Глава 5

Шел 1917 год. Всю зиму, пока не начались работы в поле, шили.

Материал присылала жена тверского губернского предводителя Ироида Ивановна Менделеева, а Катерина вместе с другими солдатками мастерила теплые рубахи и кальсоны для солдат. За работой Катерина беспрестанно думала об Александре: а вдруг именно ему достанется эта рубашка? Писем от него не приходило с начала войны, как, впрочем, и похоронки. Но Катерина верила, что муж жив: если бы с ним случилось что-то плохое, она непременно почувствовала бы это, ведь они – одна плоть.

На Сретение Катерина вернулась из церкви с освященной водой и уселась помогать Агафье лепить из теста жаворонков – к скорому приходу весны. Весну вообще-то никто не ждал, ничего хорошего она не предвещала – снова тяжелая посевная и снова неизвестность. Жаворонков пекли для детей, чтобы порадовать их: не все же одни разговоры про войну и голод. С утра Агафья со своим «Кузьма-Демьян, матушка, помоги мне работать!» замесила тесто на талой воде. Пшеничной муки для жаворонков уже давно не осталось, решили испечь из ржаной.

И вот, дети, Наташа, Никита и Саша, сидели вместе со взрослыми вокруг стола и с серьезным видом помогали лепить угловатые фигурки птичек. В головки вставляли перчинки – получались глазки.

Агафья приговаривала:

Чу-виль, виль, виль, чу-виль, виль, виль, козел да баран на дыбушки стали, мои чувильки достали.

Катерина думала о своем сне. Накануне ей приснилось, что она получила письмо, написанное на черной бумаге белыми чернилами. Она пыталась разобрать, что в нем написано, но острые буквы путались, карабкались одна на другую, и Катерина никак не могла отделить одну от другой. Наконец она прочла слово «здесь» и проснулась. Этот сон мучил, смутное тревожное предчувствие охватило и не отпускало ее.

Агафья пожаловалась:

– Сахара год как не привозили. Продукты аж в десять раз дороже, чем в начале войны. Мыло теперь – девять рублей тридцать копеек!

– И все равно солдатки покупают и на фронт высылают, – сказала Катерина, подумав об Александре.

– Зачем воевать – все равно не победим, – ворчала Агафья. – Бабы говорят, что будет пришествие Антихриста, анчутки беспятого, свержение царств и бедствия народные. А еще говорят, что антихрист Вильгельм завоюет Россию и будет царствовать тридцать три года, после чего случится светопреставление.

Катерина, задумавшись, сказала:

– Ах, Агаша! Что ж ты в праздник! Мать моя всегда на Сретенье говорила: пришли Громницы, снимай рукавицы! Весна скоро.

Катерине вдруг вспомнился Николай, как однажды на первое ее Сретенье здесь, в усадьбе, вернулся из Старицы и привез всем, и ей тоже, расписные пряники и леденцы. Это случилось уже после поцелуя в кабинете, после ее бегства в Дмитрово. Догадалась, что он купил гостинцы всей прислуге только для того, чтобы не выделять ее, и что настоящий подарок предназначался именно ей. Боялась и избегала его, а тот пряник стал будто примирением между ними, посланием от Николая, которое могла понять только она. «Николай… где же он сейчас?» – подумала Катерина.

– Да, Громницы – предвестники весны. Скучаешь? – помолчав, вдруг спросила Агафья.

– По кому это? – Катерина испугалась, что Агафья читает ее мысли.

– По матери своей, – невозмутимо ответила Агафья, вытягивая клювик очередного мучного жаворонка.

– Ах, до того ли мне? – с облегчением сказала Катерина. – Я и сама теперь мать – вон их трое у меня теперь, все как родные. Да и не виделись мы с тех пор, как брата и отца схоронили. Только Глашка на ярмарку приезжала, так и свиделись. Еды им передала, спокойна теперь за них.

Тимофея Бочкова призвали в 1916-м. Убили сразу же, в первом бою. Катерина, как узнала, неделю разговаривать не могла – будто язык отнялся. Хоть и мало виделись с братом за последние годы, а все же не чужой, кровный, росли вместе. Федор так переживал потерю сына, что вусмерть напивался с горя: хоть спиртное и запретили, самогонки из картофельных очисток в деревне хватало. Дуська и уговаривала, и грозила, и била Федора, но отвадить и спасти его не удалось – замерз пьяный в снегу, не дошел до избы.

– Ох, горюшко-горе, – вздохнула Агафья. – А я, пока тебя не было, ужо сходила кур покормила: в Сретенье корми кур овсом – весной и летом будешь с яйцом.

– Да, правда, яйца нам не помешают, – порадовалась Катерина перемене разговора. – Хорошо хоть, не голодаем, все свое есть. Слава Богу за все. А как представлю, как в городах народ бедует, так сердце и занимается. А мы сыты и в тепле.

– Вон и весна будет поздняя – холодно и метет с утра. Как бы люди не померзли. В Твери, говорят, дров не хватает, – рассуждала Агафья.

Наташа подхватила:

 

Жавороночки,

Прилетите к нам,

Красну вёснушку

Принесите нам.

Жавороночки, прилетите,

Красну вёсну принесите,

Нам зима-то надоела,

И весь хлеб у нас поела,

И дрова все пожгла,

И солому всю пожгла,

Молоко все унесла.

 

Катерина молчала. Давно думала, не отправить ли пару подвод с дровами в Тверь, в госпиталь.

– А где Ермолай? Надо бы дорожки почистить, как ветер успокоится, – спохватилась Катерина.

– Опять пошел на почту, собака, – газету слушать. Говорят, в Петрограде бастуют из-за дороговизны. И в Твери тож. Вот уж ни одной новой газеты не пропустит. А потом стоит там, и шебуршит, и шебуршит с такими же, как он, балаболами.

Крестьяне, когда-то равнодушные к политике, с начала войны не пропускали ни одной газеты или листовки, появившейся в селе. Новости будоражили Берново.

– Один пошел?

– Почему ж один? С Кланей! Эх, кабы не дети, сказала бы… – потрясла кулаком Агафья.

Вдруг послышался шум в передней – кто-то вошел. По полу дробно застучала палка вперемешку с неровными шагами.

Агафья испугалась:

– Ой, чужой кто-то!

Наташа закричала:

– Папа! Папа! – И бросилась к двери.

И действительно, вошел Николай.

– Ну з-здравствуйте…

– Господи бласлави, хозяин вернулся! – перекрестилась Агафья.

Катерина, не отряхивая мучных рук, опрометью бросилась к Николаю и прижалась к его груди. Николай, радостно улыбаясь, обнимал ее, Наташу, целовал их макушки, щеки.

Катерина, опомнившись, освободилась из его объятий. Сердце сжалось. Ее поразило, как сильно изменился Николай: он стоял в заснеженной шинели, беспомощно опираясь на палку, на лбу выступил пот. Заметно, что даже те немногие шаги от повозки до кухни дались ему с большим трудом. Он сильно похудел, кожа на лице и руках была обветренной и покрасневшей, а губы – потрескавшимися и воспаленными.

– В-вот я и дома, родные мои. Р-рады ли вы мне? Н-не ожидали? – Николай обнимал Наташу и манил оробевшего Никиту: ну иди, иди же ко мне.

Но мальчик, забывший за это время отца, испугался его и жался к Катерине. Катерина в нерешительности отряхивала дрожащие руки от муки, не в силах что-либо сказать. Маленький Саша, почувствовав всеобщее волнение, вцепился в материнскую юбку и начал всхлипывать.

– Папа, папа, а я твою книгу про Робинзона Крузо, что ты мне оставил, всю-всю прочла, – радостно доложила Наташа, – сама.

Привыкшая заниматься только собой и своими забавами, девочка словно не чувствовала, сколько времени прошло с тех пор, как она не видела отца, и не замечала, что с ним что-то не так.

– Ты же умница у меня, – похвалил ее Николай.

– Надо же, как вышло: на Сретенье и встретились. Ай да подгадал, Николай Иваныч! – радовалась Агафья.

– Николай… живой… – смогла наконец сказать Катерина и заплакала.

Тут же раздался рев Саши и Никиты, которые, глядя на плачущую Катерину, решили, что случилось что-то плохое и страшное.

– Папа, папа, и «Остров сокровищ» тоже сама! – попыталась перекричать младших Наташа.

Николай рассмеялся, поставил трость у скамьи и подошел, хромая, к ревущим мальчуганам:

– Это ч-что за сырость вы тут развели на палубе? Отставить!

– Есть отставить, – заулыбался Никита, который любил играть в матроса, представляя себя вместе с отцом на корабле. Катерина поставила портрет Анны и Николая в детской и каждый день напоминала детям молиться о здравии родителей. Маленькие Вольфы и Саша теперь жили в одной комнате: топить отдельно флигель Катерина не могла – нужно было беречь дрова. Там же, у изголовья Сашиной кроватки, стоял портрет Александра. «Папа, папа», – указывая пальчиком, повторял мальчуган.

– А ты-то как п-подрос, крестник, – сказал Николай, гладя по голове кудрявого с медным отливом в волосах Сашу.

Николай, утирая со лба испарину, присел на скамейку. Катерина отметила про себя его нездоровую, проступающую через обветренную кожу, бледность.

– Н-ну к-как вы тут без меня? – спросил он, глядя на Катерину.

– Мы хорошо, только, как от вас вестей не стало, волновались, – сбивчиво ответила она.

– В госпитале был, не мог писать какое-то время.

– Ранен? – прошептала Катерина.

– Немного. Подбили все-таки немцы.

Катерина обессиленно села на лавку, укрыв лицо руками, плечи ее затряслись.

Агафья засобирала детей из кухни:

– Пойдемте, папаше передохнуть надобно.

Николай сел рядом с Катериной и ласково обнял ее за плечи:

– Ну ч-что ты? Зачем плакать? Я же ж-живой.

– От радости. Чего уже только не передумала, пока письма от вас ждала. А сегодня в церкви вдруг подумалось, бес попутал: за здравие свечку ставить или за упокой?

– За з-здравие, спасся я, как видишь. Хромой, п-правда, остался, з-заикаюсь, зато живой! А? – Николай весело подмигнул Катерине. И серьезно добавил: – Н-нет ли вестей от мужа? Ты мне не писала.

Катерина потупила взгляд.

– Катерина? Что?

– Не знаю я. Так и не пишет.

– Я справлялся в военном присутствии – в списках погибших его нет.

– Он вернется. Обязательно.

Николай замолчал. Надежды, что Александр жив, было мало. Но как сказать об этом его жене?

– Что же дальше будет? Скоро война кончится?

– Не знаю. Тяжелые времена ждут нас, Катерина. Но д-долгий это разговор.

– И правда, вы же устали с дороги.

– Пойду в кабинет – там мне привычней будет. Натоплено там?

– Но… я…

– В чем дело?

– Там вещи мои – я живо перенесу. Перешла туда из флигеля, дрова экономим: живем теперь в нескольких комнатах. Не написала – волновать лишний раз не хотела.

– П-понятно. Это ты правильно распорядилась. Как всегда. Я очень благодарен тебе, Катерина. За все.

Он знал, что только благодаря Катерине хозяйство не развалилось и у детей всегда был хлеб. Николай получал письма, написанные аккуратными печатными буквами, в которых Катерина сообщала о детях и о положении усадьбы.

Уже весной 1915 года стало понятно, что засеять столько же, сколько раньше, невозможно. Хоть губернатор в «Тверских губернских ведомостях» и напечатал обращение помогать в посевных работах «семьям лиц, призванных на фронт», солдатки понимали, что рассчитывать могут только на себя и друг на друга. У многих к тому времени армия мобилизовала лошадей; плуги, бороны выходили из строя, а чинить было некому и нечем. В первое военное лето кое-как выстояли. Солдатки работали от зари до зари, но сдюжили. А осенью рабочих рук стало еще меньше: в сентябре из Старицы отправили семьсот человек рыть окопы в Псковскую губернию. Катерина едва не выла от отчаяния: дрова на зиму заготовить не успели – рук и так не хватало, – рассчитывали на осень.

В ту же пору пришла весть о военнопленных, которых сложно стало размещать в Старице. Набравшись мужества и помолясь, Катерина сама отправилась в уезд. Услышав, что она управляющая у Вольфов, ее едва не подняли на смех, но Катерина все-таки убедила дать ей пятьдесят военнопленных для разработки леса на дрова. Поселила пленных в построенной на берегу Тьмы так и не использовавшейся толком больнице. Эти несколько месяцев оказались нелегкими: пятьдесят мужиков, черноволосые венгры и болгары, будоражили село. Солдатки, год не видевшие своих мужей, бросив работу, бежали к больнице «хоть посмотреть». Много шума наделала история вдовой солдатки Фроськи, которая, потеряв мужа в первые дни войны, год не снимавшая по нему траур и больше всех голосившая на панихидах по убитым на войне воинам, вдруг заневестилась и собралась замуж за венгра Аттилу. Даже прошение тверскому губернатору подали, но никто им, конечно, не разрешил – иноверец, да еще пленный, где это видано? Так и стали «сожительствовать незаконно» в доме у Фроськи на окраине Заречья, пока он не вернулся на родину к своей венгерской семье.

Но самым большим потрясением стало бегство Фриценьки из Курово-Покровского. Неожиданно овдовев в начале войны, она сильно горевала по Павлу. В мае 1915-го случился антинемецкий погром в Москве, и очень скоро такие же настроения достигли Тверской губернии. Несмотря на то, что Фриценька Вольф была вдовой офицера, русского дворянина, погибшего на войне, стали поговаривать, что она немецкая шпионка. «Ладно бы по мужу она Вольф, так ведь в девках-то и вовсе фон Баум была!» – не унимались злые языки. Откуда и от кого они узнали эту деталь биографии Фриценьки – Бог весть.

Все работники ушли от нее, крестьяне отказывались наниматься, и потихоньку, все более и более открыто, стали воровать, выпускать пастись коров на ее посевы. Даже Катерина не смогла уговорить берновских идти работать на немку. Однажды Фриценьку, по обыкновению вышедшую фотографировать на пленэр, окружили местные крестьяне и бесцеремонно забрали фотоаппарат. Половину их слов Фриценька не разобрала, но смысл был понятен. После этого случая ее и без того подвижная психика пошатнулась, эксцентричный характер усугубился: крестьяне заговорили, что барыня стала выходить во двор абсолютно голой, помешалась немка.

Среди пленных венгров и болгар случайно оказался единственный немец, 20-летний солдат Роберт, – обычно немцев усиленно охраняли и не отправляли так запросто, практически без охраны, в село. Фриценька, прослышав, что среди рабочих в Бернове появился соотечественник, уговорила Катерину отпустить его к ней на работы: жаловалась, что уже больше года не могла писать письма своей родне, страдала от одиночества и что очень хотела услышать наконец родную речь. Сердобольная Катерина, крестьянка, к которой пришла просить барыня собственной персоной, да еще и расплакалась перед ней, не могла не согласиться отпустить немца в запущенное Курово-Покровское. Но через неделю усадьба оказалась пуста. По виду разоренной, смятой, пропитанной потом (и не только) постели сметливые бабы сделали вывод, что молодой солдат совсем не грядки барыне пахал.

Как удалось двум немцам скрыться в самый разгар войны с Германией, осталось загадкой. Даже в порыве страсти немка оказалась расчетливой. Говорили, что полудурочная, как все думали, 35-летняя вдова и вправду оказалась шпионкой, продала фамильные драгоценности и смогла справить себе и молодому любовнику поддельные паспорта, по которым сбежала с ним в Финляндию. Катерине чудом удалось избежать наказания за побег пленного.

О чем-то Николай уже знал, что-то он понял сейчас из тех нескольких фраз, которые сказала ему Катерина. Николай, думая о трудностях, через которые прошла эта хрупкая, любимая им женщина, молча взял ее руки и поцеловал.

– Пойду передохну. Туда мне, к-калеке, и дорога теперь – лежать. Попроси Петра Петровича ко мне зайти – я не до конца, как видишь, поправился.

– Давайте помогу вам подняться.

Катерина с готовностью подхватилась со скамейки и подала Николаю руку.

– Я с-сам! – оттолкнул ее Николай! – Хоть и хромой теперь, но все еще мужчина. Еще не х-хватало меня под руку, как барышню, водить.

– Может, надо чего?

– Д-детей ко мне почаще пускай – соскучился по ним.

Николай взял трость и стал, хромая, подниматься по лестнице.

Пришла Агафья. Катерина в расстроенных чувствах сидела на скамье.

– Ну что?

– Хворый он совсем. Ты пошли Ермолая, как вернется, за врачом нашим.

– Слава Богу, живой, – перекрестилась Агафья.

– Да, надо бы молебен благодарственный Пантелеймону отслужить, – встрепенулась Катерина. – Пусть-ка Ермолай и к отцу Ефрему заедет, позовет его. Отслужим, дай Бог, благополучно все будет.

– А свечи-то громничные будем делать? – Агафья, перекрестившись, засунула мучных птичек в печь.

– Батюшка на проповеди сегодня говорил, что язычество. Запретил.

– Всю жизнь делали, а тут запретил! Сколько помню – сам священник во время молебна ее зажигал. Громничная свеча ох какую силу имеет! И лечит, и беду отгоняет! Дурак твой отец Ефрем.

– Ну что ты такое говоришь, Агафья?

– А я что? Я не в осуждение, я, Господи прости, в рассуждение. Раньше можно было, а теперь нельзя? Вон хворый у нас таперича в доме. Тем более надо сделать.

– Ты не спорь, Агаша. Сказал – не делать, и не будем. Молебен закажем – он силу имеет.

– Ну и что ж теперь, на Сретенье и деревья не трясти на урожай?

– Вон ветер не унимается, куда еще трясти?

– Надо, надо помочь, чтоб яблок, слив побольше летом было. Всю жизнь трясли. Ты пойдешь или нет?

– Пойду, пойду, Агаша.

Николай лежал в кабинете. Вся мебель, заказанная еще при отце, осталась прежней. Но то тут, то там чувствовалось присутствие женской руки: на диване появились мягкие вышитые подушки, на столе – вазочка с засушенными с лета цветами, в кресле дожидались своей хозяйки небрежно брошенные пяльцы. Катерина… Николай с облегчением откинулся на диване: «Как хорошо, что я наконец дома!»

Вспомнился госпиталь в Ревеле и резкие больничные запахи: спирт и камфара вперемешку с мочой и гноем. Надежда на спасение пополам с болью и человеческими страданиями.

Его отгородили от солдат ширмой из серых застиранных простыней – отдельных палат для офицеров уже не хватало, но это не заботило Николая. Думал о доме, о тех, кто ждал его, об усадьбе, в которой вырос, о запахе сушеных трав и зерна в амбаре, об осенней крепкой антоновке, которая мирно лежала в ящиках, готовая к путешествию в погреб. Представлял, как вернется, как встретят его дети, Катерина. В своих мечтах Николай остался таким же, как раньше: со здоровой ногой. Почему-то чудилось, что и Берта ждала его, живая, верная. И что не было никакого Александра, и что Катерина принадлежала только ему, Николаю. Любимая… И в это же время он не мог забыть тех, кто погиб, кому не повезло, как ему.

Николай подумал о дне, когда его ранило. Эти воспоминания он гнал от себя: боялся, что если подумает о том, что с ним случилось, то начнет жалеть себя. Но здесь, дома, почти во сне, в безопасности, когда все уже закончилось, когда он увидел детей и Катерину, вдохнул запах кухни и родного кабинета, он вспомнил. Скорее наконец разрешил себе вспомнить.

В тот день, 15 октября 1916 года, вышли из Рогокюля засветло – Николай был, как обычно, на «Казанце». Конвой из эсминца «Украйна» и шедших за ним в кильватер транспорта «Хабаровск» и миноносца «Казанец» направлялся в то утро в Ревель через Моодзундский пролив.

Конвой с самого утра плотно закутало туманом. Николаю нездоровилось несколько дней, к тому же не выспался – всю ночь вспоминалось то родное Берново, то Катерина, то дети, то покойная мать. Чтобы взбодриться, он поднял повыше ворот буршлата и вышел на командирский мостик. Там дежурил мичман Шакеев, боевой товарищ еще по Порт-Артуру. Рыжий, усатый верзила, одинокий и наивный, как ребенок. Но жесткий и решительный в бою. За год до войны наконец женился, хотя никто уже давно не верил, что найдется девушка, способная отдать свою судьбу в непрактичные и неловкие руки мичмана Шакеева.

– Погода какая мерзкая сегодня… Радует одно – в тумане, может, и проскочим незаметно, – заговорил Николай.

– Не жар ли у тебя? Вид какой-то неважный, – забеспокоился Шакеев.

– Есть немного.

– Эх, сейчас бы тебе горячего чаю с лимоном.

– Ну, это для нас теперь предмет воспоминаний.

– Если только Колчак нам посылку вдруг с Черного моря пришлет? Чем черт не шутит? – подмигнул Шакеев.

– Скажешь тоже! Александр Васильевич сейчас, может, стоит на мостике, а там тепло, хорошо, пальмы на берегу, и вспоминает тебя, Шакеев, какой ты был дурак! – расхохотался Николай.

Шакеев засмеялся в ответ: Колчак и правда разок назвал его дураком, но совсем беззлобно, удивляясь наивности мичмана.

Усилившийся норд-вест принес с собой дождевые заряды. Волнение нарастало. Миноноска шла медленно, уваливаясь влево, и рулевому постоянно приходилось выправлять курс. Тяжелая балтийская вода заливала бак, с шипением уходя в шпигаты.

Показался остров Вормси. Постояв на мостике, Николай понял, что вконец продрог, и решил вернуться в тепло кают-компании.

Матросы, неспешно переговариваясь, курили неподалеку от кают-компании. Один, высокий, усатый, говорил:

– Устал я воевать. По первости по дому тосковал, а потом привык. А теперь – пусто, ничего на сердце нету: ни домой не хочу, ни смерти не боюсь – устал.

Другой, тоже высокий, с красным обветренным лицом, хриплым голосом отвечал:

– Не знаю, что после войны делать буду. Здесь ты ровно ребенок малый, что скажут, то и выполняй. И думать ни о чем не надо – не твоя забота: что я – то Илья, что Евсей – то все.

– Отставить разговоры, – устало прервал их Николай и двинулся дальше. «Если бы вы знали, как я устал, не меньше вашего, ребята! Но распускаться нельзя ни на минуту», – подумал Николай.

Вернувшись в кают-компанию, налил себе стакан обжигающего чая. Рафинада не выдавали уже несколько месяцев. Эх, сейчас бы медку! Николай вспомнил о Колчаке и лимоне и мысленно улыбнулся: ох, Шакеев, растравил же душу! Несколько офицеров-сослуживцев – беседовали, сидя за столом. Инженер-механик старший лейтенант Розенгрен как всегда шутил, разряжая нервозную обстановку.

Внезапно откуда-то сбоку послышался грохот. Электричество погасло. Корабль содрогнулся, хрустальная люстра взметнулась, ударилась несколько раз об потолок, обсыпав стеклом упавших на пол офицеров. Следом донесся зловещий рев разрывающегося на части металла.

– Торпеда! – закричал кто-то.

Офицеры бросились наружу, но двери кают-компании основательно заклинило.

«Вот и смерть моя пришла», – с горечью подумал Николай.

Матросы, которые только что курили неподалеку от кают-компании, схватили кувалды и стали разбивать двери.

«Спасибо, братушки», – шептал Николай.

Выбравшись наружу, Николай почувствовал облегчение: захлебнуться и остаться погребенным в запертой коробке – ну уж нет, лучше пулю. Но сейчас при нем не было ни пистолета, ни кортика – не полагалось. И вот, по колено в холодной воде, Николай почувствовал, что палуба кренится и неумолимо надвигается прямо на него. Вдалеке на мостике махал руками Шакеев, подавая сигналы на «Украйну». Николай упал, что-то бахнуло несколько раз. «Снаряды», – успел подумать он, и тут же что-то взвизгнуло рядом и больно пронзило его бедро: будто какое-то невидимое чудище вцепилось в него острыми зубами, пытаясь выгрызть и сожрать кусок плоти. Одновременно раздался страшный скрежет. Оглянувшись, Николай увидел, как корма, зияя безобразной черной дырой с оборванными краями, отделившись и поднявшись вертикально, стремительно погружалась в воду. Через секунду и нос корабля, на котором был Николай, стал быстро тонуть.

Холодная вода забралась под одежду, омыла, как покойника, но одновременно обожгла и вернула рассудок. Сердце заколотилось, забилось частой дробью.

«Надо всплыть», – пульсировало в голове, но ботинки, заполненные водой, намокшая тяжелая форма тянули вниз: не сопротивляйся, все закончится, никаких страданий, лишь тишина и вечность… Раненая нога немела. «Я займусь этим позже», – подумал он и стал освобождаться от ботинок, погружаясь все ниже и ниже.

Вспомнил слова матери: «Бейся, как волк, как настоящий Вольф, и скорее возвращайся домой!»

«Бьюсь, мама, бьюсь!» – мысленно ответил он покойнице.

Глотая воду, Николай взмолился: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!»

Наконец, уже почти без сознания, он смог вынырнуть на поверхность. Жадно глотая воздух, давясь им, кашляя, осмотрелся.

В черной траурной воде плавали обломки миноносца: деревянные доски, решетки, койки. Оставшийся в живых экипаж из последних сил старался зацепиться за них. Мертвые тела тех, кого стихия вытолкнула на поверхность, качались на волнах рядом с пока еще живыми людьми.

Николай понимал, что сейчас «Украйна» – идеальная мишень для подлодки и что капитан колебался: спасать оставшийся от «Казанца» экипаж или как можно скорее уходить под берег, укрываясь от немецкой подводной лодки. Судя по доносящимся с попутным ветром крикам, среди экипажа «Украйны» была паника.

Николаю удалось зацепиться за пробковый жилет, оказавшийся рядом. Он поискал глазами Шакеева, но его не было. Холодная вода обжигала. Выдернув свой ремень, Николай сделал петлю, надел ее на ногу и перетянул бедро. Сознание мутилось. Он уже не понимал, сколько времени прошло с момента взрыва и крушения «Казанца». На «Украйне» все медлили.

«Ну что ж, замерзнуть и заснуть – не самая худшая смерть». Николаю вспомнилось, как уже замерзал однажды, когда лошадь сбросила во время погони за зайцем. Тогда решил, что будет добиваться Катерины. Катерина… Как далеко она была сейчас… Мысль о ней согрела, он что есть силы заработал ногами, закричал и вдруг почувствовал, как чьи-то руки поднимали его, как кто-то срезал одежду, растирал его окоченевшее тело. Кто-то протянул кружку горячего чая со спиртом. «Спасен!» – было последней мыслью, и он потерял сознание.

В дверь постучали. Николай проснулся – нет, не сон: он по-прежнему был в Бернове, у себя в кабинете. Дома. Он подумал о Шакееве: «Как странно. Друг погиб, а вспоминается почему-то бессмысленный разговор, сахар, лимоны».

В кабинет заглянул Петр Петрович. Николай приподнялся – и они по-дружески обнялись. Во время войны не переписывались, но и не теряли друг друга из виду через близких людей.

– Ну, здравствуйте, с возвращением, Николай Иванович!

– С-спасибо, рад встрече, Петр Петрович!

Николай знал, что в 1916-м Петр Петрович и Вера мужем и женой вернулись в Берново и открыли лазарет для легкораненых: старицкий лазарет в богадельне Вершинского уже не справлялся.

Старуха Юргенева Веру с мужем не приняла – не могла простить дочери, что та вышла замуж за простого, да еще и за Петьку, их безродного неблагодарного выкормыша. Молодым пришлось поселиться прямо в больнице, в одной из палат, которую, впрочем, они неплохо стараниями Веры и Катерины обжили. Петр Петрович внимательно рассматривал Николая, но не решался сразу приступать к врачебному осмотру, как только что умоляла его сделать Катерина.

– Из госпиталя?

– Да, пришлось…

– Балтика?

– Из Ревеля.

Николай достал портсигар с монограммой, показал его Петру Петровичу:

– Вот, каким-то чудом сохранил, а ногу – нет. Закурите?

– Да, с удовольствием.

Петр Петрович затянулся и пододвинул кресло поближе, не в силах больше сражаться с врачебным любопытством:

– Что с ногой?

– Р-ранило осколками в бедро – попала торпеда по п-правому борту, а потом начали взрываться снаряды, вот и зацепило.

– Осколки удалили?

– Нет, оставили на месте. Сказали, артерии, кости не задеты. Х-хромой теперь. Калека.

– Ну, хромой – зато живой. Считайте, легко отделались. Если бы удаляли осколки, все равно бы мышцу пришлось иссекать, да еще могли артерию задеть, что я вам объясняю?

– Да понимаю я все.

– Еще что было, от чего лечили?

– Так, к-контузия, переохлаждение. Только через час достали нас… – Николай отвернулся к окну.

– Что так?

– Остальные м-могли погибнуть, пока спасали. К тому же ветер.

– Большие потери?

– Сорок пять человек, больше половины команды. Друг мой п-погиб. Я даже не видел как… Даже тела его не видел. Не похоронили никого.

Николай, поморщившись от боли, встал и, хромая, подошел к окну. Петр Петрович вздохнул:

– Много наших полегло. Не вернешь.

– Черт побери! И ради чего? Эх, проиграем войну. Сами же, своими руками сделаем все, чтобы проиграть!

– Николай Иванович, что за пораженческие настроения?

– Ох, и наслушался я в г-госпитале этих настроений! Устал народ воевать. Б-братаются на фронте с немцами – ну, это вы слыхали уж, наверное?

Петр Петрович согласно пожал плечами.

– Но самое х-худшее, – продолжал Николай, – что не их, а нас, офицеров, своими врагами считать стали. Пускают с-слухи, что Милюков доказал, что царица и Штюрмер п-предают Россию императору Вильгельму. И что все русские с немецкой фамилией – п-поголовно шпионы. Это я вам как русский дворянин Вольф говорю. Только чудом меня там не пристрелили, только чудом.

– Дай Бог, наладится все, Николай Иванович.

В дверь постучала Катерина.

– Можно? Вы мне объясните, Петр Петрович, что и как…

– Ничего не нужно, – сказал Николай, – я сам.

– Николай Иванович, рук в лазарете не хватает. Сами вы не справитесь, а послать мне вам некого, не обессудьте, – возразил врач.

– Скажите, что нужно, Петр Петрович, я все сделаю. – Катерина послушно встала рядом с врачом, ожидая его указаний.

– Речь, я думаю, восстановится. Это последствие контузии – тут нужен покой. А теперь, Николай Иванович, извольте снять штаны – нужно осмотреть рану, – сказал Петр Петрович.

Николай нерешительно замер, переводя взгляд с Петра Петровича на Катерину.

– Голубушка, вы пока выйдите, – подсказал Петр Петрович.

– Да, конечно, – покрасневшая Катерина выпорхнула за дверь.

– Николай Иванович, не тушуйтесь, давайте-ка как врач с пациентом. – Так-с, давайте-ка посмотрим. – Петр Петрович осмотрел и ощупал рубцы Николая, прощупал застрявшие осколки. – Понятно – одевайтесь. – Голубушка Катерина Федоровна, войдите!

Катерина показалась в дверях кабинета.

– Собственно, никаких перевязок Николаю Ивановичу не требуется. Уход за нашим выздоравливающим будет заключаться в усиленном питании и отдыхе на свежем воздухе. Я ему назначу успокоительное – бром и валериану, чтобы лучше спал. А если будут боли – пришлите Ермолая, назначу морфин.

Катерину переполнила жалость к Николаю. И жалость эта, благодарно отметила она про себя, ничего общего не имела со страстью, которая поглощала ее два года назад.

Николай тем временем внимательно рассматривал Катерину. За это время плечи ее стали шире, потеряли девичью хрупкость и угловатость, грудь налилась, бедра округлились. В ней стало больше женского, материнского. За время войны ее руки покраснели и огрубели от тяжелой работы. И в то же время она стала увереннее в себе, спокойнее. Он не увидел былого смятения в ее глазах. «Неужели все ушло, ничего не чувствует ко мне?» – подумал он почти равнодушно. «Конечно: хромой заика, вот в кого я превратился!»

Николай понял, что чувства к Катерине, которые жили в нем на фронте, основываясь лишь на прошлых воспоминаниях, никуда не делись. Более того, страдания, которые им обоим пришлось претерпеть во время войны, высветили самое главное, упростив, освободив его от мишуры условностей.

На следующее утро Катерина принесла завтрак в спальню Николаю. Со вчерашнего дня здесь было вытоплено, но сквозь уютный аромат печки все еще пробивался затхлый запах сырости, бывающий в давно не топленных домах.

– Говорят, скоро войне конец: Америка предложила выступить посредницей к началу мирных переговоров, – доложила Катерина. – Вчера Ермолай газету слушал – там так написано.

– Хорошо, если т-так, – согласился Николай. – Но как раньше уже все равно не будет.

– Да, многие погибли на войне. Ваш брат, мой… Ах, сколько солдат не вернется домой! – Катерина подумала об Александре. Жив ли он сейчас? В тепле ли? Почему же нет вестей?

– Это т-так, скорблю о них, но я не об этом. В госпитале, в поезде, возвращаясь сюда, слышал, что говорят с-солдаты. Не хотят больше воевать, ненавидят своих офицеров, да что там офицеров – самого ц-царя…

– Солдатки говорят, что будто бы есть предсказание, что война летом закончится, все мужики домой рвутся.

– Эх, Катерина, вернутся они д-домой, да с оружием. И к-конец нам всем настанет. Только и мечтают, я слышал, «как бы у помещичка хлебца поотбить», или вот песню в госпитале услышал: «За горой, за горкой б-баринок гуляет, а я ножик заточил, он того не знает».

– Да как же? – Катерина в ужасе села на край кровати.

– А вот так. И у населения-то все оружие п-позабирали, я слышал.

– Может, у кого и забрали, а как прошлой осенью пришел приказ от Бюнтинга сдать оружие, я ваше все на чердаке спрятала. Не мое оно – не имела права распоряжаться, пока вас нет, – быстро вполголоса проговорила Катерина.

– П-правда? – присвистнул Николай. – Ты нарушила приказ губернатора? Я недооценивал тебя, пожалуй.

– Не мое, – повторила Катерина.

– Р-решено! – прервал ее Николай. – Научу тебя стрелять!

– Что вы, Николай Иванович! Зачем это мне? Не бабье это дело – стрелять. Чего ж это вы удумали?

– Глупая ты! Есть в-возможность – учись! Пригодиться может, – глаза его загорелись, – п-помяни мое слово!

– Война скоро закончится. Или вы думаете, что баб под ружье поставят? Что немец сюда придет, в Берново?

Николай молчал.

– Страшные вещи вы говорите, Николай Иванович. Но ведь вы теперь здесь, не дадите нас в обиду?

– Запомни: каждый из нас сам несет свой крест, мы все одиноки. Хорошо, если кто-то рядом, помогает, но чаще всего мы сами должны с-справляться, должны быть готовы ко всему.

– А семья как же?

– С-семья облегчает жизнь, если повезет. Но ты должна и сама уметь постоять за себя и за них. Поэтому и умение стрелять может пригодиться.

– Хорошо. Я согласна, – серьезно сказала Катерина.

– Ты вот что, принеси мне воды – побриться с-страсть как хочу. И знаешь что – одеколон мой остался?

– Да, я все сберегла, – улыбнулась Катерина.

Через минуту она вернулась со всеми принадлежностями и теплой водой. Николай стал бриться. Катерина стояла и смотрела, как он тщательно взбивает помазком пахучее мыло, как покрывает душистым белым облаком свое обветренное, с отросшей болезненной щетиной лицо, как соскабливает белизну бритвой, опуская ее в сероватую от мыла воду. Точно так же она любила смотреть, как брился Александр. Сколько времени прошло с тех пор… И происходило ли это на самом деле? Как же мало они были женаты! А сейчас уже два с половиной года, как мужа нет. Их мальчик без отца сделал свои первые шаги, без отца сказал первое слово, фотографию называет папой. Сознание Катерины помутилось. На секунду ей показалось, что перед ней сидит Александр. Или нет? Ее муж – Николай? И никакого Александра никогда не было? Она почувствовала, как эта болезнь, наваждение снова возвращаются к ней. Захотелось прикоснуться к Николаю, прижаться к нему, снова ощутить себя в безопасности.

– Мне надо идти, ждут меня, – прошептала упавшим голосом Катерина и опрометью выбежала наружу.

Скоро жизнь их вошла в привычное русло. Катерина приносила еду Николаю, распоряжалась по хозяйству, как прежде. Он много ходил, разрабатывая ногу. Дети часто прибегали в спальню, забирались на кровать и слушали сказки, которые Николай с удовольствием читал им.

Немного окрепнув, Николай решил выполнить свое обещание – научить Катерину стрелять. Никому ничего не сказав, Катерина сама заложила сани. Выехали рано поутру, едва рассвело. Домашние еще спали, отдавшись воле ночного морока. Николай спрятал кофр с ружьем под тулуп: нельзя было, чтобы кто-то увидел, что Катерина ослушалась и не сдала оружие по приказу губернатора. Стояла безветренная морозная погода, но уже чувствовалось, что еще чуть-чуть – и зима сдастся: силы ее были на исходе. Правила Катерина. Боясь растревожить раны Николая, не гнала: лошадь шла мерно, сани легко скользили по накатанному снегу.

– Сама запрягала?

– Не захотела Ермолая просить. Я теперь все сама могу.

– Молодец, Катерина!

– Вы мне говорили тогда – в день свадьбы, жить своим умом.

– Не думал, что запомнишь. Ты изменилась с тех пор.

– Война всех нас изменила.

Въехали в лес под Малинниками недалеко от Морицынского омута, покрытого льдом, и переехали Тьму. Заснеженная дорога петляла, забираясь все дальше в чащу. За одним из поворотов Николай попросил остановиться, откинул шкуры и вылез из саней. Катерина ловко привязала лошадь к дереву и, проваливаясь по колено в рыхлый снег, последовала за Николаем.

Осмотревшись, где удобней стрелять, Николай отстегнул от пояса кобуру и протянул Катерине:

– Это бельгийский пистолет, браунинг.

Катерина скинула рукавицы и осторожно взяла оружие. Холодная сталь пистолета обожгла руки:

– Ой, маленький какой! Как игрушечный! Неужели им можно убить?

– Да, еще как! И весит меньше фунта, шесть патронов, мощнее револьверных! – со знанием дела описывал Николай. Ему всегда нравились охота и любые виды оружия. Даже сейчас, после ранения, он не испытывал к нему отвращения или страха.

– А как стрелять? – Катерине не терпелось попробовать себя в деле.

– Не торопись. Сначала заряжаем: вставляем магазин с патронами. – Николай взял пистолет и легко со щелчком вогнал магазин в рукоятку. – Все, он заряжен – держи, – Николай отдал браунинг Катерине. – Теперь тебе нужно передернуть затвор, вот так, – Николай подошел к Катерине со спины, бережно положил ее ладонь сверху на пистолет, накрыл своей рукой и потянул затвор на себя. Катерина почувствовала на щеке горячее дыхание Николая.

– Теперь целься. Нужно выбрать цель и совместить ее с мушкой. Поняла?

Катерина согласно кивнула. От напряжения не могла говорить.

– Теперь нажимай на спусковой крючок, – скомандовал Николай.

Катерина нажала на спуск. Раздался оглушительный выстрел – от неожиданности Катерина шагнула назад, упершись в грудь стоящего за ней Николая. Ей захотелось повернуться и прижаться к нему всем телом, не сдерживать себя больше, но она нашла в себе силы отступить.

– Испугалась?

– Нет, можно еще?

– Конечно! У тебя еще пять патронов, стреляй.

Катерина теперь уже уверенно вогнала еще пять пуль, пять белых точек в рыжий ствол сосны, стоявшей у извилистого края лесной дороги.

Николай улыбнулся: милая моя!

– Попробуем ружье? – спросил он вслух.

– Очень хочу!

– Ну хорошо. – Николай радовался, что Катерина разделила его страсть к оружию, не испугалась, не заплакала, как могла бы поступить любая другая женщина.

Николай откинул медвежью шкуру и бережно достал из саней кофр, отделанный изнутри мехом, откуда извлек стволы и приклад с колодкой, убранные в байковые чулки. Николай разволновался. Как когда-то в юности, в предвкушении охоты, у него вспотели руки и задрожали пальцы. Уже несколько лет он не держал в руках своего любимого ружья – особого подарка матери на именины – с золотым медальоном на прикладе, где красовалась его монограмма NW. Николай вспомнил свою любимую Берту, как она причуивала дичь, вставала в стойку, и как он хоронил ее. Нежно, не спеша, как с женщины, стянул байковую ткань, которая скрывала приклад из свилеватого, почти черного, ореха, пропитанного маслом, с затыльником из рога и мелкой насечкой на шейке ложи. Полированные стволы иссиня-черного воронения были покрыты сюжетной оборонной гравировкой: разгоряченные охотой собаки несли дичь, в небо взмывали потревоженные утки, живо изображенные резцом умелого мастера.

– Это – тулка. Чтобы зарядить, слева направо большим пальцем руки отводишь рычаг, переламываешь ствол и вставляешь патроны. – Николай ловко проделал это, достал два патрона из кармана, вставил их в стволы и звонким щелчком закрыл ружье.

– Потом взводишь по очереди курки – и все готово к выстрелу. – Николай вскинул ружье и нетерпеливо выстрелил дуплетом. Продрогший лес протяжно ухнул и застонал, эхом передавая звук выстрела с поляны на поляну, с опушки на опушку, и так до тех пор, пока тот окончательно не растворился среди густых вековых елей и сосен.

– Эх, это как музыка для меня! – Николай с сожалением переломил ружье и вытащил еще дымящиеся папковые гильзы. – Оно легкое и прикладистое, тебе будет удобно, попробуй.

Как завороженная Катерина взяла в руки тулку и, повторяя движения Николая, переломила ствол, вставила патроны и взвела курки.

– Молодец, запомнила, – похвалил Николай, – теперь упри приклад в плечо, выбери цель и стреляй. Можешь по очереди – сначала жми на один спусковой крючок, потом на второй.

Катерина послушно выстрелила. Потом еще.

Расстреляв все патроны, они, счастливые и умиротворенные, возвращались в Берново. Говорить не хотелось. Каждый думал о чем-то своем. Лишь подъезжая к усадьбе, Николай сказал:

– Пистолет оставь себе. Спрячь где-нибудь. Патронов к нему я дам.

– Спасибо, Николай Иванович.

– Понравилось тебе?

– Очень!

– Получше припрячь только, и никому, слышишь, никому не говори, что он у тебя есть.

Катерина согласно кивнула. Ей понравилось стрелять, она вдруг ощутила в себе невероятную силу, которую несет оружие. За годы войны, когда мужа не было рядом, она повзрослела и перестала быть наивной, но всегда отделяла для себя то, что бабское, то есть ее, и то, что мужское, к чему она отношения иметь не может. И вот сейчас, с оружием в руках, Катерина прикоснулась к мужскому, к недоступному ей по рождению, и это мужское ей понравилось.

По возвращении они услышали оживленные голоса на кухне. Там ждал Петр Петрович, нервно расхаживая из угла в угол. Агафья, с заплаканными глазами, возилась у печи. Тут же, у края стола, нервно переглядываясь, как преступники, сидели Ермолай и Кланя.

– В Петрограде переворот, революция! – закричал Петр Петрович, увидев Николая.

Николай опешил:

– З-забастовка?

– Революция, Николай Иванович, самая настоящая революция! Царя свергли. Дума распущена. Теперь – Временное правительство!

– А что ж теперь будет? Что за революция такая? – Катерина, стащив платок, не раздеваясь села на скамейку.

Агафья с Кланей выли.

– Революция – это когда был царь, а теперь одним махом раз! – и нет царя. А что дальше – никто не знает, – признался Петр Петрович.

Николай сел за стол.

– Агафья, налей! – скомандовал он.

– Всем налить? – Агафья с сомнением поглядывала на Ермолая с Кланей.

– В-всем налей!

– Так ведь запрещено.

– С-сказал – н-налей, – отрезал Николай.

Агафья метнулась в погреб, откуда принесла пыльную довоенную бутылку водки и небольшую плошку квашеной капусты. Катерина тем временем достала из буфета и поставила на стол рюмки.

– Так, может, войне конец? – с надеждой спросила Катерина. – Муж скоро вернется?

– Откуда это все п-пришло, Петр Петрович? – спросил Николай.

– Железнодорожник из Высокова принес – говорит, у них там отдельная линия связи, так вот пришло послание от какого-то революционера Бубликова.

– От к-кого? Ах, от Бубликова! Ну, если что-то там и есть, то царь введет войска и м-мигом закончит этот переворот, вот что я думаю, – с облегчением сказал Николай.

Петр Петрович нервно замахал руками:

– Из Старицы тоже подтвердили – это не шутка и не слухи. Петроградский гарнизон на стороне Временного правительства, рабочие бастуют. Весь город в красных флагах. Много жертв, беспорядочная стрельба на улицах – убивают офицеров.

Катерина побледнела и зажала рот руками.

– Немыслимо! – сказал Николай. Он знал, предчувствовал, что зреет что-то нехорошее, неотвратимое, но и представить себе не мог, что все может зайти так далеко.

– А кто же возглавляет правительство? – пришел наконец в себя Николай.

– Князь Георгий Львов, – сказал Петр Петрович.

– К-который председатель Земгора?

– Он самый.

– Невероятно!

– В чем же ж революция, если во главе князь? – шепнул Ермолай.

– Как же мы без царя-то, – растерянно хлопала ресницами Кланя.

– Все мы теперь пропадем, как овцы без пастуха, – поддержала ее Агафья, – конец света настает.

Бабы снова завыли.

– Ч-что же с армией? – не обращая на них внимания, спросил Николай.

– Не могу сказать, – развел руками Петр Петрович.

– Я с-сейчас же должен вернуться в Ревель! Надо с-сдержать бунт!

– Николай Иванович! Опомнитесь! – закричала Катерина.

Николай вскочил и, хромая, стремительно заковылял вверх по лестнице, но внезапно споткнулся, оступился и со страшным грохотом скатился вниз.

Все бросились к нему. Николай лежал на полу и стонал. На его фронтовых шароварах проступили пятна крови.

– Раны открылись! Надо срочно оперировать! – определил Петр Петрович.

– Здеся? – растерялась Агафья.

– В операционной, конечно, в лазарете! Не на кухонном же столе? – обиделся врач.

– Ермолай, живо запрягай сани! – скомандовала Катерина и побежала в переднюю за шинелью Николая.

Через несколько минут Петр Петрович и Ермолай под руки вывели Николая и положили его в сани, укрыв сверху шкурой.

– Я с вами! – Катерина решительно набросила на себя тулуп и тоже собралась сесть в сани.

– Катерина Федоровна, – преградил ей дорогу Петр Петрович, – там операционная, Вера будет ассистировать. Вам там нечего делать, поверьте. Еще в обморок упадете от чувств.

Николай тихо стонал в санях.

– А вдруг он умрет, там, без меня?

– Я, между прочим, еще ж-жив и все с-слышу, – отозвался с саней Николай. – Подойди ко мне, – позвал он Катерину.

Катерина склонилась к Николаю, нервно перебирая руками сбившийся на шее платок. Испугалась, что больше никогда не увидит его. Хотела броситься к Николаю, обнять, но понимала, что так нельзя – на виду у всех.

– П-послушай, это всего лишь нога. Пара осколков. Вот, может, Петр Петрович их вытащит – и я к-как новый прыгать буду?

– Страшно мне за вас, – призналась Катерина.

– Отрадно мне это с-слышать, Катя. Ну, и-иди. За детьми присмотри. Я за все спокоен, когда ты здесь.

– Все, едем, немедля! – вмешался Петр Петрович.

– Как же так, Петр Петрович, без благословения, не соборовавшись? – не успокаивалась Катерина.

– Нет на это времени, Катерина, вдруг осколок сдвинется и артерию заденет?

– Скорее, скорее, – прошептала Катерина. – С Богом, Николай Иванович! – закричала она вслед, крестя сани, которые, набирая ход, уже заскользили вниз по холму к лазарету.

Николай очнулся уже в палате, как только действие хлороформа закончилось. Бедро болело, но терпимо. Николай приподнялся на локтях, чтобы посмотреть, не ампутирована ли нога, – и с облегчением отметил, что обе ноги на месте. Кто-то из ходячих раненых, заметив, что Николай очнулся, позвал Петра Петровича. Врач торопливо вошел в палату.

– Операция прошла успешно, все осколки я извлек, – доложил Петр Петрович, закрывая дверь палаты.

– Я буду х-ходить? – нетерпеливо спросил Николай.

– Хромота, к сожалению, останется: мышцу пришлось сильно иссечь, но другого выхода не было – иначе я не мог извлечь осколки.

– П-понимаю, – расстроился Николай. До последнего надеялся, что хромоту можно вылечить. Перспектива остаться калекой на всю жизнь угнетала.

– Будем вести без ушивания, – продолжал Петр Петрович, – необходимы промывания карболовой кислотой и повязки с ихтиоловой мазью и ксероформом.

– С-скоро домой? – перебил его Николай, которого не интересовали подробности лечения. Ему хотелось поскорее оказаться дома, в родных стенах.

– Через пару дней можно вас перевезти, как только состояние раны не будет вызывать сомнений.

– Что там в П-петербурге? Какие новости?

Петр Петрович посмурнел:

– Обрадовать вас нечем: в Твери тоже революция, губернатора убили. Вся власть у Временного правительства.

Ошеломленный Николай привстал на кровати:

– К-как? Бюнтинга? Николая Георгиевича? Я лично знал его! Моя м-мать дружила с его матерью!

Вошла Вера.

– Вера, Вера! Ты знаешь про Бюнтинга? Ты же т-тоже знала его?

– Да, Николай. Такое несчастье, – глаза Веры наполнились слезами. – Его арестовали солдаты, вели по Миллионной, а потом, потом… – Вера заплакала.

Петр Петрович обнял Веру за плечи, прижал к себе:

– Рассказывают, что один из солдат ударил его прикладом по голове, – продолжил он вместо Веры, – губернатор упал, тогда толпа набросилась на него. Его били, терзали, раздели и голого за ноги потащили во дворец.

Вера зажала уши, плечи ее тряслись от рыданий.

– Боже мой! – воскликнул Николай.

– Но он успел исповедаться у преосвященного Арсения, видно, чувствовал близкую кончину, – сказала сквозь слезы Вера.

– К-какое зверство!

– В Твери погромы, повсюду пьяные солдаты, лавки разграблены, есть убитые, – добавил Петр Петрович.

– Что же б-будет? Что делать?

– Никто не знает, что дальше. Крестьяне говорят, что, раз царя нет, будут землю делить, – тихо сказала Вера. – Теперь введены новые порядки: солдат называют на «вы», разрешили курить на улицах.

– К-кто? Кто это разрешил?

– Новый военный и морской министр – Гучков. И мы теперь в лазарете тоже должны… – Петр Петрович выразительно посмотрел на Николая, – ради спокойствия наших близких…

– Да-да, к-конечно, – задумчиво пробормотал Николай.

«Боже мой, – думал Николай, когда Петр Петрович и Вера оставили его одного в палате, – ведь никто и предположить не мог, что может разразиться такая катастрофа! И последствия ее будут огромны, да, огромны! Вероятно, никто даже вообразить себе сейчас не может исхода случившегося! Война будет проиграна – это очевидно. Но что дальше? Нас захватит Германия? Надо придумать, как спасти детей и Катерину».

Через несколько дней Николая в повозке перевезли в усадьбу. Ехать было всего ничего, но мартовский снег на дорогах уже растаял – повсюду царили бездорожье, слякоть и грязь, которые с трудом преодолевал Ермолай, – ему несколько раз приходилось вылезать и, матерясь, толкать повозку руками.

Навещая Николая в лазарете, Катерина вспомнила, как именно здесь впервые увидела кино – для раненых воинов как-то привезли передвижной кинематограф. Фильм «Песнь торжествующей любви». Назвали режиссера – Евгений Бауэр. Катерине вдруг почудилось тогда, что, кроме войны, бесконечных мыслей о муже, о фронте, забот о детях и хозяйстве, существовала какая-то другая жизнь. И жизнь эта могла быть прекрасной, несмотря на то, что происходило вокруг в разрушающемся, распадающемся на куски, мире. Катерина тогда словно впала в счастливое забытье, находясь в ожидании лучшего. Она пребывала в уверенности, что война вот-вот закончится и Александр, живой и невредимый, вернется домой к ней и к подрастающему Саше.

Добравшись наконец до усадьбы, Ермолай довел Николая до спальни. Катерина сейчас же принесла склянку с приготовленным раствором карболовой кислоты и бинты, чтобы промыть раны.

Николай жестом остановил ее:

– Я с-сам все сделаю!

– Ну же, Николай Иванович!

– Оставь все и иди. Не обижайся – г-голова болит.

– Послать за доктором?

– Н-не надо, само пройдет.

– Позвольте же мне. – Катерина разложила бинты и села рядом на кровать.

– Если тебе не п-противно, – Николай отвернулся.

– Мне? Нисколько! Мне даже приятно за вами ухаживать. – Катерина приподняла край одеяла, открыла ногу Николая, сняла повязку, стала обрабатывать раны антисептиком и смазывать их ихтиоловой мазью. – Раны совсем не гноятся. Скоро, наверное, вам можно будет ходить.

– Ты х-хотела сказать, «х-хромать».

– Ну полно вам, Николай Иванович. Петр Петрович говорит, что и на лошади ездить будете, и на охоту ходить. Все наладится – дайте срок.

– Что слышно на селе?

– Говорят, солдаты кое-какие стали возвращаться с войны, – потупила глаза Катерина.

– Ждешь, что и Александр вернется?

– Жду, как не ждать? Что еще мне остается?

– Даст Бог – вернется.

– Каждый день молюсь, чтоб вернулся.

– А если не вернется, Катя?

– Все равно ждать буду, до самой моей смерти! – гневно вспыхнула Катерина и выбежала из комнаты.

«Счастливчик…» – прошептал Николай.

Был конец апреля. После Светлой седмицы холода закончились, уступив место настоящей весне и хорошей солнечной погоде: трава изо всех сил пробивалась сквозь пожухлую прошлогоднюю листву, которую с осени никто не убрал, птицы, как год назад и сто лет назад, очумелые и счастливые, летали туда-сюда, торопясь выстроить свои гнезда. Казалось, что все разговоры про революцию – страшный сон, которому не суждено было сбыться. Жизнь как будто снова шла своим чередом. Николай поправлялся, меньше хромал и почти перестал заикаться. «Может, революция останется в городе и до нас, деревенских, не дойдет», – думала Катерина.

Катерина вешала белье: отжимала натруженными, покрасневшими руками, несколько раз резко встряхивала и наконец вешала на веревку. Вдруг она почувствовала чей-то тяжелый взгляд и обернулась – прислонившись к дереву, на нее исподлобья смотрел Митрий. Красивый, видный, он, зажав винтовку под мышкой, неторопливо скручивал цигарку, тихо насвистывая себе под нос.

– Ну что, ты теперь солдатская вдова? – сказал он вместо приветствия, будто они лучшие друзья и виделись только вчера.

– Я не вдова – жив мой муж! – со злостью вскинулась Катерина.

– Да? А я слыхал, что пропал он и не пишет тебе с начала войны. А может, демобилизовался себе спокойно в своем Новгороде и с другой кралей живет-поживает, добра наживает? – Митрий захохотал и сплюнул на землю.

– Откуда ты взялся здесь? – Катерина не хотела показать, что его слова задели за живое. Нет, не боялась, что Александр в Новгороде, она опасалась, что его нет в живых, поэтому нет вестей. Эта мысль парализовала, не давала дышать, но она не хотела, чтобы этот ненавистный человек заметил ее волнение.

– Политических отпускали, и я вместе с ними. Я тоже политический, – подмигнул Митрий и важно помахал удостоверением.

– Некогда мне тут с тобой. – Катерина вытерла мокрые руки об фартук и засобиралась уходить.

Митрий перегородил ей дорогу и заговорил сбивчиво, вполголоса:

– Баб сколько хочешь, и силою, и ласкою, а настоящей что-то не видать.

– Мне-то что до того? – все еще хотела вывернуться Катерина, но Митрий не отступал.

– Ну приходи ко мне, а? Добром прошу! А не придешь – все равно моя будешь! Погоним мы помещика, хутор твой тоже отымем – сама придешь, просить будешь!

– Век этому не бывать! А ну дай пройти! – Катерина смерила его взглядом.

Митрий на миг оторопел от этой неожиданной жесткости и отступил. Катерина уверенным шагом пошла к усадьбе.

– А вообще я к барину пришел! – с вызовом крикнул ей вслед Митрий.

– Как к барину? – Катерина остановилась и обернулась.

– Я теперь председатель исполкома. Веди к нему! – нагло заявил Митрий.

– Не много ли чести? Жди здесь!

Катерина не спеша пошла к Николаю. Хотелось сбежать от Митрия как можно скорее, опрометью, но она знала, что нельзя показывать свой страх. Он, как зверь, издалека чуял его.

– Сейчас настало наше время! Вся земля будет наша! – кричал ей вдогонку Митрий.

Войдя в усадьбу и закрыв за собой дверь, Катерина осела на пол и заплакала: страх, которому она не дала выхода рядом с Митрием, рвался на волю.

Агафья, услышав рыдания, подскочила к ней:

– Что? Что? Александр?

– Нет, – едва смогла проговорить Катерина, – зови скорей Николай Иваныча – беда!

Агафья побежала за Николаем. Вскоре он пришел, как всегда, спокойный и уверенный.

Катерина прошептала, говорить не могла:

– Митрий Малков, тот самый, теперь председатель, пришел поговорить.

– Сиди здесь и ничего не бойся, – сказал Николай и вышел.

Митрий выжидающе стоял у крыльца, опершись на винтовку.

– Говори что хотел, – сказал ему Николай.

– К нам теперь надо обращаться на «вы», не слыхали?

– А ты что, разве воевал? Не припомню такого! – отрезал Николай. – Говори, зачем пришел! А нет, так и… – Николай собрался уходить.

– Я теперь председатель волостного исполкома. Так вот мы единогласно порешили, что никто ни пахать, ни сеять у помещиков отныне не будет. Хочешь – сам паши, а мы посмотрим и посмеемся. Это первое. Во-вторых, лес рубить и продавать мы тебе запрещаем. А в-третьих, никакой аренды за землю мы тебе платить не будем.

– Все сказал? – Николай жалел, что не взял с собой оружия, – приход Митрия застал его врасплох. Сейчас бы застрелить эту гадину, эх, сколько радости бы это доставило!

– Не все. А будешь сопротивляться – сам знаешь, – Митрий показал на винтовку, – и тебя, и детей твоих…

Николай опешил, но виду не подал. Крестьяне не впервые угрожали помещикам, но завуалированно, исподтишка, и это почти всегда имело последствия для них: от розог до Сибири. Сейчас же Митрий угрожал не только ему, но и детям. И не один Митрий, за ним стояли крестьяне, которые с рождения работали на Вольфов. «Он специально пришел сейчас без крестьян, чтобы показать свою власть надо мной», – догадался Николай. Делать нечего. Развернулся и пошел в усадьбу.

– Давай-давай, барин, недолго тебе ковылять осталось! – крикнул вслед Митрий.

Николай молча поднялся в кабинет, в котором снова в недавнем времени обосновался, – Катерина с Сашей по теплу перебрались во флигель. Голова нестерпимо болела. «Что же делать? Ведь должен существовать какой-то выход?» Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным, даже на тонущем «Казанце», когда кают-компанию заливало водой. Ведь тогда речь шла только о его жизни.

После апрельской оттепели наступил холодный промозглый май: «когда черемуха цветет, всегда холод живет». Из столицы доходили тревожные вести – правительство лихорадило, случился первый апрельский кризис, в Петрограде то и дело вспыхивали вооруженные стычки. Вскоре даже по тверской глубинке пронесся новый лозунг: «Вся власть Советам!». Приезжали делегаты от Керенского, выступали на площади у церкви под памятником Александру II и убеждали крестьян, что у помещиков насильно ничего брать нельзя, что все решится мирным путем. Говорили и про «войну до победного конца». Крестьяне мало разбирались в партийных лозунгах и программах, их интересовало одно: земля и когда наконец можно будет ее взять. Слушали делегатов, кивали и, чувствуя полную безнаказанность, в открытую воровали барский лес, выпускали скот на барские поля. У Николая не было никакой возможности им противодействовать. Привез из Старицы сотню австро-венгерских военнопленных, которые работали из рук вон плохо, но все же удалось отсеяться.

Дети, перекрикиваясь, играли в салки у старой дуплистой липы возле пруда. Заводилой выступала, как всегда, Наташа, девочка-пострел, непоседа.

Катерина с Агафьей мирно щипали пух уток-двухлеток и гусей, погода была безветренная – идеальная для такой работы. Весь двор усыпало, как снегом, белыми клочками пуха – птица уже начала линять.

Перед каждой из женщин стояло по две кадушки с уложенными в них старыми наволочками: туда сортировали пух и перо – будущие мягкие перины, подушки и одеяла.

– Говорят, в Твери голод, – сказала Агафья.

– Я тоже слыхала… Как бы не стало хуже – вон какая весна холодная. Говорят, в Петербурге снег выпал.

Катерина принесла очередного жирного после зимы гуся. Присев на табуретку, уложила его на спину у себя коленях, осторожно зажала его голову под мышкой и, удерживая одной рукой за лапки, свободной рукой стала подщипывать: сперва гладкое упругое перо, а потом мягкий ажурный пух с груди и живота птицы.

Ощипанные гуси важно прохаживались по двору, перемешиваясь с теми, кому еще только предстояла эта унизительная процедура.

Вдруг Агафья ойкнула. Катерина обернулась и увидела у амбара Александра. Постаревшего, с тусклыми поседевшими волосами, с осунувшимся лицом.

Катерина выпустила гуся, который радостно заковылял по двору и загоготал, хлопая крыльями. Хотела встать, но не смогла – ноги не слушались. Александр подошел, молча сел перед ней на колени и взял за руку:

– Я вернулся… – сказал он тихо.

Ошалевшая Агафья подхватилась и стала крестить его:

– Слава тебе Господи, живой!

Александр, не обращая внимания на кружащую вокруг кухарку, не сводил глаз с Катерины:

– Ждала меня?

Катерина расплакалась:

– Ждала, как не ждать? Даже когда писем не стало, все равно верила…

Александр встал и помог Катерине подняться:

– Пойдем, покажи мне Сашу. Какой он сейчас?

– Да вон. – Катерина показала на вихрастого мальчика, который бегал в парке с барскими детьми.

– Как вырос… Не узнает меня, наверное…

– Я фотографию ему показывала, – вытирая слезы, сказала Катерина.

– Вы где живете сейчас?

– Во флигеле, где и жили.

– Пойдем, покажи мне все.

Агафья побежала в усадьбу, рассказать радостную весть хозяину.

Катерина и Александр вошли во флигель.

– Вот, здесь все как раньше…

Она обернулась. Закрыв за собой дверь, Александр все еще стоял в передней, не сводя с нее глаз. Что-то новое, неведомое появилось в его взгляде.

– А хорошо вы тут живете, как я посмотрю.

– Саша, что? – испугалась Катерина.

– Ты боишься меня?

Катерина не знала, что ответить.

– Муж и жена – одна плоть, – сказал Александр и стал расстегивать армейский ремень. Железная пряжка с грохотом упала на пол.

Во флигеле было холодно – и Катерина вспомнила их первую брачную ночь, когда он раздел и осторожно положил ее, обнаженную, на постель, а потом, увидев, что она дрожит, заботливо накрыл пуховым одеялом.

Сейчас же он не поцеловал ее, как прежде. Толкнул на кровать, не раздевая и не раздеваясь сам, и задрал ее юбку. Она закричала от боли. Александр, не обращая внимания на крик, не глядя на жену, вскоре поморщился и встал, отстраненно оправляя на себе форму.

В тот миг, когда Катерина закричала, раздавленная, распотрошенная Александром, в комнату забежал маленький Саша, который пришел в дом искать мать, но она не заметила его.

Мальчик побежал со всех ног в усадьбу и, встретив внизу Николая, закричал:

– Там дядя мамку убивает!

Николай вскинулся, схватил Сашу на руки, затряс:

– Где? Что ты говоришь?

– Дома… – заплакал мальчик.

Николай собрался бежать туда, но путь ему преградила Агафья:

– Да не бьет он ее, Николай Иванович, ну что вы не понимаете?

Николай почувствовал, что краснеет: как мальчишка, черт подери! Агафья смотрела и лукаво улыбалась. Он замешкался, схватил что-то ненужное со стола и заспешил к себе наверх. «Я рад, что он жив. Никогда не желал ему смерти. Но все же зачем он вернулся?» – с досадой думал Николай, поднимаясь по лестнице. Он почувствовал, что то хрупкое равновесие, которого они достигли с Катериной, то доверие, которое установилось между ними, отныне навсегда нарушено. Она снова станет чужой…

Катерина с ужасом смотрела на Александра. Он, изменившийся, неподвижно стоял у окна в парк и молчал. О чем он думал? Во время их близости не проронил ни звука. Катерина не могла поверить, что муж наконец вернулся. Муж, о котором со слезами молилась каждый день в своих утренних и вечерних молитвах, которого ждала больше всего на свете, боясь получить похоронку. И вот он был здесь. Но совсем не тот, каким был раньше. Не отец ее сына. Чужой. С чужим запахом.

– Саша, скажи же что-нибудь?

Александр обернулся. Катерину обожгло его холодным отсутствующим взглядом:

– Надо поздороваться сходить, – бросил он и стремительно вышел из комнаты.

Катерина подумала, что он так и не поцеловал ее с момента приезда. Чего-то еще ей мучительно не хватало. Что же? Что еще было не так? – силилась понять Катерина. Внезапно осенило: его улыбка! Катерина вспомнила мальчишескую улыбку мужа, которую так любила. Скучала по ней, отражение ее теперь видела в их подрастающем сыне. «Он больше не улыбается, – поняла она. – Все теперь изменится».

Николай ждал. Александр пришел в фуражке защитного цвета с выпушками и в походном мундире с золотыми погонами и пуговицами. На левом кармане кителя красовался знак – красный крест с буквой «А» и двуглавым орлом, с числом «1917» вместо короны. Увидев офицерскую форму, Николай поздравил его. Закурили. Спросить хотелось о многом, но как? Ведь давно не виделись…

– Я из Алексеевского училища как раз – там и присвоили. В отпуск.

– Замечательно! Ты ведь о звании мечтал. Но что ж не писал? Катерина извелась вся, каждый день тебя ждала.

– В плену был, а оттуда, как известно, не напишешь… – сказал Александр и отвернулся.

Николай заметил, как сильно дрожат у него руки.

– Прости, не знал. Как же это случилось? Когда?

– Как я писал из Твери, определили меня в двести шестнадцатый пехотный Осташковский полк.

– Да-да, я помню.

– Ну вот в сентябре во время отхода Первой армии меня и взяли в плен под Мазурскими озерами.

– То есть еще в начале войны? Да, что ж… Сочувствую. Где же держали тебя?

– В Ингольштадте. Несколько раз пытался бежать – безуспешно. Но вот в последний раз получилось: охранять поставили одних стариков – всех, кого могли, немцы уже отправили на фронт, – Александр поморщился, – на подмогу своим.

– Терпимо было?

– Кормили плохо, конечно, но выжил. Что еще надо? Потом, после побега, пешком каким-то чудом я и еще несколько солдат добрались до Дании, там пошли в Красный Крест и в консульство – они и помогли добраться: купили билет. И вот через Швецию, Финляндию приехал в Тверь, в военное присутствие. Оттуда прямиком направили в Алексеевское училище на ускоренные курсы – полк-то мой расформирован.

– Подожди. Так ты был в Твери и даже не написал? Почему?

Александр, до этого сдержанный и спокойный, вдруг повернулся к Николаю:

– Не смог я. Два с половиной года просидел в плену, даже повоевать толком не успел – меня сразу взяли. Мечтал родину защищать, вернуться героем, с наградами, а вместо этого что? Сейчас хоть офицером пришел – не стыдно в глаза людям смотреть.

Николай тоже не сдержался. Ему стало обидно за Катерину:

– Но она ждала! Каждый день ждала, плакала. Не знала, жив ты или нет.

– Что теперь об этом говорить? Я вернулся, и это главное, – спокойно развел руками Александр.

– Ну, тебе видней, конечно, – пробормотал Николай. Его поразила жестокость Александра по отношению к Катерине. Гордыня, фанатичное желание прийти героем были для него важнее переживаний жены. Ведь знал, как она любит его. «Этот неблагодарный выскочка никогда ее не оценит!» – злился Николай. – Ну что ж, в усадьбе дел невпроворот, – он решил перевести разговор в более безопасное русло: – Рад, что ты вернулся! Крестьяне отказались работать, представь себе. Пришлось брать из пленных, правда, из них те еще работники, – сказал Николай, и тут же пожалел, – его высказывание о пленных не могло не задеть Александра. – Я не то имел в виду, – попытался оправдаться Николай.

– Не важно, – отрезал Александр. – Я в любом случае не мыслю себя более управляющим.

– Что ж так? – удивился Николай. – Возвращаешься на фронт?

– Пока не знаю. Сейчас отпуск на шесть недель, – уклончиво ответил Александр.

– Говорят о скором наступлении.

– Да, знаю, Брусилов поведет.

– Брусилов – предатель. Предал царя, – не сдержался Николай. – Я слышал, что солдаты бунтуют: дезертируют, не слушаются офицеров, братаются с немцами. Мы проиграем войну, если так продолжится!

– Я за мир во что бы то ни стало, – твердо сказал Александр.

– Так и ты разделяешь эти идеи большевиков? – поразился Николай. – Не могу поверить! Ты же образованный человек!

– Я за мир, – снова повторил Александр. – Мир и справедливость. Закончится война, все будут трудиться. С каждого по способностям, каждому по труду.

– Это будет мир ценой огромных потерь!

– Но мир! Наконец перестанут отправлять на фронт этих молодых крестьянских мальчишек, делая из них пушечное мясо!

– Да что же это такое? Ты понимаешь, что это означает? – Николай вскочил на ноги и, хромая, стал расхаживать по кабинету.

– Это означает, наступает новая эпоха, когда и крестьяне, и рабочие будут жить хорошо, – спокойно заключил Александр. – И главное, они будут живы, а не сгинут на этой проклятой войне.

– А как же, по-твоему, будут жить помещики?

– Своим трудом. Землю все равно уже не удержать, при любом раскладе.

– И ты что же, предлагаешь мне самому сеять, пахать, косить? Неужели я, образованный человек, не могу больше принести никакой пользы?

– Не знаю, – признался Александр. – Возможно, это будет благородно и честно: оставить себе столько земли, сколько необходимо для семьи, и самим обрабатывать ее? – сказал Александр.

Николай подскочил к нему и закричал:

– Ты? Ты меня обвиняешь в недостатке благородства и честности? Ты?

Александр покраснел и поднялся:

– Спасибо вам за все, что вы сделали для моей семьи и для меня лично, Николай Иванович. В любом случае я вам больше не управляющий. Мы с семьей сию же минуту уезжаем в свой дом.

Николай пораженно молчал. Не ожидал такого поворота. Александр, не пожав протянутой Николаем руки, стремительно вышел из кабинета и захлопнул за собой дверь.

«Именно так. Именно так все и должно было закончиться», – думал с горечью Николай. Несколько раз порывался пойти и вернуть гордеца, в конце концов, извиниться перед ним – нервы, видать, ни к черту. Но, подумав, решил, что так будет лучше для всех.

Катерина не понимала, что произошло, почему они внезапно должны были уехать, даже не попрощавшись? Наверное, Александр из-за чего-то смертельно повздорил с Николаем. Не из-за нее ли? Нет, в это Катерина не верила. Николай никогда бы не допустил такого. Но в Александре она больше не была уверена – не узнавала его. Катерина убеждала пустить ее хотя бы попрощаться с барином, ведь благодаря ему они с Сашей не умерли с голода. Ее страшила мысль, что они вот так уедут, обидев Николая, друга, защитника и покровителя, того, кто так хорошо понимал ее. Мысль о потере взволновала ее. Была ли она виновата перед Александром? Да. В те дни, когда должна была думать только о муже и его возвращении, вспоминала и молилась и о другом тоже, о Николае. Видела, что Николай любит ее, слушала его слова, принимала его внимание, хотя должна была тут же бежать, куда глаза глядят, из уважения к мужу. Но она проявила слабость, забыла про свой долг. И вот теперь уедет и, как знать, – больше не увидит Николая. Что же – заслужила.

Александр молчал. Маленький Саша, не понимая, что происходит, басисто ревел. Александр, не обращая ни на кого внимания, собирал вещи в узлы и носил их во двор. Через час весь небольшой скарб Сандаловых был уложен в нанятую Александром крестьянскую телегу и отправился вместе с хозяевами из Бернова на хутор.

Агафья побежала к Николаю, стала стучать в дверь, но барин отослал кухарку, не пожелав разговаривать.

На следующее утро Николай сам отправил Агафью в Сандалиху осведомиться, не нужно ли чего Катерине. Агафья, вернувшись, доложила, что Александр уже купил у зареченских крестьян двух коров и пару лошадей и что Катерина ходит смурная, но вида при муже не показывает.

Катерина и Александр вставали в два часа ночи и шли косить до спадения июльской росы. Возвратясь, Катерина доила заждавшихся мычащих коров и кормила семью завтраком – в это время как раз просыпался Саша. После короткого отдыха они с мужем снова шли в поле – сушить сено. Вечером, когда солнце не так палило, опять шли косить.

Александр по-прежнему молчал. Спать с ней на кровати отказался, говорил, что задыхается в перинах, – ложился на пол на жесткий набитый соломой тюфяк. Часто, проснувшись ночью, Катерина замечала, что муж не спал: лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Почти перестал есть мясо – однажды, как случайно узнала Катерина, Александр позвал крестьянина зарубить кур, сославшись на занятость, а сам ушел подальше в лес. «Не может видеть кровь», – догадалась Катерина.

Лишь однажды, через месяц после переезда на хутор, Александр вдруг сказал: «Так было надо, пойми». И эта короткая фраза вернула ей надежду: все еще было возможно, Александр старался жить прежней жизнью, что была у них когда-то.

Катерина решила попытаться вернуть того Александра, которого полюбила и за которого вышла замуж. Верила, что муж вдали от нее потерял себя, но все еще может стать прежним.

Ни на что не жаловалась, не приставала с разговорами. Делала вид, что ничего не изменилось, пыталась предугадывать желания Александра и его настроение. Научилась чувствовать, когда ему хочется побыть одному, а когда он не против ее молчаливой компании.

И действительно, порой, особенно играя с Сашей, муж будто снова становился тем беззаботным юношей, которого она впервые увидела в Дмитрове у колодца.

По улицам Бернова, словно отблески пожара, заметались красные флаги: свершилась Октябрьская революция.

В Москву на помощь большевикам из Старицы отправился отряд солдат 5-го саперного полка, а в Бернове тем временем проходили выборы в Учредительное собрание. Берновские крестьяне не знали, за кого голосовать, но солдаты, а в основном дезертиры, агитировали голосовать за № 5 – большевиков, чтобы скорее закончить войну и передать землю крестьянам.

На собрании выступил и Александр. Крестьяне его уважали, особенно теперь, когда он добровольно ушел от Вольфа и жил своим трудом.

Александр вышел вперед и сказал:

– Товарищи! Временное правительство во главе с кадетами и эсерами дискредитировало себя. Они хотели продолжения войны и не собирались отдавать землю крестьянам. Откладывали решение всех вопросов до лучших времен. Но теперь Октябрьская революция свершилась – большевики победили. Во главе партии стоит товарищ Ленин. Вся власть Советам, земля крестьянам, фабрики рабочим – вот его лозунг! Большевики не хотят войны и не допустят крови безвинных крестьян, они за то, чтобы ваши отцы, братья, мужья наконец вернулись домой. Живыми. Не этого ли вы хотите?

Крестьяне, собравшиеся в здании Земства для голосования, зааплодировали: «Правильно говорит! Правильно! Ай да управляющий!»

Один из мужиков выкрикнул, потрясая в воздухе кулаками:

– За деток своих постараемся, братцы! Как помрем, так пусть у них своя земля будет, чтоб хлеб с маслом ели, землю, как и мы, работали!

Митрий, который затаился в толпе, шепнул проходящему мимо Александру:

– А не потому ли ты войну хочешь кончить, что ты сам дезертир? Боишься обратно на фронт?

Александр резко повернулся, чтобы понять, кто сказал это, но Митрия уже и след простыл.

В декабре, через несколько дней после того, как большевики захватили власть в Старице, вооруженные берновские крестьяне во главе с Митрием появились у ворот усадьбы. Николай рассчитывал на переговоры, вышел на крыльцо в надежде образумить людей, договориться, но не сбылось: Ермолай подкрался сзади, предательски наставил винтовку в спину бывшего барина и держал на прицеле, пока все остальные, хохоча, выводили скот и с энтузиазмом грабили амбары. Кланя к тому времени схватила ключи и открывала замки грабителям, указывала, где что ценного лежит. Агафья, чуть живая от страха, тайком, окружным путем прибежала в Сандалиху рассказать, что творится в усадьбе. Александр оседлал коня и помчался в Берново. Дверь оказалась запертой. Постучал.

– Кто?

– Сандалов.

Открыл Николай с ружьем в руке:

– Опоздал ты – твои товарищи большевики все уже растащили. Хотя сходи посмотри – может, еще что-нибудь и осталось… – Николай махнул рукой в сторону амбаров и собирался закрыть дверь.

– Не ожидал я такого, Николай Иванович. Разрешите войти? – Вид у Александра был потерянный.

Он вошел в дом, Николай следом запер дверь на тяжелый засов.

– Ну что ж, теперь знаешь, – устало сказал Николай. – Вот, вынужден сидеть тут сложа руки за запертыми дверями, чтобы детей моих сберечь. Была б моя воля…

– Не знал, что до такого дойдет… Может, если бы я вовремя приехал, мне удалось бы их переубедить?

– Да не послушали бы они тебя, Саша, Господь с тобой. Разум помутился у них. Глаза у всех безумные, помешанные. Знаешь, кто меня на прицеле держал? Ермолай! Мой Ермолай, который мне в детстве лошадок из дерева выстругивал! Его отец у моего отца кучером был. А он на меня винтовку… Эх, налей там, – Николай показал на дверцу буфета, где была припрятана довоенная водка. Александр достал рюмки, плеснул в них из графина и поставил на стол:

– И что же теперь?

– Что теперь? Ты думаешь, я за собственность свою дрожу? Нет, брат. Я свое уже пожил – мне ничего не надо. Мне обидно, что земля, на которой я вырос, этот дом, в котором я знаю каждый закуток, не достанется моим детям. А Ермолаи и Клани разбазарят это все, сгноят и пропьют, потому что они не любят здесь ничего. Они привыкли жить в ненависти, в зависти, считая, что их угнетают. Да они привыкли работать только из-под палки. Ты дай Ермолаю, что он там хочет, – землю, лошадь, дом. Он же пропьет все и прогуляет. Потому как натура у него такая, холопская.

– Что я могу сказать? Мне стыдно, не могу поверить, неужели я так ошибался? Опять! Видно, плен еще не полностью вытравил во мне идеалистические представления о мире, – горько усмехнулся Александр.

Николай продолжал:

– Ты что, думал, они разграбили мои амбары и честно пойдут делить все это по селу? Каждому по потребностям? Э нет. Ты сходи-сходи, посмотри – каждый будет стараться урвать кусок пожирнее. А еще съезди на спиртзавод – его как раз уже, наверное, вскрыли. Ты что, думаешь, там будет? Упьются как свиньи, хоть бы не поубивали друг друга.

– Так, может, – подхватился Александр, – хоть завод удастся спасти? Сейчас же поскачу, остановлю это безобразие!

– Дурак ты, – возразил Николай. – Никого уже не остановить. Более того, я сам им ключи от спиртовых складов отдал.

– Как? Зачем?

– Вот сижу здесь и жду, пока они там все упьются. А через пару часов возьму детей, и побежим, как крысы с корабля… Все решил. У меня нет желания ставить эти эксперименты – на кону жизнь моих детей. Ты оставайся и жди справедливости, если хочешь. А вообще я и тебе советую бежать как можно скорее – потому как хутор твой – тоже лакомый кусок.

– Я все-таки съезжу на завод – хочу сам увидеть. Не могу поверить…

– Не рискуй, – пожал ему руку Николай.

Он уложил пистолет, патроны, бумаги и ценные семейные вещи в небольшой саквояж и собрался будить детей. В дверь снова постучали. На пороге стояла Катерина. Взволнованная, было заметно, что очень торопилась: платок съехал набок, волосы растрепались.

– Здесь опасно, ты знаешь? – спросил он вместо приветствия.

– Агафья все мне рассказала.

– Зачем пришла тогда?

– Попрощаться.

– До того, как меня еще не пристрелили большевистские дружки твоего мужа? – усмехнулся Николай.

– Думаю, ехать вам надо, пока не поздно.

– А я, видишь, и собираюсь. – Николай показал саквояж.

– Куда же?

– Наверное, в Финляндию. А тебе-то что, между прочим?

– Ничего. Буду знать, что вы там.

– Черт подери, Катя! – не выдержал Николай. – Сколько можно? И ты, и я все понимаем. Хватит уже! Бери сына, и поехали со мной!

– Что вы? Я не могу! – испугалась Катерина. – У меня муж. И вот еще ребенок будет, – она показала на свой живот.

– Опять одно и то же, – устало сказал Николай. – Ты любишь меня, я люблю тебя, но не могу всю ночь тебя уговаривать ехать со мной! Я должен вывезти детей из этого ада! Они ни в чем не виноваты! Не заставляй меня выбирать между вами, черт возьми, это неправильно!

Катерина подошла к нему и ласково обняла его за плечи:

– Николай Иванович, не могу по-другому. Как детям своим в глаза смотреть буду? Кто я после этого буду? Знать, судьба моя такая…

– Поехали, Катя, – продолжал уговаривать Николай. – Погибнешь ты тут.

– Не погибну. Буду знать, что вы живы, и не погибну, – улыбнулась Катерина, – я вам лошадь свою и сани привезла – как вы бежать-то собирались? На чем? Эх вы, Николай Иванович!

– Что ж, Катерина. Видно, так нам суждено.

– Даст Бог, свидимся еще, Николай Иванович. Вы торопитесь – скоро светать начнет.

– Спасибо тебе, Катя. Поцелуешь меня на прощанье?

Катерина протянула к нему руки. Они обнялись. Он нащупал губами ее мягкое ухо, потом легко, едва касаясь, скользнул по ее щеке и нашел наконец ее горячие губы. Она сразу же ответила на поцелуй, страстно, уверенно, без метаний и сожалений. Это был настоящий поцелуй, которого он ждал от нее все эти годы.

– Ну что ж, – улыбнулся он, с трудом оторвавшись от нее. – Теперь и умереть не страшно.

– Не умирай, – прошептала она чуть слышно.

Катерина понимала, что больше никогда не увидит его. Словно во сне наблюдала, как он сносит в парадное сонных детей, как осторожно кутает их в шубки и шерстяные платки, надевает на их непослушные ножки валенки, как бережно сажает их в сани. Она несколько раз перецеловала и перекрестила их, сонных, сладко пахнущих своими теплыми постелями.

Николай подбежал, еще раз крепко прижался к ней губами, внимательно посмотрел в глаза:

– Ты точно решила?

– Да.

– Я вернусь за тобой.

И с этими словами он запрыгнул в сани, щелкнул вожжами – и лошадь резво побежала со двора, навсегда унося за собой дорогих Катерине людей.

Катерина растерянно стояла на заснеженной дороге. На востоке всходило огромное кроваво-багряное солнце, как спрут, подбираясь своими палящими лучами все ближе к опустевшей усадьбе, стучась в каждое окно, словно говоря: «Вот оно я, от меня не спрятаться, не убежать, не укрыться! Теперь все – мое!»

В это время на спиртзаводе была давка. Крестьяне в суматохе в исступлении толкали друг друга, каждый норовил зачерпнуть спирт из бака и выпить как можно больше. Вскоре выяснилось, что спирта очень много, и новоявленные большевики выливали его из цистерн прямо на землю и жадно лакали, мокрые, стоя на коленях, как животные. Один мужик стащил с себя рубаху, мочил в спирту и выкручивал ее себе в рот: «Ох, Боженька ножками внутрях прошел!»

Александр, застав эту чудовищную картину, безуспешно попытался растолкать зачинщиков: Митрия и Ермолая, которые к этому моменту уже валялись пьяные в стельку и ничего не соображали. К заводу прибывали все новые и новые, пока еще трезвые, крестьяне: мужчины и женщины с детьми, на подводах, с крынками, лоханями и кадушками.

Александр возвращался в Сандалиху. Его последняя надежда, мечта об идеально справедливом мире большевиков, рухнула. По дороге встретил Катерину, которая брела из Бернова. Катерина рассказала, что отдала лошадь с санями Николаю и его детям. Александр вдруг увидел в своей жене не ту беспомощную девочку, которую оставлял, отправляясь на войну, но смелую женщину, способную на благородные поступки. Из обрывков разговоров он и раньше понимал, что Катерине пришлось очень несладко во время войны, но как-то не придавал этому значения. В его представлении она оставалась дома, сыта и в тепле, и этого хватало для благополучия. Александр провел два с половиной года в плену, что в его глазах затмевало любые другие человеческие страдания. Вернувшись, сам того не подозревая, жалел себя, смаковал свои страдания, гордился ими. Презирал царя, пославшего его на эту бессмысленную войну, лишившего его возможности вернуться героем. Стыдился своего плена, дезертирства. Но одновременно ему нравилось чувствовать себя непонятым, одиноким, заброшенным. Чем глубже Александр погружался в свое отчуждение, тем больше оно ему нравилось. Теперь же Александр вдруг увидел: не только мир вокруг него, но и люди изменились. И в первую очередь собственная жена, о которой думал, что она не способна понять его.

– Я дезертир, Катя, – с трудом произнес Александр и почувствовал облегчение, освобождение от постыдной тайны, которая томила его.

Катерина бросилась ему на шею:

– Миленький ты мой! Я спасу, укрою, никому тебя не отдам!

Александр с силой оттолкнул ее так, что она упала в снег:

– Вот еще чего не хватало мне: бабской жалости! Ты что?

– Да как же ж? И так ты настрадался на войне проклятой – вижу я. Кому ж еще жалеть, как не мне?

Александр сплюнул и зашагал дальше. Он злился на Катерину и раскаивался о своей слабости перед ней.

Сразу после отъезда Николая имение полностью разграбили. Крестьяне на санях тащили в избы изящные кушетки и ломберные столики с резными ножками, сдирали со стен иконостасы. Причудливо украшенные маркетри шкафы, которые не влезали в узкие проемы крестьянских изб, безжалостно рубили на дрова и топили ими печи. Бабы срывали портьеры с расчетом пошить обновы, как у барыни, делили даже нижнее белье, оставшееся от Вольфов. Вскрыли погреба, заботливо наполненные снедью.

Агафья теперь жила на хуторе вместе с Катериной, Александром и маленьким Сашей. Бывая в лавках в Бернове, бедная кухарка то и дело встречала баб, которые бесстыдно нахваливали украденные приготовленные ею запасы:

– Ох, и огурцы у тебя, Агаша! Дашь рецепт?

Волна поджогов имений и убийств помещиков прокатилась по всей губернии. Малинники, принадлежавшие Татьяне Васильевне, оказались разорены и частью сожжены. Старуха Юргенева, наслушавшись ужасов, как расправляются с помещиками, умерла от страха, не дождавшись прихода большевиков в Подсосенье. Что, впрочем, не помешало крестьянам разграбить имение после кончины старухи. Вере стоило больших трудов отпеть и похоронить мать как полагалось – ведь даже старушечью одежду, и ту всю растащили.

Катерина надеялась, что Вера с мужем уедут вслед за Николаем, но этого не произошло. Петр Петрович остался главным и единственным врачом больницы, пациентов которой оказался не в силах оставить на произвол судьбы. А Вера слишком любила своего мужа, чтобы бежать одной.

Стояла душная июньская ночь, когда воздух лениво замирал на месте и не двигался, не приносил долгожданную прохладу даже с наступлением темноты. В Сандалихе легли спать. Агафья после тяжелого дня прикорнула на кухне – оттуда доносился ее усталый храп.

Катерина долго не могла уснуть и ворочалась на жаркой, топкой перине: в преддверии близких родов ее мучили изжога и мысли, как жить дальше.

Землю сандаловского хутора до этой поры пока никто не трогал, хотя крестьяне не терпели хуторов и отрубников и хотели бы вернуть Сандалиху в общину, за что несколько раз высказывались на собраниях. Но пока не решались – боялись и уважали бывшего управляющего. К тому же помнили, как он выступал за большевиков.

Весной с трудом удалось отсеяться. Продотряды изымали хлеб: выделяли двенадцать пудов зерна на едока, а все остальное забирали, оставляя деньги или квитанции, за которые ничего нельзя было купить. Запасы, сделанные прошлым летом и осенью, съели, а нового урожая нужно было ждать. Агафья, изловчившись, научилась варить суп из крапивы и щавеля, чем и спасала семью. Но Катерина знала: в деревне уже голодают, еще немного – и голод доберется и до Сандалихи.

Александр, как теперь повелось, устроился отдельно за перегородкой. По-прежнему говорил, что беспокойно спит и не хочет тревожить, но Катерина знала, что он привык один и что ее близкое присутствие ему в тягость.

Саша сопел возле Катерины. Детское мерное дыхание успокаивало, убаюкивало ее. От жары Сашина голова вспотела, и его волосы, как перышки мокрого воробья, слиплись на лбу. Катерина заботливо погладила его мокрую макушку и машинально поцеловала в лоб – нет ли жара.

Катерина вспомнила Николая. Каждый вечер перед сном молилась о нем. Как-то он там, в далекой стране, на чужбине? Как-то там дети? Хорошо ли устроились? Не голодно ли им?

Катерина понимала, что никогда больше не увидит их, ни детей, ни Николая, но эти воспоминания грели ее, возвращали в довоенное время, когда она была счастлива.

Внезапно послышался тихий, но настойчивый стук в окно. Александр выглянул – у окна стояла запыхавшаяся Глаша. Едва вбежав на крыльцо, выпалила:

– Митрий сегодня хвастался, что идет Сандалова арестовывать – дед Комар сам слыхал.

– Митрий? Как он может меня арестовать? – удивился Александр.

– Так он теперь председатель комбеда. Будет излишки хлеба по деревням у зажиточных забирать. Он, с ним милиционер и красноармейцы.

– Ой, чуяло мое сердце, – перекрестилась Агафья.

Александр взял на руки спящего Сашу и передал его Агафье:

– Идите в лес, обождите там, если арестуют, так только меня одного.

– Кто ж дите с бабой беременной тронет? – возразила Агафья. – Да и не за что арестовывать-то…

– Идите – сказал! – повторил Александр.

– Саша, я без тебя не пойду! – взмолилась Катерина.

– Пойдешь! Тебе рожать вот-вот! Эх, бабы! – Александр силой вытолкал Катерину с Агафьей и Сашей за дверь.

Катерина обняла Глашу:

– Возвращайся скорее домой, беги!

Дверь распахнулась без стука, звякнув железным засовом, – в кожаных, начищенных до блеска сапогах, и в черной, кожаной не по сезону куртке с латунной пятиконечной звездой на груди не спеша, хозяйским шагом, вошел Митрий. За ним ввалились вооруженные винтовками красноармейцы с Ермолаем в милицейской форме во главе.

– Ну, здравствуй, враг народа, – сказал Митрий Александру, попутно обшаривая взглядом дом. – А где ж жена твоя?

– Нет ее, у матери она, – спокойно ответил Александр.

– Понятно. Найдем – это мы умеем. – Красноармейцы, которые пришли с Митрием, рассмеялись.

– Ну так что насчет излишков хлеба ты нам скажешь?

– Нет его у меня. Изъяли уже.

– А слышал ты про декрет, в котором говорится, что имевших излишек хлеба и не заявивших о нем в недельный срок следует считать врагами народа? И что враги народа подлежат революционному суду и тюремному заключению на срок не менее десяти лет, бесплатной реквизиции хлеба и конфискации имущества? Как тебе такой расклад? – осклабился Митрий.

– Слышал про такой декрет, но никакого отношения он ко мне не имеет.

– Как же не имеет? А давай посмотрим, сколько у тебя там чего, – сказал Митрий, попутно роясь в комоде, где лежало нижнее белье Катерины.

Александр рванулся к нему, но Ермолай остановил, направив винтовку.

В это время Кланя ввела сопротивляющуюся Глашу.

– Вон, смотрите, шалаву вам привела. Пыталась убежать.

Худенькая, скромная туповатая Кланя, дочь революции, за это время заматерела, обрезала волосы, стала небрежно курить папиросы одну за другой и носить красную косынку.

– О! – обрадовался Митрий, увидев Глашу. – Так то ж сестра! Похожа. А я и не видел тебя толком – все мимо да мимо езжу, а времени нет. Надо же! Страсть как похожа! – Митрий как будто забыл, зачем пришел.

– Ну, так это, – вмешался Ермолай, – будем шукать-то?

– Пошукать-то пошукаем, а ты пока тут эту кралю-то задержи, – показал на Глашу Митрий.

– Отпусти ее, она тут при чем? – вмешался Александр. – Хочешь меня арестовывать – так арестовывай, а девку отпусти.

– Я к сестре приходила, пойду я, – не теряла надежду уйти по-доброму Глаша.

– Это мы потом решим, что к чему, – отрезал Митрий. – Так говоришь, к сестре приходила? А муж ее говорит, у матери она. Странно как-то получается, а, голуба? – спросил он Глашу.

Красноармейцы, которые прибыли вместе с Митрием, под руководством Ермолая обшарили амбар, залезли на чердак и в подпол – но нашли хлеба всего пуд.

Митрий бесился от ярости:

– Где? Куда перепрятали? И где жена твоя? Где она?

– Жена-то моя здесь при чем? – не понимал Александр.

Катерина с Агафьей стояли в лесу за деревом. Отсюда хорошо просматривалось крыльцо их дома. Увидев, что Агафья устала держать Сашу, Катерина села на землю и устроила спящего ребенка у себя на руках.

– Что там видно, Агаша?

– Бегают туда-сюда, ищут. Ермолай там, собака! И Кланька, блядь эта.

– Ничего они не найдут – нет у нас ничего, – сказала Катерина.

– Вот Глашу вывели.

– Глашу? Как Глашу? – чуть не выронив Сашу, испуганно вскочила Катерина.

Митрий через двор тащил за волосы плачущую упирающуюся девушку к своей лошади. Глаша кричала и пыталась вырваться. Митрий наотмашь ударил ее по лицу и перебросил ее тело, уже бесчувственное, через седло. Красноармейцы курили и посмеивались, подбадривали Митрия:

– Как же ты ее теперь-то будешь?

– Аль и так хорошо?

Митрий недобро зыркнул на приятелей:

– А ты пока жену его подожди, – сказал он Ермолаю, стегнул лошадь и ускакал.

В дверях виднелся силуэт Александра и наведенная на него винтовка Ермолая.

Агафья зажала рот Катерине:

– Молчи, молчи, про детей помни. Авось обойдется.

Катерина хотела бежать за Глашей, но Агафья силой удержала. Катерина беззвучно закричала: ярость переполняла ее.

– Агаша, рожаю, – в ужасе прошептала она.

– Господи помилуй, – шепотом отозвалась Агафья. – Что делать? В дом нельзя – там Ермолай.

– Идем дальше в лес, – решила Катерина.

– Что – с Сашей? – забеспокоилась Агафья. Мальчик крепко спал. Но что делать, если он проснется, пока Катерина будет рожать?

Катерина укутала Сашу в шаль и оставила спать под деревом.

Агафья украдкой пробралась в баню и сгребла ворох белья, сложенного на лавке.

Схватки становились все сильнее и чаще, Катерина то и дело останавливалась, опираясь за ствол ближайшего дерева и с трудом сдерживалась, чтобы не закричать.

Наконец добрели до лесного озера, где Катерина когда-то плавала с Александром.

– Я больше не пройду, – созналась Катерина. – Чую, совсем скоро.

Агафья подстелила на землю простыню, захваченную в бане.

– Давай, милая! Даст Бог, никто не услышит тебя здесь.

Катерина легла на землю. Верхушки деревьев тревожно качались у нее над головой, просвечивая редкие тусклые звезды.

Боль становилась нестерпимой, живот будто разрывался на части:

– Я не смогу, не смогу! – заплакала Катерина.

– Сможешь, сможешь, – успокаивала и гладила ее по животу Агафья, потом, залезла рукой ей под юбку, – ты тужься, тужься, Катька, скорей – головку чую!

– Ай, мама моя родная! – закричала Катерина, изо всех сил закрывая себе рот. И тут же лесная поляна огласилась плачем младенца.

Агафья подхватила его на руки и быстро закутала в простыню.

– Кто хоть? – устало спросила Катерина.

– Малец, – доложила Агафья. – Если ничего в темноте не спутавши. Только вот что с пуповиной делать, не пойму? Перерезать нечем…

– Перегрызу.

– Ты что?

– Ничего. А что же еще делать?

Катерина взяла на руки плачущего младенца и с облегчением сунула ему в рот набухшую от молока грудь. Ребенок жадно присосался, больно прикусив ей сосок. Катерина вскрикнула от неожиданности. Ощупав маленький рот, удивилась: сын родился с зубами. Накормив младенца и дождавшись, пока он уснет, Катерина на ощупь перевязала пуповину лентой, которой были скреплены косы, и, перекрестившись, перегрызла тонкую, покрытую слизью, кожицу.

Начало светать. Катерина с сыном на руках и Агафья осторожно возвращались к дому, прячась за деревьями. Серый, все еще сумрачный свет едва проникал сквозь густую листву. Катерина всматривалась в лицо ребенка – несмотря на чувство опасности, которая была совсем рядом, очень хотелось узнать, какой он, какого цвета у него волосики, какие глазки.

– Катя-а-а-а! – послышался из леса голос Александра.

Катерина отозвалась. Вскоре из леса выбежал взволнованный Александр и раздраженно закричал на женщин:

– Я с ног сбился, пока искал вас. Где вы были?

– У озера, – тихо прошептала Катерина.

И тут он увидел маленький сверток, перепачканный кровью:

– Да как же это? Когда?

– Будет вам, Сан Саныч, вон радость-то какая, – вмешалась Агафья. – С сыночком вас поздравляю.

Александр молча, дрожащими руками, взял сверток у Катерины. Ребенок проснулся и громко закричал, возвещая рассветную тишину о своем рождении, заявляя на нее свои права.

– Саша! – опомнилась Катерина.

И правда, совсем забыла про сына. Ей стало страшно: а вдруг он проснулся и испугался без нее? А вдруг плачет, зовет, а она не слышит? Сердце бешено застучало, заколотилось у нее в груди. Господи Боже мой!

Побежали на поляну, где оставили спящего Сашу. Ребенок по-прежнему крепко спал под деревом, закутанный в шаль, но на его животе виднелось что-то черное. Подошли ближе. Змея. От страха Катерина остолбенела и зажала рот руками, чтобы не закричать.

– Знак, знак, – зашептала Агафья.

Катерина, не медля больше ни секунды, подскочила, сдернула змею с ребенка и бросила ее подальше на поляну.

– Осторожно! – запоздало дернулся Александр.

Змея, изогнувшись, мгновенно скрылась в сумрачной рассветной полутьме.

Катерина, цепляясь дрожащей рукой за дерево, опустилась рядом с Сашей на колени и с силой прижала к себе. Ребенок проснулся, испугался и заплакал.

– Ну тш-ш-ш-ш, тш-ш-ш-ш, – стала успокаивать себя и его Катерина.

– Как можно оставить ребенка на земле, в лесу, где змеи, дикие звери? – с упреком выдавил Александр, сунул новорожденного Агафье и ушел в дом.

Катерина, ни жива ни мертва, смотрела ему вслед: «Он так изменился…»

– Надо имя младенцу придумать, – буркнул Александр, когда все вернулись домой.

– Так это ж, Петра и Павла скоро, – вмешалась Агафья.

– Николаем назовем, – тихо сказала Катерина.

– Пусть будет Николай, – пожав плечами и не взглянув на младенца, согласился Александр.

Агафья с тревогой посмотрела на Катерину и покачала головой.

– Прошу тебя, узнай, что с Глашей, – я места себе не нахожу, – взмолилась Катерина.

– Что уже сделаешь? Теперь закона нет, – сказал Александр, но все же собрался и поехал искать Глашу.

Женщины тем временем стали хлопотать, греть воду, чтобы как следует искупать младенца. Агафья развернула Колю:

– Ну, Катя, посмотри – весь ровненький, беленький, как ангелочек с иконы.

– Слава Богу, – обрадовалась Катерина.

– Нет, мамаша, будь осторожна – в чем-то он тебя обманывает, – задумчиво проговорила Агафья, рассматривая младенца со всех сторон.

– Ах, послед не зарыли, плохо! – всполошилась Катерина. – Как бы звери не утащили! Ты сходи поищи его, – попросила она Агафью. Но та послед так и не нашла, хоть и исходила всю поляну.

Александр вернулся только ночью и привез безрадостные вести: Митрий изнасиловал Глашку, но, поразмыслив, решил не пускать ее по кругу среди товарищей, как у них заведено, а женился на ней. В тот же день, не откладывая, сыграли свадьбу, на которую как раз попал Александр. Не настоящую, с венчанием, а коммунистическую. Много пили и палили в воздух из винтовок. Дуська сначала поплакала, а потом поразмыслила и осталась довольна: зять хоть куда – свой, дмитровский, да еще председатель комбеда: с голоду семья теперь не умрет. Что думает по этому поводу Глаша, узнать не удалось – молодая жена с огромным синяком на все лицо не переставая плакала. Александр хотел забрать ее, но ему не дали – зачем скандал устраивать? «От счастья девка плачет – не видно, что ли?» – выпроводила его Дуська. «Главное, не в пост», – говорила она потом бабам.

Митрий с Александром вел себя приветливо, щедро плеснул самогона, называл родственником, как и не было той страшной ночи.

Всю осень Старицкий уезд продолжало лихорадить. Когда объявили, что власти будут брать 25 копеек с пуда за помол зерна и еще дополнительно 10 копеек в качестве сбора, берновские крестьяне взбунтовались и разогнали волостной совет. Митрия, как и многих в ту пору председателей комбеда, за излишнюю прыткость и ревностное выполнение работы чуть не убили – успел скрыться. Мужики обыскали его дом, нашли много изъятого в усадьбе добра, деньги и зерно. Разграбив награбленное, подожгли двор. Беременная Глашка успела спастись и теперь жила у матери в Дмитрове. Ермолай с Кланей скрылись в соседний Новоторжский уезд. Двадцать красноамейцев, присланных из Старицы, крестьян усмирили: выпороли каждого десятого бунтовщика, а зачинщиков отправили в армию.

Но пришла новая напасть: призывная кампания. В уезде продолжались недовольства: к реквизициям хлеба теперь добавилась мобилизация людей и изъятие лошадей для армии. Появились слухи, что солдаты в армии сильно голодают. Никто при таких условиях мобилизоваться не хотел – призывники в большинстве своем становились дезертирами.

И снова то и дело по уезду стали носиться красноармейцы, усмирявшие бунты. И снова Старица оказалась на осадном положении. Красный террор набирал обороты.