ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
4.08.2068
В лагере существуют две власти: официальная и неофициальная.
Официальная власть — это охранники, бригадиры, их помощники.
Неофициальная власть принадлежит разного рода группировкам.
Обе власти терпят друг друга и, более того, взаимодействуют. Здесь, в лагере, главное — порядок. И неважно, какими средствами он достигается.
У каждого штрафника есть некий статус. Мы сейчас находимся в самом низу — мы “дохлые”.
Людей здесь делят на “группы” в зависимости от преступления, ими совершенного. Есть “уголовные”, есть “военные”, есть “политические” заключенные. Надо отметить, что деление это достаточно условно.
Я еще во многом не разобрался.
Люди здесь закрытые. Разговорить кого-то сложно. Впрочем, между собой они общаются много. Но вот нас к себе не допускают. Стоит кому-то из нас приблизиться, и они сразу умолкают. Мы — “дохлые”.
Распорядок дня здесь простой. Подъем по сирене в семь утра, построение, перекличка. Потом завтрак в столовой, похожей на длинный сарай. Завтрак обильный, потому что обеда не бывает. Во время приема пищи оглашаются наряды на работу. Работы на всех не хватает. Потому очень много личного времени, которое нечем занять.
Кто-то играет в карты, в кости. Кто-то качается. Кто-то смотрит телевизор — программа здесь всего одна.
Я пишу. Как оказалось, с бумагой и письменными принадлежностями проблем здесь нет. Кроме того, в лагере есть библиотека. Книги старые, потрепанные. Множество журналов и газет. Детские комиксы. Все издания исключительно печатные — никакой электроники. Поэтому их почти никто не читает.
Вечером — ужин. Потом опять перекличка. И отбой. Спать, впрочем, насильно не заставляют. Делай что хочешь. Только вот электричество на ночь в бараках отключают.
И так день за днем. Неделя за неделей.
И уже с нетерпением ждешь боевого вылета, хотя знаешь, что треть ушедших не вернется. И ты можешь оказаться среди них…
Я хочу вырваться отсюда. Пусть ненадолго. Пусть хоть на несколько часов. Я в лагере всего трое суток, но мне уже нестерпима эта жизнь. Не могу представить, что мне придется провести здесь много лет.
Мне сейчас очень тяжело.
Меня изводят. Меня выбрали жертвой.
Малолетка по прозвищу Клоп донимает меня как может. Я мог бы свернуть ему шею, я мог бы переломать ему руки и ноги, я мог бы размозжить ему башку, но на его стороне все “уголовные”. А значит, и весь барак. И весь лагерь. Если я подниму на него руку, то моя жизнь превратится в настоящий ад.
В нашем бараке живет один “дохлый”. В отличие от нас он тут уже четыре года. Когда он только сюда попал, он был настолько уверен в своей силе, что попытался изменить существующие порядки. И надорвался, превратился в калеку — у него нет пальцев на одной руке, у него выбит глаз, изуродован рот. Он не может говорить, только что-то лепечет. И смеется. Смеется всегда, когда с ним кто-нибудь разговаривает. Он заглядывает в глаза, как побитая собака. Он словно заранее просит прощения.
Теперь его имя — Щенок.
Он — пустое место.
Я не хочу становиться таким.
Но и терпеть издевательства я долю не смогу. Сорвусь.
Я должен что-то сделать.
1
— Бригадир. — Павел, подвинув табурет, сел прямо перед экраном телевизора, загородив старшему обзор. — Надо поговорить.
Дизель вздохнул:
— Ну что тебе?
— Что мне делать?
— Ты о чем?
— О Клопе.
— У тебя с ним какие-то неприятности?
— Ты и сам все отлично знаешь, бригадир.
— Ну, знаю… — Дизель почесал лысую голову. — Но, что ты хочешь от меня?
— Совета.
Дизель хмыкнул. Заворочался в своем кресле. Сказал, глядя сквозь Павла, словно продолжая смотреть телевизор:
— Я не даю советов. Мои советы могут стать чужими действиями, а мне не нужна такая ответственность…
В бараке было тихо и пусто. На улице с утра светило яркое солнце, и почти все свободные от работы штрафники ушли загорать. Лишь несколько человек дремали на койкax, да одноглазый Щенок, бормоча, возился за туалетной ширмой — чистил стальные унитазы.
— Почему я? Что ему от меня надо?
Бригадир ответил не сразу:
— Тебе не повезло, Писатель. Крупно не повезло. Ты оказался в игре. Клоп поспорил, что превратит тебя в своего раба. Сейчас он тебя запугивает. Потом он станет тебя ломать. И в конце концов ты станешь его рабом.
Павел опустил голову, долго разглядывал побитые мыски своих ботинок. Сейчас он верил, что все так и будет.
— Я сбегу, — негромко сказал он.
— Правило номер три, — напомнил Дизель.
— Кто-нибудь сбегал отсюда, бригадир?
И вновь старший отряда выдержал долгую паузу. Он явно был недоволен, как развивается разговор. Но все же ответил:
— Далеко они не убегали. Их находили. Либо на минном поле. Либо на проволоке.
— Из лагеря я не побегу, — покачал головой Павел.
— Думаешь, ты один такой умный? Собираешься смыться во время боевой операции? Не выйдет!
— Почему?
— Потому!.. Все операции для штрафников планируются таким образом, что у нас есть лишь одна возможность выжить — идти вперед. Ты не сможешь убежать. За тобой всегда будет кто-то следить. Заградительные отряды, экстерры, спутниковые системы, боевые роботы. Ты знаешь, что за штуки цепляют нам на запястья перед тем, как бросить в бой?
— Коммуникаторы?
— Забудь о коммуникаторах и прочей дребедени! На нас надевают браслеты с ядом! Если ты откажешься выполнить приказ, если ты замешкаешься, если окажешься не там, где должен был быть, то… Сначала тебе просто будет очень больно. Если этот намек ты не поймешь и не исправишься, то впрыснутый яд тебя обездвижит. А примерно через час, если никто тебя не подберет, ты умрешь… А иногда они поступают еще хитрей и еще проще. Перед тем как бросить в бой, тебе просто делают прививку. И если ты в заданный срок не вернешься на место, то не получишь лекарство от той гадости, что плодится у тебя в крови, и загнешься… У них много способов заставить тебя делать то, что ты не хочешь делать.
— Но это невероятно! Невозможно!
— Что именно?
— Мы же люди!
— Нет, мы не люди. Мы живые трупы. Все думают, что смертная казнь давно отменена. Но на самом деле она просто отсрочена.
— Кто этим занимается?
— Чем? Наказанием? Исполнением наказаний? Те люди, что направили тебя сюда.
— Кто они?
— Мы сами.
Бригадиру надоел этот разговор. Он хотел смотреть телевизор. Там шла передача о животных. Ведущий рассказывал о собаках.
Давным-давно, в прошлой жизни, у Дизеля была собака.
Кобель.
Он нахмурился, пытаясь вспомнить, как его звали. Джек ? Джин?
Джей!
Здоровенный Лабрадор. Добрый и ласковый со своими, он свирепел, когда рядом оказывался кто-то чужой, становился неуправляемым и мог броситься даже на хозяев. Пришлось его усыпить, потому что такому псу не место среди людей.
— У тебя когда-нибудь была собака? — спросил Дизель.
— Нет. — Павел покачал головой и обернулся на телевизор. Подвинулся чуть-чуть.
Какое-то время они молча смотрели передачу.
— Собаки произошли от волков, — повторил бригадир вслед за ведущим. — Мы приручили их, чтобы использовать на охоте. У них были качества, которых не было у нас, у людей.
— К чему ты это, бригадир?
— Знаешь, какая собака самая опасная?
— Разъяренная.
— Да… — Дизель первый раз за все время разговора посмотрел Павлу в глаза. — Но я сейчас не о том… — Телевизор бригадира больше не интересовал. Его мало что могло заинтересовать по-настоящему, потому что за лагерными стенами он видел почти все. — Не бойся собаку, которая тебя облаивает. Самая опасная собака та, что бросается молча, без предупреждения. Она не будет на тебя гавкать, она не будет скакать кругами. Она просто кинется на тебя и вгрызется в глотку… Вот сюда… — поднял он руку к горлу. — Только рык… Только звериный рык… И никакого лая…
2
Товарищей Павел нашел на вытоптанной баскетбольной площадке. Потерявший бороду Маркс и сильно похудевший Грек лежали на длинной пластмассовой скамье, подставив голые животы солнцу. Рыжий, Шайтан и Гнутый делали вид, что играют. Они лениво перекидывались мячом, похожим на помятый апельсин, финтили, неспешно обводя воображаемых противников, и, прорвавшись к кольцу, останавливались, долго аккуратно целились и, лишь тщательно вымерив движение, бросали мяч. Только малорослый Шайтан играл поживее. Получив пас, он все норовил прыгнуть к' самому щиту и положить мяч в корзину сверху. Со стороны попытки эти смотрелись забавно.
— Возьмете в команду? — спросил Павел.
— А ты играть умеешь?
— Нет.
— Тогда возьмем…
Павел скинул мятое, давно не стиранное хэбэ, снял майку, сложил одежду на скамье, наказал Марксу и Греку:
— Присматривайте!
— Да у тебя там и взять-то нечего, — сказал Грек, почесывая ввалившийся живот.
— Зато что-нибудь подсунуть можно, — ответил Павел, прыгнул на площадку и перехватил летящий мяч. Сейчас ему хотелось бегать, скакать, метаться. Хотелось драться, биться. Пусть с друзьями, пускай только за мяч.
Ему необходимо было выплеснуть злость, что постоянно копилась в нем.
Иначе однажды она прорвется.
— Может сыграем двое на двое? — предложил Гнутый.
— Только при условии, что Шайтан играет не со мной, — сказал Рыжий.
— Тогда давайте играть трое на одного…
Солнце припекало.
Шел последний летний месяц, и ночи становились все холодней. Утренняя роса уже не освежала, а студила. Все чаще наползали в лагерь из леса туманы, все гуще они становились, все холодней. Серая мгла, в предрассветной тиши окружив лагерь, сразу со всех сторон, словно по команде, тихо пересекала минное поле, просачивалась через колючую проволоку, через высоковольтную сетку, взбиралась на бетонную ограду и переваливалась через обе стены — и внешнюю, и внутреннюю…
Во всем чувствовалось — скоро осень.
Потому дневное тепло становилось все желанней. И каждый погожий день штрафники стремились провести на свежем воздухе под солнечными лучами. Они забирались на накалившиеся покатые крыши бараков, они вытаскивали матрацы и одеяла, расстилали их на скамейках и прямо на земле, они мастерили подобия гамаков.
В ясный день почти весь лагерь высыпал на улицу. Загорающие люди смотрели в небо и видели там лишь облака и солнце.
А на заключенных сверху смотрели дула пулеметов…
— Пятнадцать лет! — крикнул Рыжий, получив мяч. — Они дали мне пятнадцать лет! Эти гады сделали меня стариком!
Они не стали играть друг против друга. Они продолжили играть против незримого воображаемого противника. Вчетвером. Одной командой.
— Эй, Грек, хватит тебе валяться! — крикнул Гнутый, получив пас. — Маркс, давай тоже к нам!
— Я одежду стерегу, — отозвался Грек.
— Не хочу, — угрюмо откликнулся Маркс. Последние дни у него было отвратительное настроение. Он был подавлен. Он был оскорблен. Он всегда полагал и говорил всем, что, если его однажды захотят лишить бороды, он уволится.
Но лагерный парикмахер, не обращая внимания на протесты и ругань связанного клиента, обкорнал тупыми ножницами его бороду, а потом и вовсе — начисто! — ее сбрил.
Маркс чувствовал себя вдвойне обманутым. Мало того, что его лишили обожаемой растительности, так вдобавок он и рапорт об увольнении не может подать.
— Тебе еще повезло! — Гнутый перекинул мяч Павлу. — Мне дали восемнадцать!
— Я не собираюсь здесь задерживаться! — Павел представлял, что против них играет команда недругов. Здесь и Некко, и Клоп, и…
Он обыграл Некко, сбил плечом Клопа, пробежал прямо по нему. Вырвался вперед. Под щитом уже ждал Шайтан. И Павел отдал ему пас.
— Здесь плохо! — Шайтан прыгнул. — Плохо! — Он не попал.
Но Павел был уже рядом.
— Я убегу!
Он подхватил падающий мяч, подпрыгнул высоко — словно ввинтился в воздух. И сверху — сам удивился, что так получилось, — широким движением, со всей силы — словно профессиональный игрок — загнал мяч в корзину. Случайно зацепившись пальцами за вибрирующее кольцо, повис на нем, довольно ухмыляясь.
Друзья остановились. Рыжий уважительно присвистнул. Шайтан завистливо вздохнул.
— А еще говорил, что играть не умеешь, — сказал Гнутый.
— Не умею, — честно признался Павел, покачиваясь на кольце. — Само получилось. Раньше никогда… Даже не знаю почему…
Биоактивация… Злость…
Вдруг что-то треснуло.
Павел не успел испугаться, не успел отцепиться.
Металлическое кольцо вывернулось. Лопнул деревянный щит.
И Павел рухнул в пыль, пребольно ударился копчиком о жесткую землю. На голову посыпались щепки и труха. Что-то более тяжелое стукнуло по макушке, словно клюнуло. Свалилось на плечо. Металлическое, холодное. Со стуком упало на землю.
Павел опустил глаза.
Гвоздь.
Здоровенный пятнадцатисантиметровый гвоздь почти в палец толщиной. Ржавый и немного погнутый.
Острый.
— Что тут у вас? — поднялся с лавки потревоженный Грек. — Ох ты, черт!
— Веселье кончилось, — сказал Рыжий.
— Это точно, — мрачно сказал Гнутый. — Насчет мяча и площадки я договаривался с Черным Феликсом. Думаю, он очень на нас разозлится…
Они были изгоями, их считали людьми низшего сорта. Пока никто не признал их за своих. Все называли их “дохлыми”. Даже бригадир на людях разговаривал с ними сквозь зубы. И с этим ничего нельзя было поделать. Потому что человек не может сломать систему. Он может лишь подстроиться под нее…
— Я виноват. — Павел накрыл свою находку ладонью. Шершавый металл приятно холодил пальцы. И этот холод добирался до самого сердца. — Значит, мне и разговаривать с Феликсом…
Когда Павел оторвал руку от земли, гвоздя под ней не было.
3
Барак обезлюдел. Только телевизор невнятно бормотал разными голосами. Павел, чуть прибавив громкости, присел перед ним на пол.
— Я тоже пойду к Феликсу, — сказал Гнутый, устраиваясь на шатком табурете. Рядом стояло пустое кресло, но “дохлые” не имели права в него салиться. Кресло предназначалось для настоящих людей.
— Я с вами, — сказал Рыжий, рукавом протирая заплеванный, засиженный мухами экран.
— Я тоже, — сказал Шайтан. Грек и Маркс промолчали.
Черный Феликс возглавлял “военную” группировку лагеря. Это был здоровенный негр родом, кажется, из Анголы. Его посадили за убийство трех офицеров проверяющей комиссии. Рассказывали, будто офицерам не понравилось, как Феликс после марш-броска стреляет по мишеням. Они же не догадывались, что у чернокожего капрала в жизни началась полоса неприятностей: во-первых, его бросила жена; во-вторых, у него обнаружили редкую форму какой-то специфической лихорадки, в связи с чем ему предстояло пройти курс неприятных процедур; в-третьих, кто-то из недоброжелателей разместил в Сети жутко непристойную фотографию Феликса с не менее непристойным комментарием. Фотография пользовалась большой популярностью. Собственно, из-за этого снимка жена Феликса и подала на развод. Проверяющие офицеры, как оказалось, тоже видели это фото и зачем-то сказали об этом капралу. Потому и пострадали. Феликс выгнал их на стрельбище и точными очередями из карабина “Овод” положил рядом с бронированными мишенями. Офицеров собирали по кускам. А Черного Феликса направили в Черную Зону, где доступа в Сеть нет, никогда не было и не будет…
— Он нормальный мужик, — сказал Гнутый. — Да и мы ничего страшного не сделали.
— Ага, — сказал Рыжий. — Просто сломали баскетбольный щит на его площадке. А завтра второй барак должен играть с третьим.
— Лучше не напоминай, — поморщился Гнутый.
По телевизору показывали документальный фильм об экстеррах. Ничего нового не говорили — все подобные фильмы на девяносто девять процентов повторяли друг друга.
— Пива бы сейчас, — вздохнул Рыжий, глядя, как на экране человек в герметическом комбинезоне разделывает тело инопланетной твари, попутно что-то объясняя мимо камеры.
— Хотя бы кока-колы, — сказал Гнутый.
Павел поднялся, намереваясь отправиться в туалет.
— Эй, Писатель, уж не за пивом ли ты собрался? — окликнул его Рыжий.
— Нет. — Павлу сейчас было не до шуток.
— Жаль…
Барак только выглядел пустым. Люди здесь были. Только они ничем не выдавали своего присутствия. Они спали, они притворялись, что спят, они хоронились, они играли с собой в какие-то странные игры. Здесь было очень много странных людей.
Людей ли?
В полосах падающего из потолочных окон света танцевала пыль. Павел шагал мимо рядов прячущихся в тени двухъярусных нар и старался не обращать внимания на свисающие с них ноги, черные и дурно пахнущие, на торчащие из-под одеял грязные руки. Казалось, что конечности эти мертвы и отделены от тел. Бледные, изможденные лица безучастно следили за ним — лица призраков, лица “дохлых”.
Туалет был в трех шагах, когда вдруг странный голос остановил Павла:
— Ты хочешь это прекратить? — Скособоченный, подобострастно улыбающийся рваным ртом Щенок встал на пути.
— Что?
— Клоп донимает тебя. Я все вижу. Ты хочешь отделаться от него?
Павел с трудом разбирал, о чем говорит Щенок; его голос, похожий на скуление, звучал глухо и неразборчиво.
— Ты можешь мне помочь?
— Если призрак преследует тебя, покажи ему зеркало.
— Как это понять?
— Если ты хочешь отделаться от своих страхов, напугай их.
— Я должен напутать Клопа? Но как?
— Покажи ему зеркало!
— Черт возьми! Ты можешь говорить по-человечески?! Щенок перестал улыбаться. Он пристально смотрел Павлу в глаза, и от его взгляда мурашки бегали по коже.
— Что? — не выдержал Павел. — Что ты так смотришь?
— Отомсти за меня! — отчетливо проговорил Щенок незнакомым голосом — словно другой человек говорил. — Отомсти! — Его изуродованная щека задергалась, рот перекосился, глаза заблестели копящейся влагой. Щенок, испугавшись своей слабости или застеснявшись ее, торопливо опустил голову, отступил в тень, упал ничком на чьи-то нары, уткнулся лицом в грязную подушку, заскулил.
— Как тебя зовут? — помолчав, негромко спросил Павел. — Кто ты? Откуда?
Щенок глухо прохныкал что-то невнятное.
Павел постоял рядом, испытывая двоякое чувство. С одной стороны, ему хотелось как-то поддержать зарывшегося в подушку несчастного, но, с другой стороны, опустившийся, запаршивевший, воняющий Щенок был ему неприятен.
— Держись! — Он все же пересилил себя, присел у изголовья, положил ладонь на трясущееся плечо, сжал крепко.
И только сейчас разобрал, о чем скулит Щенок.
— Я не помню, — бубнил в подушку плачущий “дохлый”. — Я ничего не помню.
4
Черный Феликс жил во втором бараке, и это было самое роскошное место в лагере. Там имелись три телевизора, музыкальная система, игровая приставка, холодильник, микроволновая печь и кондиционер. Там под потолком вились зеленые косы декоративного плюща, а в железной бочке росла развесистая пальма. Там в красном углу разместился широкий диван, обтянутый кожей, а рядом с ним стоял антикварный торшер с изумрудным абажуром, и висели на стене пейзажи — словно окна в иные миры. Откуда взялось все это бесценное барахло и почему оно находилось именно здесь, а не разошлось по всему лагерю, никто объяснить не мог. Ясно было лишь то, что все эти вещи так и останутся во втором бараке. По крайней мере до тех пор, пока там живет Черный Феликс.
Друзья, предварительно договорившись, как они будут себя вести, отправились к Феликсу за полчаса до ужина. В этом был расчет — прием пищи заключенные старались не пропускать. Потому, надеялись товарищи, разговор надолго не затянется.
Они никому не сказали ни слова. И никто ни о чем их не спросил. Только старший отряда, оторвавшись от телевизора, с любопытством посмотрел им в спины. Но едва захлопнулась дверь, он повернулся лицом к экрану и попытался обо всем забыть.
— Куда они, бригадир? — заслонил телевизор Клоп.
— Не знаю, — безразлично сказал Дизель.
— Пойду посмотрю…
До второго барака было рукой подать. Впрочем, как и до любого другого места в лагере, — здесь все было рядом, все было на виду. Ограниченная забором территория отлично просматривалась с любого места. Здесь невозможно было спрятаться — разве только в толпе людей. Но и толпиться заключенным не позволялось.
Друзья прошли мимо заросшего тиной пожарного водоема, пересекли разлинованный на квадраты плац, миновали площадку для игры в сквош. У входа во второй барак их остановили. Бугрящийся мускулами негр преградил дорогу:
— Куда?
— Мы к Феликсу, — сказал Гнутый, словно пропуск, держа на виду баскетбольный мяч.
— Все? Нельзя!
— Мы по делу.
— Двоих пропущу. Всем нельзя.
Друзья переглянулись. Дело пошло не так, как они предполагали.
— Ладно, — сказал Гнутый. — Ждите нас здесь. А мы с Писателем пойдем.
Рыжий, Грек, Шайтан и Маркс, кивнув, отошли в сторону, прислонились с четырех сторон к фонарному столбу, словно поддерживая его. Негр недовольно посмотрел на них, но ничего не сказал, посторонился:
— Проходите!
Во втором бараке жили авторитетные люди. Они ценили тишину и спокойствие.
Железная лестница вела вниз. Тринадцать широких ступеней — тринадцать шагов под землю. Павел вдруг вспомнил, как ребенком он боялся спускаться в подземные переходы. Вместе с воспоминанием вернулось и само чувство.
— Ты чего? — спросил Гнутый, заметив, что товарищ остановился.
— Все нормально… Не по себе как-то… — Павел держал руки в карманах, и пальцы его ощущали холод металла.
В левом кармане — монетка на счастье. В правом — гвоздь. На всякий случай.
— Не трусь, — сказал Гнутый. — Феликс — нормальный мужик. Из наших.
Павел боялся не Феликса. Он сам не мог понять, почему вдруг ему стало так тревожно. Неужели выплыли из небытия, из подсознания глупые детские страхи, давно пережитые и забытые?
— Я не боюсь, — сказал Павел.
В маленьком тамбуре, освещаемом гранеными колпаками светильников, их встретил невысокий азиат. По манере держаться, по одежде было ясно, что он из “дохлых”. Но во втором бараке даже “дохлые” были особенные, нагловатые и самоуверенные.
— Куда? — заслонил он дверь.
— К Феликсу. — Гнутый не остановился, не замедлил шаг. Он двигался точно к двери, надвигался прямо на азиата. И тот, мгновение помедлив, стушевался, опустил голову, открыл дверь, отступил в сторону:
— Проходите.
В бараке звучала классическая музыка.
Черный Феликс, зажмурясь, сидел в кресле-качалке на своем обычном месте возле кондиционера и курил сигару Это было ответственное занятие, не терпящее спешки, и потому он не сразу соизволил обратить внимание на приблизившихся штрафников из соседнего барака.
Пауза затягивалась. Гнутый, решив что нормы приличия выдержаны, неуверенно кашлянул.
Черный Феликс открыл глаза и выдохнул сизый клуб дыма:
— Ну?
— Мы принесли мяч, — сказал Гнутый.
Феликс шевельнул мизинцем, и откуда-то выскочивший “дохлый” забрал мяч и куда-то его утащил.
— Это все? — сверкнул белками глаз Феликс. — Могли бы передать его слуге у входа.
— Мы сломали щит на площадке, — сказал Гнутый. Феликс взял сигару в рот, надул щеки, выпустил струйки дыма из широких ноздрей. Прищурился, сказал спокойно:
— Мне уже доложили. Кто это сделал?
— Мы вместе играли, — сказал Гнутый.
— Я спрашиваю. — В голосе Феликса послышались нотки раздражения. — Кто именно это сделал. Ты? — Он ткнул сигарой в сторону Павла.
— Да, — признался Павел и выступил вперед, заслонив собой товарища — Но это была случайность.
Феликс сердито отмахнулся, не желая слушать оправдания:
— Как ты это сделал?
— Повис на кольце. И щит не выдержал.
— Ты положил мяч сверху?
— Да.
— Ты хорошо играешь?
— Нет.
— Значит, тебе просто повезло, — разочарованно проговорил Феликс.
— Да, — согласился Павел и вынул руку из правого кармана.
Черный Феликс долго и внимательно их разглядывал. Он был неподвижен, лишь угол рта подергивался, выпуская понемногу ароматный дым. Товарищи ждали Через несколько минут, по их расчетам, возвещая время ужина должна была взреветь сирена.
— Откуда вы? — спросил Черный Феликс.
— Форпост восемьсот шестьдесят три, — ответил Гнутый.
— Никогда о таком не слышал. Должно быть, из новых?
— Да. В России.
— Понятно… Вы русские?
— Он русский. — Гнутый показал на Павла.
— Мой дед учился в России, — задумчиво сказал Феликс. — Шесть лет. Он рассказывал много занятных вещей о русских… Хотелось бы кое-что проверить.
— Я не русский, — на всякий случай напомнил Гнутый.
— Значит, вы сломали щит? — Черный Феликс вспомнил о деле, нахмурился. — А завтра решающая игра.
Павел и Гнутый опустили головы.
— Инструмента и материалов у вас, конечно же нет
— Нет.
— И заплатить нечем.
— Нечем.
— А за что вас сюда отправили? — Феликс снова сменил тему. Возможно, он специально вел разговор таким образом, чтобы сбить с толку собеседников, смутить их, вытянуть из них все, что его интересовало
— За неподчинение приказу, вооруженное сопротивление, убийство офицера и сопровождающих его солдат, не вдаваясь в подробности, огласил Гнутый.
— Офицера какого звания? — Феликс, похоже, заинтересовался.
— Полковника. И его солдат из Гвардии
Черный Феликс довольно оскалился, хохотнул, словно кашлянул. Заскорузлыми пальцами затушил недокуренную сигару, покатал ее на ладони, потом отложил на маленький столик — во втором бараке не боялись воровства. Объявил:
— Щит мы починим сами. Вам это обойдется в пять пачек сигарет и в сотню паек хлеба. Срок — четыре дня. Если не успеете, долг возрастет в два раза. Все ясно?
— Ясно, — сказал Гнутый, уже прикидывая в уме, реально ли собрать наложенный штраф за четыре дня. Получалось, что проблем особенных не будет. Сигареты поштучно выдавались заключенным в столовой: две во время завтрака, одна — на ужин. Павел, Шайтан и Маркс не курили. Свои сигареты они не выкидывали, копили, словно предчувствовали, что потом этот запас пригодится. С хлебом дело обстояло несколько сложней, но и эта проблема решалась: просто им всем предстояло немного поголодать, выменивая почти всю еду на хлеб.
— Идите! — приказал Феликс. И друзья послушно ретировались.
Уже поднимаясь по лестнице, Гнутый повернулся к Павлу и сказал:
— Кажется, мы ему понравились. Павел пожал плечами:
— Возможно.
— Я же говорил, что Феликс — нормальный мужик. Из наших.
Они выбрались на поверхность. Негр, стерегущий вход в барак, покосился на них, пропустил мимо себя, не сказал ни слова. Четыре фигуры, подпирающие фонарь, повернули головы, выпрямились.
— Все нормально, — кивнул товарищам Гнутый. Павел вынул руку из левого кармана.
И в этот момент, возвещая время ужина, взвыла на весь лагерь сирена.
5
Черный Феликс собирался в столовую.
Барак уже отправился строем на ужин. Заключенным нельзя было опаздывать — на прием пищи отводились считаные минуты, и задержавшиеся не получали ничего.
Но Феликсу торопиться было не за чем. У него, как и у других авторитетных людей лагеря, в столовой имелось персональное место. Никто не имел права сесть на помеченный табурет. Никто не смел притронуться к накрытым тарелкам и мискам, отмеченным выцарапанными монограммами. Феликс мог прийти в столовую, когда ему вздумается, и он знал, что на столе в определенном месте всегда будет стоять его порция.
Черный Феликс не любил ужинать вместе со всеми. Слишком много любопытных глаз заглядывали в его тарелки. Любопытных и завистливых.
Обычно он отправлялся в столовую, когда там уже никого не оставалось.
— Привет! — Клоп, как всегда неожиданно, вынырнул откуда-то из-за спины.
— А, это ты, мелкий. — Феликс нарочито медленно выключил стереосистему, извлек музыкальный диск, убрал его в коробку, положил на стол рядом с сигарой. — Чего тебе?
— Зачем они приходили?
— Кто? — Феликс не любил нагловатого “уголовного” недоросля, нигде никогда не служившего, попавшего в этот лагерь из-за ошибки компьютерной системы и оставшегося здесь по недосмотру начальства.
— Шестеро “дохлых” из нашего барака. Двое зашли к тебе, четверо остались на улице.
— Вернули мне мяч.
— Вшестером? Они что, не могли отдать его кому-нибудь из троих холуев ?
— А это уже не твое дело! — Феликс повысил голос.
— Ладно, ладно, — усмехнулся Клоп. — Не хочешь говорить, не надо. Я просто выполняю просьбу бригадира. Он хочет быть в курсе дел.
Феликс помолчал. Сказал:
— Они сломали щит на моей площадке. Вот и все.
— Ты их оштрафовал?
— Да.
— Сигаретами и хлебом?
— Да.
— Как неоригинально, — издевательски сказал Клоп. Феликс попытался придумать какой-нибудь достойный ответ, колкий, краткий, жесткий. Но в голову ничего не пришло, и он просто отвесил подзатыльник обнаглевшему недорослю.
Клоп залился ехидным смехом. В шевельнувшихся пальцах его блеснула стальная заноза. Нет, он не угрожал. Разве мог он угрожать Черному Феликсу, предводителю всех “военных”, хозяину второго барака? Нет! Конечно же, нет!
Клоп просто показал свое жало. Без всякой задней мысли.
— Я слышал, — Феликс старался не обращать внимания на непрекращающийся злой смех, — ты решил сделать одного из них своим рабом.
— Да. — Клоп заложил руки за спину. — Я поспорил.
— Одного из тех двоих, что спустились ко мне в барак?
— Именно.
— Русского?
— Его самого.
— Почему его?
— Он мне понравился.
— Ты еще принимаешь ставки?
— А что ты хочешь поставить?
— Пять пачек сигарет и сотню паек хлеба.
— Неоригинально и неинтересно, — поморщился Клоп.
— А вдобавок… — Феликс осмотрелся. — Если я проиграю, то отдам телевизор и игровую приставку.
— О! — Клоп разом посерьезнел. — Это уже намного лучше!
— Значит, договорились?
— Договорились! — Клоп подставил ладонь для рукопожатия — Через неделю, максимум через десять дней, этот русский будет делать все, что я ему скажу.
— Посмотрим. — Феликс словно не замечал протянутой руки. — Но, сдается мне, мелкий, ты проиграешь.
— Это еще почему?
— Мой дед жил в России. И он рассказывал мне много любопытного… Ему я верю больше, чем тебе.
— Что ж… — Клоп отдернул руку, прищурился. В пальцах его опять сверкнул металл. — Поглядим…
6
После ужина, когда стало темнеть, Павел покинул свой барак.
Он вышел на улицу с конкретной целью.
Ему был нужен камень. Шероховатый, с ровной плоской поверхностью, не слишком жесткий, но и не рассыпающийся в порошок при соприкосновении с металлом.
Камней попадалось немного. А подходящих не встречалось совсем.
Павел долго бродил по территории лагеря, глядя себе под ноги, затылком чувствуя пристальные взгляды охранников.
Вечерело. Лес за забором потемнел, сделался почти черным. Сгущались серые сумерки. Все тише, все спокойней становился воздух.
Павел был один на открытом пространстве лагеря.
Изредка торопливые штрафники перебегали из барака в барак. Кто-то гремел железом спортивных тренажеров. На баскетбольной площадке стучал молоток и хрипела пила. Возле пожарного водоема горел небольшой костер, вокруг него застыли скорченные тени — заключенные жарили мясо, может крысиное, может лягушачье.
Не все еще спрятались в полуподземные убежища.
Но все же Павлу казалось, что он здесь один.
И он бродил, наслаждаясь воображаемым одиночеством, высматривая камни, наклоняясь к ним, поднимая, словно грибы собирал. Не хотелось возвращаться в душный вонючий барак, где недоносок Клоп опять, наверное, будет сморкаться в его простынь, запихивать отобранную подушку в унитаз, швыряться вонючими тряпками. А потом, вдоволь натешившись, он, как обычно, подсядет и начнет долго напористо говорить на полупонятном языке воров и бандитов, запугивая, угрожая, требуя. Будет тормошить, не давая спать. Будет грязно ругаться, оскорбляя мать, отца, всех родных и любимых. Будет держать на виду свою руку со стальной заточкой в пальцах и криво ухмыляться. А его друзья из “уголовных” будут посмеиваться одобрительно и поглядывать — ну, что ты сделаешь, “дохлый”? Чем ответишь? А молчаливый бригадир так и не оторвется от экрана телевизора, потому что не его это дело — вмешиваться в травлю новичка. Такие здесь порядки. Так здесь принято.
И друзья ничем не смогут помочь. Они постараются оттеснить Клопа, и, может быть, это у них получится. Но Клоп все равно вернется. Через минуту. Через час. Ночью или под утро. Возможно, не один.
Поэтому лучше молчать. Лучше терпеть. Стараться ни на что не обращать внимания. Вытирать сопли с грязного белья и плевки с лица. Замачивать воняющую мочой подушку, стирать ее, сушить. Сдерживать, успокаивать друзей.
Пока еще ничего страшного не произошло. Рано или поздно им это надоест. И тогда Клоп отстанет.
А если нет…
“Стань псом”, — говорил лейтенант Уотерхилл.
“…с разъяренной собакой лучше не связываться…”
“…Самая опасная собака та, что бросается молча, без предупреждения…”
“…Если ты хочешь отделаться от своих страхов, напугай их…”
Так много чужих слов…
Павел покачал головой, присел на корточки возле россыпи камней на краю залитой бетоном дорожки. Стал отбирать булыжники покрупней, осматривать их. Нашел один подходящий, отложил его в сторону. Он уже хотел было достать из кармана гвоздь, но вовремя вспомнил об охранниках, засевших на вышках. Кроме крупнокалиберных пулеметов и слезоточивых гранат, у них наверняка имелись самые современные оптические системы слежения. Ни вечерний сумрак, ни ночная тьма, ни утренний туман не мешали им видеть все, что происходит в лагере.
Только Павел подумал об этом, как на сторожевых вышках зажглись прожекторы. Толстые пучки света скрестились, словно лазерные мечи; легли на землю яркие пятна, задвигались, будто что-то отыскивая. И снова Павел вспомнил о боевых машинах марсиан из “Войны миров” Уэллса. Представилось ему, что находится он в резервации для последних людей, в концлагере для немногих выживших землян. А там, под колпаками высящихся над стенами вышек, сидят сейчас за турелями пулеметов инопланетные монстры — разумные экстерры, внешне похожие на людей.
Победители.
И развлекаются, наблюдая за проигравшими…
Одно из световых пятен скользнуло к Павлу, поймало его — он оказался в круге света, словно на маленькой арене, за пределами которой ничего не видно. Ясно лишь, что где-то там сейчас находятся зрители. Неприятное ощущение.
Из-под руки Павел глянул в сторону слепящего прожектора, ругнулся, поднялся, попытался выйти в тень. Не удалось. Луч прожектора следовал за ним.
Кто-то развлекался.
Значит, пора возвращаться на свое место.
Павел отряхнулся, подобрал камень и побрел в сторону барака. Он практически не видел, куда шагал. Шел почти наугад. Он подозревал, что управляющий прожектором охранник ждет, когда заключенный попытается ускользнуть в сумрак, попробует выпрыгнуть из луча. Замечется, заскачет, словно попавший в свет фар заяц на ночной дороге… Наверное, со стороны это будет забавно смотреться.
Павел не собирался никого забавлять.
И вдруг прожектор моргнул.
Три раза.
Павел не сразу понял, что это может означать. А когда сообразил, вздрогнул, остановился, поднял голову.
Неужели?..
Он повернулся к бьющему в лицо свету. Сказал одними губами:
— Что?
Сказал по-русски, повторил несколько раз, стараясь артикулировать как можно выразительней, чтобы тот, кто, возможно, наблюдает сейчас за его лицом, мог разобрать короткое слово.
И прожектор снова моргнул.
Два раза.
Когда-то в детстве именно так подмигивали солнечные зайчики но потолке его комнаты. Во дворе, под окнами квартиры, стояли друзья, сигналили зеркальцами, закрывая их ладонями:
“Выходи!”
Серега Попов, Вовка Украев, Василь Пак…
Их семьи были небогаты. Их родители не покупали детям мобильные телефоны и прочие удобные штуки. Но зато у них были зеркальца. И они разработали целую систему условных сигналов.
Жаль, уже не вспомнить ее.
И имена всех товарищей тоже не вспомнить…
Серега Попов, Вовка Украев, Василь, Батыр…
И Колька.
Колька Рыбкин!
Павел улыбнулся неуверенно, махнул рукой.
И луч скользнул в сторону. Медленно поползло по земле пятно света, словно приглашая следовать за ним.
— Ну что еще? — Павел разговаривал с собой. Нет! Он разговаривал со старым товарищем.
— Что там у тебя?
Луч снова весело подмигнул: “Выходи скорей! Давай к нам!”
И Павел сорвался с места.
Побежал.
Он никогда еще здесь не бегал.
И никогда еще ему не было здесь так хорошо, так радостно и легко, как сейчас.
Он мчался вслед за скользящим по земле пятном, похожим на большую блестящую монету, на огромный светящийся пятак. Он преследовал выросший солнечный зайчик — тот самый, из детства, с потолка его комнаты. Ничего не замечая, забыв обо всем, он бежал мимо утонувшего в земле барака, мимо столовой, напрямик через цветочную клумбу, где никогда не росло ничего, кроме генетически измененных клевера и гороха. Он бежал почти до самой стены, до двухметровой перекопанной полосы, ступать на которую заключенным запрещалось и возле которой остановилось световое пятно.
А потом прожектор погас. Наверху что-то лязгнуло, словно какая-то заслонка отодвигалась, и через мгновение на землю — в четырех шагах от Павла — что-то упало. Снова вспыхнул луч прожектора, уперся в белеющий на земле предмет.
Павел поднял голову.
— Что это?
Не все ли равно, что? Главное — это оттуда. С той стороны забора. Из другой, прошлой жизни.
Он подошел к лежащему на земле бесформенному предмету, наклонился, поднял его.
Камень. Завернутый в бумагу, обернутый целлофаном, стянутый кольцами резинок.
Письмо.
