Глава 6

Зима 1920 года была ранняя, как и ожидалось: куры с осени начали линять прежде времени, и на Покров дул северный ветер.

Катерина подоила коров и села за веретено. «Хоть бы год был легкий, не голодный», – думала она и вспоминала икону Хлебной Богоматери, которую видела в братковской церкви. Катерина пряла, повторяла «Богоро́дице Де́во, ра́дуйся, благода́тная Мари́е, Госпо́дь с Тобо́ю… – и прибавляла: – Сохрани, защити детей моих».

Александр и Агафья, громко собачась, резались в карты. Александр недолюбливал барскую кухарку, считал, что она всегда на стороне жены, что, собственно, так и было, но карты их сблизили и примирили. Катерина немного поворчала из-за того, что играют в пост, но Александр раздраженно отмахнулся: не мешай, баба, своим делом занимайся.

Сыновья уже крепко спали. На Покров Катерина родила девочку, которую назвала Глашей: никак не могла простить себе, что не уберегла сестру, не вмешалась, оставила на поругание Митрию. Глаша проснулась, и Катерина принялась качать люльку:

 

Ой, качи-качи-качи,

В головах-то калачи,

В ручках прянички,

В ножках яблочки,

А за пазушкой медок,

Во всей люльке сахарок.

 

Забрехала собака. Александр с Агафьей насторожились и отложили карты.

«Неужели опять продразверстка?» – испугалась Катерина. Уж сколько их было! Ведь совсем недавно приходил продотряд, искали зерно, кочергой пробивали стены, но сверх положенной нормы ничего не нашли, плюнули и убрались восвояси – повезло, что только пару кур прихватили.

На домах тех хозяев, кто не выполнил продразверстку, писали сажей «враг советской власти», а осенью их гнали через все село, безжалостно топтали лошадьми, а потом держали в холодном амбаре, избивали нагайками и грозились расстрелять. К тому времени в деревне многим приходилось есть падаль, сено и опилки. Отдавать было нечего. Власти это знали, но все равно сажали должников в тюрьму. Несколько человек там умерло от тифа. Многие бежали в леса, скрывались. Даже Александр, поборник закона и того, чтобы все было правильно, видя в прошлые годы, что продотряды забирают все, до последнего зерна, закопал на отдалении от хутора несколько высоких глиняных кувшинов с зерном – знал, что нормы не хватит, чтобы прокормить семью и отсеяться весной.

На хуторе теперь вместо трех лошадей, шести коров, двадцати овец и пяти свиней, которых купили летом 1917 года, оставалось только две лошади, две коровы да две свиньи – всех тварей по паре. Все лето Катерина, Александр и Агафья работали от зари до зари, чтобы собрать урожай и заготовить сено впрок. Беременная Катерина трудилась наравне с остальными, не жалея себя: потерять еще не родившегося ребенка казалось не таким страшным, как если бы от голода умерли сыновья.

Коля через год после рождения вдруг заболел животом. Лечил Петр Петрович, держал при себе в больнице, кормил неизвестно откуда и какими силами добытым рисовым отваром, но ничего не помогало. Петр Петрович сказал готовиться к худшему и отдал слабенького Колю домой, умирать. Катерина плакала и все время держала сына на руках, качала, обнимала – не могла смириться с тем, что Коля умирает. В это время кто-то угостил Сандаловых куском сала, которое, уже никого не радуя, белело на мрачном пустом столе. «Сюда, на этот стол, скоро положат моего сына», – горестно думала Катерина. Мальчик вдруг потянулся к салу, но Катерина не дала: «Что ты, Коля, нельзя тебе!», но Александр устало махнул: «Дай, все равно умрет». Коля схватил кусочек сала в кулачок и стал жадно сосать. Отрезали еще, дали – и мальчик отжил. Но вследствие болезни и частого недоедания ножки у него были кривыми, а зубы росли гнилые и неровные. Катерина жалела Колю, недостатки которого сильно выделялись в сравнении с красивым Сашей, но утешала себя: не в этом счастье.

Тихо постучали в окно. «Свои», – вздохнула с облегчением Катерина. Не продотряд и не красные за дезертирами – такие в окно не стучат, а сразу в дверь что есть силы колотят.

И действительно – сквозь запотевшее стекло Катерина узнала Глашку.

«Что-то случилось, – думала Катерина, пока с керосиновой лампой в руках шла открывать двери, – наверняка Митрий опять отколошматил!» Глашка, которая жила теперь близко, в Бернове, где Митрий заново отстроил себе дом, уже как-то прибегала к ней, спасаясь от пьяных побоев мужа. Повозившись с крюками и засовами, Катерина наконец отперла тяжелую деревянную дверь. На пороге, припорошенная снегом, стояла заплаканная Глашка. В тусклом мерцающем свете лампы Катерина увидела, что за спиной у сестры, сверля хищными глазами, затаился Митрий со спящей Фросей на руках. Впился масленым взглядом в отяжелевшую грудь Катерины, которую она, опомнившись, тут же поспешила прикрыть платком. При виде Митрия страх обуял Катерину, не могла выдавить ни слова.

– Катька, спрячь нас! – взмолилась Глашка.

– Что ты? От кого?

На шум вышел Александр. Увидев Митрия, хотел оттолкнуть Глашку и захлопнуть дверь, но Катерина не дала.

– Митрушу ищут какие-то по селу, еле ноги унесли, – лепетала Глашка, пока Митрий с вызовом смотрел на Катерину и Александра. В его взгляде не было ни тени страха.

– Пусть сам свои дела решает, – сплюнул с крыльца Александр.

– Бабу с дитем хоть пусти – на сносях она, – буркнул Митрий, – а то мне не с руки с ней бегать. Все через нее сгинем.

– Ай, Катька! Убьют они его! Детей сиротинками оставят! А кто ж их напоит и накормит?! – заголосила Глашка.

Фрося от крика проснулась и заплакала. Митрий стал ласково утешать ее, щекотать: «Доча моя…» Катерина подхватила девочку, прижала к себе и успокоила, всем видом показывая Глаше, что возьмет Фросю, что бы ни решил Александр.

– Сестру пущу, а тебя – нет, сам выпутывайся! – отрубил Александр.

– Про другое и не просил, – вальяжно бросил Митрий и собрался уходить.

Глашка заверещала, повиснув на муже:

– Ах, родненький ты мой! А на кого ж ты нас покидаешь?

– А ну, заткнись! Что ты как по покойнику голосишь?! – Митрий раздраженно стряхнул жену.

Глашка, обливаясь слезами, прошептала, упав на колени перед Александром:

– Жить без него не смогу, удавлюсь, вот те крест!

Катерина дотронулась до рукава мужа, но он стоял не шевелясь и равнодушно курил, глядя вслед уходящему Митрию.

Вдруг со стороны дороги послышалось лошадиное ржание. Глашка растерянно поднялась с колен. Не могла решить, в какую сторону бежать: к дочери или к мужу. Митрий обернулся и стал выжидающе смотреть на Александра. Оба понимали: те, что пришли за Митрием, не будут разбираться в их отношениях, принимал Александр Митрия у себя или нет, и порешат всех скопом.

Александр махнул:

– Возвращайся – черт с тобой!

Когда Митрий с насмешливым видом не спеша подошел, Александр процедил:

– Только на одну ночь. На чердаке посидишь. А завтра чтобы не было и духу!

Митрий злобно усмехнулся:

– Ну, хозяин, никогда не забуду гостеприимство твое!

Катерина унесла спящую девочку в дом:

– Пусть в тепле спит – со своими положу. Кто знает, сколько у меня детей?

Всадники приближались. Залаяла собака. Доносилось, как люди спешились у калитки и, не особо скрываясь, переговаривались, пока привязывали лошадей.

Александр быстро повел беглецов на чердак – тайный узкий лаз со стороны леса, который не был виден из дома. Он специально сделал себе это убежище, чтобы скрываться, если его соберутся мобилизовать в Красную Армию. Пускать сюда Митрия было риском, но другого выхода сейчас не придумал.

Едва Александр успел вернуться в дом через двор, как в переднюю дверь постучали. Агафья, которая слышала разговор на крыльце, вздыхала и бубнила: «У самих детей трое…», «в Дмитрово к матери своей бежал бы, что ль, собака…». Александр пошел открывать дверь.

В дом, грохоча запорошенными сапогами по коридору, вошли четыре красноармейца с винтовками. Огляделись. Следом за ними в проеме появился невысокий коренастый мужчина в красноармейской форме, при погонах и с медалями на шинели:

– Бог в помощь! Барон фон Киш.

– Александр Сандалов, а это жена моя и родственница ее. – Александр показал на женщин.

Красноармейцы тем временем беспардонно шарили по комнатам, заглядывали под кровати. Такое уже случалось, но Катерина все равно еле сдерживалась, чтобы не броситься на них.

– Больше никого?

– Нет, – поспешно ответила Катерина. – Только дети спят. Кто вы такие?

– Ты накрой на стол, хозяйка, накорми путников, – сказал барон, не обращая внимания на вопрос. Он подал какой-то знак, и двое красноармейцев вышли во двор, стали искать там.

– Никого, – доложил один из них, вернувшись.

– Ступайте на караул, – приказал фон Киш, и те двое вышли на крыльцо.

Катерина принесла солений и немного хлеба, испеченного из муки и опилок. Весь прошлый год не было соли – не поставляли в губернию. Не могли заквасить капусту, посолить овощи. К счастью, сейчас соль появилась, но менять ее приходилось на не менее драгоценный хлеб.

– Агафья, иди к себе, – шепнула Катерина.

Агафья села у печи на кухне и стала молиться так громко, что слышалось и в комнате:

– Господи, избави нас от супостатов!

Раскрасневшийся с мороза фон Киш устало плюхнулся на хозяйское место, грохнув револьвером об стол. Двое красноармейцев, прислонив винтовки к стене, развалились по обе стороны от барона: один высокий, рыжий, с длинным вытянутым лицом и квадратной челюстью, а второй маленький, верткий, с черными пронзительными глазами.

– Ну, хозяин, и ты садись, – миролюбиво пригласил фон Киш.

Александр молча присел на лаву. Катерина настороженно встала у печки, скрестив руки на груди.

Фон Киш кивнул рыжему – тот достал из-за пазухи заткнутую газетой бутыль белесого самогона и торжественно водрузил ее на стол, с вызовом поглядывая на Александра: а? Каково? Самогон сейчас не гнали – не хватало ни зерна, ни картошки даже на еду. Верткий молча выудил из-под шинели шмат желтого в крошках махорки сала, завернутый в агитационную листовку.

– Неси чарки, хозяйка, – скомандовал верткий.

Александр коротко кивнул Катерине, она сходила на кухню и принесла рюмки. Рыжий залихватски налил, не уронив ни капли на стол. Выпили молча, не чокаясь. Верткий коротко крякнул, потянулся через фон Киша за бутылкой и налил по новой.

– Это ты, что ли, управляющий? – спросил барон, закусывая самогонку хрустким огурцом.

– Бывший, – буркнул Александр, махом выпив самогон.

– А что не в армии? Дезертир? – подмигнул фон Киш.

Рыжий и верткий довольно загоготали.

– Чесотка была – не взяли.

Катерина знала, что про чесотку Александр врет. Одолжил у Петра Петровича медицинскую энциклопедию, расчесал тело, сверяясь с картинками, и явился на призывной пункт. Петр Петрович, скорее всего, понял, но дал справку о негодности и отправил домой. Больше Александра не призывали.

– Да вы сами дезертиры, – догадалась и вслух сказала Катерина. Она устала бояться всех и вся: и продразверстку, и дезертиров, и бандитов, которые скрывались в лесах.

– Мы идейные, – возмутился фон Киш. – Против большевиков, которые пьют народную кровь, забирают последнее, довели народ до нищеты. А ты что думаешь? Нужна революция народу?

– Я ничего не думаю. Раньше много думал, а теперь перестал, – сказал Александр.

– В стороне хочешь остаться? Чистеньким? Пока другие за тебя кровь проливают? – взъерепенился рыжий.

– Или и вашим, и нашим? Так не бывает! – подхватил верткий.

– У меня семья, дети, мне их прокормить надо. И это все. Я голосовал за большевиков, хотел, чтобы война поскорее закончилась, чтобы была справедливость. Но теперь снова война: брат на брата идет. Продразверстка, а другими словами, грабеж. Те, кто в верхах, все себе забирают – это даже у нас не новость, продком себе в амбар зерно в открытую отгружает.

– Вижу, ты наш человек, – фон Киш с готовностью наклонился вперед и положил руки на стол: натруженные, мозолистые, с выступающими жилами – руки крестьянина, а не офицера. Почувствовав изучающий взгляд Катерины, быстро убрал их под стол.

– Нет, я не ваш, не зеленый. Чем вы лучше? – не стал сдерживаться Александр. – Вы точно так же своих убиваете, грабите продсклады. Ничем не лучше бандитов, которые тут шныряют.

– Саша! – испугалась Катерина. Она знала, что за такие слова мужа могут запросто застрелить.

– А ты, баба, шла бы на кухню, не вмешивалась в мужские разговоры, – заметил верткий, красноречиво глядя на Александра: «Что это у тебя тут баба совсем от рук отбилась».

Не обращая внимания на слова верткого и раздосадованный взгляд мужа, Катерина осталась стоять у печки, не шелохнувшись.

– Ну, может, и есть в твоих словах правда, – спокойно согласился фон Киш, – зато мы идеей живем, мы хотим сделать как лучше, а ты только рассуждаешь у себя в углу, как крыса, – заметив, как покраснел Александр и как вздулась вена у него на лбу, он спокойно продолжил: – Но не за тем пришли. Мы тебя знаем, еще как управляющим по селу на лошади гарцевал. Молодой, но грамотный. Не обижал нас, крестьян.

– Не помню вас, – ответил Александр. – Зачем пришли? Что ищете? Еды, сколько можем, дадим – и уходите подобру-поздорову.

– Митрий Малков нам ох как нужен. Знаешь такого? – спросил фон Киш.

– Знаю. Комбедом был. Все его знают.

– А сейчас заведующий волпродкомом, – подсказал рыжий.

– Верно.

– Так вот где он, не подскажешь?

– Знать не знаю. В деревне ищите.

– Зачем он вам? – спросила Катерина.

– Дело у нас к нему, – недобро усмехнулся фон Киш.

– Так если вы все про всех знаете, – решилась Катерина, – то знаете и то, что жена его – родная сестра мне.

– Потому мы его у тебя и ищем, милая, – сказал фон Киш. – Ни его, ни жены в Бернове нет. Кто-то донес, что ищут его, вот и скрылся.

– И здесь нет – не стали бы прятать. Он сестру мою силой взял, – сказала Катерина.

– Не знал этого.

– Не троньте ее – и так пострадала, – стала просить Катерина.

– Не она одна, – ответил фон Киш. – Жену мою с детьми голодом заморил, когда комбедом ходил, – все отнял, издевался. А сейчас как ни в чем не бывало – снова здорово – в продкомитете… Умерли они, пока я воевал. Да знаешь ты ее – Пелагею мою, – добавил, помолчав, барон.

– Белякова? – удивилась Катерина. – Так ты Фрол? Который старостой Бернова до войны был?

– Не узнал я тебя, – признался Александр. – Другой ты совсем теперь.

– Был Фролом, да нет его больше, теперь барон фон Киш вместо него.

С кухни прибежала Агафья, бросилась к столу, упала на колени:

– Фро-о-ол, миленький, пощади! Ни в чем мы не виноватые! Завсегда ты справедливый был, так и сейчас смилуйся…

– Прошу, сестру мою не трогайте – беременная она, – снова стала просить Катерина.

– Женщин не трогаем, – осклабился рыжий.

– Только по согласию, – заржал верткий.

– Слово даю – не тронем, – пообещал фон Киш. – Баба тут ни при чем.

Засобирались.

– Так точно не знаете? – снова спросил фон Киш, сверля взглядом Катерину.

– От нас ему помощи не будет, – заверил его Александр.

– Ну, так бывайте, но Малкову, если встретите, передайте, что он не жилец! – попрощался фон Киш и жестом показал верткому, чтобы тот оставил самогонку и сало.

Когда дверь за ним и за бандой закрылась, Агафья вскочила и побежала во двор.

Вернувшись, созналась:

– От страха чуть под себя не сотворила! А ведь я его по голосу сразу признала, Фрола-то.

– Ну а что ж тогда сразу не сказала? – раздраженно спросил Александр.

– А то ж не знаю, за каких он, ну его к лешему.

Убедившись, что банда ушла, Александр условленным знаком постучал в потолок.

Вскоре на пороге показался Митрий.

– Ушли.

– Кто хоть?

– Фрол Беляков.

– А, помню его, – задумчиво пробормотал Митрий. – Зачем же я сдался-то?

– А ты сам-то не помнишь, как у жены его и детей последнее отобрал? Что они с голоду умерли? – не выдержал Александр.

– Не помню, – пожал плечами Митрий. – Что, одна она такая была, что ли? Советскую власть не уважала – и вот…

– Ну и мразь же ты, – вскипела Катерина.

– Сейчас же выметайся! Жена твоя может пожить, если захочет, – приказал Александр Митрию. – А если кто узнает, что мы тебя прятали, я тебя раньше фон Киша хоть с того света достану!

Митрий, засвистев веселую мелодию, вышел, грохнув дверью. Утром, пока еще не рассвело, Глашка прибежала за Фросей:

– В Дмитрово к матери поеду.

Дуська к этому времени заневестилась и взяла домой примака, который тоже пил, да еще и крепко колотил ее вдобавок. «Расцвела я на старости лет», – лыбилась счастливая Дуська. И правда, лицо ее частенько было разукрашено синяками причудливых форм и оттенков.

– Мы не гоним. И Фрол сказал, что не тронет тебя, – сказал Александр и добавил, обращаясь к Катерине: – Жалко ее, дуру.

– Нет, пойду я, Митруша сказал, чтобы непременно сегодня ехала.

– Вот, санки возьми – не на руках же нести ребенка, – предложила Катерина. – Давай провожу.

– Нельзя, чтобы люди видели, что у вас ночевала, – мудро рассудила Глашка, но санки взяла и усадила в них дочку. Обнялись. Катерина крепко прижала сестру к себе – сердце ныло от жалости к Глашке. Не знала, что сделать, как помочь ей.

– Ангела-хранителя в дорогу, – попрощалась Катерина, смахивая слезы. Она верила слову Фрола и утешала себя. «Не может он решиться на такое зло и погубить беременную женщину», – думала Катерина, глядя вслед сестре.

В начале 1918 года Николай с детьми через Финляндию добрались до Парижа и остались там. Вот уже несколько лет Николай снимал небольшую квартирку на четвертом этаже в двадцать третьем доме по улице Аркад. На пятом жила шумная семья де Фонтеней, которая занимала целый этаж, а на шестом ютились прислуга и гувернантки, у которых был отдельный, черный вход. На первом этаже жили консьержи, а на втором сдавались комнаты, но без большого успеха – иметь жилье над консьержами считалось неприличным. А кому принадлежала квартира на третьем этаже, Николай не знал – она пустовала. Рядом, в одиннадцатом доме по этой улице, располагался знаменитый бордель Пруста. В который, впрочем, Николай никогда не заглядывал.

В Париже ему удалось устроиться работать рядовым служащим в банк Crédit Lyonnais, куда каждый день ходил пешком по бульвару Капуцинок. Не бог весть какая должность, но Николай мог снимать неплохую квартиру и вести хоть и скромную, но вполне приличную, без излишеств, жизнь.

Частенько шел гулять на площадь Мадлен, где возвышалась величественная церковь, в которой венчался Наполеон. Любил сидеть в маленьком кафе на углу улицы Тронше, между магазинами Эдьяр и Фошон, а потом отправлялся гулять в помпезный сад Тюильри или же в аристократический парк Монсо. Николай пристрастился подолгу бродить по Парижу, пока боль в ноге не давала о себе знать. Тогда он садился в ближайшем кафе, заказывал кофе и рюмку водки, или, если ее не оказывалось, кальвадоса, и шел дальше. Прогулки отвлекали от мыслей о Катерине и о том, что он ничего не делает, чтобы она была рядом.

Наташа и Никита жили у Анны и Левитина, совсем недалеко, в районе Опера́. Левитин в Париже преуспел, устраивал выставки, выгодно продавал картины и мог позволить себе шикарные апартаменты. Забрать детей предложила сама Анна, и на удивление оказалась заботливой матерью. К тому времени она родила от Левитина дочь. Очевидно, последнее материнство от любимого мужчины растопило лед в сердце Анны, и она превратилась в настоящую наседку: наняла учителей, чтобы заполнить пробелы в образовании старших детей, хлопотала об их гардеробе, устраивала для них шумные веселые праздники. Наташа и Никита тянулись к беззаботной счастливой матери – их стал тяготить посуровевший за эти годы Николай.

Русских в Париже было много, и как будто с каждым днем становилось все больше. Так Николаю казалось каждый раз, когда он приходил на воскресную службу в церковь Александра Невского на улицу Дарю. Эмигранты стекались туда, убегая через пока еще открытые границы с Финляндией или через юг России. В этот небольшой храм, зажатый между домами в восьмом округе Парижа, соотечественники Николая приходили помолиться, услышать русскую речь и, конечно, в надежде встретить родственников и друзей, с которыми вследствие революции потеряли связь. Перед церковью висела доска, пестревшая отчаянными объявлениями людей, которые искали друг друга.

Эмигранты с надеждой говорили о том, что революция, вся эта напасть, несомненно, скоро закончится, большевики отступят и в ближайшее время можно будет наконец вернуться домой. Но белые терпели одно поражение за другим. Стало очевидным: красные побеждали и Гражданская война подходила к концу.

Николай понимал, что былого не вернуть. Помнил сумасшедший блеск в глазах матросов, а также холод винтовки, которую наставил на него Ермолай. Эта болезнь проникла в умы и сердца слишком многих, ее невозможно было вот так просто вылечить. «Может, через сто лет, когда нас здесь уже не будет?» – думал Николай.

В этот день на Казанскую, в ноябре 1920 года, Николай, как обычно, пришел на улицу Дарю. В Париже стояла сырая и промозглая погода, то и дело принимался моросить мерзкий мелкий дождь. Хромающей походкой, с тростью, Николай прошел по промокшему насквозь бульвару Осман и на улице Курсель свернул на Дарю. Иногда, если оставалось время, он ненадолго заглядывал в парк Монсо побродить среди пропитанных влагой деревьев, но не сегодня – из-за погоды нога особенно ныла, поэтому он долго шел и чуть не пропустил часы. После литургии в трапезной прихожане обсуждали вести с Украины. Стало известно о массовом голоде, приведшем к людоедству, о чудовищных реках, в которых плыли распухшие от голода тела людей, о несчастных женщинах, которые, чтобы спасти своих детей, отдавали их в приют. Прихожанки в голос плакали. Мужчины, едва сдерживая слезы, выбегали во двор покурить.

Николай думал о Катерине. Новостей из Тверской губернии давно не приходило. Но что можно вообразить себе о судьбе крестьян на скудной урожаями тверской земле, если на плодородной Украине творилось такое? Николай и сам не заметил, как принял решение вернуться на родину за Катериной. Детям он был уже не нужен, а жизнь эмигранта, которую он здесь вел, представлялась ему бессмысленной. Он без труда выправил поддельные документы, узнал, где безопаснее переходить границу, и отправился в Финляндию, чтобы вскоре снова оказаться в Бернове.

Накануне Рождества на хутор заглянула Вера: она каждый год вместе с детьми Сандаловых мастерила красивые игрушки и помогала украшать елку – такая у них завелась традиция. После революции и отъезда Вольфов Катерина с Верой сдружились: обе с трудом привыкали к новой действительности. Вере было трудно и непривычно самой вести хозяйство, экономить каждую горсть зерна и щепотку муки, она не умела печь хлеб с лебедой и с опилками, доить корову – всему этому ее научила Катерина. Катерина тоже радовалась встречам с образованной Верой: ей, постоянно занятой хозяйством и заботами о детях, не хватало душевных разговоров о чем-то отвлеченном, не только об урожае, голоде и продразверстке.

Саша и Коля с нетерпением ждали Веру: часто бывая в Старице, она приносила городские гостинцы, несмотря на голодное время. Вот и сейчас пришла не с пустыми руками – подарила ароматные медовые пряники. Катерина усмехнулась: Саша будет экономить, есть по крошечке, а Коля тут же слопает пряник целиком, а потом будет клянчить у брата.

Сели мастерить елочные игрушки: Вера достала где-то скорлупок грецких орехов – две половинки соединяли вместе клеем и раскрашивали оставшейся с былых времен, чудом уцелевшей золоченой краской. В старые обертки от конфет (сейчас уже никто не мог вспомнить их вкуса, а Коле так и вовсе вспоминать было нечего – не застал), которые хранились по многу лет, заворачивали хлебный мякиш и вешали на елку вместе с бумажными гирляндами, поблекшими снежинками и фонариками, сохранившимися с прошлых праздников.

Закончив наконец наряжать, нетерпеливые ребята стали радостно, с воплями, скакать вокруг пахнущей лесом и морозом елки и забавляться с новыми игрушками, думая лишь о том, как бы незаметно схватить конфетку и съесть хлебный мякиш из нее. Но вот незадача: куда деть обертку? Выбросить нельзя – еще пригодится для следующего года. А спрятать – мать найдет и отругает.

Катерина покормила грудью Глашу и бережно передала девочку Агафье.

Притворив двери, наконец сели пить чай. Настоящего уже давно не найти, поэтому заваривали настои трав и шиповник. Привычку каждый год заготавливать травы на Иванов день передала еще бабка Марфа, а Петр Петрович научил, что шиповник необходим детям, ведь в нем содержится необходимый и неведомый Катерине витамин С.

– А у меня новость! – заговорщицки подмигнула Вера.

У них с Петром Петровичем все еще не было детей, и Катерина подумала, что эта радостная весть связана с будущим ребенком.

– В больнице я как сестра милосердия больше не нужна – война закончилась, медсестер хватает, поэтому Петр Петрович справится и без меня. – Вера замолчала, сделав паузу: – Так вот я без дела не останусь: буду преподавать на ликпункте.

Встретив недоуменный взгляд Катерины, добавила:

– В школе ликвидации неграмотности! Слышала про такие?

– Нет…

Вера мечтательно затянулась, наслаждаясь сигаретой, и стала терпеливо объяснять:

– Видишь ли, с этого года Совнарком образовал Всероссийскую чрезвычайную комиссию по ликвидации безграмотности, чтобы бороться с темнотой.

– То есть для взрослых, что ли?

– Именно! Я об этом и пытаюсь тебе сказать. Чтение, письмо, счет…

– А работать-то когда?

– Днем работать, как работали, а учиться по вечерам, всего семь месяцев, два-три дня в неделю – и человек выходит грамотный и сознательный, – рассмеялась Вера, вдохновленная новой идеей просвещения. – Кому, как не мне, ликвидировать безграмотность в массах?

– Так ты уезжаешь?

– Куда уезжаю?

– В Старицу, в школу эту.

– Да нет же, я об этом и толкую – в Бернове школа будет! Понимаешь?

Катерина задумалась. Николай научил ее читать и писать печатными буквами, еще немного считать – этого оказалось достаточно, чтобы вести дела в усадьбе и писать письма. Со временем Катерина научилась разбирать и написанное от руки, но это не давало возможности читать настоящие, большие книги Александра. Раньше, до войны, муж много читал вслух. Но после того как вернулся с войны и отдалился, перестал. Предпочитал одиночество и тишину. Только детям читал иногда, и то редко, да еще так, чтобы Катерина не слышала, будто нарочно. В свободную минуту, которая изредка выдавалась у него, уходил с книгой в другую комнату, прикрывал дверь и просил не мешать. Когда Катерина, взяв очередную книгу в руки и прочитав название, спрашивала, о чем она, Александр отмахивался: «Все равно не поймешь». «Считает меня темной крестьянской бабой, – с горечью думала Катерина. – А ведь я такая и есть. Так мне и надо – нечего было за образованного из купцов выходить. Я всегда была, да так и осталась недостойной». Мысль о том, что она наконец сможет учиться, как всегда мечтала, что это, как знать, изменит жизнь к лучшему, обожгла Катерину, но в то же время молнией промелькнуло опасение: «Нет, не пустит меня муж. Ему хорошо, когда я такая…»

– Поздравляю тебя, Вера, – вслух сказала Катерина.

– Спасибо, милая моя, но я надеюсь, что ты станешь моей первой ученицей.

– Что ты, Вера, Глашу не на кого оставлять, – стала отказываться Катерина.

– Агафья-то на что? Всего-то два-три вечера, а то и один.

– Александр через лес никогда не позволит ходить. Зима, волки, ты же знаешь, что он никогда не отпускает по вечерам.

– Ну и ничего, значит, будет на санях тебя возить, это же близко! – У Веры на все был готов ответ.

– Что ты! – замахала руками Катерина. – Я и не смогу его просить об этом: все равно откажется, а то еще и рассердится!

– Ну, голубушка, это я беру на себя, уж мне, члену Лиги равноправия женщин, он точно не откажет. А нет – так и Петр Петрович вмешается! – Вера была уверена в своей силе убеждения. Знала, что Александр уважает ее и не захочет отказывать. Ей претила сама мысль, что муж может запрещать жене учиться.

– Господи помилуй, Вера! – взмолилась Катерина. – Не пустит он меня, ни за что не пустит. Зачем лишний раз в гнев вгонять…

Вера решила перестать давить и зайти с другой стороны:

– Понимаешь, ты нужна мне: ведь у всех баб такая же беда – мужья не пускают. Они боятся слово поперек сказать, чтобы битыми не ходить. А тут ликбез. Я все понимаю. Так вот, если ты пойдешь, то и другие за тобой пойдут, особенно солдатки.

Катерина молчала.

– Так я поговорю с Александром Александровичем? Как будто это полностью моя идея? И что я прошу тебя сама?

– Не знаю, милая Вера! Дай время подумать. И с мужем я сама поговорю. – Катерина жалела, что выдала свой страх, и сейчас стыдилась перед подругой.

Вечером вернулся Александр, но Катерина так и не смогла рассказать про школу грамотности и про желание там учиться. Всю ночь не спалось. Катерина вспоминала о своей решительности во время войны, о том, как уговорила солдаток пойти работать в усадьбу, как ездила в Старицу договариваться о пленных солдатах, как сама вела хозяйство. И что же теперь? Как так получилось, что она стала бояться своего мужа? Не решается попросить то, на что имеет право? Что случилось с ней?

В Сочельник как ни в чем не бывало пришла Глашка. Редкая гостья в доме Катерины: Митрий не хотел, чтобы сестры общались, и запрещал Глашке ходить на Сандалиху и принимать Катерину у себя.

– А как же банда?

– Так их обратно в лес загнали – Митруша на следующий день подмогу из Старицы вызвал. Долго еще не сунутся: двух людей убили, жалко, что самого фон Киша не поймали… Ох, насилу у Митруши отпросилась, всего-то на часочек отпустил, так я вот прямо сейчас и обратно.

– И то слава Богу, хоть увиделись. Может, хоть чаю попьешь?

– Не, пойду я. Ох, и ревнивый он у меня, – сиди, говорит, дома, чтоб никуда не ходила, – ухмыльнулась Глашка. – Девка, наверное, опять будет, – поглаживая живот, добавила она. – Пузо, глянь-ка, кругленькое, а не востренькое.

– Это же хорошо, когда девочка…

– Да вот только Митруша мальчика хотел, что, мол, девка, – в чужую семью работница, не в свою.

– Ну, Бог даст, и мальчик появится…

– Да, я бы рожала и рожала, – мечтательно сказала Глашка, – муж особливо тогда жалеет, даже пальцем не трогает, когда на сносях.

– Ох, как же терпишь ты такое, Глаша?

– Ничего ты не понимаешь, Катька. Это твой вон как сыч сидит. Слова доброго не скажет. А Митруша знаешь какой? Как обнимет – душа занимается. А как любить-миловать начинает, ох, ну не описать! Счастливая я, Катька!

– Любишь его?

– Люблю? Да я без него вроде как и неживая. Нет его, так под грудями ноет, жду, как придет.

Катерина промолчала. Надо же, как бывает. Глашка любит мужа. Почувствовала, что завидует сестре, и укорила себя: стыдно.

– Ну, так я вот муки вам принесла чуток, – спохватилась Глашка.

– Конфискованное?

– Не знаю и знать не хочу, – потупила глаза Глашка.

– Не возьму.

– Ну чего ты? Чего? Детям есть что-то ж надо…

– У нас норма припасена – должно хватить, а брать то, что у других силой вырвали, не могу.

– Принципияльная какая! – фыркнула Глашка. – Ну что ж… Бог судья…

Агафья, которая возилась у плиты и по обыкновению слушала все разговоры, возмутилась:

– Я возьму. Ишь ты, гордая. Еле-еле управляемся, хоть бы до весны дотянуть – все выгребли подчистую, антихристы! А на следующий год, по всем приметам, урожая вообще не будет никакого, – с этими словами она вышла на улицу и вернулась с кулем муки, который тут же унесла в кладовку.

Катерина промолчала, хотя по-прежнему стыдилась брать, как она точно знала, награбленное. Агафья говорила правду: давно растягивали норму – три пуда зерна на душу. Подмешивали березовые опилки в хлеб. А ведь нужно было еще как-то отсеяться по весне.

– Ну, так пойду я, а то Митруша хватиться может, а у меня дом открывши, – засобиралась Глашка.

– Погоди, хоть провожу тебя…

Вышли на дорогу. За ними увязалась собака, которая охраняла хутор от чужих: лаяла исправно и на людей, и на лис, которые норовили залезть в курятник.

– А вот в деревне многие собак сничтожили – кормить нечем, – заметила Глашка.

– Я про то слышала. Мы, пока коровы есть, не голодаем. Слава Богу за все.

– Бог даст, а с ним Никола Святитель, – согласилась Глашка. – Я ж что еще сказать-то хотела: у Вовихи была, с малой сглаз сымали. А то ревёть и ревёть, мочи нет терпеть. Так вот Вовиха ангелов-хранителей нашим детям посчитала!

– Это как же?

– А вот как-то по дню рождения, да месяц и год – что-то там прибавляла, хитро так считала – я и не поняла ничего, – созналась Глашка.

– Так она грамотная что ли, Вовиха-то? – Катерине стало обидно, что старая ведьма, не в пример ей, умеет делать сложные расчеты.

– А то как же – четыре класса в церковно-приходской!

– И что насчитала она, про ангелов-хранителей?

– А вот: у Глашеньки твоей один ангел-хранитель, у Коленьки целых два, а у Саши ни одного… Просила передать, чтоб берегла ты его, – как будто рассказывая что-то обыденное, добавила Глашка.

Катерина расстроилась. Она помнила слова Вовихи «ты все равно его потеряешь, рано или поздно…», будто это случилось вчера. Катерина больше всех своих детей переживала за Сашу. Она видела, каким ранимым и каким наивным, честным он растет. Видела, что он своими благородными порывами, прямолинейностью очень похож на Александра, но в то же время в мальчике отсутствовали жесткость и горделивое упрямство, а уже сейчас преобладали доброта, жертвенность. Саша рос очень отзывчивым и жалостливым.

Сердце оцепенело. «Нет ангела-хранителя – некому его сберечь, мое дитя. Он будто сам ангел… Сашенька мой…»

Глашка, заметив, что расстроила Катерину, стала прощаться:

– Ты не думай особливо-то? Зато у Коленьки целых два! Вовиха говорит, такое редко бывает! Ты домой иди, я сама уж тут…

– Дай еще хоть немного провожу?

– А что, тут недалече через мост, – оправдывалась Глашка. – Почто Митрушу зря тревожить?

Катерина поняла, что Глашка самовольно, тайком взяла этот куль у Митрия и не сказала, что идет к сестре. Нежность вперемешку с жалостью всколыхнула Катерину: «Не уберегла я тебя».

– Спасибо тебе, Глаша! – расцеловала сестру на прощание.

– Ну, бывай, – махнула рукой в ответ Глашка и заскрипела по снегу валенками.

Какое-то тревожное предчувствие зашевелилось в душе Катерины. Что случится? С кем? Уж не с Сашей ли? Она медленно, с накинутым на плечи теплым пуховым платком, брела к дому. Хотелось хоть на несколько минут вырваться из постоянной домашней канители. Подумать о чем-то другом, кроме как чем кормить семью. Катерина задумалась: «Неужели я такая же, как Глашка? Живу, как муж скажет. А своих мыслей и желаний никаких у меня не осталось? И вот совсем скоро буду снимать с мужа сапоги?» В мыслях Катерины возник образ Николая. Нет, не такой он видел меня, не такому учил. Я другая, другая! Катерина твердо решила сегодня же поговорить с Александром и рассказать, что решила учиться грамотности.

– Да брешет она все, Вовиха! – успокаивала Катерину Агафья. – Сама знаешь, Бог при крещении любому аньгела-хранителя приставляет. А то, говорит, нету. Быть такого не бывает! Брехня!

Вечером Александр ворвался в дом взбудораженный. Дети уже спали. Не отряхнув веником валенки от снега, не снимая одежды, взволнованно закричал прямо с порога:

– Тиф в деревне! Эпидемия уже в нескольких селах уезда! Был кто у нас?

– Глашка… – испуганно отозвалась Катерина.

Александр нервно мерил шагами комнату, размазывая мокрые снежные следы.

– Так. В деревню не ходить, к себе никого не пускать, поняла?

– Но ведь Рождество же, служба, – растерялась Катерина. Она еще ни разу в жизни не пропускала рождественской службы.

– Тиф, – коротко сказал Александр. – Ты поняла?

– Поняла, – ответила Катерина. Ей было сложно представить, что это значит, и поверить, что беда неожиданно подобралась к ним так близко.

– Агафья где?

– Коров пошла доить.

– Ей тоже из дома ни ногой!

– Так, может, к Петру Петровичу за лекарством сбегать?

– Нет никакого лекарства – совсем, что ли, ничего не понимаешь? Никого не пускать, дома сидеть. Хочешь – молись, вот тебе все лекарство.

Агафья, услышав про тиф, по-бабьи завыла, разбудив детей. Еще помнила эпидемию, которая скосила добрую половину уезда в прошлом веке.

– Ах, деточки мои! Не забрала вас война, так сейчас не убережетесь… – заранее голосила она по своим детям, которые, став взрослыми, разбрелись по всей Тверской губернии, лишь изредка посылая матери весточки о себе.

Катерина думала о судьбе своих детей, о том, что жизнь еще не раскрылась им в полной мере. Стало страшно от мысли, что они, самое драгоценное, что у нее есть, могут умереть. Потом она подумала о себе. Не жалко ли ей умирать? Что было в ее жизни? Была ли радость? Она вспомнила счастье с Александром в первый год после свадьбы. А сейчас все переменилось: сердце замирало, когда она смотрела на детей и когда кормила грудью новорожденную дочь. Но это чувство было совсем другим, не тем шальным, бешеным, которое, как ей казалось, никогда не закончится, а спокойным, с налетом грусти и сожаления. Дети, взрослея, все больше указывали на неумолимое приближение старости, на то, что жизнь клонится к закату, оставляя все меньше надежд на своем пути. Произойдет ли с ней хоть что-то хорошее? Будут ли они с Александром хотя бы жалеть друг друга? Катерина подумала, что жалость – проявление спокойной, тихой любви, отличное от страсти. Ей бы хватило и жалости, хоть какого-то проявления чувств Александра. Все, что угодно, только не безразличие, которое сквозило в нем эти годы. Она умрет от тифа, и никто об этом не узнает, никто не оплачет и даже не вздохнет с сожалением. И Николай тоже не узнает.

Так, в неподвижном страхе и мыслях о возможной скорой смерти, прожили две недели. Никто не приходил на хутор, и они не выбирались ни в Берново, ни в Павловское. Александр издали наблюдал, как каждый день на санях на кладбище возят мертвых и сваливают в общую могилу – значит, эпидемия все еще бушевала в деревне.

Ночью Катерина проснулась от запаха гари. Открыв глаза, увидела, что комнату заволокло черным едким дымом. Вскочила на ноги и закричала:

– Саша! Горим! Агаша!

Александр, кашляя, бросился к детям:

– Разбуди Агафью!

Прижав к лицу платок, Катерина распахнула дверь на кухню – на печи крепко спала Агафья, а за стеной, во дворе, протяжно кричали животные. Свиньи не переставая визжали, словно их прямо сейчас резали. Катерина увидела, что дым попадает сверху, с потолка. «Горит дранка на крыше – скоро рухнет», – догадалась она.

Агафья все не просыпалась. Катерина за волосы стащила ее с печки и услышала, как Александр зовет ее:

– Скорее! Что ты там возишься?

Агафья, кашляя, очнулась. Катерина, обнимая за плечи, притащила ее в комнату. Александр с детьми открыли окно, но стояли в нерешительности и не прыгали.

– Саша, что ты, прыгай!

Под окном качался пьяный Митрий с винтовкой и держал под прицелом Александра с детьми:

– Вы сдохнете все, сдохнете! Сгорите заживо!

– Убью тебя, гада! – заорал Александр.

Катерина догадалась: «Это он через тайный лаз, который мы сами ему и показали, на чердак залез и поджег!»

Александр попытался подтолкнуть к окну Сашу, чтобы тот смог спуститься, но Митрий выстрелил в воздух:

– Стоять, сука! – завопил он, увидев Катерину.

– Детей наших отпусти, не бери грех на душу, – закричала Катерина.

– Гореть тебе в аду и детям твоим! Это ты, ты Глашку и Фроську моих сгубила! И мальчика моего нерожденного! – кричал Митрий, показывая на Катерину, и выстрелил в окно, у которого она стояла.

Катерина вздрогнула: «Глашка! Ах, милая моя…»

– Что говоришь-то такое, Митруша? – попыталась высунуться из окна Агафья.

– Не смей называть меня так! Это только она могла, моя Глашенька! – Митрий заплакал. Слезы, сопли, слюни стекали у него по лицу, собираясь под подбородком в единый ручеек, который замерзал на морозе.

– Иди через кухню во двор, – шепнула Катерина Агафье.

– В чем вина моя? Если и есть в чем – так меня и наказывай! А детей не трожь! Что с Глашей, скажи?

Митрий снова выстрелил в окно.

– Это к тебе, к тебе она ходила, змея ты подколодная! Глашенька моя! – плакал Митрий.

– Кухня горит, только здесь спастись еще можем, – со слезами прошептала, вернувшись, Агафья.

– На! Стреляй в меня! – Александр передал детей Агафье и двинулся к окну.

– Стой где стоишь! – Митрий выстрелил поверх окна.

Катерина схватила Александра за рубашку. Дети плакали и кашляли, наглотавшись дыма.

– Пусть еще раз выстрелит, – прошептала Катерина Александру и Агафье и бросилась к своей кровати. Дым нещадно резал глаза. Она приподняла одну половицу под кроватью и достала из тайника браунинг, который подарил когда-то Николай.

– Стреляй в меня, мужик ты или нет? – кричал Митрию Александр. Но тот медлил.

«Ах ты, сволочь, – думала Катерина, заряжая браунинг, – у тебя последний патрон остался! И пусть никто не говорит, что я безграмотная, считать не умею!» Катерина решительно передернула затвор и двинулась к окну.

– К тебе, к тебе, суке, ходила! Всем моя добренькая Глашенька помочь хотела. Встретила тифозных возле кладбища и умерла! И сама теперь на кладбище, и доченьку, и сыночка моих с собой забрала, – продолжал рыдать Митрий, вытирая сопли рукой. Винтовка в его руках дрожала.

Катерина, прижимая к себе оружие, заплакала: Глаша умерла… Они сейчас тоже погибнут… Что же он, гад, не стреляет? Времени уже не оставалось. У окна, где обычно спала Катерина, вспыхнула занавеска. Языки пламени уже протягивали свои зловещие тонкие ручонки сквозь щели в потолке. «Это я ему нужна, не дети. Поэтому он кухню сперва поджег», – догадалась Катерина.

– Отойдите все от окна и ложитесь на пол! – скомандовала она.

«Скоро рухнет крыша, времени совсем нет», – подумала Катерина.

– Ты поганый пес, не любила она тебя никогда! Силой взял, да Бог ее у тебя за это и забрал! – закричала Катерина.

Митрий выстрелил.

«Последний патрон», – подумала Катерина.

– Выходите! – крикнула она Александру и Агафье, а сама подскочила к окну и выстрелила в Митрия. Пуля прошла мимо. От неожиданности тот попятился. Попробовал выстрелить в ответ, но патроны в винтовке закончились. Он потянулся к подсумку, чтобы перезарядить, Катерина выстрелила в него, но снова промахнулась.

Александр тем временем спустился на улицу. Катерина подала ему Сашу, Глашу и наконец Колю. Было морозно. Александр и дети босыми стояли на снегу.

«Мы замерзнем здесь, никто не поможет. Даже если заметят с пожарной каланчи в Щелкачеве, то добираться им долго», – подумала Катерина.

– Держи, я сейчас. – Она передала браунинг в окно Александру.

– Агафья, подавай матрасы и одеяла. – Катерина стала в суматохе бросать вещи в окно. Сняла со стены икону и тоже бросила на снег. Александр держал Митрия на мушке.

Вдруг матица затрещала и стала крениться вниз.

– Прыгай! – закричала Катерина Агафье и прыгнула в окно.

Оказавшись на снегу, обернулась. Агафья исчезла. Через секунду послышался треск – матица, державшая потолок, упала, увлекая за собой огонь с чердака в комнату.

– Агаша?!

– Катя! А-а-а! Горю! – донесся истошный вопль Агафьи откуда-то из глубины комнаты.

– Агафья! – Александр бросился к окну, потянулся, чтобы заглянуть в комнату, но пламя уже полностью охватило дом.

Митрий, увидев, что Александр больше не держит его на прицеле, побежал в лес.

– Агаша! – истошно кричала Катерина и вырывалась, пока Александр и Саша удерживали ее. Агафья не отзывалась. Огненный венец стоял над домом вместо крыши. Страшно, не своими голосами, как люди, орали животные.

Александр босиком по снегу побежал, сбил камнем замок и открыл двор, на крышу которого уже успело перекинуться пламя. Ошалевшие от страха животные стояли во дворе и не выходили. Александр забежал внутрь и с трудом вывел лошадь, потом вторую. Коровы ни в какую не хотели выходить. В это время на санях приехало четверо мужиков из Заречья, первые, кто увидел пожар. С трудом вытолкали корову, но вернуться за второй и выпустить из загона свиней уже не смогли – занялось сено под крышей, повалил страшный черный дым, и через несколько минут крыша двора жалобно затрещала и рухнула.

Нестерпимый жар шел от дома – Катерина с детьми босые стояли на матрасе в одних ночных рубашках, и им не было холодно. Тошнотворно, невыносимо пахло паленой шерстью и горелой плотью. Катерина с надеждой смотрела на дом и все ждала, что оттуда выйдет Агафья, живая и невредимая…

Вскоре на санях примчались на подмогу еще люди. Кто-то дал тулуп и валенки Катерине. Знакомая солдатка сняла с себя платок, чтобы закутать Глашу. Кто-то протянул одежду Коле, которая оказалась непомерно велика, зато грела.

Спасать стало уже некого и нечего. Дом, целиком охваченный пламенем, быстро догорал, отдавая свое последнее тепло людям, которые его любили.

Один из мужиков подошел к Александру:

– Вот и сгорел ваш футор… Там, эт самое, в Бернове часть дома пустует – хозяева бросили, уехали в город, да не добрались, померли от тифа у родственников под Старицей. Так ты своих туда отправляй – дом-то ничейный.

Александр договорился, что сейчас же Катерину с Глашей и Колей отвезут в этот дом, а сам с Сашей и мужиками отправился в лес догонять лошадей, которых удалось вывести из хлева. Испугавшись огня, лошади, не разбирая дороги, скрылись в чаще. Их необходимо во что бы то ни стало найти, пока на след не напали волки.

Катерина смотрела на все еще затухающее пепелище их дома и вспоминала тот день, когда Александр впервые привез ее на хутор. Как счастливы они были тогда! Она надеялась, что в этом доме они состарятся, здесь вырастут их дети. Но от этих мечтаний оставался лишь пепел, погребая под собой Агафью, подругу, заменившую ей мать.

Дом стоял в самом центре Бернова на площади с памятником Александру II, напротив Успенской церкви и кладбища со старыми барскими и священническими могилами.

Высокий, раскидистый, составленный из двух ладных срубов на первом этаже, с большим мезонином на втором. Крыши дома и двора, примыкавшего к нему, были покрыты посеревшей от дождей и ветров дранкой. Дом казался мрачным, неприветливым. Часть его занимала кожевенная мастерская с отдельным крыльцом, в мезонине располагался архив волостного суда, а в правой части теперь предстояло разместиться Сандаловым.

Катерина с Глашей на руках и с Колей, который испуганно семенил следом, ухватившись за подол материной ночной рубашки, взошла на крыльцо и толкнула массивную деревянную дверь с кольцом. С опаской переступила через порог, дверь со скрипом захлопнулась, лязгнув в напутствие железом. В длинном коридоре было темно – свет поступал лишь через маленькое с разбитым стеклом окошко над дверью. Коля от страха заплакал и еще крепче ухватился за подол. Катерина на ощупь, кончиками пальцев касаясь скользких бревен, отполированных руками точно так же бредущих во тьме бывших жильцов, дошла до двери в правую половину, обитой для тепла паклей и покрытой поверх тканью от старого полосатого когда-то матраса.

Катерина потянула дверь на себя, и в нос ударил запах слежавшейся земли и сырости. В доме, очевидно, давно не топили. Катерина зашла, перекрестилась на четыре угла и осмотрелась. Вот кухня, где ей теперь предстоит вести хозяйство. Огромная, давно не беленная, закопченная печь с прислоненными к ней ухватами, продолговатый, грубо сколоченный деревянный стол с длинными широкими лавами вокруг него. В углу над столом – сиротливый гвоздь, на котором когда-то висела икона.

Катерина, положив спящую Глашу на ворох тряпья, брошенного у входа, затопила печь. Та ответила ей гостеприимной тягой, и огонь быстро разгорелся. «Признала хозяйку», – радостно подумала Катерина и ласково провела рукой – нужно несколько часов, чтобы давно не топленная печь начала отдавать тепло.

Катерина нашла деревянную узорочную солоницу и посыпала по обе стороны порога со словами: «Солюшка, сохрани дом от горюшка, будь дому порогом, а семье – оберегом».

Коля забрался на лавку и стал стучать со столу – проголодался. Но кормить его было нечем.

Катерина прошла в комнату. Свет почти не попадал сюда через окна с мутными стеклами, засиженными мухами. «Надо помыть», – по-хозяйски отметила про себя Катерина. Подоконники и пол были сплошь устелены черными катышками мышиного помета и засохшими мухами. Катерина брезгливо поморщилась – не любила и боялась мышей. Слева от двери ютились железная узкая кровать и небольшая печь – место большухи. В углу, рядом с печью, прикрытые обрывками лоскутков и бумаги, барахтались розовые, новорожденные мышата. Катерина задумалась: что же делать с ними? Выбросить на мороз? Она тут же подумала о своих детях, которые оказались вот так же оставленными на морозе, поежилась и отвернулась.

Затопив вторую печь, Катерина перенесла Глашу на кровать – она, несколько раз чихнув, повозилась и снова заснула, не подозревая, какое испытание выпало на долю ее семьи.

Посередине комнаты возвышался большой круглый резной стол. «Наверное, из усадьбы, – подумала Катерина. – Хорошо, что мебель осталась от бывших хозяев, а то так бы и спали покатом на полу». Все любимые вещи сгорели, включая резную колыбель, в которой выросли двое сыновей. Но Катерина не сожалела о пропавших вышитых с любовью подушечках, стеганных ее рукой одеялах, вязанных крючком подзорах – словно их не существовало. Она радовалась, что муж и дети живы, и, сдерживая слезы, старалась не думать об Агафье, которую им предстояло похоронить. Об Агафье, которая многие годы жила рядом, которая принимала и помогала растить детей. Катерина знала, что сейчас не время горевать, она не имела права поддаться чувствам. Самое важное на сегодня было – накормить семью и сделать так, чтобы они не замерзли.

Сейчас, находясь в этом сыром, неприветливом, загаженном мухами и мышами доме, Катерина почувствовала в себе силу, словно она прежняя, та, которая возникла в ней во время войны, вернулась.

В дальнем углу кухни была дверь, ведущая, как догадалась Катерина по следам навоза возле нее, во двор. Катерина зажгла керосиновую лампу, забытую кем-то на обеденном столе, и толкнула дверь. Она оказалась на возвышении, где хранился хозяйский инвентарь – ступа, ведра, корыта, квашни. Здесь же, в самом конце помоста, пряталась узенькая, обклеенная газетами, дверца в туалет. Катерина спустилась на несколько ступенек на земляной пол и осмотрела двор, разделенный на несколько загонов: для кур, овец, свиней, лошадей и, наконец, для коров; в дальней части двора располагались ворота, чтобы выводить скот, а также окошко, чтобы выбрасывать навоз. Была и еще одна дверь на улицу – выносить инвентарь, – здесь дожидалась весны борона. В этом доме жил грамотный, деловитый хозяин: спасибо тебе, где бы ты ни был…

Закончив осмотр двора, Катерина, исполненная решимости, вернулась в дом, за работу. Александр, который, дай Бог, должен был пригнать оставшийся скот, еще не приехал, а Коля, оставленный всеми, забавлялся тем, что пальчиками давил о стекло просыпающихся зимних мух. К мышатам вернулась их черная хвостатая мать, но, увидев Катерину, юркнула в дыру в стене. Катерина брезгливо подцепила гнездо совком и вынесла мышат во двор и пристроила их в курином гнезде: «Глядишь, не замерзнете здесь – сегодня, даст Бог, придет корова, лошади – согреют вам тут».

В печи уютно трещали дрова. Катерине показалось, что здесь уже не так холодно и противно. Подумала, что, может быть, они еще смогут стать счастливыми в этом доме, как не получилось там, на хуторе?

Агафью, вернее то, что осталось от нее на пепелище, похоронили рядом с тифозными. Отпевал ее отец Ефрем.

«Из-за меня Агаша погибла, я виновата, – корила себя Катерина. – И они тоже, безвинные, из-за меня пострадали», – плакала она над могилой, куда погребли Глашку с дочерью. Ведь если бы Катерина не мечтала о большем, согласилась тогда выйти за Митрия, ничего бы не случилось, все они остались бы в живых.

«Господи, накажи меня, но только не детей моих!» – думала Катерина по дороге домой. Мрачный Александр стремительно шагал с кладбища, молча, нахмурившись, словно убегая, не желая больше оставаться с мертвыми. После потери дома ходил насупленный и ни с кем не разговаривал. Это тяготило Катерину, но она не знала, что сказать, как подступиться к мужу и стоит ли это делать. Горе опустошило ее. Катерина чувствовала усталость и безразличие – не могла больше поддерживать видимость благополучия, притворяться.

На следующий день после похорон Сандаловы отправились к самому зажиточному крестьянину Бернова – Пантелеймону – обменять обручальные кольца и золотые часы, которые достались Александру от отца и уцелели, на сено и зерно. Семья у Пантелеймона была большая, много сыновей, которых он по скупости своей не отделял. За счет этого удавалось держать много земли и справляться с продразверсткой.

С Пантелеймоном отношения не сложились еще со времен, когда Александр был управляющим у Вольфа. Пантелеймон считал себя независимым, на барина ни он, ни его сыновья работать не нанимались, но норовили взять, что плохо лежало: в барский лес как будто ненароком заехать, дичь пострелять, кусок луга скосить, а потом сказать, что бес попутал. Много Александр с ним разговоров имел, и вот теперь от этого хитрого мужика зависело, не погибнут ли Сандаловы с голоду. Александр знал, что Пантелеймон заартачится, поэтому взял с собой Катерину – плакать.

По дороге наконец заговорил:

– Все потерял: дом, землю – теперь ее наверняка растащит община – все, ради чего стоило жить! Все, что имело для меня смысл. А что теперь? Чужой дом, и то даже не весь. Сколько скота погибло!

– И Агафья тоже, – напомнила Катерина. – И нам с этим жить, она погибла из-за нас.

– Она погибла из-за твоей глупости! – вскипел Александр. – И из-за твоей дуры-сестры! И я тоже болван – не надо было прятать этого мерзавца от банды, сразу выдать его – и дело с концом. А я сестру твою пожалел. И чем теперь обернулась моя жалость? Все ты! И-и-ых!

Катерина молчала. Муж был прав, из-за нее потерял мечту – жить своим трудом на своей земле. Что тут скажешь? Но почему-то все равно от этих слов было обидно. Катерина скорбно брела за Александром, в чужих стоптанных валенках не по размеру, накинув надорванный тулуп с чужого плеча.

Вспомнила о кольце, которое ей подарил Николай. Всегда носила его в маленькой ладанке на шее. Сказать Александру? Поверит ли? Ведь справедливо, если после всего муж сбережет золотые часы, которые дороги ему, а она отдаст то последнее, что осталось.

Пришли к Пантелеймону. Тот долго, со смаком, отпирался:

– Ничего нам не надо, никакого золота. Своего хватает.

Потом не выдержал и добавил:

– Вот видишь, как судьба-то повернулась, управляющий. То я к тебе ходил, пощадить просил, а тут и ты ко мне заявился – чуть не на коленях стоишь.

Александр молчал. Катерина видела, что, внешне спокойный, в душе он кипит. И будь его воля, давно бы послал Пантелеймона куда подальше и не позволил бы себя унижать.

– Я слышала, сын твой скоро женится, – вмешалась Катерина, – пригодятся кольца-то. Такого золота сейчас нигде не найдешь. А сена и зерна у тебя навалом. Уступи, Пантелеймон!

Грузный Пантелеймон засопел. Он, конечно, хотел эти кольца, но не подавал виду и не мог упустить возможности поквитаться с Александром.

– Это всего лишь кольца, – сказал Александр, когда Катерина сняла и протянула ему свое обручальное кольцо. – Они ничего не значат.

Катерина поймала себя на чувстве, что обручального кольца ей действительно не жалко. Она вспомнила венчание, как больно впилась ей в голову корона. Не сулила она легкой жизни с Александром. Как и гадание на святки – всю правду ей тогда нагадали. Вспомнила она и глаза Николая, когда тот приехал дружкой «выкупать» ее во время свадьбы. Вспомнились и его слова, когда дарил кольцо: «В жизни каждого из нас бывают трудные минуты, и у тебя они будут. Грядут тяжелые времена для всех нас – я точно знаю. Это кольцо может однажды спасти чью-то жизнь, твою или кого-то близкого тебе».

– Так что ж часы? – Пантелеймон не мог больше скрывать своего нетерпения. От природы скупой, он никогда бы не купил себе такие часы за деньги. А сейчас они ему доставались за бесценок: золотые, швейцарские.

Увидев, как Александр кладет свои часы на прилавок, задержав свою руку, словно прощаясь, Катерина решила отдать кольцо. В тот момент, когда она потянулась за ладанкой, Александр сказал:

– Ну что же, не будет больше золотых часов – отец других взамен не пошлет. С другой стороны, на что я рассчитывал, когда женился на тебе?

Боль прожгла ее и так онемевшее, застывшее от горя сердце. Катерина почувствовала, как оно затрепыхалось: тук-тук, тук-тук. Странно, неужели ей все еще может быть больно? Александр вот так, вскользь, снова напомнил, что она всегда была недостойной. И Катерина отдернула руку от ладанки с кольцом: «Ничего, еще пригодится для чего-то важного, ведь со мной мои дети, я нужна им».

Сделка состоялась. Пантелеймон поартачился немного из-за небольшой царапины на крышке, но все же согласился сегодня же привезти столько сена и зерна, сколько просил Александр.

– И муки мешок прибавлю – погорельцы вы все ж. Господь Бог сказал помогать, делиться, – провожал Пантелеймон, расплываясь в улыбке.

В этот же день Александр отправился в контору совхоза и устроился на работу счетоводом. Совхоз открыли в бывшей усадьбе Вольфов еще в 1918 году. Крестьяне возмущались: только удалось захватить барскую землю, инвентарь и скот, как большевики заставили все вернуть в государство, в совхоз. Еще тогда, как и многих бывших управляющих, Александра звали директором, но он наотрез отказался. Тяжело и унизительно было упрашивать Пантелеймона взять за бесценок вещи, а после этого идти наниматься к большевикам, в которых он разочаровался. Но выбора не оставалось – семью кормить было нечем: кроме тех спрятанных запасов зерна, солений из уцелевшего погреба, лошадей и коровы, у них ничего не осталось, а в совхозе платили продуктами.

Было Сретенье 1921 года. Саша и Коля весело бегали вокруг дома и грызли сосульки, которые отламывали от невысокой крыши двора. Глаша гулила в ветхой люльке, которую отдали добросердечные соседи. Александр работал в совхозной конторе через несколько домов по той же улице.

Катерина с утра сбегала в церковь и, вспоминая Агафью, пекла жаворонков, и по привычке повторяла:

 

Жавороночки, прилетите,

Красну вёсну принесите.

 

Всего пять – каждому по птичке. Теперь и она, отправляя лопату в печь, говорила: «Кузьма-Демьян, матушка, помоги мне работать!»

К окну подлетела синица и стала стучать клювом. Катерина подумала: «Ах ты, птичка-синичка, создание Божье. Какую весть мне несешь?» Вспомнилось ей Сретенье 1917 года, когда вернулся с войны Николай. Катерина, поддавшись воспоминаниям о былом, несмотря на праздник, готовилась белить печь: сначала слегка протопила три раза, дала немного остыть. Потом развела в корыте гашеную известь, раствор соли и добавила несколько яичных белков. Из пеньки скрутила кисть и начала белить. Дело спорилось. Печь, подсыхая, получалась белая, нарядная. Катерина любовалась – наконец стала привыкать к дому, наводя свои порядки, а тот благодарно принимал новую хозяйку.

Катерина запела:

 

В одну темну ненастную ночь

Бежала я лесом дремучим,

Бежала я рощей густой,

Бежала, на небо взглянула

И вспомнила дом свой родной.

Ох, на что мне зеленые рощи,

Для чего мне цвет голубой?

Как вспомню я милого речи,

Обольюся горячей слезой.

 

Вдруг послышалось, как кто-то взошел на крыльцо, открыл дверь, и из коридора донеслись знакомые шаги. Шаги хромающего человека.

«Нет, так не бывает», – подумала Катерина. В душе смешались радость и страх.

Наконец дверь открылась. На пороге в форме красноармейца стоял Николай.

– Ну вот и я. Снова на Сретенье. Встретились.

Катерина бросилась к нему:

– Да как же? Что же? – слезы мешали ей говорить.

Николай обнял ее. От него непривычно пахло дымом, керосином и дегтем.

– Я за тобой, Катерина. Времени мало. Собирайся.

Катерина отшатнулась:

– Как? Что ты? Я не могу!

Николай торопливо заговорил:

– Я вернулся за тобой. Слышал про все: про голод, про то, что творят красные. Бери детей – поедем. Я не могу без тебя.

Катерина заплакала. Тут, как будто чувствуя свою мать, в комнате закричала Глаша.

Николай снял шапку и устало опустился на стул.

– Ну, знакомь.

– Это Глаша. Я сейчас, покормлю только.

Катерина кинулась к Глаше, торопливо сунула ей грудь. Пока девочка жадно сосала, Катерина думала. О своей трудной жизни с Александром, об их непростых отношениях, о том, что от плохого питания у Коли кривые ноги и плохие зубы. Она смотрела на Глашу и размышляла, какой вырастет ее девочка, если голод продлится? Смогут ли они послать на учебу Сашу? Вспомнила о проданных обручальных кольцах, о своей мечте когда-нибудь учиться. Про Митрия, который гоголем продолжит ходить по селу, безнаказанно сгубив не одну жизнь, и который будет угрожать ей и ее семье. Про озверевшие лица красноармейцев, которые искали у них зерно… За окном послышались звонкие голоса Саши и Коли. Сыновья, прихватив ледянки – лукошки, смазанные снизу навозом и постоявшие на морозе, – шли кататься на горку. Она покормила Глашу и вышла к Николаю.

– Слишком поздно, Николай… Как я объясню детям? Что обменяла их отца на легкую жизнь? Они не простят.

– Они не выживут здесь, – перебил ее Николай. – Оглядись вокруг – как ты живешь.

– А как я буду жить, зная, что мой муж остался здесь один? Он же сгинет! Он ни в чем не виноват. Это же предательство.

Николай схватил Катерину за руки и стал их целовать:

– Одумайся, милая моя!

Катерина почувствовала на руках его слезы:

– Я знаю, что ты многим пожертвовал ради меня, что рисковал. Но я того не стою.

– Ты же погибнешь здесь, и дети твои тоже.

– Значит, такова воля Божия. Не могу я при живом отце тайком детей у него отнимать. А сама я без них не смогу.

– Скажи мне одно, – попросил Николай, – только одно. Ты любишь меня?

– Люблю, – прошептала Катерина.

– Значит, все не зря.

– Уходи же теперь.

Николай жадно прижался к ней губами. Он несколько лет мечтал об этом. Он верил, что сегодня она поедет с ним, что они никогда больше не расстанутся, но не мог забрать ее силой.

В коридоре затопали мелкие шажки, и через секунду вошел румяный после мороза Коля, в валенках, завернутый в старый поношенный засаленный тулупчик. Материнский латаный-перелатаный шерстяной платок на его голове перекрещивался на груди и завязывался сзади на поясе.

– А это кто? – спросил Николай, присаживаясь на колени и рассматривая ребенка.

– Это Николай.

– Хорошее имя…

На крыльце послышались шаги.

– Александр с работы вернулся, он теперь в совхозе работает, – чуть слышно сказала Катерина. Ее сердце бешено забилось, как тогда, когда Николай на коленях делал ей предложение в родительском доме.

– Мне сказали, он уехал в район, – упавшим голосом сказал Николай.

Дверь открылась. Александр, увидев Николая, от неожиданности замер, а потом бросился к нему:

– Радость-то какая! Николай Иванович! Вы почему здесь? Как? Вы же должны быть в Финляндии?

Николай обнялся с Александром:

– Был там. Потом жил в Париже. Вся семья моя там. А теперь приехал за ней. – Он показал на Катерину. – Отпусти ее.

– За ней? За кем?

– За твоей женой и за твоими детьми, – спокойно ответил Николай.

– Ничего не понимаю, – сознался Александр и сел на стул, где только что сидел Николай.

Николай сел напротив:

– Я люблю ее и всегда любил. Здесь жить невозможно – ты сам видишь. Советы заморят вас всех голодом. Я не могу знать об этом и сидеть сложа руки. Ты благородный и честный, помоги же мне спасти ее.

Катерина сняла тулупчик с Коли, вывела сына в соседнюю комнату и закрыла за ним дверь.

Александр молча смотрел на Катерину. Его глаза вдруг стали серыми и пронзительными.

– Так ты тоже любишь его? – спросил он нарочито безразличным тоном.

– Я… – начала говорить Катерина, но вдруг заплакала.

– И давно? – спросил Александр, вытряхивая махорку и скручивая папиросу.

Катерина сбивчиво заговорила:

– Все не так, Саша. Ты не понимаешь.

– Это я ее люблю, а не она меня, – вмешался Николай.

– Давно?! – закричал Александр, не слыша и не слушая его, отбросил махорку, вскочил и схватил Катерину за плечи.

Николай мгновенно освободил Катерину, оттолкнул Александра, подошел к нему вплотную и сказал:

– Запомни: она ни в чем не виновата перед тобой. Всегда была верна тебе. Но и то правда: я любил ее и хотел для себя. И она об этом знала. Знала, но никогда не нарушила клятвы, данной тебе. А теперь послушай: на Украине голод. То же будет и у вас. Отдай их мне, ее и детей, – я их вывезу отсюда, спасу. Забудь про гордыню свою. Подумай о детях.

– И кем же она поедет с тобой? Твоей любовницей? – выкрикнул Александр.

– Нет, не любовницей – женой. Я развелся с Анной. И детей твоих усыновлю и устрою, если отпустишь.

– А ты что скажешь? – Александр снова сел и выжидающе смотрел на Катерину.

– Жена не властна над своим телом, но муж, – ответила Катерина.

– Пошел вон отсюда, – коротко бросил Александр.

– Гордец! Что ж… – Николай толкнул дверь и вышел в коридор. Катерина накинула тулуп и бросилась вслед.

– Я провожу! – крикнула она Александру и сама удивилась своей решимости.

Александр вскочил, хотел бежать за ней, но в комнате заплакала Глаша. «Без детей не уйдет», – злорадно подумал Александр и снова уселся.

Они шли по темному коридору, который сейчас показался ей слишком коротким. Сказать хотелось очень многое, но оба знали, что Александр ждет, слушает их шаги, и что каждая минута, проведенная здесь, обернется против Катерины.

– Ты уверена, что не хочешь уйти прямо сейчас?

– Да.

– Нет ли опасности, что он?..

– Не тронет меня, не бойся. Он не такой.

– Я приду завтра. Не могу уехать без тебя. Не могу прощаться навсегда, любовь моя, – прошептал Николай.

Катерина молча перекрестила его вслед. Знала, что сейчас предстоит нелегкий разговор с мужем.

Александр сидел за столом и курил:

– Так, значит, вот как.

Катерина молчала. Александр мгновенно вскочил и со всей силы наотмашь ударил по лицу:

– Потаскуха.

Маленький Коля, перестав играть, открыл дверь и молча смотрел на родителей.

– Сука! Говори, что было!

Ударом Катерину отбросило к стене, где на большом кованом гвозде висел замызганный тулуп Александра. Падая, Катерина больно оцарапала щеку – тонкой струйкой побежала кровь. Оглушенная, она, охнув, сползла на пол. Больше не плакала. Александр продолжал кричать:

– Я больше никогда не притронусь к тебе, запомни. Ты предала меня. Никогда не прощу за это!

Больно не было. Чувствовала, как теплая липкая кровь стекает на шею и грудь, но ей стало все равно. Подумала: «Пусть я умру, Господи!» И спокойное умиротворение овладело ею. Потом затуманенный взгляд лег на вымытое к празднику окно, где в уголке неунывающий паук сплел новую паутину. «Надо бы снять, – подумала Катерина. – Плохо, когда дома нечисто».

Александр продолжал вышагивать перед ней и оскорблять, когда она, не слыша его, медленно поднялась, взяла веник и стала снимать паутину с окна. Коля неподвижно стоял в дверях, с любопытством наблюдая за родителями. В коридоре, возвращаясь с прогулки, громко затопал Саша, отряхивая снег с валенок:

– Папа, смотри, у мамы кровь!

– Ничего страшного, – ответил Александр.

– Надо звать дядю Петю! – закричал Саша, обняв мать.

Катерина как зачарованная устало села на лавку.

Коля подошел к ней, забрался на колени и стал завороженно размазывать пальчиком кровь по щекам, любуясь причудливым узором.

– Черт-те что! Сделай с этим что-нибудь! – закричал Александр.

Опомнившись, Катерина схватила полотенце, намочила под рукомойником, промыла рану и смыла кровь с Коли. В комнате, не переставая, кричала Глаша – Саша качал сестру и не мог успокоить.

– Есть давай, – потребовал Александр и сел во главу стола.

Катерина, прижимая полотенце к ране, пошла к печи доставать готовый обед. Открыв заслонку, увидела огонь на головнях и подумала про Агафью: «Ах, Агафья, как бы хотела сейчас оказаться на твоем месте! Не хочу больше жить…»

В тот же вечер в дверь постучали. Катерина встрепенулась: неужели вернулся Николай? Но оказалось, что пришла Вера. Катерина почувствовала облегчение, но в то же время и печаль: «Я больше не увижу его…»

– Александр пригласил Веру за стол, но она отказалась и с порога сказала:

– Как раз шла с занятий в школе, дай, думаю, зайду и спрошу тебя: что ты решила?

– Насчет чего? – мрачно спросил Александр.

– Насчет учебы в ликбезе.

– Катерина? Будет учиться в ликбезе? Зачем ей это?

– Да, Вера, решила, что буду, – ответила Катерина.

– Я очень рада! – Вера, не разуваясь, прошла в комнату и крепко обняла Катерину.

– То есть как? Почему у меня не спросили? Что за глупости? Я голодный приду – и ужина на столе нет? И потом, хозяйство, дети, скоро огород… – еле сдерживался при Вере Александр.

– Ничего, все образуется, правда, Катя? – подмигнула Вера.

– Один раз в неделю – ничего страшного не случится, – спокойно ответила Катерина, смело глядя в глаза Александру.

– Александр Александрович, оставьте ваше мещанство. Женщина должна быть образованной и тем самым интересной. Сейчас новые времена! – сказала Вера.

– Ну, раз вы все сами решили, – огрызнулся Александр и отвернулся к окну: «Ничего, это мы еще посмотрим».

– Я, кстати, передам Петру Петровичу, чтобы он завтра же зашел и посмотрел Катину рану – не нравится она мне. – Вера выразительно посмотрела на Александра.

Александр, ничего не сказав, отвел глаза.

– Вы не против, если Катерина проводит меня немного, Александр Александрович? – спросила Вера. – Я бы хотела обсудить с ней занятия.

– Поздно уже, и валенки у нее худые…

– Ничего, мы на пять минут. – Вера схватила Катерину за руку и повлекла за собой.

– Да, конечно, пусть проводит, чего ж не проводить? Это она запросто, – крикнул вслед Александр.

Он насторожился: не ждет ли на улице Николай? Не за этим ли на самом деле приходила Вера? Выглянув в окно, увидел, что женщины стоят у калитки. Может, Вера ей весть принесла? Назначает встречу? «Ну нет, я с тебя глаз не спущу – никуда от меня не денешься!»

Оказавшись на улице, Вера обняла Катерину:

– Ты прости, что я так, напрямую, при Александре Александровиче тебя спросила. Боялась, что иначе ты никогда не решишься заговорить с ним.

– Ничего, – тихо сказала Катерина. – Так даже к лучшему.

– Что же Александр Александрович такой смурной? Все с потерей дома смириться не может? Надо жить дальше, Катя, убеди его…

– Нет, все из-за Николая Ивановича…

– Господи помилуй, есть вести от него? Что же ты молчишь?

– Тише, тише, – испугалась Катерина. – Он что же, не заходил к вам?

– К нам? Он здесь? В Бернове?

– Был сегодня… я думала, что он у вас сейчас – больше ему некуда податься…

Катерина испугалась: «Где же он? Что случилось?» Она прочла тот же страх в глазах Веры и боялась сказать о нем вслух. Дорогу совсем развезло, и Катерина почувствовала, как одновременно с ужасом, который начал овладевать ею, ледяная вода противно затекает в валенки – галош у нее не было.

– Этому есть какое-то объяснение, – наконец нашлась Вера. – Может, пока мы с тобой разговариваем, он уже у нас, сидит себе с Петром да чай попивает? Ты расскажи, как он? Что он?

Катерина успокоилась и рассказала все, что узнала о Николае за короткую встречу.

– Зачем же он вернулся? – удивилась Вера. – Он был в безопасности!

Катерина молчала. Она не знала, как сказать правду, а обманывать Веру ей не хотелось.

– За тобой, да? – сама вдруг сказала Вера.

Катерине стало стыдно, и в то же время она ощутила облегчение, что не надо больше притворяться и обманывать.

– Ты знала?

– Конечно, я всегда знала, – спокойно сказала Вера. – Но мы никогда не говорили об этом.

– Но как же?

– Достаточно видеть, какими глазами он на тебя смотрел, Катя. Это невозможно было скрыть.

– Милая Вера. – Катерина со слезами бросилась в объятия к Вере. – Я не знаю, как мне жить дальше, – Саша никогда не простит меня.

– Извини, что я спрашиваю, но любишь ли ты мужа?

– Я больше не знаю, Вера. Он так изменился… Словно я выходила замуж за совсем другого человека, а с войны вернулся не он… Будто подменили…

– Это Александр, да? – Вера показала на кровоподтек на лице Катерины.

– Да… он никогда не трогал меня, а сейчас… – Катерина заплакала, закрыв лицо руками. – Я любила Николая, и мужа тоже любила. А сейчас не пойму – что было вправду, а что нет… Все так запуталось! Мне с самого начала следовало признаться Саше! Не выходить за него…

– В обстоятельствах, в которых мы живем, Александр не может не понимать, что Николай Иванович поступил как герой. Приехал сюда, рискуя всем ради тебя. Должен уважать его за это. А бить тебя – недопустимо. Александр – цивилизованный, образованный человек! Ты не должна позволять ему так поступать с собой!

– Ах, Вера…

– И что же ты решила? Поедешь?

– Как я могу?

– Ты же любишь его…

– А дети?

– Они поедут с тобой, получат образование. Они поймут. Неужели им лучше видеть, как отец бьет их мать? Подумай!

Катерина пожала плечами:

– Я всего лишь женщина, ни на что не имею права, ничего не могу. У меня ничего нет, я – никто!

Вера с пылом заговорила:

– Быть женщиной – это очень много! Представь, что стоишь на берегу реки. Не можешь уйти, что бы ни случилось. И вот мимо проносятся годы, проходят эпохи. Грохочут войны. Но ты остаешься на месте. Ты незыблема. Понимаешь? Мужья воюют, бегают от красных к белым и обратно, играют в карты, пьют, уходят к другим, а мы, женщины, кормим детей, стираем, шьем, доим коров, работаем в поле – и так изо дня в день. Потому что знаем, что мы – основа всего. Как земля. Мы и есть земля.

Вера прижала к себе Катерину и прошептала: «Поступай, как считаешь нужным».

Когда Катерина простилась с Верой и вернулась домой, Александр сидел за столом и ждал, вне себя от злости.

– Ну что, свиделись?

Катерина, ничего не ответив, ушла в комнату, где уже спали дети. Она думала о себе и Николае. Было ли возможно счастье с ним? Почему так сложилось с Александром? Он ли так изменился за эти годы или всегда был таким, а она не замечала? Сегодняшний день всего лишь расставил по местам то, что давно было между ними. А может, уехать с Николаем? Разве спасение детей – неправильно? И она вдруг представила себя и детей рядом с Николаем, как он целует ее, как они остаются наедине…

Когда Николай вышел из дома Сандаловых, начинало темнеть. Он изменился: гладко побрился и переоделся в форму красноармейца, да и больше трех лет прошло – могут ли узнать? Вряд ли… Но вот хромота, проклятая хромота…

Николай торопливо зашагал в сторону больницы, хотел напоследок увидеться с Верой и Петром Петровичем. Ведь многим обязан им. Они – те немногие, кто еще помнит его мать, брата, детей, его самого…

После, ночью, хотел в последний раз увидеть и попрощаться с усадьбой. Уже знал, что там теперь совхоз. «Советское хозяйство» – как отвратительно это звучит! Насмешка надо мной и всеми поколениями Вольфов, которые выросли на этой земле», – подумал Николай. Он хотел еще раз пройти по парку, где прошло детство. Но это после…

Душа стонала. Он ехал сюда с уверенностью, что Катерина поедет с ним. Не сомневался, особенно после всего, что слышал, как от голода и от террора погибают люди. Думал ли подкупить Катерину? Нет, он не надеялся, что она все бросит ради модных парижских шляпок, но хотел предложить ей и детям спасение от большевиков, от голода. Ведь именно ради этого сам уехал и увез детей после погрома усадьбы в 1917 году и ни разу не пожалел. Николай не знал, как поступить с Александром. В глубине души надеялся, что Катерина по первому зову побежит за ним, оставив мужа, и ему не придется убеждать его. Николай понимал, что, узнав обо всем, Александр воспротивится, но рассчитывал, что его чуткое когда-то сердце, любовь к детям победят гордость, что он тоже захочет спасения своим близким. Но оказалось иначе. Что натворил он, глупец? Своим приездом растоптал устоявшуюся жизнь любимой женщины, опорочил ее в глазах мужа. Чего добился? Николай шел и ненавидел себя. Нет, надо убедить Катерину во что бы то ни стало уехать. По-другому уже нельзя. Не сдаваться. Еще раз поговорить с Александром. Он шел и не замечал, что уже давно вслед за ним чуть поодаль бредет темная фигура.

Николай разнервничался и устал. Чтобы немного прийти в себя и собраться с мыслями, решил закурить. Он думал о том, что не уедет завтра, снова пойдет к Катерине и будет ходить так каждый день, пока она не согласится. План безумный. Но еще большим безумием было вернуться сюда. Так что раз уж он рискнул, то должен идти до конца. Пламя зажженной спички осветило его лицо, и тут же перед ним возникла фигура:

– Дашь прикурить, барин?

Николай присмотрелся – перед ним, ухмыляясь, направив на него револьвер, стоял Ермолай.

– А я все думаю: кто же это так знакомо хромает? А это ты…

Николай промолчал. Понимал, что Ермолай сейчас поднимет шум и что, так или иначе, найдутся крестьяне, которые узнают его, несмотря на красноармейскую форму и сбритые усы. У него с собой документы на чужое имя, но вряд ли это поможет.

– Что ж ты вернулся-то? Эксплуататор. Тут уже нет ничего твоего. Или клад зарытый остался? Да, клад, больше тебе тут делать нечего, – вслух размышлял Ермолай.

– Как это ты еще по земле ходишь? – спросил Николай. Он думал сейчас, как бы выхватить из кобуры револьвер и выстрелить, но Ермолай держал его на мушке, не отрывая глаз.

– А что мне сделается? Я за Советскую власть, за правое дело. Такие, как я, сейчас нужны.

– Такие, как ты, всегда были, есть и уж наверняка будут. Имя тебе – Иуда!

– Так меня уже называли, – осклабился Ермолай, – ты лучше скажи, где клад искать, так я тебя отпущу.

– Пойдем – покажу. В усадьбе, – сказал Николай. Он понимал, что вряд ли сможет сбежать, и хотел в последний раз увидеть родной дом из белого известняка, который каждую ночь снился ему на чужбине, старую липу, поникшую у пруда.

– Так и я думал – нет никакого клада, – зло сплюнул Ермолай. – Всю усадьбу хорошенько обыскали. Я лично обыскивал – тут уж мне поверь. Провести меня хотел, падла!

Ермолай свистнул три раза – вдалеке показалось пятеро всадников.

Когда они подъехали, Ермолай ехидно процедил, показывая дулом на Николая:

– Вот он, правая рука фон Киша.

– Кто? – удивился Николай.

Один из всадников спешился:

– Давай документ!

Пока Николай доставал документы, Ермолай говорил:

– Да он это, он – узнал я его.

Красноармеец прочел:

– Волков Иван Николаевич.

– Я и говорю: Волков – он и есть подельник фон Киша, из его банды.

– Вяжи, – скомандовал один из красноармейцев. Николая обезоружили и связали. Вскоре подкатил еще один красноармеец на санях. Николая бесцеремонно бросили на них и повезли.

– Ну, бывай, барин, – осклабился Ермолай.

Красноармейцы радостно палили в воздух:

– Взяли! Взяли! Скоро всю банду схватим!

Николай, связанный, лежал в санях, пахнущих прелой соломой, и мысленно прощался с родными местами. Вот здесь, на этой дороге, которая ответвлялась на перекрестке, стрелял бекасов, а здесь однажды встретил огромного медведя-шатуна. А сюда его, еще мальчишкой, отец брал на охоту на тетерева. Николай понимал, что больше не вернется. Обернувшись, заметил, что на небольшом отдалении за ними едут еще четыре всадника. «Как всадники Апокалипсиса», – подумал он.

Показалось, что вдалеке, за заснеженными елями, он видит одинокого волка, который при свете луны следует за ним, провожает его. «Ты мой Вольф, мой волк!» – называла его мать. «Ах, мама, побывать бы еще хоть раз на твоей могиле!» – подумал Николай.

Доехали до Красного. Свет месяца зловеще поблескивал на винтовках красноармейцев. Все те же конники, которые задержали Николая, сопровождали сани. Возле Преображенской церкви из красного кирпича, похожей на готический собор, грохнул выстрел. Один из всадников, удивленно вскрикнув, рухнул, сбитый пулей. Николай увидел, как на снегу вокруг убитого расползается чернильная лужа.

– Засада! – закричал кто-то.

Кони заржали и заметались – было непонятно, откуда стреляют. Прогремело еще несколько выстрелов – со стороны старой усадьбы Полторацких. Красноармейцы поспешно укрылись за церковью. Сани оставили здесь же и начали отстреливаться. Примчались те четверо, которые держались всю дорогу чуть поодаль.

– Окружай, – тихо скомандовал один из красноармейцев, по-видимому командир. Трое остались охранять сани, а остальные во главе с командиром поскакали окружать усадьбу слева, с тыльной стороны.

Послышалась стрельба. Вскоре кто-то заорал:

– Взяли, взяли барона!

Со стороны усадьбы, подгоняемый тычками прикладов в спину, спотыкаясь в снегу, шел коренастый мужчина в красноармейской форме с погонами, с медалями на груди.

Командир нетерпеливо гарцевал на наезженной дороге:

– Ну вот и все, фон Киш. Теперь не сбежишь. Что с остальными? – спросил он у своих.

– Убитые.

– Двое остаются охранять трупы – их завтра заберем, а этого связать и в сани, – скомандовал командир. – Узнаешь подельничка?

Фон Киша связали и бросили в сани к Николаю. Николай узнал в нем бывшего старосту Бернова, Фрола Белякова. По удивленному взгляду Николай понял, что Фрол, или фон Киш, как он теперь назывался, тоже узнал его.

– Не мой это! – крикнул фон Киш. – Чего безвинного человека повязали?

Красноармейцы заржали в ответ и принялись на радостях палить, разъезжая вокруг саней и демонстративно целясь в головы арестованных. Разрядив оружие в воздух, наконец снова тронулись в путь.

– Узнал? – тихо спросил фон Киш.

– Да. А ты меня?

– Тоже. Только ты меня не знаешь – так тебе лучше будет, барин. – Эх, как глупо попались, – сокрушался фон Киш. – В темноте не заметили подкрепления, думали, что их всего пятеро, да в санях еще. Поторопились и поплатились за дурость свою. Тьфу!

Документы у Николая были поддельные, и он понимал, что в Старице, если состоится следствие, об этом узнают. «А может, нас там просто расстреляют… – думал Николай. – Прощай, Катерина! И прости меня. Я попытался…»

Прошел целый месяц тягостных ожиданий. Наконец Катерина узнала от Веры, что Николая в тот же вечер по наводке Ермолая взяли как подельника фон Киша, да и самого фон Киша схватили живым в Красном. В Старице фон Киш сбежал, а Николая отправили в Сибирь.

Катерина долго не могла опомниться, время для нее словно остановилось. Все стало безразличным: не хотелось приласкать детей, через силу вставала по утрам. Чаще всего, если выпадала свободная минута, смотрела в окно на дорогу, по которой ушел Николай. Ждала.

Катерина с Александром кое-как разговаривали только на людях и при детях. Вскоре удалось выкупить мезонин, и Александр теперь перебрался туда, изредка появляясь у Катерины, только чтобы поесть. Катерина мужа так и не простила.

Она долго сомневалась, но все же пошла на занятия в школу грамоты и сразу же стала лучшей ученицей. Очень скоро смогла читать по ночам книги, которые давала Вера – Пушкина, Толстого, Тургенева. Целый мир открывался ей, и спустя долгое время Катерина наконец почувствовала, что ее отпускает, что она снова может радоваться даже мелочам. Но каждый вечер перед сном вспоминала людей, которых любила и которых потеряла: бабку Марфу, Федора, Тимофея, Глашку, Фросю, Агафью и Николая. Когда ей становилось тяжело и не хватало сил, она, как молитву, повторяла имена: Марфа, Федор, Тимофей, Глаша, Фрося, Агафья, Николай, Марфа, Федор, Тимофей, Глаша, Фрося, Агафья, Николай… Имена потерянных дорогих людей давали ей силы жить дальше.