Глава 4

Утром заснеженная площадь перед берновской церковью пестрела санями, украшенными разноцветными лентами. Кое-как прикрывшись овчинами, в них сидели пока еще тихие, сонные дети. Ждали. Лошади переминались с ноги на ногу и лениво, не ощущая никакого торжества, обыденно жевали сено. Погода стояла морозная и пасмурная – как говорили старые крестьяне, к хорошему урожаю. Литургия закончилась. Нарядные взбудораженные крестьяне в сермягах и кожухах, подпоясанные кушаками, вынесли из церкви хоругви, немного посуетились на паперти и торжественно пошли крестным ходом на «ердань». Катерина и Александр вместе с Наташей под звон колоколов поплелись за притихшей толпой. Чтобы не застудить девочку, Катерина туго перевязала ее крест-накрест пуховым платком так, что оставались видны лишь любопытные глазки. Наташа слышала, как под новыми валенками, подаренными на Рождество Александром, тявкал снег. Ощущение праздника, передалось и ей: захотелось прыгать, танцевать, но шубка, валенки и огромный платок обездвиживали ее, мешали идти. От бессилия Наташа заплакала. Слезы на щеках противно холодили, а попадая на платок и вовсе превращались в маленькие сосульки. Катерина склонилась к ней и вытерла слезы платком, высморкала и улыбнулась: «Мерзнешь, волчий хвост?»

На поверхности застывшей припорошенной снегом Тьмы вырубили полынью в виде креста – иордань. Большой, сверкающий ледяной крест возвышался возле проруби. Изо льда сделали и престол, «царские врата» украсили еловыми ветками.

Несмотря на крепкий мороз, кое-где на перекатах Тьмы вода не замерзла, и слышалось заливистое журчание быстрого ручейка под тонким льдом. На обоих берегах уже горели костры, «чтобы Иисус, который крестился в Иордане, мог погреться у огня». Отец Ефрем отслужил водосвятный молебен, погрузил крест в воду и велел выпустить белых голубей – символ святого духа.

После освящения вокруг «ердани» началась суета. Крестьяне спешили поскорее зачерпнуть воды каждый в свою посудину. Верили: чем раньше, тем вода «святее». Самые смелые и отчаянные парни начали по очереди, подбадривая и насмехаясь друг над другом, скидывать одежду и погружаться в ледяную воду: в этот день простудиться нельзя. Трижды под «Отче наш» ныряли и тут же выбегали и кутались в тулупы с криками: «Ай, хорошо!». Девушки исподтишка посматривали на парней в мокрых нижних портках и торопились умыться в «ерданской» воде «для красы и чтобы личико было розовое».

После праздника старались как можно дольше не стирать: верили, что, когда в воду опускается крест, вся нечистая сила выпрыгивает из воды и сидит потом на берегу, дожидаясь, когда бабы принесут грязное белье, чтобы по нему, как по лестнице, снова спуститься в воду. Поэтому считалось, что чем позже бабы затеют стирку, тем больше нечистой силы сгинет от морозов.

Накануне Катерина с Александром вернулись после великого освящения воды и сели у себя во флигеле за стол как положено – с первой звездой. Постились – приготовили голодную кутью.

Обедали теперь вдвоем во флигеле, а не на общей кухне вместе с остальными работниками, как привыкла Катерина. В этом уединении было что-то таинственное, понятное только им. Они часто смеялись, ребячились, подшучивали друг над другом, обсуждали новости, а иногда просто молчали, но и тогда им было хорошо. Катерина и Александр еще не успели насладиться, пресытиться друг другом, между ними не вспыхнуло еще ни одной серьезной ссоры. Влюбленные жили счастливо. Скоромные вечера проходили в ожидании – Катерина знала, что после ужина они торопливо лягут в пока еще холодную, скрипящую крахмальной простыней постель, Александр почитает вслух книгу, а потом станет осторожно, целуя, раздевать. Она наконец почувствовала, и теперь предвкушала эту близость, томилась от нее и знала, что он тоже думает об этом. Ни один жест, взгляд, намек не выдавали, что произойдет между ними дальше. Но эта тайна, чаяние близкого наслаждения, еще больше сближала их.

Катерина с улыбкой вспоминала о гадании в Сочельник – ведь и правда суженый оказался из Новгорода, как раз из той стороны, куда показал валенок. Ну а то, что гадание предсказало, будто счастья ей не будет, – глупости. Доказательство этому? Благодать, которую она постоянно, день за днем, ощущала и которая только множилась в ней.

Только Николай и его болезненный взгляд омрачали ее беззаботную радость. Он смотрел так, что Катерина ощущала себя виноватой. Словно видел на ней отпечатки рук Александра, чувствовал его запах, оставшийся на ней после ночи, и было в этом что-то плохое, порочное, словно она не имела права быть любимой собственным мужем. Катерина стала избегать встреч с Николаем.

Клопиха не упускала возможности уколоть Катерину и сделать ее радость не такой очевидной и раздражающей.

Накануне Богоявления, чтобы «оградиться от посещения бесовского», экономка поставила мелом на всех дверях, оконных рамах и стенах крестики. Только флигель управляющего обошла стороной. Это расстроило Катерину. Несмотря на то, что Катерина заботилась о Наташе, тревожась о ней, как о родной, без устали помогала Агафье на кухне, никогда не сидела без дела по вечерам, занимаясь шитьем и штопкой, Клопиха все равно гневалась. Теперь, когда Катерина вышла замуж, экономка всем видом показывала, что считает ее недостойной Александра, необразованной крестьянкой, которая пользуется своей красотой и доверчивостью мужчин. И, будь ее воля, она, Клопиха, многое рассказала бы Александру, особенно про Катерину и Николая.

Александр, заметив, как печальна Катерина, расспросил ее. Она, как повелось между ними, не утаивая, рассказала про кресты на дверях. Александр со свойственным ему мальчишеским пылом высмеял экономку: снова старуха со своими поверьями. В шутку рассказал Николаю. Но тот в ответ неожиданно рассвирепел, схватил мел и размашисто отметил все двери и окна флигеля огроменными крестами. Катерина обрадовалась: Николай на ее стороне, что бы ни случилось. Жаль только, что Саша не догадался так сделать, – кольнуло ее сердце.

В желании соблюсти традиции Клопиха была не одинока. В Навечерие все село занималось очень важным делом: заготавливали крещенский снег. Бабы сгребали его со стогов и бросали в колодцы, чтобы те не пересыхали в случае летней засухи, добавляли в корм скоту «от всякой хвори», забивали в бочки в банях, чтобы хранить этот растаявший снег весь год и лечиться им. Девки умывались – добавляли себе красы, а старухи собирали снег, чтобы отбеливать холстину. Никто не оставался в стороне.

Во многих домах, чтобы увидеть Крещение Господне, ставили на стол чашу с водой и ждали, когда ровно в полночь вода начнет колыхаться. Верили и божились, что правда: в эту ночь открывалось небо, как врата к Господу, и о чем открытому небу помолишься, то и должно было сбыться.

Вернувшись после крестного хода домой с Великой агиасмой, работники во главе с Николаем приступили к праздничной трапезе. Начали с испеченного накануне печенья – крестов, запивая их освященной водой и нахваливая кухарку. Все печенье поначалу было именным – Агафья ножом пометила каждое особым тайным, одной ей известным символом. Как испеклось – такой жизненный крест придется нести в этом году человеку. Если получилось золотисто-румяным, то и год будет удачным и благополучным. А вот если растрескалось – к трудностям, переменам в судьбе. Но если крест вышел горелый или непропеченный – ждали беды, болезней. В этом году вся выпечка, включая крест самой Агафьи, растрескалась и подгорела. Расстроенная кухарка, задумавшись, вышла на улицу и потихоньку, никому ничего не сказав, скормила все неудавшееся печенье курам, чтобы «избыть» горе, хотя на Крещение кур обычно не кормили, чтобы те не копали летом огороды. Бог с ними, с огородами… Такого с ней никогда не случалось, чтобы вся выпечка не удалась. «Видно, – думала Агафья, – тяжелый год предстоит для всех». Что же ждет их? Агафья снова замесила тесто, уже не помечая, – и следила за крестами неотрывно, пока те не вышли румяными и пропеченными. Именно их кухарка и подала на стол.

Николай, пока все сосредоточенно ели, внимательно рассматривал Катерину. В последнее время она избегала его – уже несколько недель не попадалась на глаза. Но как она изменилась! Семейное счастье ли так повлияло? Налилась цветом, движения ее стали более плавными, аккуратными. Взгляд преобразился: стал мягче, на щеках появился румянец. Николай вдруг понял: она беременна. Но сама она еще не знала, что носит под сердцем ребенка. Сашка, этот мальчишка, еще не догадывается об их грядущем семейном счастье! Ну что же – это ожидаемо, они муж и жена. Пока он долгими мучительными ночами один лежал в холодной постели, этот нелепый романтик любил ее, владел ею! И вот оно – свидетельство! Но почему же так скоро, когда не успел еще смириться с тем, что она никогда не будет принадлежать ему, когда все еще думает о ней? Настроение у Николая испортилось. Он увещевал себя, что все так, как должно быть, но хотел, чтобы эта трапеза скорее закончилась и можно было бы спокойно уйти в кабинет и побыть там в одиночестве. Однако каждый год на Крещение он устраивал праздничный обед. Ушел бы сейчас – обидел бы их, не уважил тех, кто много лет работал на него и на его семью, особенно в эти непростые времена, когда помещиков ни в грош не ставили. Николай решил остаться и продолжить беседу как ни в чем не бывало, не теряя лица.

С ними за столом в этот день сидел Иеремий, схимонах из Оптиной – дальний родственник Агафьи. Откусив кусок печенья, Иеремий сказал:

– Говорят, война идет.

– Как война? – всполошились бабы. – Год-то не високосный – тысяча девятьсот четырнадцатый.

– А вот есть у нас в Дивееве одна блаженная, так говорит, что через годок все мужчины зипуны на серые переменят. Разбойнички в Царство Небесное так валом и повалят.

Александр удивился:

– Как понимать-то это? Зипуны? Разбойнички?

– А так, – объяснил схимонах, – убиенные на войне солдаты, хоть и грешники в мирской жизни, прямиком в Царство Небесное попадут.

Учитель Наташи, Григорий Иванович, вышедший в свое время из семинарии, но так и не решившийся стать священником, слыл человеком очень верующим. Услышав слова Иеремия, перекрестился:

– На все Воля Божия!

Николай спокойно заметил:

– Да блаженные так говорят, что и не разберешь, что они хотели сказать. Догадываться надо. Никогда не понимал эту потребность людей стремиться к блаженным, старцам, объездить как можно больше монастырей, как будто это что-то меняет.

– Да-да, я согласен, – подхватил Александр, – я так думаю: делай свое дело, трудись, соблюдай заповеди. Что еще надо? Вся мудрость уже в Евангелии записана. А война, кто же ее знает? Может, будет, а может, и нет.

– Один монах в скиту близ Оптиной видел в крест, – возразил Иеремий, – а под крестом огненный херувим. После на том же восточном небе он увидел ножны и падающий из них с неба меч. Будет война, – твердо заявил Иеремий, – а потом Антихрист через три года появится.

– Господи, помилуй нас грешных, – снова перекрестился Григорий Иванович.

Мужчины молчали. Катерина побледнела: тошнота подобралась совсем близко. Взглянув на нее, Иеремий вытащил из-за пазухи сырое яйцо и дал Катерине:

– На, возьми.

Катерина недоверчиво взяла странный подарок. Монах протянул второе яйцо Александру.

Александр спросил:

– Что ж остальных подарками не жалуешь?

– А им без надобности, – сказал Иеремий и продолжил, грозя пальцем: – Много предвестников в последнее время. На Афоне сказали, что скоро сами стихии изменятся и законы времени поколеблются. День будет за час, неделя за день, и годы будут лететь как месяцы. Наступило время сына погибели, Антихриста.

Катерина почувствовала себя совсем плохо. В висках зашумело, стало не хватать воздуха.

– Агаша, помоги выйти мне, – попросила она шепотом кухарку.

Агафья вывела Катерину на воздух:

– Катька, а ты, часом, не тяжелая?

– Не знаю я.

– Тошнит?

– Да уж неделю как. Может, отравилась.

– Чем это ты отравилась-то? У меня-то? С моей-то стряпни? Не-е-ет. Тяжелая ты, – ухмыльнулась Агафья.

– Правда?

Эта мысль, надежда на то, что у нее родится ребенок, обрадовала Катерину. Она представила, как будет доволен Александр, узнав эту новость.

Агафья стала распоряжаться:

– Так, значицца, положи кусок грубого льняного полотна на соски – чтобы закалялись. На уродцев на ярмарке не смотри, а то ребенок некрасивый народится, – припоминала Агафья, – веревку никакую в руки не бери – чтобы обвития не случилось. И молись, а то с пузом ходить – смерть на вороту носить.

– Ох, страшно-то как ты говоришь!

– Ну, страшно – не страшно, а уж взад не воротишь. Когда мужику своему скажешь? Ох, и рад он будет! Бог даст – мальчик.

– Хоть и девочка. Я все одно рада.

– А вот тебе и яйца, что Иеремий дал! – осенило Агафью. – Ох, сдается мне, что старец он, хоть и не признается!

На следующий день Катерина кормила Наташу завтраком. Еще оставалось время до уроков с Григорием Ивановичем, и непоседливая девочка решила затеять салки. Катерина отказывалась, и Наташа начала канючить:

– Ну Катя, давай побегаем, Катя!

Катерину с утра мутило, но теперь она знала причину своего недомогания, внутренне свыклась с этим состоянием:

– Наташенька, давай лучше вышивать поучу тебя, ты уже большая!

– Нет, – топнула ногой девочка, – давай! Ты, как замуж вышла, стала скучная, все сидишь, не любишь меня больше.

– Что ж ты такое говоришь, – обиделась Катерина, – конечно, люблю. Как раньше. Просто неможется мне сейчас.

Николай не спал всю ночь, думал о Катерине, о ее будущем ребенке. И теперь, наблюдая эту сцену сквозь приоткрытую дверь, вошел в столовую и вмешался:

– Наташа, Катерина теперь замужняя женщина, ей негоже бегать с тобой в салки.

– Но я хочу! – упрямо топнула ножкой девочка.

– Ты уже большая – должна понять.

– Не хочу понимать! Пусть делает то, что я велю!

– Я сейчас накажу тебя, если ты не уймешься, негодная девчонка! – рассердился Николай. – Ступай заниматься!

Девочка выбежала, в гневе швырнув под стол свою серебряную ложечку.

Катерина покорно опустилась на колени и стала шарить под столом. Николай бросился помогать Катерине:

– Негоже беременной женщине по полу ползать.

– Неужто Агафья…

– Да какая Агафья? – устало вздохнул Николай. – Я сам знаю. Изменилась ты – похорошела.

Отыскав ложечку, Катерина поднялась и стала смущенно теребить платье.

– Я рад за тебя… за вас.

– Я тоже, но… теперь ведь все точно будет по-другому?

– Не понимаю, о чем ты.

– Вы не будете боле?..

Николай поспешно прервал ее. Ему хотелось поскорее закончить разговор, который сам так глупо начал. Вдруг испугался откровений с ней, которые могли привести к чему угодно: не хватало еще сейчас объясняться с чужой беременной женой:

– Какой теперь станет твоя жизнь – своего мужа спрашивай. Как ты там говорила? Ах да – ты должна слушаться мужа, делать все, что он говорит, доверять ему.

– Так говорите, будто виноватая я в чем.

– Ничего подобного, Катерина. Да и какое тебе дело, что я говорю? Теперь у тебя другая жизнь, другие заботы. А теперь прошу прощения. – Николай стремительно вышел из столовой, кляня себя за грубость и этот ненужный глупый разговор.

Вечером Александр лег в постель, обнял Катерину и стал привычно целовать в шею, торопливо развязывая ленты на кружевной рубашке. Катерина аккуратно отстранилась:

– Нельзя нам боле, Саша.

– Что случилось?

– Беременная я.

– Как? Правда?

– Правда!

– Катя, милая ты моя! – Александр вскочил с постели, подхватил Катерину на руки и стал кружить по комнате.

– Ну тише, тише.

– Я не могу тише! Я стану отцом! У тебя под сердцем будущий Сандалов! Продолжение моего рода! Как же я рад, Катя!

Вдоволь наговорившись и помечтав о будущем, они лежали обнявшись на кровати. Катерина чувствовала себя счастливой: «Он рад! Как хорошо!» Александр, поглаживая ее живот через рубашку, спросил:

– Так что же, теперь совсем нельзя?

– Нельзя, Саша, – плохо это.

– А когда же можно?

– После родов сорок дней пройдет – и можно.

– Так это же почти целый год!

– Ну что же делать, милый? Грех есть грех.

Александр давно уснул, а Катерина все никак не могла успокоиться и ворочалась с боку на бок: в один момент жизнь переменилась, ведь теперь она ждала ребенка. Одолевали сомнения и страхи: радовалась беременности, но боялась умереть от родов, как бывало иногда в Дмитрове, когда она жила у отца с матерью. Особенно запомнилась смерть одной женщины, не намного старше теперешней Катерины: за нее, высокую, статную и светловолосую, сваталось все неженатое село. Она выбрала себе пару под стать, а когда забеременела, сделалась еще краше – несла свой живот, как царица. Бабы завистливо смотрели ей вслед. Но во время родов умерла, а муж с горя повесился в амбаре. Ребенок родился уродом и бегал теперь неприкаянный по селу. Что на роду написано, то и будет. Но такой судьбы Катерине не хотелось.

Еще одна мысль тревожила ее: вдруг она станет противной Саше? Фигура обабится: вырастет живот, набухнет грудь, разнесет бедра. Станет муж любить ее так, как раньше? Не найдет себе другую, не рожавшую? Выдержит ли так долго?

На Сретение, как раз когда собирались валить лес на больницу, из Старицы пришла весть: жена убитого де Роберти решила оставить Валентиновку и навсегда уехать из Тверской губернии. После случившегося скандала и суда над горничной и лесником вдова безуспешно пыталась продать усадьбу, но никто из суеверия выкупать дом и жить в нем не хотел. Да и ничего особенного это имение собой не представляло, чтобы платить за него такие деньги: обыкновенная одноэтажная деревянная усадьба, окруженная болотами, – одним словом, проклятое место. Недаром эту усадьбу покойный де Роберти унаследовал от матери, урожденной Ермолаевой, а та, выйдя замуж по большой любви за католика де Роберти де Кастро де ла Серда, за неповиновение была проклята отцом и получила в приданое лишь этот кусок непроходимого болота.

Прослышав про Валентиновку, Николай, недолго думая, отправился туда и предложил помещице, не выкупая земли, приобрести у нее само деревянное строение. Дело оказалось выгодным для обеих сторон, и Вольф с вдовой сошлись в цене. Де Роберти была рада сбыть хотя бы усадьбу и уехать, а Николаю перевезти «проклятый» дом и переделать под него проект больницы оказалось намного проще и дешевле, чем начинать новую. Николай не был суеверным. К тому же ему казалось важным, чтобы больница могла заработать уже в этом году: если бы строили сами, как предполагали, пришлось бы ждать следующего года, чтобы новый сруб отстоялся.

Волею судеб Николай позаботился и об Александре. Оказалось, что в лесу под Валентиновкой с прошлой зимы стояли раскатанными под шатры новый, срубленный «в крюк», большой флигель и баня. Николай решил, что это знак.

После Крещения и разговора с Катериной он много думал: где родится и будет жить ребенок? Сможет ли он по-настоящему отпустить Катерину и не волноваться каждый раз, встречаясь с ней? Николай видел, что она, как и он, тяготится их, пусть даже ставшими теперь редкими, встречами. Катерину надо было наконец отпустить, дать ей жить счастливо. «Рядом с тобой она даже смеяться не смеет!» – решил он тогда, не зная, как поступить. Теперь же эта возможность ясно представилась Николаю: Катерина могла въехать в свой дом, рожать и растить дитя в покое, не потревоженная им, и он наконец тоже освободился бы от нее.

Николай договорился о покупке скопом. Александр помчался в Старицу и взял у Крестьянского банка беспроцентную ссуду на пятнадцать лет на покупку земли и строительство, которые нужно было отдавать только через пять лет равными частями. Все сложилось удачно.

По санному пути перевезли все постройки: усадьбу – в Берново, а флигель и баню – на хутор. Как все теперь стали его называть, Сандаловский, или Сандалиха.

Александр бойко распоряжался на обеих стройках разом – чтобы успеть до пахоты и до полнолуния. В строительстве больницы помогал Петр Петрович, а уж у себя приходилось управляться самому.

Для работы на хуторе Александр нанял троих непьющих мужиков. Заново перекатили зернистые валуны, сложенные в ноябре под новый дом. Первый, нижний маточный, венец поставили на ряж и приготовились собирать сруб.

Как тут же предупредили Клопиха с Агафьей, беременной Катерине подходить к строящемуся дому было нельзя – плохая примета. Собственно, этих «нельзя» было много: и выходить из дома после заката, и смотреть, как забивают скот, и одной ходить в лес, и переступать через коромысло, чтобы ребенок не родился горбатым, и через земляные плоды, чтобы не случилось выкидыша, и через острые предметы, чтобы не вызвать тяжелые роды. Но ничего так не хотелось Катерине, как увидеть хутор и новый дом.

Однажды поутру Александр, ничего не сказав, с улыбкой посадил Катерину в сани и завязал ей глаза платком: сюрприз. Поехали. Сани легко скользили по гладкой припорошенной дороге, забирая то вправо, то влево, и вскоре замерли. Сняв платок, Катерина увидела, что они на хуторе: от дороги на Павловское, у раскидистой березы, вправо уходила колея, петляя мимо сложенных в ряд валунов, забредала в лес и сбегала с высокого берега вниз к журчащей Тьме, как раз к переправе, новой больнице, мельнице и Наташиному омуту.

Перед будущим домом вплоть до дороги простиралось поле, пока еще укутанное жухлым, уже предчувствующим весну, снегом, а позади дома, защищая его от северных ветров, стояли могучей стеной мохнатые ели.

– Как ты хорошо все придумал! – сказала Катерина. На глазах выступили слезы. – Дом, наш будущий дом! Я пошью занавески, украшу подзорами кровати.

– Мы обязательно будем счастливы здесь, – ответил, улыбнувшись, Александр. Ему тоже нравился хутор, их будущее родовое гнездо. Здесь они станут трудиться. Здесь будут рождаться, играть, расти их дети. Сандаловы. Им он передаст этот дом и землю в наследство. Александр гордился, что жена одобрила его.

Александр и Катерина, держась за руки, подошли к сложенным под фундамент валунам. Мужики уже ждали их, не решаясь высказываться перед управляющим: еще чего – бабу свою привез, тьфу ты…

Под второй венец, помолясь, молодые хозяева положили серебряные монеты.

– Неужели совсем скоро, Саша, мы переедем в наш дом?

– Мне тоже не верится! Еще год назад мы были чужими друг другу, а сейчас на всем белом свете нет для меня человека ближе и роднее тебя. И как хорошо, что скоро родится ребенок!

Возвращаясь на санях в усадьбу, Катерина тайком поглядывала на Александра и молилась: «Господи, спасибо Тебе за счастье любить его! Нет человека лучше, чище моего Саши! Помоги мне стать ему достойной женой!»

Несколько недель, вплоть до Пасхи, продолжалось строительство. Мужики, нанятые Александром, уважали управляющего: разом навалились и собрали сруб за неделю. Высокую крышу вывели под конек и покрыли светлой, еще не тронутой дождями, дранкой.

Как только завершили крышу, стали, перебрехиваясь топорами, рубить доски, готовить косяки на проемы. Потом начали тесать топорами внутри, строгать, ювелирно выводить рубанками гладкие стены. Весело, задорно пахло свежим смоляным тесом. Дом получался большой и высокий, с просторной открытой террасой, на которой Катерина тут же замечтала поставить стол и самовар.

Между бревнами, чтобы не дуло, конопатили сухим мхом и льняной паклей, а щели потолка сверху промазывали еще и глиной, перемешанной со свежими опилками, поверх застилая мхом, чтобы никакая живность не заводилась. Печи клали из обожженных кирпичей, надевали на них марлевые рубашки, как на младенцев, и промазывали красной, загодя добытой неподалеку, глиной, а уж потом белили известкой. Красота!

Александр и Катерина встретили Пасху в усадьбе, как просил Николай, а на Светлой седмице, собрав нехитрые пожитки, перебрались на хутор Сандаловский.

После Троицы Катерина с Александром, обнявшись, пили мятный чай на террасе. Со вчерашнего дня погода испортилась: неожиданно пришла прохлада, и стало неуютно и зябко.

Жизнь Катерины переменилась: они с Александром одни жили на хуторе в новом большом доме, где все еще приятно пахло свежим деревом, хвоей. Катерине нравилось варить мужу кофе, жарить яичницу по утрам. Она любила вставать пораньше, до рассвета, и, не веря своему счастью, смотреть, как спит Александр. Ей нравилось, что их до сих пор называли «молодыми». И действительно: они не могли надышаться друг на друга.

Допив чай, Александр задорно подмигнул Катерине, пошел домой и вернулся с пледами в руках:

– Пойдем.

Катерина обрадовалась. Это значило, что ее ждал сюрприз. Она привыкла ждать чего-то такого: Александр часто привозил искусно собранные букеты полевых цветов, ягоды или имбирные душистые пряники. Недавно, чтобы рассмешить ее, притащил из леса енота. Александр всерьез собирался приручить животное, но еноту удалось спастись.

Катерина закуталась в теплую вязаную шаль из своего приданого, и они побрели по лесной, со следами телег, дороге в сторону Бернова. Вдруг Александр взял ее под руку и повел влево, в чащу леса. Недалеко от дороги их взглядам открылось небольшое лесное озерцо, скрытое от людских глаз деревьями. У его тенистых берегов, отражаясь в темной воде, качались белые упругие кувшинки.

– Посмотри – вода совсем теплая! – Александр стал раздеваться.

Не поверив, Катерина дотронулась рукой до черной спокойной воды, от которой шел белесый пар. Действительно, вода оказалась теплой.

Александр, обнаженный, стоял на берегу. Катерина невольно залюбовалась гибким, почти мальчишеским телом мужа. Стащив через голову свое широкое беременное платье, Катерина осталась в одной рубашке. Александр с криком: «Охохоооо!» бросился в воду и поплыл. Катерина мерзла на берегу, все еще не решаясь войти в черную пугающую воду.

– А вдруг змеи, Саша?

– Здесь нет змей, здесь никого нет – я проверил уже, глупая.

Катерина осторожно вошла в воду. Было прохладно, а озеро так и манило своим теплом. Александр подплыл к ней и обнял, нежно прижавшись к животу головой, поцеловал грудь, шею и наконец осторожно прикоснулся к ее губам.

Николай ехал на лошади в Павловское. Заслышав крики недалеко от дороги, он решил, что крестьяне бедокурят в лесу, и отправился посмотреть. Раздвинув еловые ветки, он увидел в озере Катерину в прозрачной рубашке и обнаженного Александра. Он хотел тотчас уйти, но не смог сдержаться и остался наблюдать за ними.

В намокшей рубашке, плотно облегавшей набухшую грудь с замерзшими сосками, Катерина показалась ему очень женственной. Совсем не той девочкой, какой он увидел ее почти два года назад. Николай почувствовал, что сердце его, наконец начавшее успокаиваться после отъезда Катерины, вновь тоскливо защемило и запело старую песню: «Не моя».

Александр вышел на берег и, дрожа от холода, не вытираясь сам, поспешил подать руку Катерине. Помог выйти на берег, заботливо снял мокрую рубашку, вытер и укутал в теплый плед. Николай с досадой отметил, какое у Александра подтянутое безупречное тело, натренированное часовыми поездками на лошади, не испорченное уродливыми шрамами былого ранения на войне. Отвернулся и побрел к дороге прочь от влюбленных, завидуя им. «Александр молод и красив, и главное – любит ее, это видно. Хорошо заботится о Катерине. С ним она счастлива. Смог бы я предложить ей то же самое?»

После Иванова дня Александр и Катерина вместе пошли в баню, как это завелось у них с самого начала их супружества. Они так наслаждались друг другом, что не хотели расставаться ни на секунду. Родов ждали только через месяц – Катерина ходила хорошо. Лето не баловало дождями, жара держалась допоздна, поэтому мыться пошли уже в сумерках.

Катерина взяла с собой кусок нового мыла, которое в подарок привез из Старицы Александр, захватила чистые наглаженные полотенца с вышитыми на них инициалами Е.С. и свежее исподнее белье.

В предбаннике приятно пахло новыми березовыми вениками, срезанными до Петра и Павла, пока «Петрок не оторвал листок». «Как же здорово здесь будет зимой!» – представила себе Катерина и стала раздеваться. Стоя было невозможно – мешал живот, поэтому она присела на лаву, покрытую тканой цветной дорожкой, такой же чистой и новой, как сама баня.

Александр принес из колодца воду. Зимой привык бросаться из жара в снег, но сейчас, летом, приходилось обходиться несколькими ведрами ледяной колодезной воды.

Катерина скрипнула новой, еще плохо подогнанной и пахнущей свежей древесиной, дверью в баню. Горячий крестик ожег грудь. Александр уже лежал на полке, накрыв лицо веником и вдыхая аромат свежей березы.

Едва успев налить в ушат горячей воды, Катерина не успела опомниться, как сползла на пол. Перед глазами замельтешило. Превозмогая себя, она на четвереньках доползла до двери, приоткрыла ее и потеряла сознание. «Угорели!» – успела подумать Катерина.

Пока барин гостил у матери в Малинниках, Агафья с Ермолаем решили прокатиться в Сандалиху, проведать молодых, а то и выпить с управляющим, если предложит. Дома хозяев не оказалось. Тогда Агафья подошла к бане и, увидев пробивающийся сквозь щель свет, заметила длинную косу Катерины, перекинутую через порог. Кухарка рывком распахнула дверь настежь – Катерина и Александр неподвижно лежали на полу. Агафья кинулась звать подмогу.

Подоспевший Ермолай помог выволочь угоревших наружу и стал отливать Александра холодной водой из ведра прямо на скамье возле бани, а Агафья занялась Катериной.

Катерина очнулась и, едва открыв глаза, заголосила:

– Он не ворочается!

– Кто?

– Ребенок! Не чую его…

– Да полно тебе, не каждую ж минуту он должен ногами сучить, – успокаивала Агафья.

– Нет, – рыдала Катерина. – Не чую его, – повторяла она снова и снова, показывая на живот, – как оборвалось все внутри. Где Саша? Саша!

– Да жив он, муж твой, вытащили, отлили его – сейчас оклемается.

– Саша, Саша! Ребенок!

Агафья, доверяя бабскому чутью, всполошилась:

– Ермолай, зови Вовиху!

Вовиха была местной ведьмой, заговаривала неспящих детей, лечила грызь, снимала порчу. Старуху уважали и боялись одновременно.

Ермолай, оставив приходящего в сознание Александра, поскакал во всю прыть за Вовихой, которая жила в Заречье.

Вскоре колдунья была на месте. Ею оказалась аккуратненькая белесая миловидная старушка с голубыми, почти прозрачными глазами, в беленьком платочке с кружавчиками и вышитыми цветочками по краю.

Ощупав живот Катерины своими птичьими лапками-пальчиками и прочитав «Отче наш», Вовиха вынесла приговор:

– Нет его там больше.

Катерина выла, поглаживая живот.

Александр очнулся, но все еще не понимал, что происходит:

– Кого нет? Где?

Катерина, уже не обращая внимания на Александра, стала со слезами молить старуху:

– Сделай что-нибудь, ты же можешь! Помоги! Верни мне его!

Пошамкав тонкими голубоватыми губками, колдунья равнодушно пожала плечами:

– Ты все равно его потеряешь, рано или поздно.

– Пусть, пусть поздно, но сейчас верни, верни мне его, – выла Катерина.

Вмиг забылись все молитвы и псалмы, которым учила ее Марфа. Она подумала: жизнь ее нерожденного ребенка зависит сейчас от этой старухи.

– Катя, я здесь, я жив, – слабо отозвался Александр, не в силах поднять голову.

– Потом поболе выть-то придется, – все еще сомневалась Вовиха.

– Они хорошо заплатят – это управляющего ребенок, – внесла недостающий довод Агафья.

– Несите икону, какая поближе, – скомандовала ведьма.

Принесли любимую Катеринину Тихвинскую и керосиновую лампу. Катерина при виде образа успокоилась.

Вовиха перекрестилась, затем склонилась над животом Катерины, все еще лежащей на земле, и стала шептать, медленно, будто паучьими лапками, перебирая по животу пальцами, время от времени сплевывая на землю.

Александр следил за ними мутными глазами. Ермолай отошел в сторону и курил.

Вдруг ребенок шевельнулся. Катерина вздрогнула.

– Парень будет. – Вовиха с облегчением хлопнула по колышущемуся от детских толчков животу и вздохнула: – Эх, надо было так оставить. Еще не то тебе через него пережить придется.

Катерина не слушала старуху: ее сын, ее ненаглядный сын, уже любимый ею, жив – все плохое позади.

Когда Ермолай увез Вовиху, Агафья помогла Катерине и Александру зайти в дом.

– Что это за бабушка была, Агафья? – спросил Александр.

– Так то ж Вовиха, ведьма наша берновская.

– Как ведьма? Ты знала, Катя?

Катерина молчала. Она не знала Вовиху: услышала ее голос и доверилась, не задумываясь. Теперь Катерине стало особенно стыдно перед Марфой, которая учила молитвам и никогда бы не допустила, чтобы ведьма даже близко подошла к внучке. Но под руками Вовихи ожил ребенок, было это совпадением или нет, и теперь Катерине стало не важно, кем была Вовиха. Главное, ребенок остался жив. «Грех! Грех!» – мерзко отзывалось у нее в голове. Катерина оправдывала себя, что не ведьма – Бог спас сына.

– Ну а кто ж, по-твоему? Кого надо было звать-то? – взвилась Агафья.

– Врача.

– Ну так и звал бы, – огрызнулась Агафья и стремительно вышла из дома, хлопнув дверью. – Печку топить не умеет, собака! – выругалась про себя Агафья.

Сандаловы остались одни. Катерина чувствовала, что муж с трудом сдерживается. Наконец Александра прорвало:

– Как же ты допустила такое, Катя?

– Она же спасла, – возразила Катерина.

– Ведь это ведьма! Может, она порчу на тебя и на ребенка навела! – Теперь и неизвестно, каким он родится! Может, урод?

– Делай со мной что хочешь.

– Как ты могла?! Нет больше тебе доверия! – крикнул Александр и, громко стукнув кулаком об косяк, вышел из дома.

Катерина плакала и не ложилась спать – это была их первая ссора, и она не знала, что делать, чего ожидать. Вдруг Александр ушел навсегда? Или задумал плохое? Не бежать ли искать его в ночи? Но не решалась: в лесу вокруг хутора бродили дикие животные. Катерину душило чувство несправедливости: почему осудил? Ребенка и их самих чуть не загубила баня, стопленная самим Александром.

К утру Александр вернулся, умылся, привычно фыркая и расплескивая воду, переоделся и, не замечая Катерины, уехал в поле.

Вскоре в пыльном дорожном костюме примчался Николай, порывисто взбежал на крыльцо и громко заколотил в дверь:

– Только что из Малинников. Агафья все рассказала.

Катерина отрешенно пригласила его войти и налила чаю:

– Вы тоже судите меня?

– Тебя? За что?

– За то, что не молилась, а ведьму позвала.

– Да любая мать сделает все, что угодно, ради спасения своего ребенка. Я поступил бы так же.

– Тогда отчего Саша меня судит?

– Не знаю, Катерина. Думаю, винит себя за то, что подвел тебя, что не смог тебе помочь.

– Почему же тогда не говорит со мной? Будто виноватее меня нет никого на белом свете? – заплакала Катерина.

Она плакала и не могла успокоиться.

– Ну тише, тише, это пройдет, забудется, – успокаивал Николай, а про себя думал: «Черт знает, что такое!» – я поговорю с Александром.

– Правда? И он вернется? – встрепенулась Катерина и вытерла слезы.

– И он вернется, – устало сказал Николай.

Эти долгие дни и недели, когда он пытался забыть Катерину, отдалиться, стали тщетными, обратились в прах в одно мгновение. Один ее взгляд – и он готов был бежать по ее зову, выполнять любые желания, даже помогать стать счастливой с другим. Николай корил себя: «Где моя сила? Я военный офицер, ранен в бою, но не могу устоять перед этой женщиной. Я проклят, заколдован – не иначе».

Вышло, как сказал Николай: в тот же день после разговора с ним Александр вернулся и вел себя как ни в чем не бывало, веселился и шутил. Катерина ожидала какого-то объяснения между ними, но так и не дождалась. «Наверное, к лучшему», – успокоилась она.

Николай настоял, чтобы Александр каждый день привозил жену в усадьбу играть с Наташей или помогать Агафье на кухне: оставлять ее одну на хуторе было небезопасно: скоро ожидались роды. Катерина обрадовалась. Посидев в одиночестве на хуторе, заскучала: шить нельзя, одной в лес беременной ходить нельзя – плохая примета, да и опасно. Да и тосковала без Александра, который с утра до ночи уезжал в поля: то сенокос, то прополка, то уборка озимых.

Семнадцатого июля Агафья с Катериной варили варенье из вишен. Сначала предстояла самая неприятная работа: покрывая все вокруг въедливыми брызгами кислого сока, вытащить шпильками косточки.

– Тьфу ты, собака! – то и дело раздражалась кухарка. Она терпеть не могла варить вишневое варенье. То ли дело сливовое: возни мало, косточки большие, а варенье сладкое и ароматное, со шкурками. Но урожай вишни в этом году оказался, как назло, огромным: ни конца, ни краю этим ягодам. – Ты свои банки пометишь и отдельно в подвал поставишь, – наказывала Агафья. – Как народишь младенчика, муж все на хутор свезет.

– Да неудобно как-то: сахар-то не мой, а барский… – отнекивалась Катерина.

– Так ведь и ты барину варенье варить не должна, вот за работу и возьмешь десяток баночек-то.

Провозившись с ягодами все утро, принялись наконец варить. Агафья притащила четыре медные сковороды с длинными деревянными ручками и растопила плиту. Поставила две сковороды, предварительно отмерив в них воды и сахара, еще как мать учила. Или свекровь? Уже не вспомнить… Когда сироп разогрелся, расползся и стал то тут, то там покрываться пузырьками, кухарка добавила по ложке патоки – чтобы варенье не засахаривалось. В кипящее сладкое варево Катерина осторожно засыпала исходящие соком, обмякшие бессердечные ягоды. Вскоре показалась тревожная ароматная пена, сначала нерешительно потопталась у краев, а потом, осмелев, с нарастающим гулом и шипением захватила всю кипящую поверхность «вари». Кухня наполнилась беззаботным летним ароматом. Сковороды задребезжали, и Агафья, ухватив ложкой капельку сиропа, опустила ее в воду – та пошла ко дну.

– Готово! – радостно оживилась Агафья. – Давай следующую партию. – И убрала две сковороды с кипящей «варей» на стол, отдохнуть.

Катерина тем временем поставила на плиту две новые сковороды, с которыми предстояло проделать ту же операцию, и приготовилась отмерять сахар.

В кухню ворвался взъерошенный Ермолай:

– Всеобщая мобилизация! Война с Германией!

Агафья упала на колени:

– Господи помилуй!

– С чего ты взял? – не поверила Катерина.

– Нарочный из Старицы прискакал – указ на площади зачитывал. А чего зачитывать? – сплюнул Ермолай. – Одни старики с детями в Бернове сидять. Мужики с бабами на сенокосе сейчас.

Как назло, Николай и Александр тоже уехали в поле.

– Ты скачи, Ермолка, барина с управляющим найди, им скажи, – попросила Агафья. Когда Ермолай вышел, завыла: – Ох, чуяло мое сердце беду! Ох, останемся мы сиротинками! Ох, правду старцы сказали!

– Что делать-то, Агаша? – тоже начала всхлипывать Катерина.

Вид плачущей Катерины на последних неделях срока привел кухарку в чувство. Еще разродится со страху, не дай Бог. Агафья встала и закрыла чугунными крышками горелки:

– Ты давай успокойся, милая, не про то забота твоя. Про ребятеночка свого думай. А мужики сами разберутся. Вот Николай Иваныч приедет и все нам правильно скажет.

Пришла, утираясь платком, заплаканная Клопиха:

– Ох, беда! Мужиков наших на смерть отправляем!

– Ты чего городишь-то, – вмешалась кухарка, показывая на Катерину, – может, и обойдется как-нибудь. Уж царь-батюшка наш не допустит погибели своих ребятушек-то.

– Ох, мой Васенька! – не унималась Клопиха. – Не пущу!

Григорий Иванович зашел на кухню, отрезал себе ломоть хлеба и сказал:

– А я поручаю себя Царице Небесной. Хочу пострадать за веру святую, за царя-батюшку и родимую мать-землю русскую, за православный наш народ. Пострадать, да и помереть в сражении. Не поминайте лихом, – с этими словами он поклонился и ушел – поехал в Старицу.

Вскоре во дворе заржали лошади: прискакали Николай с Александром. Александр стремительно вбежал на кухню и обнял Катерину:

– Катя, родная, иду отечество защищать! Пора!

Катерина опешила:

– Неужто ты поедешь, не дождавшись родов? А убьют тебя, так и не узнаешь, кто у тебя, сын или дочь?

– Так ведь всеобщая мобилизация, Катя, война, как же можно!

Николай, который пришел после Александра, вмешался, стал успокаивать Катерину:

– Поедем завтра в Старицу – может, и не мобилизуют, – у него после окончания университета отсрочка, к тому же единственный кормилец в семье.

– Как? Сидеть и трусливо штаны протирать, пока другие воюют? – встрепенулся Александр.

– Во-первых, нечего горячку пороть, может, мы немца напугаем, и не будет никакой войны, а во-вторых, у нас сенокос сейчас – об этом тоже надо подумать. Чем лошадей на войне кормить, воздухом? Не будет сена – не будет и победы, кавалерия воевать не сможет. Делай каждый свое дело! И вы все не ревите! – начал выходить из себя Николай. – Что тут? – он подошел к столу, на котором стояла еще горячая сковорода с ароматным вишневым вареньем. – Вот и варите, запасайтесь на зиму!

– Барин, а старцы-то все знали – быть войне-то, – запричитала Агафья.

– Чему быть – того не миновать, – отрезал Николай. – Немца побьем, и все! Не реви, – он подошел к Агафье и обнял ее за плечи.

Катерина, бледная, в оцепенении, сидела на лаве. Слезы куда-то пропали. В один миг ее счастье исчезло. Неужто останется совсем одна? Как выдержать такое горе? Муж уйдет воевать. А что, как ребенок сиротой вырастет, так и не увидит своего отца? Катерина почувствовала, как дитя неистово забилось у нее под сердцем, как будто услышав ее горестные мысли. Катерина стала ласково гладить живот, но резкая боль обхватила поясницу и тут же теплая вода потекла у нее между ног на пол.

– Саша!

Александр бросился успокаивать жену:

– Не бойся, я дождусь, не оставлю тебя.

– Уже, уже началось!

– Как? – испугался Александр. – Что же делать?

Агафья опомнилась первой:

– Ну вот, напужали бедную! Рожает раньше срока! Повитуху нужно! Ермолай! Ехай за ей!

Ермолай, занятый мыслями, мобилизуют его по возрасту или нет, больше всего хотел сейчас выпить, а не мчаться опять через все село:

– За кем ехать?

– Мы с Егоровной договорились. Скорей! Да смотри не говори, что Катька рожает! Скажи, пусть приходит – лошадь обещалась посмотреть. – Агафья стала растирать спину у стонущей Катерины.

– Какую лошадь? – не понял Ермолай.

– Скажи Егоровне, что лошадь нужно посмотреть – она поймет!

– Да что сделается от родов бабе? Хоть корова вырасти у ней в пузе – и та выскочит, – с досадой сплюнул Ермолай и поехал за повитухой.

Николай, хладнокровно воспринявший весть о войне, в первые минуты схваток Катерины тоже растерялся. Сейчас, после слов Ермолая, опомнился, засуетился:

– Черт! И Петр Петрович как раз в Старицу поехал. Давайте-ка ее наверх, в мою спальню.

Катерина, хоть и мучилась от боли, стала противиться:

– Нет, Саша, вези меня домой!

– Куда? Ты еще по дороге, не дай Бог, родишь!

– Неудобно это! – Мысль о том, чтобы рожать в постели Николая, показалась ей противоестественной, дикой.

– Ничего, как барыня рожать будешь, – успокаивала Агафья.

Николай подхватил ее под одну руку, Александр – под вторую, и мужчины повели стонущую Катерину в спальню.

Со словами: «Помогай, Бог, трудиться!» скоро пришла Егоровна. Николай и Александр вышли, оставив Катерину с повитухой и Агафьей.

Катерину переодели в чистую рубаху, распустили волосы и дали выпить крещенской воды. Клопиха помогать в родах не пошла, но, сама мать, сжалившись над страданиями роженицы, зажгла во всем доме перед иконами Сретенские и Пасхальные свечи. Детей приказала увести в дальний конец дома.

– Эх, бабья мука. – Егоровна начала растирать живот и спину Катерины коровьим маслом. Зажгла в изголовье веточку полыни.

Николай с Александром отправились дожидаться в кабинет, но и туда из спальни явственно доносились крики Катерины. Каждый раз лицо Александра искажалось:

– Не могу это слышать. Все я виноват!

Николай спокойно принес водки, налил, заставил Александра выпить и закусить огурцом.

– Бедная Катенька, жена моя, – заплакал Александр.

Николай достал портсигар, закурил и подошел к окну. Боялся, что Александр догадается о его чувствах: он готов был бежать к Катерине, помогать ей, держать за руку.

Катерина кричала. Было слышно, как ее под руки, что-то приговаривая, водили по комнате. «Ты все равно потеряешь его», – зловеще стучали в ее ушах слова ведьмы.

– Господи, возьми меня, меня, грешную, но спаси его! – взмолилась Катерина.

– Отоприте все замки, откройте двери! – распорядилась Клопиха, прибежавшая на крик.

Александр с Николаем бросились открывать все сундуки, шкафы и двери в усадьбе.

Было за полночь. Роды затягивались – ребенок не появлялся. В кабинет пришла измученная Агафья:

– Ехайте к батюшке – пусть Царские врата откроет и молебны прочитает святым Варваре и Катерине.

Александр в забытьи сидел за столом. Николай подхватился:

– Я сам, ты тут оставайся!

Николай понимал: если повитуха попросила открыть Царские врата, да еще посреди ночи, дело плохо – Катерина не могла разродиться.

Пока Николай ездил в церковь, Катерину заставляли ходить вверх-вниз по лестнице, дуть в бутылку, окатили ледяной водой из ушата. Ничего не помогало: схватки затягивались.

Когда Николай вернулся, Катерина все еще не родила. Александр в оцепенении сидел в кресле: страх потерять жену, ее крики за стеной обездвижили его.

– Вот что, барин, – мокрая от пота Агафья вошла в кабинет. – Ты зайди в спальню-то. Есть такое средство. Она тебя напужается и родит – повитуха так велела. А ты, – она кивнула на Александра, – снимай штаны и переодевайся во все женское, Катьке легче рожать будет. – И Агафья бросила в него что-то из своей одежды.

– Правда? – не понимал Александр.

– Егоровна приказала – правда.

Александр стал послушно стаскивать штаны. Николай поплелся за кухаркой в свою спальню. Спальню, куда он надеялся привести Катерину в качестве своей жены. В спальню, где она должна была рожать его детей. И вот она здесь, рожает. А его, Николая, ведут сюда в качестве пугала, чтобы она скорее родила.

Катерина, лежа в кровати, слабо стонала. Силы ее были на исходе. Увидев Николая, она всполошилась:

– Ай, нет! Уведите его! Пусть не смотрит!

– Тужься, тужься! – закричала на нее Егоровна. – Ах, молодец! Вон головка пошла!

– Все, уходи, уходи, барин! – стала выпроваживать его Агафья.

Выходя за дверь, Николай услышал на спиной детский плач.

– Мальчик, здоровенький, – объявила повитуха.

Николай закрыл за собой дверь. Ну вот и все. Сделал свое дело. Она жива. Ребенок здоров. Она теперь мать. Слава Богу за все.

Катерина смутно видела, как ее и младенца окропили святой водой. Потом ребенку перерезали серпом пуповину, перевязали материнским волосом. Повитуха облизала голову ребенка, сплевывая на левую сторону – «чтобы спокойный был». После этого Егоровна с помощью Агафьи стала обмывать его в воде, куда положила соль, куриное яйцо и серебряную монету – от болезней, чтобы был здоровым, белым, чистым и богатым.

Купая, Егоровна приговаривала: «Мыла бабушка не для хитрости, не для мудрости, мыла ради доброго здоровьица, смывала причище, урочище, призорище».

После купания новорожденного завернули в рубаху Александра, «чтобы батя любил». И вот ребенок с усердием сосал грудь. Крепенький – так сильно вцепился в нее. Катерина с удивлением рассматривала сына: крупный, длинненький, не верилось, что он мог помещаться у нее в животе. Она с нежностью провела кончиками пальцев по его еще мокрым волосикам – их оказалось много, они были темными, и там, где пушок уже высох, стал заметен медный отлив. «Похож на отца», – с гордостью подумала Катерина.

Она почти не чувствовала, как Егоровна извлекала послед, приговаривая «кыс-кыс-кыс» и подергивая пуповину.

Агафья позвала Александра и, вручив ему горбушку хлеба с солью и перцем, наказала:

– Чтоб знал, как горько и солоно пришлось Катьке!

Александр, сам себя не помня, все еще пьяный и нелепый, в женской одежде, проглотил хлеб, не поморщившись, и дрожащими неловкими руками взял ребенка на руки:

– Мой сын! Ты – Сандалов! Запомни это!

Катерина засмеялась. Боль ушла. Словно не было всех этих мучительных часов, пока она находилась на краю, на грани жизни и смерти. Наступило облегчение, душа наполнилась тихой радостью.

Пришел Николай и заглянул в спальню:

– Ну, можно и мне на богатыря посмотреть?

Александр торжественно передал ему ребенка:

– Вот. Знакомьтесь – это Александр.

– Александр? Как и ты? – удивился Николай. «Ох, как похож на отца – ничего от Катерины», – кольнуло его.

– Да, у нас в семье старшего сына как отца называют – традиция такая. Вот и я Александр Александрович, и он Александр Александрович.

– Плохая примета, – чуть слышно прошептала Агафья.

Ребенок заплакал, и Николай заторопился передать его матери. Катерина хотела дать ребенку грудь, но смущалась присутствия Николая. Он все понял и, кашлянув, засобирался из комнаты, окликнув Александра:

– Нам пора в Старицу – Ермолай уже запряг.

– Как? Так скоро? – растерялась Катерина.

– Все будет хорошо, не волнуйся, – успокоил ее Николай. – Прощай, Катерина. Если призовут меня сегодня, я матери письмо напишу, как и чем тут распорядиться. Не успел сегодня ночью… А пока с детьми попрощаюсь. Надо еще в Малинники по пути заехать. Жду тебя внизу, – сказал он Александру.

Александр поцеловал Катерину и младенца, повитуха вручила ему что-то теплое, сочащееся, замотанное в тряпку:

– Пока не уехал, закопай-ка послед под молодым деревом и скажи: «Месту гнить, ребенку жить».

Александр схватил сверток и вышел.

– Хорошо хоть, сына увидел, – шепнула ему вслед повитуха.

Катерина заплакала. Ей было страшно, она боялась никогда больше не увидеть мужа. Мысль об этом казалась дикой: неужели можно в один миг все потерять?

– Ну-ка не реви, – спохватилась повитуха. – Молоко пропадет! О чем думаешь? О ребенке думай. Ты теперь – мать. Вот сегодня в баню пойдем живот тебе править, бинтами замотаем – ты у нас еще шесть недель полумертвая, беречь тебя надо.

К вечеру Николай с Александром вернулись. Николай пока оставался в запасе, а Александр записался вольноопределяющимся и 21 июля должен был явиться в уездное присутствие на сборный пункт, а оттуда уже отправиться в учебную команду, а после – на фронт. Петр Петрович тоже записался вольноопределяющимся и в тот же день отбыл из Старицы, как и Григорий Иванович. Павла пока не мобилизовали. Фриценька, провожая его в Старицу, устроила скандал:

– Как? Ты будешь убивать моих соотечественников. Я уйду от тебя, Пауль.

К счастью, тем же вечером Павел вернулся в Курово-Покровское, не убив ни одного немца, и хрупкий мир в семье был восстановлен.

Катерине и Александру предстояло провести вместе два дня. И дни эти оказались нелегкими для обоих. Сандаловы остались во флигеле управляющего, где провели самые лучшие, первые месяцы после свадьбы. Решили, что Катерина пробудет здесь до того времени, когда вернется Александр, ведь жить одной с ребенком на хуторе, тем более во время войны, небезопасно. Никто не знал, что случится дальше, как долго продлится война и придет ли немец в эти края.

Ребенок оказался неспокойным, просыпался и плакал, стоило лишь положить его в люльку. Катерина измучилась: приходилось круглые сутки держать его на руках, качать и кормить грудью – ничего другого не оставалось.

Агафья приходила помочь, вздыхала и говорила, что надо звать Вовиху, но Александр запрещал.

Находясь между сном и явью, в полузабытьи, Катерина чувствовала, как по капле уходит их время. Александр нервничал и судорожно хватался наставлять ее, как ей жить дальше, без него, пока он на войне, но Катерина всякий раз принималась плакать, ребенок просыпался и тоже плакал, и Александру снова и снова приходилось утешать жену, уверять, что война скоро закончится и он вернется, что не может иначе – его долг защищать родину, а значит, и семью.

Катерина видела, что Александр хотел бы напоследок овладеть ею, как прежде, в те недолгие месяцы до беременности. Но она кровоточила и боялась этого. К тому же отец Ефрем предостерегал: нельзя допускать мужчину до сорока дней – грех. Но в то же время как можно было отказать мужу, который уходил на фронт? А вдруг Бог накажет, и его там убьют из-за того, что согрешили? Катерина терзалась в сомнениях. Но не в их силах была что-то изменить: как только Александр принимался обнимать Катерину, как только она пыталась положить ребенка, тот просыпался и оглашал своим густым ревом тишину флигеля.

Решили крестить младенца, пока Александр не уехал. Катерина осталась дома – до сорока дней она считалась нечистой и не могла войти в церковь, пока священник не прочтет над ней разрешительную молитву.

Крестными Александр попросил стать Николая и Агафью. Те не отказали. Но Агафья из церкви вернулась молчаливая и подавленная: во время крещения комочек воска с прядью ребенка, отрезанной отцом Ефремом, не поплыл, как обычно, а утонул, что стало еще одним дурным знаком в судьбе маленького Саши.

Когда Катерина спросила, как прошли крестины, Агафья, отдавая ей младенца, ответила:

– Да как прошло? Хорошо прошло: всю службу, родимый, плакал, у Боженьки для себя лучшей доли просил, – и пошла накрывать праздничный стол.

На следующий день Александр, провожаемый слезами Катерины, благословив ее и Сашу, вышел из дома.

Клопиха, на пороге прощаясь с Александром, сказала:

– Запомни молитву такую:

 

Щит мне подруга,

Христос мне защита,

Иду я, и везде мне путь

И светлая дорога.

Аминь. Аминь. Аминь.

 

Агафья приготовила Александру хлеб и соль, которые он должен был взять с собой в дорогу.

Чтобы путь оказался ровным, за порогом постелили белое холщовое полотенце, по которому Александр вышел из дома. Как только он скрылся, Агафья вошла во флигель и, вздыхая и поглядывая на Катерину, повесила полотенце на гвоздь в красный угол. Катерине подумалось, что эта белая ткань с пыльными отпечатками сапог может годами висеть в этом углу, и что она, возможно, никогда больше не увидит мужа, а Саша – отца. Катерина не выдержала и, схватив сына, еле одетая, под крики Агафьи: «Куда ж ты голая! Опомнись!» – побежала во двор. Но повозка уже уехала. Маленький Саша, плохо укутанный, проснулся от раннего утреннего холода у нее на руках и заплакал. Катерина, прижимая его к себе, не обращая внимания на плач, босая, побежала на дорогу: далеко внизу, уже на самом повороте, она увидела маленькую повозку, в которой уезжал на войну муж. Чувство бессилия и безмерной усталости овладело ею: все эти счастливые дни, проведенные с ним, были напрасны. Никакие воспоминания о них, ребенок, надежда, что все еще образуется и он вернется, не могли сейчас совладать с горем и успокоить ее. Весь день Катерина в голос выла на кровати.

Через месяц Николай принес письмо. Был конец августа: все уже говорили о блестящей победе 1-й армии Ренненкампфа под Гумбинненом, но еще не получили вестей о сокрушительном поражении 2-й армии при Танненберге. Пока же радовались и ждали скорой победы над немцами и конца войны.

Николай постучался во флигель. Катерина сидела в кресле и задумчиво смотрела в окно, маленький Саша спал у нее на руках. Время, которое ошалело неслось в те последние дни, когда муж еще был здесь, вдруг замерло. Все дни слились воедино, превратились в липкое желе. Она не помнила, какой сегодня день недели, даже часы в сутках и те сдвинулись – она только кормила и качала Сашу, ожидая, как кто-то придет и сообщит ей о смерти мужа.

– Хорошие новости, Катерина! Пришли письма от Александра, мне и тебе. Свое я уже прочел – он пишет, что все у него хорошо.

Катерина в оцепенении равнодушно пожала плечами:

– Зачем он пишет мне? Он жив – вот и все, что мне нужно знать.

– Ты обижена, но позволь мне все же прочесть?

– Читайте, коли хотите.

– Ну изволь. Итак. – Николай распечатал письмо. – «Милая моя любимая Катя! Как мне не хватает тебя!»

Слышать слова мужа из уст Николая было странно. Он читал, и в какой-то миг стало непонятно, что пишет Александр, а что говорит он, Николай. Слова Александра стали словами Николая и обрели совсем другое значение.

Николай также понимал двусмысленность происходящего, но продолжал читать, стараясь делать это как можно более будничным голосом, выглядеть равнодушным и отстраненным.

– «Я знаю, что мы плохо попрощались с тобой, и ты не понимаешь меня, как мог я при таких обстоятельствах покинуть тебя и Сашу. Но поверь, однажды ты поймешь меня. И он, наш сын, я знаю точно, не осудит меня, когда вырастет и станет взрослым мужчиной. Учеба моя продолжается, но я жду не дождусь, когда можно будет сразиться с нашим врагом. Быть вольнопером мне нравится, тем более, как я объяснял тебе, я смогу сдать экзамен на офицера и тем самым сократить срок службы и скорее вернуться к тебе».

– Он никогда не вернется, – задумчиво прошептала Катерина.

– Что за вздор, скажи на милость? Опять приметы? Сорока на хвосте принесла?

– И это тоже. Яблок столько, что деревья с корнем выворачивает. А грибов нынче… Много грибов – много гробов.

– Мы побеждаем! Слышала? Да он даже на фронт не успеет попасть, муж твой. Поучится, офицером вернется – ты даже не заметишь.

Завозился, зачмокал маленькими губками Саша.

– Извините, барин, мне кормить пора.

– Да, конечно, – сказал Николай и вышел из флигеля.

Пришла новость о поражении и самоубийстве генерала Самсонова. Стало ясно, что на скорую победу рассчитывать не стоило. Каждый день приносили вести о новых смертях и поражениях на фронте. Солдатки не выходили из церкви – отец Ефрем поочередно служил молебны то за здравие, то за упокой. С конца августа ввели сухой закон, но по сельским улицам все равно ходили пьяные: самогонные аппараты работали исправно.

Берновские солдатки, «германки», как их теперь называли, которые никогда прежде не держали денег в руках, полностью зависели от своих мужей, теперь начали получать пособия. Радовались: «Мы теперь воскресли, свет увидели!» Многие из них, получив деньги, стали спускать их на наряды до того, как кто-то из семьи мог прибрать пособие, а некоторые пристрастились играть в карты, где проигрывали все, что не успевали потратить. «Казна» и «орлянка» – первая поганка», – говорила Агафья.

До Катерины то от Клавки, то от Агафьи доходили страшные слухи. Многие крестьяне, особенно солдатки, ждали кто конца света, кто – скорого поражения на войне: «Все равно, бабы, конец! Режьте кур, гусей, покупайте самые лучшие платья – все равно конец!»

Катерина не знала, что и думать. Ощущение катастрофы очень скоро передалось и ей. Каждый день ждала вестей от Александра, но их все не было. Пришло последнее письмо о том, что он определен в 216-й пехотный Осташковский полк на основе 8-го гренадерского Московского полка в составе 54-й дивизии и отправляется в Ригу, а потом в Восточную Пруссию. Но ведь вскоре после того, как письмо было отправлено, наша армия понесла в Восточной Пруссии огромные потери. «Жив ли Александр?» – Катерина прислушивалась к себе, пытаясь почувствовать это, увидеть какой-то знак.

В усадьбу приходили и другие новости. Стало известно, что Петр Петрович Сергеев, едва успев обустроить больницу и оставив ее на старого фельдшера, служил теперь вольноопределяющимся на военно-полевом поезде. Вера Юргенева, не дослушав проклятий матери, поехала в Старицу учиться на сестру милосердия на курсы, организованные Губернским комитетом Всероссийского Земского союза совместно с местным отделением Общества Красного Креста. Очень скоро она отправилась на фронт и, представившись женой, отыскала Петра Петровича. До конца войны они работали на военно-полевом поезде и жили, невенчанные, не скрываясь больше, как муж и жена.

Пришла похоронка на Ваську, сына Клопихи, который в первые дни призыва, пьяный, бахвалясь перед товарищами, не попрощавшись с матерью, записался добровольцем. Бахвальство его и сгубило в первом же бою: побежал под пули – думал, что заговоренный и ничего ему не будет, как всегда. Клопиха голосила три дня, а потом помешалась – никого не узнавала, звала Ваську. Ее забрала к себе дочь, которая вышла замуж и уехала в соседнее Щелкачево.

Анна Ивановна и Левитин к началу войны жили в Париже, не имели возможности пересечь линию фронта, и Николай больше всего переживал о судьбе детей, которых ему предстояло оставить на попечение старухи-матери в Малинниках.

Николай знал уже, что в октябре в следующий призыв его, скорее всего, мобилизуют. С Балтики приходили вести о том, что достроены новые линкоры, о немецких подлодках, создании минных заграждений против них. Кому, как не ему, офицеру, который воевал при Порт-Артуре на минном катере, применять свой опыт на Балтийском море?

Большинство работ на полях к концу сентября закончилось: убрали свекловицу, начали молотить хлеб, скосили отаву, вспахали поля под яровые, вывезли навоз, заложили силосы. Мужики, те, кто не ушел в первые месяцы войны, все еще оставались в деревне и охотно нанимались работать в поле.

В конце сентября Николай позвал к себе Катерину. Оставив Сашу с Агафьей, она с тяжелым сердцем вошла в кабинет:

– Слушаю, Николай Иванович.

– Ты присядь лучше. – Николай указал ей на кресло. То самое, где она сидела раньше, тогда, во время их уроков. Катерина поежилась, отгоняя от себя воспоминания, но села.

– У меня разговор к тебе, Катерина, – продолжал Николай.

– С Сашей что? Письмо? – всполошилась Катерина.

– Нет-нет, никакого письма, я о другом.

– Понимаю, я лишний рот, в тягость всем. Работать толком не работаю.

– Кто сказал тебе это? Кто выдумал?

– Клопиха.

– Клопиха, сама знаешь, – помешалась, не в себе. Что слушать ее?

– Это она еще раньше говорила, до того, как…

– Послушай, ты жена солдата, мать. Но…

– Я сегодня же вернусь на хутор – уже решила.

– Нет, Катерина, я хочу, чтобы ты осталась и управляла усадьбой, пока меня не будет.

– Как не будет? Да как же? Я?

– Ты. Больше некому.

– Шутите вы, Николай Иванович, не иначе!

– Нет, Катерина. Меня в октябре призовут, я точно знаю. Детей матери в Малинники отвезу, а тебе хозяйство оставлю.

– Да я же не знаю ничего, неграмотная я, да и Саша у меня на руках. Оставьте Ермолаю или еще кому из мужиков.

– Не могу. Кого призовут, кто пьет, а кто и нарочно все загубит. Кроме тебя, некому, Катерина. Мать старая уже, а вот Павел поможет тебе – я поговорил с ним.

– Да кто же меня слушать станет, управляющего в юбке?

– Будут слушать. Времена тяжелые грядут. Тем, кто останется, работа понадобится. Главное, чтобы не всех на фронт забрали. А там уж будь как будет.

– Не справлюсь я, подведу вас.

– Прошу тебя. Не могу допустить, чтобы здесь все погибло, понимаешь? Это дом и земля моих предков, моего отца, деда, прадеда. Меня могут убить на этой войне, да и, скорее всего, убьют. Но я хочу уходить и знать, что здесь, дома, все по-прежнему. Что здесь пашут, сеют и жнут, как это было здесь век назад. Что после войны сюда смогут вернуться мои дети, расти здесь, взрослеть, жениться, рожать своих детей. Понимаешь? Только ты можешь справиться. Знаю, страшно, но уверен в тебе – я знаю тебя лучше тебя самой!

– Не говорите так.

– Всегда говорил это, Катерина. И сейчас повторю.

Катерина встала, собираясь уйти. Николай поспешно остановил ее:

– Нет-нет, останься – тебе нечего бояться. Я не забыл, что ты любишь мужа и не нарушишь своей верности. Да и мне это ни к чему – еще тяжелее будет уходить, зная… Впрочем, опять не о том. Соглашайся, прошу тебя.

– Как я могу? На то муж мой согласие должен давать. Как он скажет – так и будет.

– Так ведь он согласен!

– Как так?

– Да вот, смотри – письмо его. Вот он пишет. – И Николай стал зачитывать письмо Александра: – «…На все воля ваша, Николай Иванович. Если вы считаете, что Катя сможет управлять, то пусть управляет. Все лучше, чем пьяный Никифор или вор Лука».

– Правда так написал? Когда?

– Правда. Вот смотри. – Николай протянул ей письмо. – Это он мне еще из Твери на письмо мое ответил. Я все ждал, как события повернутся.

– Вы же знаете, что я не смогу прочесть.

– Тогда поверь мне – это его слова. А насчет грамотности… Ты же помнишь, что мы выучили тогда? Печатные буквы? Слоги?

Катерина замялась.

– Помню.

– Так вот я буду писать тебе по-простому, печатными буквами. И ты мне так же отвечай.

– Хорошо, барин.

Николай улыбнулся:

– Рад, что ты согласилась. Слава Богу.

– Вы ведь не просто так помогаете, да?

– Что ты имеешь в виду?

– Вы хотите, чтоб я в усадьбе оставалась: знаете, что все Сашины деньги ушли на покупку хутора и что на одно пособие нам с сыном не выжить.

– Нет-нет, даже не думал об этом!

– Я не забуду того никогда.

Сердце Катерины сжалось. Она понимала, что, возможно, никогда больше не увидит Николая. Того, кто так много значил в ее жизни, больше, чем она сама хотела. Николай стоял совсем близко – до Катерины доносился запах знакомого одеколона. Она видела, как он взволнован, ждет чего-то. Чего же? Да, конечно, им нужно попрощаться. Но как? Как барин и работница? Это было бы правильно. Но ее непреодолимо тянуло к нему, хотелось, чтобы он обнял, как раньше. Хотелось почувствовать себя защищенной от невзгод, в безопасности. Но в то же время она боялась: не разожжет ли это страсть, которая, как она чувствовала, все еще тлела между ними?

Катерина медленно подошла к Николаю и протянула свою руку. Он в ответ подал свою, но не выдержал и притянул Катерину к себе:

– Девочка ты моя, моя бедная девочка. Я знаю, ты выдержишь, ты все выдержишь.

Наступало время кормления, и Катерина почувствовала, как прибывает молоко, проступает, расползается своими щупальцами под платьем зловещим пятном. Еще немного, и она намочит им его китель. Катерина заплакала – нужно уйти, оторваться от него, но не было сил. Она почувствовала, что готова умереть здесь и сейчас, лишь бы остаться стоять вот так, в объятиях Николая.

– Иди, прошу тебя, уходи, не рви мне душу, – первым опомнился Николай.

– Да, Николай Иванович, – утирая слезы, Катерина побежала к сыну, которого давно нужно было кормить.

Утром 1 октября Николай с Павлом отправились в Старицу. По дороге заехали к матери в Малинники, чтобы оставить там Наташу и Никиту. Настроение у Николая было подавленное, а Павел острил и сыпал шутками – в тридцать восемь лет его не должны были призвать.

Николай мысленно прощался с Берновом, с детьми, которые сонно тряслись с ним в повозке. Как уберечь их от беды? Как вернуться к ним живым?

Татьяна Васильевна встретила их подчеркнуто равнодушно – и сыновья поняли, что мать не хочет показывать свой страх перед ними. Но было заметно, что она не спала всю ночь: выдавали красные, опухшие от слез глаза.

Говорили, как всегда, об урожае, о хозяйственных делах. Про войну не произнесли ни слова. Провожая сыновей, Татьяна Васильевна все же вынесла икону и, всхлипывая, благословила Николая Георгием Победоносцем. Затем подала ему суконный мешочек с золой и кусочек рябиновой коры:

– Храни тебя Господь, Никола! Детей твоих догляжу – не беспокойся. Бейся как волк, как настоящий Вольф, и скорее возвращайся домой. Тяжело мне будет, старухе, без тебя. Один раз насилу дождалась – все глаза просмотрела. И сейчас не подведи.

– Конечно, вернусь, мама, ты же меня знаешь, – ползком приползу в мое Берново.

– А ты проводи его и заезжай ко мне, утешишь мать, – сказала она Павлу.

– Так там самогон у меня стоит как раз…

– И слушать не хочу! Заедешь! – резко оборвала его мать.

Повозка тронулась. Мать пошла за ней в слезах:

– Никола, сынок! Ох, горе мне горюшкооо!

В Старице перед зданием уездного по воинской повинности присутствия разместился призывной пункт. На площади в нетерпении толпилось, нервничало и пахло несколько сотен мужиков разных мастей и возрастов. Многие, пьяненькие после шумных проводов, едва держались на ногах. Кто-то делано зубоскалил, бодрился, но остальные шикали на таких: не мешай!

Председатель присутствия, Сергей Головин, уездный предводитель дворянства, с крыльца зачитывал списки призывников. Слышалось, как он шелестит бумагой, – мужики, затаив дыхание, боялись пропустить свою фамилию.

Дошла очередь до Николая. Как и ожидалось, он оказался в списке призывников. Но вдруг назвали и Павла.

– Как? У меня как раз самогон… И как я скажу Фриценьке? – недоумевал Павел.

Кто-то из мужиков, проходя мимо, сказал Павлу:

– Не грусти, братец, Бог милостив.

Павел все еще не мог прийти в себя:

– Ни с женой, ни с матерью не попрощался, указаний дома не оставил… Как же так?

– Война, Паша. Послужишь отечеству, долг свой выполнишь, не все же варенье варить. Не горюй – пойдешь в штаб, чертежи свои чертить, – утешал, как мог, Николай.

Вскоре призывники хлынули на мощенную белым известняком, только что дочиста выметенную площадь перед Земской управой, в центре которой был сооружен аналой. Со всех сторон голосили бабы: «а на кого ж ты меня покинул», от «уа» до «папка» кричали дети, тревожно зазвонили колокола старицких церквей и Успенского монастыря. Преосвященнейший Арсений, епископ Старицкий, начал служить молебен перед коленопреклоненным молчаливым войском.

Николаю запомнились слова из молитвы святому Георгию Победоносцу:

«Укрепи данною тебе благодатию во бранех православное воинство, разруши силы восстающих врагов, да постыдятся и посрамятся, и дерзость их да сокрушится, и да уведят, яко мы имеем Божественную помощь, и всем, в скорби и обстоянии сущим, многомощное яви свое заступление».

Николай подумал: «Мыслимо ли, может ли проиграть войну народ, который на коленях всем войском молится, у многих, да почти у всех, искренние слезы на лицах?» Молитва эта и молебен в целом произвели на него тягостное впечатление: словно он навсегда прощался с родными и шел на верную смерть. Как будто его только что отпели.

После молебна и окропления войска святой водой Николай подошел приложиться к кресту. И вот уже резво заиграл походный марш – только что призванное разномастное войско в лаптях и картузах во главе с портретом государя императора отправилось на станцию, сопровождаемое воплями баб и плачем детей, которые бежали по обочинам дороги, пытаясь увидеть в толпе родное лицо. Николай обернулся: взбитая дорожная пыль позади провожала новобранцев, словно образуя еще одно несокрушимое войско, песчаное, уходящее в небытие.

Кто-то из солдат затянул частушку:

 

Мы сидели у печи –

Было воскресенье –

Принесла мать калачи,

Просто объеденье.

 

* * *

 

Сотский с волости пришел, –

Говорит – повестка,

Что за притча –

Причитают мать, жена, невестка.

 

* * *

 

Мобилизация идет,

В город призывают.

Баба голосом ревет,

Мама причитает.

 

* * *

 

Не плачь, моя ты женка,

Что иду я на войну,

Немца убьем и расколотим,

Опять к тебе приду.

 

На станции уже дожидался состав, готовый тронуться в Тверь, в расположение полка. Там солдаты должны были получить одежду, оружие и сухари и пройти обучение перед отправкой на фронт.

Николай с Павлом вошли в офицерский вагон. Там отовсюду доносились хвастливые разговоры: «Мы возвратим Святую Софию, отвоюем у мусульман Константинополь, освободим славянские народы из-под гнета Австро-Венгрии!» Молоденькие, не воевавшие офицеры рассуждали о будущих победах и Георгиевских крестах. Николай поморщился: война – это не Георгиевские кресты, а совсем другие, могильные.

Духовой оркестр с хором певчих радостно грохнули: «Спаси, Господи, люди твоя» и гимн – и вот уже паровоз запыхтел, приготовился покинуть Старицу.

Павел был растерян. Не мог поверить, что, вместо гостеприимных Малинников с их наливками и заливным, едет теперь в Тверь, а потом и на фронт. Все думал, что это ошибка и, возможно, стоит обратиться куда следует, чтобы приказ отменили. Но не стыдно ли это, не сочтут ли его трусом или, чего хуже, предателем, сочувствующим немцам, ведь жена его – немка?

Николай молчал. Все мысли смешались в его голове. Думал о доме, о судьбе детей, матери и Катерине. Как глупо сложилась жизнь. Ничего не успел. Не успел порадоваться, попробовать на вкус – какая она, эта жизнь? Все время чего-то не хватало. Всего-то и было счастья: в самом начале, когда женился на Анне. А потом все прошло. И любовь, и радость. Как она сказала тогда, Катерина? Неприкаянный какой-то. «Может, и хорошо, что жизнь моя на этом закончится? Умру с честью. Это лучше, чем до старости засматриваться на чужую жену и вздыхать по ней».

Когда поезд тронулся, оркестр заиграл: «Боже, Царя храни!». Со всех вагонов слышалось громогласное, радостное «Ура!!!». Николай приободрился: его прошлое оставалось здесь, в неторопливом и родном Старицком уезде, а будущее, пусть и недолгое, пройдет теперь на фронте, в бою, среди таких же, как он, воинов.

Катерина осталась одна. Ее словно оглушило. Всю ночь кругами ходила по флигелю и мучительно думала: «Что делать? Что мне делать?» Саша требовал молока каждый час, начинал кряхтеть, причмокивать пухлыми губами. Катерина брала его, еще не до конца проснувшегося, на руки и прикладывала к налившейся молоком, томящейся от тяжести груди. Саша жадно присасывался, до боли сжимал истерзанный сосок матери, долго возился с ним и наконец затихал.

Катерина с облегчением укладывала его обратно в люльку и снова начинала бродить босиком по студеному полу флигеля – с вечера забыла протопить: Ермолай, вернувшись из Старицы, рассказал, что Павла тоже призвали. Теперь Катерина осталась совершенно без поддержки, без того, кто подскажет, как и что делать.

Опомнившись от холода, подумала с укором: «Ты теперь не одна». Открыла дверку печи, устроила в центре шалашик из щепы, засунув внутрь немного сухого сена, чтобы лучше горело, и чиркнула спичкой. Вскоре, когда щепа разгорелась, Катерина заложила внутрь несколько березовых поленьев, оставшихся после прошлой топки.

Покормила Сашу и запела, укачивая его. Ей представилось, что она не одна, что бабка Марфа сейчас рядом, что они вместе поют эту старую колыбельную:

 

О, лельки, лельки, лельки,

Прилетели голубки,

Сели гули на краек –

Не клюнули бы в глазок.

Стали гули ворковать:

«Чем нам Сашеньку питать?

Мы слетаем во Торжок,

Купим милому рожок,

Станем кашку варить,

Молочком его поить».

 

Саша вздрагивал во сне. Катерина никак не могла справиться с тревогой. Не представляла, с кем сможет оставлять сына. Досмотрит ли его Агафья как надо? Вдруг не успокоит – и он докричится до грыжи? А если жар? Катерина одновременно была измучена постоянными кормлениями, качанием неспящего ребенка, но и чувствовала к сыну огромную, не сравнимую ни с чем, никогда еще не испытанную ею нежность. Эта нежность вперемешку с жалостью переполняли ее сердце. Маленький беззащитный крикливый комочек стал ее частью. Когда Саша спал, Катерина была рада отдохнуть и побыть наедине со своими мыслями, но, когда он спал дольше обычного, начинала скучать, с трудом сдерживая себя от того, чтобы взять его в руки, разбудить и покормить, испытать облегчение в налившейся молоком затвердевшей груди, провести пальцами по его мягким, начавшим линять рыжеватым волосикам. Он уже научился улыбаться, и Катерина ждала эту улыбку, так напоминавшую ей мужа.

Близился рассвет, а Катерина все еще не могла решить, что ей делать дальше. Мысли отказывались приходить в усталую голову, от недосыпа и волнения ее тошнило. Надеяться больше не на кого – только на себя. Сбылось пророчество Николая. Все уже знали, что она теперь управляющая имением, и ждали, что будет. Катерина понимала, что многие, завидовавшие ей, порадуются, когда она ошибется, не справится. Эта мысль подстегнула ее: «Нет, не бывать этому! Как я посмотрю в глаза Николаю?» Что-то переломилось в ней. Что-то неведомое, что она всегда сдерживала в себе, вырвалось наконец наружу.

Утром покормила Сашу, переодела его и приготовила соску: нажевала хлебного мякиша в тряпицу, пропитала своим молоком и сунула ребенку в рот вместо груди. Саша недовольно закряхтел, но Катерина, не дожидаясь, пока он расплачется, скрепя сердце, отнесла сына Агафье. Быстрым шагом, не оглядываясь, она решительно вышла из кухни, отправилась на конюшню и попросила Ермолая вывести ей лошадь:

– Приведи мне кого потише, Ермола.

Тот нехотя пошел на конюшню и вывел мерина, на котором ездил Александр. Ей стало горько от воспоминаний о муже, которого не было с ней рядом в это трудное время. Ей не хватало и Николая, который сказал бы, что делать, подбодрил бы ее. Сдержав слезы, она погладила мерина, а потом уверенно накинула на него узду и заправила удила. Ермолай вынес седло:

– Правда, мужское оно, Анна Ивановна верхом не ездила.

– Ничего, давай накидывай.

Застегнув приструги и показав, как поправлять стремена, Ермолай подсадил Катерину. Катерине стало страшно, захотелось сейчас же спуститься вниз. Закралась мысль: в конце концов, Ермолай может возить ее, а куда-то она дойдет и пешком. Но тут на крыльцо вышла Агафья с Сашей на руках.

– Не страшно тебе, Катерина? Смотри, как мамка ловко-то сидит!

– Не страшно! Чего тут! – весело сказала Катерина и, вцепившись в повод, медленным шагом направила лошадь со двора.

Она подумала: «Как меня примут солдатки, когда я на повозке по селу разъезжать буду?»

– Так она до вечера не доедет, управляющая, – ехидно процедил вслед Ермолай.

– А ты погоди, дай срок – она получче мужа скакать научится. Еще увидишь! – заступилась кухарка.

– Ну, это дудки! – сплюнул он и ушел в конюшню.

Катерина медленно ехала по дороге. Животное шло медленно, не торопясь, чувствуя над собой неуверенного всадника. Вдруг мерин остановился, постоял немного, повел ушами и, не обращая внимания на неловкие шлепки и покрикивания Катерины, отправился обратно в конюшню, к овсу. Катерина, уставшая после бессонной ночи, растерянная и расстроенная, вышла из себя:

– Ах ты, сволочь такая! – Она резко передернула повод, стала стегать мерина хлыстом изо всех сил по морде. Она не могла остановиться. Все хлестала и хлестала животное, пока наконец не почувствовала облегчение: выплеснула всю свою ярость, страх и нерешительность, скопленные за несколько месяцев. – А ну пошел, скотина! Я тебе дам – меня не слушаться! На бойню пойдешь, зараза проклятая!

Мерин испуганно подчинился натиску Катерины, поднялся в рысь и широко поскакал по дороге. Катерина от неожиданности и страха вцепилась в гриву, но вскоре совладала с собой: уверенно взяла повод и стала править. Внутренняя часть бедер у нее болела от ударов об седло, руки занемели и саднили от напряжения.

Изрядно отбив себе зад, Катерина подъехала к зданию почты, где собирались на бабий сход солдатки, дожидаясь вестей от мужей. Не подавая вида, что ей больно спускаться с лошади, разгоряченная, все еще злая на мерина, Катерина ловко соскочила вниз. Острая боль пронзила ее ноги, и она еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Любопытные бабы собрались вокруг.

– Ну и чаво приехала, управляющая? Управлять-то некем тебе таперича! – засмеялся кто-то.

Катерине стало страшно: «Что я им скажу? Все одно будут смеяться». Ей все еще было больно после поездки верхом, к тому же она злилась: на Ермолая за его слова, на Александра за то, что так легко оставил ее и ушел на фронт, не дожидаясь повестки. Она вспомнила Николая, его веру в нее и пересилила себя.

– Правильно говорите, бабы, – согласилась Катерина, – управлять некем и некому: мужики на войне. Да и работать некому. Так что ж делать нам, солдаткам? – Катерина поднялась на ступени почтового крыльца.

– А чаво делать? Наконец жить начали! Не битые ходим!

– Дай, Господи, чтобы война эта подольше прошла! – подхватила из толпы рябая баба, попутно крестясь на церковь.

– Нет, бабы, так мы долго не протянем, – сказала Катерина.

В толпе послышался ропот.

– На пособие можем покупать что захотим, – продолжала Катерина. – Никто нам теперь не указ – мы сами по себе.

– Да, новая жизнь! – радостно крикнула рябая баба.

– Но если так пойдет, чем детей будем кормить? – заключила Катерина.

Воцарилась тишина.

– Это как же ж? – опомнилась рябая баба. – Неужто пособие кто отымет?

– Деньги наши никто не отымет. Но ничего мы за них и не купим. Вон хлеб не молоченный стоит, скоро гнить начнет. Сгниет – ни муки не купим, ни сеять весной не посеем.

– А нам что? То барский гниет! Мы сами себе обмолотим, у кого сколько есть, – отозвался голос в толпе.

– И так везде, бабы: каждая себе обмолотит. А вдруг следующий год неурожай? А купить-то негде будет! И что – голод? Хлеб с лебедой печь?

Бабы молчали.

– Паутины в этом году летящей много было – к неурожаю, – донеслось из толпы.

Катерина продолжала:

– А что мужьям нашим на фронте есть? Вон приезжал из Старицы нарочный – армия хлеб должна солдатам купить. А хлеба нет – гниет в риге. Армия деньги дает хорошие, но работать некому – мужики на войне. Я предлагаю, бабы: приходите на обмолот, хлеб продам и вам за работу заплачу. И у вас деньги – и дети, и мужья сыты.

– Чаво ж не прийти, можно и поработать, – отозвалась рябая. – Пошли, бабы.

– За деньги чаво ж цепом не помахать, – согласилась недавно овдовевшая солдатка. Остальные не двинулись с места и по-прежнему недоверчиво смотрели на Катерину. Бабы, рябая и вдова, нерешительно остановились, ожидая решения остальных солдаток.

– А ты что ж, заместо мужа теперь командовать будешь? – недоверчиво спросила Пелагея, ее муж был старостой деревни до войны, и ее особенно слушались.

– Не, бабы, муж мой грамотный, с образованием. А я – как вы, вместе молотить будем, – начала оправдываться Катерина. Она почувствовала, что их не убедить. Стена недоверия росла между ними.

В это время мимо почты шел хромой мужик из зареченских. Остановился, увидев сход, подбоченился и смачно сплюнул:

– Ну чаво, стоите? Балабоните? Скоро конец придёть вашему бабскому царству! Мужики возвернутся, загонют вас под лавку, где вы все и сидели, шалавы! – и с чувством выполненного долга захромал дальше.

Бабы замолчали. Каждая задумалась о том, что ждет ее после войны, вернется ли ее муж, и если да, то как будет относиться к ней. Все они почувствовали вкус свободы и не хотели, чтобы их положение было таким же, как до войны. Катерина задохнулась от возмущения. Вспомнила, как смотрел Ермолай, когда она взбиралась на коня, как ухмылялся и сплевывал вслед. Как мерин не хотел слушаться. Она почувствовала, что ярость закипает где-то в горле так, что невозможно дышать.

– А ну-ка, бабы, хватайте его! – неожиданно для самой себя закричала Катерина. Слова мужика и то, что бабы не ответили ему, еще больше распалили ее.

Бабы, удивленно переглянувшись между собой, припустили за хромым. Мужик испугался:

– Пустите, дуры! Эй, вы чаво?

Бабы притащили его к почте. Мужик вырывался.

Катерина попыталась увещевать мужика:

– Ах ты! Мы ж не для себя, для детей!

– Суки вы, как одна! – сплюнул мужик, все еще пытаясь освободиться.

Катерина скомандовала:

– Вяжи его, бабы!

Бабы живо связали его своими поясами и лентами – у кого что было.

– Что, дуры мы? Конец царству? Э, нет, все только начинается, – сказала Катерина.

– А ну отпускай, я сказал! А не то… – вызверился хромой.

– И кто ж тебе право такое дал, командовать тут? – вступилась Пелагея.

– А то, что я мужик, а вы, – он снова сплюнул, – бабы!

– А ну сымай с него штаны – посмотрим, какой ты мужик, – скомандовала Пелагея. Одобрительный гул пронесся в толпе.

Мужик всем телом стал извиваться в цепких бабьих руках, взмолился:

– Отпустите, бабоньки! Не со зла я вас! Война проклятая виновата!

Но дело было сделано.

– Ну, и кто тут баба? – Пелагея презрительно показала пальцем на сморщившийся посеревший отросток.

Солдатки засмеялись:

– А разговоров-то было!

– У, я вас! Каждую выловлю! – кричал хромой.

– Выловить-то выловишь, ну а дальше-то что? Отпустите его, пусть идет себе. Но другим передай: кто будет мешать нашему сходу, – с каждого штаны сымем. Ты понял? – сказала Катерина.

– Понял, понял я. – Хромой быстро натянул штаны и заковылял, задыхаясь, прочь.

– Дышит, как на бабе! – понеслось ему вслед.

– Бежит, как настеганный, – смеялись бабы.

– А и бедовая ж ты, Катька! Пойдем мы на тебя работать, – протянула руку Пелагея. Остальные солдатки согласно закивали.

Молотили в восемь цепов. Золотисто-сероватые снопы разостлали в посад: в два ряда, колосьями друг к другу. Катерина встала в начале, напротив статной, с высокой большой грудью Пелагеи. Продвигаясь вперед, восемь женщин одна за другой сначала ритмично били по колосьям одного ряда, а потом, возвращаясь, таким же манером обрабатывали второй ряд. После этого снопы переворачивали и снова проходили по ним тяжелыми цепами.

Работа была тяжелая, мужская. После одного такого прохода у Катерины, за несколько лет отвыкшей от тяжелой физической работы и не так давно родившей, закружилась голова. Ручка цепа в первую же минуту до крови содрала кожу на ее нежных руках, спина вспотела. Силы были на исходе, а впереди предстоял еще целый день. Но она понимала: сдаваться нельзя, все бабы смотрят на нее, оценивают, и от того, как она себя сейчас покажет, зависит многое – примут ли они ее за свою, придут ли снова помогать. Ведь деньги, которые она обещала им, были не главным. Главным было то, что она сама пришла к ним, попросила, и сама на равных с ними работает, что она такая же, как они, солдатка из простых.

Пелагея топором перерубила перевязи на снопах. Развязанные снопы снова стали молотить. Потом граблями разворачивали снопы внутренней частью наружу и снова молотили. Оставшуюся после обмолота солому ворошили граблями, поднимали и на вилах относили в сарай. Колосья, которые остались, сгребали в середину и обмолачивали цепами, выбивая из них скудное, последнее, но от этого не менее драгоценное зерно.

Как только заканчивался обмолот одного посада, бабы приносили новые снопы и начинали снова.

К вечеру Катерина не чувствовала своего тела. В чем была, она, грязная и пыльная, не поужинав, не взглянув на Сашу, легла спать. Она не заметила, как от напряжения у нее начались месячные. В одночасье пропало и молоко. Но впервые за эти несколько месяцев Катерина не просыпалась до утра и спала как убитая. Агафья, видя, как тяжело ей дается работа, сбегала в село и нашла кормилицу для Саши.

Обмолот длился еще месяц. За это время Катерина втянулась в работу: руки у нее огрубели, спину больше не ломило, как раньше. Солдатки, убедившись, что Катерина «своя», приводили новых солдаток, своих подруг, работа пошла быстрее.

В ноябре Катерина смолола зерно и выгодно продала муку армии – рассчиталась со своими работницами. На все работы теперь у нее была помощь – солдатки: они трепали лен, перевозили сено с лугов.

Вскоре пришло письмо от Николая, где он написал, что, как и ожидалось, служит на Балтийском флоте. Он не спрашивал Катерину об усадьбе и о том, как ведутся дела его, интересовался лишь ее здоровьем и маленьким Сашей.

А в начале декабря прилетела весть: Павел, которого отправили в инженерно-технический батальон 2-й армии на Восточный фронт, был убит в ноябре под Лодзью.

Татьяна Васильевна, которая и так корила себя, что не успела попрощаться с сыном, слегла. Не дожив до Рождества несколько дней, умерла.

Катерина, не дожидаясь указаний от Николая, в тот же день забрала Наташу и Никиту обратно в Берново: ближайшая родственница, старуха Юргенева в Подсосенье совсем выжила из ума, а Фриценька, целиком погрузившись в траур по Павлу, в Курово-Покровском детей видеть не желала.

От Александра писем все не было.