-то вечера началось наше с ним знакомство. Мама не знала о нашей дружбе, но, когда узнала, не препятствовала. Мне кажется, что я полюбила его сразу же, как только увидела. И разве можно было его не полюбить? Маме моей он тоже понравился. Она знает, что я пишу вам, и передает большой привет. И кажется, за те несколько месяцев, пока мы были вместе, мы почти не расставались, только тогда, когда Саша уходил в госпиталь. Мы с Сашей строили столько планов, как мы будем жить после войны, как мы будем вам помогать, какие мы все будем счастливые. Мы будем любить друг друга всю жизнь, пока будем живы. А пишу я вам вот почему – вот уже несколько месяцев от Саши нет вестей. Я не верю, что он мог разлюбить меня, и боюсь, как бы с ним чего не случилось. Ведь мы с ним не успели расписаться, поэтому мне не сообщат… Но не хочу думать о плохом, ведь все у нас будет хорошо, правда? И мы обязательно с вами встретимся. Дорогие мои, прошу вас, если Саша погибнет в бою с проклятыми извергами и вы получите известие о его смерти, сообщите мне. На этом кончаю. Пишите ответ, буду ждать. Наша дружба будет с ним продолжаться до тех пор, пока нас не будет в живых. Дружба ничего плохого не принесла нам. Крепко целую.

Ваша Лёля».

Письмо выпало из рук Катерины. «Это какая-то ошибка», – подумала она сначала, но еще раз перечитала адрес – все верно. Что же это? Неужели ее правильный, честный сын не признался этой девочке, что женат? Обманул? А может, Саша наконец, пусть перед смертью, был любим, как сам об этом мечтал? Катерина подняла письмо и с нежностью прижала его к сердцу. Это письмо написала рука девушки, которая все еще любила Сашу, ждала его. Катерине вдруг захотелось увидеть ее, Лёлю. Спросить, каким она запомнила Сашу, какой он был с ней, о чем говорил, про что шутил. Вернуть воспоминания о нем хотя бы на мгновение. Но как же Паня? Ведь это было предательством по отношению к ней. Саша, зная, что его могут убить на фронте, сделал такой выбор. Правильный или нет – не ей судить. Сыну больше всего на свете хотелось быть любимым – и он обрел это счастье хоть ненадолго. А Паня страдать не должна. Она вдова, ей и так слез хватает. И Александру ничего не надо говорить – он осудит Сашу, не поймет его.

После долгих раздумий Катерина решила не отвечать Лёле. Пусть эта девочка, молоденькая, хорошая, скорее забудет Сашу. Пусть не ждет их писем. Не надо ей жить воспоминаниями. А ей, Катерине, в самый раз – кроме них, ничего не осталось.

На Казанскую в 1944-м открыли церковь. Снова над Берновом поплыл забытый колокольный звон с переливами.

Пятнадцать лет назад отца Ефрема успели предупредить, что вот-вот приедет комиссия, увезет все золото и закроет храм, что уже случилось с большинством церквей в районе. Тогда он благословил своих духовных детей, самых смелых, ночью, тайком вынести некоторые иконы из церкви и хранить до лучших времен. Прятали их на чердаках, в банях, амбарах – кто где мог. И вот сейчас вернули.

Катерина обрадовалась, увидев на стене свою любимую Тихвинскую. Кто же хранил ее? Многих икон больше не было, на стенах белели пустые места, где они когда-то висели. Зато росписи уцелели: до войны в церкви организовали курсы кройки и шитья, поэтому зимой топили, вовремя чинили крышу, тем самым сохраняя храм, – нет худа без добра.

Война не давала забывать о себе, присылая похоронки в осиротевшие дома. Но люди почувствовали, что с открытием церкви что-то изменилось. Появилась надежда. Кто-то молится за тех, кто не мог или не умел. Это стало поддержкой. Единением. Многие, не крещенные до войны, тайно крестились.

В первую субботу Катерина пришла в церковь. Давно хотела исповедаться и покаяться, поэтому шла с радостью и надеждой на облегчение, но и со страхом и тяжестью на душе.

Людей было мало – боялись приходить открыто. Служил отец Ефрем, уже совсем старенький и немощный. Он с трудом ходил, голос его был тихий, дребезжал.

– Исповедую Господу Богу моему и тебе, честный отче. Согрешила…

Катерина никак не могла произнести того главного, зачем пришла. Ужас обуял ее, она будто онемела. Руки дрожали. Отец Ефрем сосредоточенно молился и не торопил ее.

Катерина стала молиться: «…даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько…»

Катерина расплакалась и вместе со слезами выплеснула признание:

– Убила человека…

Отец Ефрем со вздохом перекрестился:

– Кого же ты убила?

Катерина, сбиваясь и плача призналась:

– Немца, от которого у Глаши Ваня наш… Думала, что силой он, схватила топор…

Больше Катерина говорить не могла. От рыданий у нее перехватило дыхание. Она как будто видела перед собой лицо Клауса. Стало казаться, что он был похож на ее Сашу. Словно не Клауса убила тогда, а своего сына. «Бог меня покарал, – подумала Катерина, – забрал у меня Сашу!»

Отец Ефрем накрыл ее голову ветхой епитрахилью и, едва шевеля губами, прочел разрешительную молитву. Все еще плача, Катерина почувствовала облегчение, будто кто-то снял с нее тяжелый груз. Катерина поцеловала старенькое потрепанное Евангелие и крест.

Отец Ефем сказал:

– Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. Ты плачь, Катерина, кайся. Грех – это пятно, которое остается на душе. Вот если рубашку кровью измазать, стирай – не стирай, а все равно пятно останется. Так и здесь. Жизнью своей, делами нужно искупать грехи.

– Все так, батюшка.

– Мы не знаем, прощен наш грех или нет, поэтому продолжаем каяться и сожалеть о нем всю жизнь.

Катерина плакала. Ей нечего было сказать.

– Помоги тебе Господь, Катерина. А я за тебя помолюсь.

Уходя, Катерина обернулась. Ей показалось, что два ангела небесных поддерживают отца Ефрема под немощные руки, помогают идти по храму.

Победу в деревне ждали, то и дело с фронта писали, что вот-вот, скоро, но пришла она все равно внезапно.

На улице послышался крик: «Бабоньки, война кончилася!» Все село вывалило на улицу, все обнимались, радовались. Катерина плакала и думала о Саше: «Не дожил мой сыночек до этого дня…» Плакали многие. Не было ни одной избы, где бы никого не убила война. В этот же день устроили гулянье: на площади возле церкви поставили столы, несли, кто что мог. «Победа!» – радостно неслось по деревне.

В деревню вернулись саперы. После сражений на полях и в лесах осталось много снарядов и мин: любопытные дети выискивали их, пытались сами обезвредить и подрывались. Война, окончившись на бумаге, все еще оставляла свой страшный кровавый след в деревне.

Возвращались беременные медсестры: «приносили солдат». На почту доставляли посылки с трофеями: в основном с одеждой и обувью.

Пришла такая посылка, набитая ношеными вещами, и от Коли.

Катерина хотела раздать вещи соседям, но Глаша вмешалась и распорядилась по-своему: что-то продала, а что-то стала носить сама.

Вернули библиотеку. Жизнь в деревне оживилась: организовывались танцы под немецкий трофейный граммофон, показывали звуковое кино. Свет обеспечивал движок, а аппаратуру привозили на полуторке. Перед кинофильмом кто-то обязательно выступал с новостями о мире и по стране.

Мужчины возвращались, но мало: полегли под Ржевом. Молодые вдовы, тоскуя по мужскому плечу, тайно встречались с четырнадцатилетними мальчиками, которые выглядели очень взрослыми.

В 1945-м объявили амнистию, в том числе дезертирам. Многие вернулись домой, но долго не задержались: их и детей открыто называли дезертирами, избивали.

Как-то вечером пришла Паня. Прямо с порога заплакала и выпалила:

– Мама, меня замуж зовут. Не знаю, что и делать.

– Ты садись, – пригласила ее Катерина и, усадив, ласково погладила по плечу, – расскажи сперва: кто? Что?

Паня засмущалась, покраснела, укрыла лицо руками:

– И не знаю, как сказать-то.

– Ну что ты, доченька, не чужие мы с тобой. Кто зовет-то тебя?

– Да вот мужчина тут один, солдат. Бездомным остался – всю деревню его подо Ржевом сожгли, никого родни не осталось. Вот и стал по деревням ходить: кому пилы точит, кому самовары лудит. Делал всякую работу: мужиков-то в деревнях мало.

– Да, женщинам одним тяжело приходится, – согласилась Катерина.

– Вот пришел, поработал у меня, да так и остался, – опустив глаза, проговорила Паня.

– Любишь его?

Паня заплакала:

– Люблю. Вы простите меня!

– За что простить, милая ты моя? Сашеньки нет на свете, горе это огромное, но ты молодая, ты живи еще, радуйся, детей рожай.

– Я думала, что прогоните меня, – призналась Паня.

– Что ты? Счастье-то какое! Ты полюбила! Значит, не окостенело сердечко твое, как у Глаши моей.

– Он знает про немца того, – глухо добавила Паня. – Я сама ему рассказала, боялась, что найдутся добрые люди.

– Принял – значит, любит тебя, значит, не сомневайся, выходи за него.

– Спасибо вам, мама. И еще… Не мучайтесь – знаю я про Лёлю. Видела ее.

– Как? – всплеснула руками Катерина.

– Солдаты из госпиталя. Ездила я в Старицу посмотреть. Говорила с ней.

– Зачем? Зачем ворошить? Ведь не воротишь уже ничего!

– Понять хотела, что в ней Саша нашел. Так и не знаю. Но все прошло, не в обиде я. Пойду.

– Ты уж не забывай меня, заходи, почаще заходи, – попросила ее Катерина. – Тебя увижу – Сашу вспомню.

Катерина долго не ложилась спать. Война перекорежила, поломала столько жизней! Невозможно измерить и осознать! Она тяжким грузом еще будет висеть на тех, кто родится и будет жить после. Но через эту беду нашли свое счастье Паня и бездомный солдат. Значит, нашлась ведь крупица надежды в этом море людского горя? Катерина всю ночь вспоминала Сашу. Она все еще мечтала иногда, что где-нибудь в канцелярии произошла ошибка и что сын еще вернется домой, привычно задорно застучат его шаги по их длинному бревенчатому коридору. Саша, Сашенька… Встретил ведь любовь свою перед смертью! Говорила Вовиха, что потеряю его и что еще больнее будет. Права была. Сейчас намного, во сто крат больнее. Катерина редко спала теперь, урывками. Все думала, думала. Вставала ночью поправить одеяло Ванечке, прислушивалась к его мягкому дыханию и снова возвращалась к своим думам. Горе плотным кольцом сковывало Катерину.

Летом, сразу после объявления победы, Глаша поселилась отдельно – сняла половину дома в Заречье. Сына с собой не взяла, сказала матери:

– С тобой ему лучше будет.

Это Катерина и сама понимала: работать Глаша устроилась на почте, стала много пить, материться, возвращалась под утро. По праздникам пела. Большой любовью у нее пользовались скабрезные частушки: «Ой, спинка болит, серединка болит, только там не болит, где мой милый шевелит!» Катерина не узнавала в этой разухабистой бесстыжей бабенке свою нежную девочку. Папину дочку. В Глаше словно что-то надломилось, и она решила: «Ну и пусть! Живу один раз!»

Очень скоро по деревне поползли слухи: Глаша с подругами устроила притон, который прозвали «Девяткой» из-за числа подруг, там собиравшихся, зазывавших на развлечение мужиков. Однажды Катерина побывала там: безвкусно, аляповато обставленная комната, на стенах немецкие гобелены, на столе, покрытом кружевной скатертью, красовался трофейный фарфор. Одеваться Глаша стала модно, вызывающе, не в пример ровесницам, которые шили тапки из парашютной ткани и в них бегали на танцы.

Мать пробовала увещевать Глашу, но она лишь хохотала в ответ. Катерина попросила Александра поговорить с ней, но он лишь процедил:

– Моя дочь для меня умерла.

Вскоре пришло письмо от Коли: дослужился до майора, и ему дали квартиру в Москве, по знакомству взяли на Лубянку. Катерина долго не решалась ему написать, все еще не уходила боль после их последнего разговора. Не могла не думать о том, что, если бы не Коля, Саша остался бы в берновском госпитале, не стремился бы на передовую и не погиб. Ответил Александр, много жаловался на непонимание семьи, на Глашу, на одиночество, и очень скоро Коля стал звать отца к себе в Москву. Александр, недолго думая, засобирался. Уложил чемодан со своими университетскими книгами, спустился вниз и пришел прощаться с Катериной:

– Еду к Коле жить. Здесь не могу больше.

– Как же ты? А я как?

– Мне тошно здесь. Я здесь все ненавижу. И тебя тоже.

С этими словами Александр вышел из дома и отправился на станцию.

Катерина вышла на крыльцо и смотрела, как он уходил. Столько лет вместе, столько пережили. Оплакали сына. Потери, революция, войны. Может, и не жили душа в душу, но все же детей родили и не были чужими друг другу. И вот сейчас, когда старость была не за горами, муж бросил ее и сбежал как трус. В тяжелое, голодное время оставил с дочерью и внуком. Глаше был нужен строгий отец. Пусть бы отругал ее, даже ремнем бы отходил, ведь именно этого она и добивалась, но только бы не был таким равнодушным. Муж несколькими словами перечеркнул всю жизнь Катерины. Будто все было напрасно.

Через два месяца из Москвы принесли телеграмму, несколько слов о том, что Александр умер от пневмонии и чтобы Катерина готовила похороны.

Через день появилась полуторка с гробом, обитым алой материей. Приехал и Коля. Он сильно изменился с 1942 года, когда Катерина в последний раз видела его: смурной, ни с матерью, ни с Глашей не разговаривал. Вместе с ним была молодая женщина с бегающими карими глазками, которую он представлял соседям как свою жену. «Как странно, – подумала Катерина, – а мы и не догадывались, что Коля женился». Женщина так и осталась безымянной – Катерина не узнала, как ее звали.

Во время похорон Катерина молилась о душе Александра. Они были когда-то счастливы, были. Жизнь прошла. Александра больше нет. Как легко и незаметно можно все потерять! Она вспоминала свадьбу, первую ночь, купание в лесном озере, как муж впервые признался ей в любви. И что же теперь? Он лежал в гробу, такой маленький, неузнаваемый, безобразный. Она не могла отыскать в нем черты мужчины, которого когда-то любила, даже его волосы с медным отливом превратились в ржавую паклю.

Глаша рыдала над гробом:

– Папа, папочка, прости! Папочка, как же я без тебя? Папочка, миленький мой!

Глаша любила отца, и все ее выходки, ее разгульная жизнь были вызовом ему: «Вот, посмотри, на что еще способна твоя дочь!» Глаша ждала, что отец простит и примет ее. Не дождалась. На поминках напилась так, что домой ее отнесли на руках.

Ванюшу на похороны Катерина не пустила – отвела к соседке – ему было уже больше трех лет, а он все еще не разговаривал. Катерина боялась испугать его, жалела.

Уезжая сразу после поминок, Коля молча сунул письмо.

Катерина взяла конверт. Открывать не хотелось. Если бы в нем было что-то хорошее, Коля наверняка сказал бы. Она устала горевать. Ее сердце после смерти Саши онемело. Катерина работала, хлопотала по хозяйству, заботилась о Ванечке и даже смеялась. Но как будто во сне. Ничто ее по-настоящему не радовало и не огорчало. Даже мужа как будто хоронила не она, а кто-то другой.

Уложив Ваню, Катерина зажгла керосинку, аккуратно разрезала конверт и стала читать:

«Милая моя Катя, прости меня. Жизнь наша не сложилась, и виноват в этом только я. Не так я видел мою судьбу, мое предназначение. Хотел справедливости, жить по совести, своим трудом, на своей земле. Но мои идеалы, как ты знаешь, рухнули. Приспосабливаться не мог и не хотел. Так уж получилось, что убеждения оказались важнее всего. Я думал, что все еще успею исправить, что все временно. Но шли годы, я внутренне костенел. Мне понравилось быть одному. Своим равнодушием я хотел наказать тебя, но наказал только себя. Если и была в тебе любовь, я сам разрушил ее. Благодарен, что ты не оставила меня, несмотря на то, что я был жесток к тебе. Ты не выбрала более легкую жизнь, хотя могла бы. Я умираю, и вот к такому итогу жизни пришел: во мне ничего не осталось, даже разочарования.

Я должен покаяться перед тобой. В тот день, когда приходил Николай, я сам выдал его Ермолаю. Больше всего на свете боялся потерять тебя. Ты должна знать: Николай умер в поезде, не доехав до Свердловска.

Надеюсь, когда-нибудь простишь меня.

Александр».

Катерина опустилась на колени и завыла. Отчаяние, ярость переполняли ее. Даже мертвый, Александр продолжал ранить ее. Катерина оплакивала свою жизнь, Николая, Александра и сына. Всех близких, которых она потеряла. Она думала о счастье, которое так и не обрела. Да и нет его, наверное, нигде…

Катерина вдруг услышала знакомые шаги в коридоре. Шаги хромого, любимого ею человека. Николай совсем не изменился.

– Узнала меня?

Он крепко обнял ее, как прежде. И Катерина снова, после долгих лет, почувствовала себя в безопасности.

– Походку твою узнала… Но не могла поверить. Я думала, что нет тебя на свете…

– Как видишь, живой.

– Как же ты спасся?

– Отправили в Свердловск, а там удалось затеряться. Сделал новые документы, устроился писарем. Потом переводчиком. И вот вернулся.

– Что же ты раньше не приехал?

– Я и так много в твоей жизни наломал. Пока Александр был жив – не мог. Не хотел так.

– А как же семья?

– Семьи я больше не создал. Тебя ждал.

– Как же мы теперь будем? Жизнь прошла… Не поздно ли нам? – с сомнением спросила Катерина.

– Нет, не поздно. Все помню, как вчера. Я все так же люблю тебя.

– Я человека убила.

– Знаю одно: значит, так было нужно.

– Да. Но грех все равно на мне…

– Я твоего греха не боюсь. Мне своих хватает. Катерина… любишь ли ты меня, как сказала мне тогда? Я каждый день твои слова вспоминал, только благодаря им выжил.

– Люблю. И никогда не переставала, – призналась Катерина.

– Это и было твоим счастьем – искренне, без остатка любить. Дар безграничной любви редок, многие боятся отдаться ей, потому что она ранит и слишком часто приносит разочарования.

Катерина очнулась уже ночью. В темной комнате тоненько плакал Ваня, забившись за печь и закрыв лицо ручками.

– Что ты, Ваня? Испугался? Ты прости меня! – Катерина подхватила ребенка и прижала к себе. – Мы к доктору поедем, к профессору, ты заговоришь у меня, мой милый, хороший мой.

Катерина вдруг увидела в мальчике маленького Сашу. Она вспомнила, какая нежность охватывала ее всякий раз, когда она смотрела на сына, когда вдыхала особенный запах его волос, его одежды. Все в нем радовало ее: и маленькое родимое пятнышко в виде бегущей лошади на его худенькой спине, и крупные не по возрасту ступни.

Любовь к Ване переполнила ее сердце, вытеснив предательскую жалость к неговорящему мальчику. Он нуждался в ней. И Катерина, как это уже случалось раньше, знала, что сделает все, чтобы помочь. Жизнь, обещавшая сложиться счастливо, обернулась потерями, непроходящей ноющей болью. Ну что же…

Катерина почувствовала, что нужна таким же, как она, одиноким женщинам, которым предстояло поднимать страну после войны. Она больше не жалела себя. Силы возвращались. Катерина представила, что стоит на берегу реки и не может уйти, что бы ни случилось. Мимо проносились годы, проходили эпохи. Грохотали войны. Но она, незыблемая, оставалась на месте. Потому что знала, поняла наконец, что женщины – основа всего. Как земля. Мы и есть земля.