ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
отправлено 3.08.2068
Здравствуй, сынок!
Мы получили твое письмо, спасибо Коле. Он обещал и дальше передавать от тебя весточки, но не очень часто. Говорит, что это рискованно для вас обоих.
У нас все хорошо, если, конечно, не считать беду, в которую ты попал. Никаких изменений вроде бы не случилось — и слава богу. Здоровье у меня, кажется, наладилось, давление больше не прыгает — помогли лекарства, купленные на твои деньги. Приходил недавно Сергей Владимирович, предлагал новую работу. Наверное, я соглашусь. Времени свободного сейчас много, Наташа самостоятельная стала, помогает мне. Так что не беспокойся, деньги у нас есть, живем сейчас хорошо.
Ты в своем письме просишь за тебя не переживать. Но как же так можно? Мы за тебя очень сильно волнуемся. Напиши подробней, как вы там живете, хорошо ли вас кормят, выпускают ли на улицу. Какие отношения с товарищами. Пиши подробно, чтобы нам не думалось всякое.
Помни, мы верим, что ты ни в чем не виноват.
Может, что-то тебе нужно? Ты сообщи, мы отправим посылку. Коля пишет, что это можно.
Большой привет тебе от девочек! Впрочем, они сейчас сами тебе напишут…
Привет, Паша!
Это я, твоя сестренка! У меня все нормально. Вчера мама купила мне новые туфли, замшевые, очень легкие и красивые. А еще я записалась в музыкальную школу, я уже два раза там была.
Ты не потерял мою монетку? Помни — она волшебная!..
Здравствуй, Паша!
Не знаю, что и написать. Надо бы писать что-то жизнерадостное, веселое. Но, ты понимаешь, особо радоваться нечему.
Самое главное — я тебя люблю.
Помнишь ли ты свое обещание? Я надеюсь, что ты скоро вернешься.
Так хочется верить в лучшее.
Ты у нас один.
Мы все тебя любим и ждем…
Твои мама, Тина, Наташа.
1
Павел лежал на кровати, повернувшись лицом к стене, отвернувшись от всего барака, от всего мира. Раз за разом перечитывал он строчки на мятой бумаге, и ему чудилось, что он слышит родные голоса.
Колючая горечь жгла горло. Хотелось плакать, но он сдерживался. Сдерживался изо всех сил.
Пятнадцать лет!
Бесконечность!
Целая жизнь…
Ната вырастет, станет взрослой, но она так и останется сестрой. А вот Тина… Тина, скорее всего, не дождется… как можно ждать пятнадцать лет?.. Она выйдет замуж, у нее будут дети. Чужие дети… Чужие люди… А мама… Мама всегда будет ждать. Но дождется ли? Пятнадцать лет — так долго…
Он снова пробежал глазами строчки короткого письма. Погладил бумагу кончиками пальцев.
— Ты чего отвернулся? — присел к нему Гнутый.
— Да так… — Павел откашлялся, надеясь, что товарищ не заметит дрожь в голосе. — Мысли всякие.
— Что читаешь?
— Нашел… В библиотеке… Между страницами книги… — Даже самому близкому другу Павел не признался бы, что этот мятый листок — письмо из дома. Он понимал, что одно-единственное неосмотрительно оброненное слово может привести к крупным неприятностям.
— И что там пишут?
— Просто обрывок текста. Ни начала, ни конца. Видимо, чей-то дневник.
Без предупреждения погас в бараке свет. Умолк перегревшийся телевизор — будто умер. И голоса заключенных сразу сделались тише, словно и они подпитывались от электрической сети.
— Отбой, — объявил Гнутый, зевнул и полез спать. Штрафники расходиться не торопились, сидели, стояли на своих местах, там, где застала их тьма, ждали, пока глаза привыкнут немного. Двигаться вслепую было рискованно, слишком тесно было в бараке, слишком много разного хлама лезло под ноги. Они продолжали свои разговоры, нисколько не смущаясь тем, что собеседника уже не видно. Кое-где вспыхивали бледные огоньки зажигалок, скользили по стенам тени, и серели на потолке вытянутые овалы окон. Павел, не раздеваясь, забрался под одеяло. Украдкой отогнул угол матраца, где прятал свои записи, сверху, аккуратно разгладив, положил письмо. Туда же, поколебавшись, убрал счастливую монетку — последнее время он редко выпускал ее из рук. Но сейчас, пока еще барак не уснул, пока звучит фоном гул голосов, он должен был сделать одну вещь.
На всякий случай…
Павел взял найденный на улице камень: плоский, шершавый, размером примерно с ладонь. Достал гвоздь, подобранный на баскетбольной площадке. Осмотрелся — глаза уже кое-что видели, тьма казалась не такой плотной. Высокие потолочные окна порой ярко вспыхивали — там наверху скользили по земле лучи прожекторов, фехтовали друг с другом словно световые клинки.
Павел сунул руки под одеяло, осторожно провел несколько раз металлом по камню, стараясь не производить лишнего шума. Потом поднес гвоздь к глазам, осмотрел его.
Ободранное железо поблескивало.
Значит, все верно. Все должно получиться.
Через какое-то время гвоздь превратится в шило.
Пусть не сразу. Пусть на это потребуются многие часы. Пусть даже на это уйдут дни.
Ведь впереди целые годы.
Целая жизнь…
Стиснув зубы, следя за движением теней, замирая, когда кто-то проходил мимо, Павел украдкой точил железо. Он и сам не мог сейчас сказать, для чего ему нужно это металлическое жало. Но почему-то он был уверен, что рано или поздно оно ему пригодится.
Все тише становилось в бараке. Заключенные разбредались по своим местам, укладывались спать. Постепенно умолкали голоса. Отовсюду слышались храп и сопение, бормотание и вздохи.
Борясь с накатывающей волнами дремотой, Павел обтачивал гвоздь.
Уже судорога сводила ободранные пальцы. Ломило плечи и шею. Каменная пыль налипала на потную зудящую кожу. Но Павел заставлял себя работать. Он до крови кусал губы, болью отгоняя сон. Он ворочался, пытаясь найти более удобное положение.
И все проговаривал, проговаривал заученные слова:
“Здравствуй, сынок. Мы получили твое письмо, спасибо Коле…”
От начала до конца.
Словно молитву.
Будто заклинание.
Он заснул под самое утро, за полтора часа до побудки. В правой руке он все еще держал камень, а в левой крепко сжимал железное жало.
Ему приснился странный сон, будто постель его превратилась в ковер-самолет. Она, разбив окно, вырвалась из душного барака и, покачиваясь, понесла его в небо. Внизу трещали пулеметы, сверкали вспышки дульного пламени, огненные трассы терялись среди звезд. Лучи прожекторов тянулись к нему, словно щупальца гигантского экстерра.
А где-то далеко впереди, указывая дорогу к дому, мчался, прыгал сквозь ночь огромный солнечный зайчик.
Вскоре треск пулеметов и людские крики остались позади.
Он влетел в кисейное облако, и стало тихо, будто в снежной норе.
Только бумага шуршала.
Это из-под матраца сыпались на бегущие макушки деревьев листы его дневника.
Он очнулся от воя сирены. Какое-то мгновение он балансировал на грани сна и яви. Ему еще чудилось, что он находится на пороге родного дома, в двух шагах от тех, кто так ему близок, но вместе с тем он уже осознавал, что сирена — это зовущий голос реального мира.
Он, не открывая глаз, попытался спрятаться от реальности под подушкой. Но не нашел ее.
“Должно быть, опять она в унитазе”, — подумал он, и эта мысль окончательно привела его в чувство.
Барак был залит электрическим светом. Снова работал оживший телевизор, орал во всю мощь что-то о цветущем здоровье и растущем благосостоянии. Переговаривались сонные голоса, глухие и бесцветные, словно зевки. Поскрипывали кровати, похрустывали суставы — штрафники поднимались с постелей, спрыгивали на пол, потягивались, разминались.
Павел приподнялся и сразу же увидел валяющуюся на полу подушку. Он наклонился к ней и только тут вспомнил об остром жале, выточенном из гвоздя. В руках его не было.
Потерял?!
Павел рывком откинул одеяло и облегченно вздохнул: острый металлический стержень лежал на измятой постели. Здесь же был и каменный обмылок.
— Доброе утро! — спрыгнул со своей койки Гнутый. Напротив болтались ноги Шайтана, кривые и волосатые. Грек Ксенакис, пыхтя, отжимался в проходе.
— Привет… — Павел накрыл рукой свой новый талисман, который он уже прозвал жалом.
— Слушай, Писатель, — зевнул Рыжий — Ты чего всю ночь сегодня ворочался? Не спалось?
— Угу… — Павел сунул руку под матрац и похолодел. Там, где вчера лежали его дневник, письмо и счастливая монетка, сегодня было пусто. Он вскочил, откинул постель, потянул на себя матрац, стаскивая его с койки.
— Ты чего это? — спросил Рыжий.
Павел не ответил. Не обращая внимания на окруживших его товарищей, он лихорадочно рылся в груде сваленного на пол тряпья, перетрясал скомканное одеяло, снова и снова заглядывал под нары.
Хотя бы письмо отыскать! И монетку! Черт с ним, с дневником!
— Что-то потерял? — с издевкой спросил ненавистный голос, и Павел, вздрогнув, остановился. Медленно повернулся, поднял глаза.
Рядом с его друзьями стоял ухмыляющийся Клоп.
— Ты?! — Павел все понял. Он сжал кулаки, выпрямился. — Ты?! — Он надвигался на малорослого Клопа, и тот попятился. — Верни, ты! Слышишь! — Павел не замечал, что кричит по-русски. — Отдай немедленно, гад! Сейчас же, ты, сволочь!..
Ничего не понимающие друзья расступились, пропуская орущего на весь барак Павла. Клоп все скалил зубы и отступал.
Увлекал за собой. Заманивал.
А потом он жестом фокусника выхватил откуда-то исписанный узнаваемым почерком лист бумаги, разорвал его на мелкие клочки и бросил их Павлу в лицо, словно праздничное конфетти:
— Это ты ищешь? Это?
И Павел сорвался. Он зарычал и бросился на Клопа, не видя ничего, кроме его ненавистной ухмыляющейся хари, желая только одного: со всей силы врезать кулаком по кривящимся губам — а потом еще раз и еще, с придыхом, с хаканьем! Превратить их в кровавое вспухшее месиво, расквасить нос, выбить зубы, сломать челюсть.
Раздавить, размазать, растоптать.
Убить…
Но Клоп был на своей территории. Он отпрыгнул в сторону. Что-то мелькнуло сбоку. Какая-то тень стремительно поднялась впереди.
— Не трогай Клопа, дохлый!
Павел не успел среагировать. Страшный удар опрокинул его, отбросил назад, на острый угол железной койки.
Уже теряя сознание, Павел изо всех сил сжал в кулаке выточенное из гвоздя жало — единственную вещь, что у него осталась.
3
Казалось, что странные голоса, густые, тягучие, доносятся из загробного мира
— Эй, Писатель, ты меня слышишь? Давай, открой глаза!
— Дышит… Черт, у него же башка пробита!
— Кость цела, не трогай Просто скальп немного сполз. Заживет.
— Эй, Писатель…
“Писатель — это я”, — пришла в гудящую голову ясная мысль. И только после этого Павел вспомнил свое настоящее имя. Вспомнил все, что произошло… когда?., секунду назад? минуту? час?..
Он попытался открыть глаза, застонал, шевельнул рукой. Голова отозвалась болью на его движение.
— Кажется, приходит в себя
— Воды дайте сюда!
— Черт, да у него же вся подушка в крови!
— Ладно, что не в дерьме…
Голоса теперь звучали нормально. Голоса товарищей.
Павел сумел открыть один глаз. Левый. Увидел лицо Гнутого
— Ну как ты? — спросил друг. Что-то в его лице было неправильно.
Опухший нос, заплывший глаз.
— Что случилось? — беззвучно шевельнул губами Павел.
— Что? — не расслышал Гнутый.
В поле зрения появилось еще одно лицо. Совсем незнакомое… Хотя… Что-то в нем было…
— Рыжий? — попытался угадать Павел.
— Узнал, — облегченно вздохнул Гнутый. — А я уж боялся, что у тебя в мозгу все перемешалось.
— Что произошло? — Павел открыл второй глаз и увидел потолок. За окнами был день.
Еще. Или уже.
— Сам-то как? — спросил Рыжий.
Павел осторожно пошевелил руками, подвигал годовой. Сказал неуверенно:
— Вроде бы нормально…
Во рту был вкус крови. Затылок ломило. В висках пульсировала боль.
— Самое главное, жив, — сказал Гнутый.
— Что с вами случилось? — Павел приподнялся. Товарищи поддержали его, помогли сесть на койке.
Они были здесь в полном составе: Гнутый, Рыжий, Маркс, Шайтан, Грек. Похоже, им всем досталось — кому-то больше, кому-то меньше. У Маркса была ободрана скула. Шайтан ощупывал припухшую челюсть. На лбу Грека красовалась багровая шишка.
— Небольшая короткая потасовка, — сказал Рыжий. — Пятеро “дохлых” против “уголовной” половины барака.
— Кажется, я пропустил самое интересное, — попытался улыбнуться Павел. Вместо улыбки получилась гримаса боли.
— Ты как раз отдыхал на чужой койке. Клоп собирался тебя попинать, но тут вступились мы.
— Спасибо, — сказал Павел.
— Не стоит благодарности, — сказал Гнутый.
— Я тут кое-что нашел у тебя в руке, — негромко сказал Шайтан. Он огляделся, нет ли поблизости кого-то из чужих, придвинулся ближе, разжал кулак. На ладони его блеснул металл.
— Опасно держать такие вещи при себе, — сказал Рыжий.
— Да, — согласился Павел и своей ладонью накрыл ладонь Шайтана. — Она у меня недавно. — Он поднял руку. Заточки под ней не оказалось.
— Как ты это сделал? — спросил, вытянув шею, удивленный Грек.
— Фокус, — сказал ему Павел.
Шайтан и Гнутый переглянулись, улыбнулись сдержанно.
— Что у тебя украл Клоп? — спросил Рыжий.
— Все мои бумаги. — Павел помрачнел. Он решил не упоминать о письме из дома, иначе пришлось бы объяснять, как оно к нему попало. — И монетку.
— Талисман? — спросил Гнутый, меняясь в лице.
— Да, — севшим голосом сказал Павел. И почувствовал такой прилив лютой, нечеловеческой злобы, что голова закружилась, в груди сделалось нестерпимо горячо, а пальцы сами сжались в кулаки, впившись ногтями в кожу ладоней.
— Это плохо, — сказал Гнутый. — Что еще?
Павел не сразу справился с собой. Какое-то время он не мог ничего сказать, только дышал тяжело и скрипел зубами.
— Что с тобой, эй? — негромко спросил Шайтан.
Павел посмотрел на него. Их взгляды пересеклись. Прищуренные глаза Шайтана были холодны, бездушны, и Павел невольно подумал, что он практически ничего не знает об этом арабе. Почему-то эта мысль успокоила его, разом отрезвила. Он опустил голову, наморщил лоб. Только сейчас заметил, что голова его перевязана; ощупал повязку, пропитанную кровью на затылке.
— Еще что-нибудь пропало? — повторил свой вопрос Гнутый. Он уже догадывался, какой будет ответ.
— Все сигареты, — ответил Павел, разглядывая испачканные кровью кончики пальцев. — И запас сухарей. Но без этого я как-нибудь обойдусь.
— Нет, — мрачно сказал Гнутый, — не обойдешься. Ты забыл про баскетбольный щит и про наш долг Черному Феликсу. Без твоих сигарет мы не сумеем расплатиться вовремя… И значит…
Они замолчали, отлично понимая, что это значит.
За те несколько дней, что они провели в Черной Зоне, они не раз слышали жуткие, тошнотворно неприятные в подробностях истории о том, что случается с нерасплатившимися должниками.
Те либо становятся рабами, либо же их убивают. Но не сразу…
За два часа до ужина Павел точно знал, что он должен сделать.
План пришел ему в голову как-то разом, во всех деталях, и теперь ему казалось, что план этот был известен ему давно. Именно об этом намекали ему бригадир Дизель и вечный раб Щенок. Именно для этого подобрал он на баскетбольной площадке гвоздь и за одну ночь превратил его в острое жало.
Павел никогда не верил в судьбу, но теперь ему стало казаться, что все его действия, все мысли и переживания были предопределены.
Потому он надеялся, что план его — единственно верный…
За два часа до ужина Павел лежал на своей койке и с нетерпением ждал сирены, возвещающей о начале…
5
В столовую большинство заключенных ходили строем. За соблюдением этого правила следили бригадиры. А за тем, насколько хорошо бригадиры справляются со своими обязанностями, следила охрана.
Дважды в день бараки пустели, и ровные шеренги людей под завывание сирен маршировали к вытянутой приземистой столовой, похожей на теплицу.
Внутри было светло и чисто. Порядок здесь поддерживали сами штрафники. Возможно, они не старались бы так, наводя чистоту, но лагерные “авторитеты” не любили питаться в грязи. Потому на небьющихся стеклах огромных, во всю стену, окон не было ни малейшего пятнышка. Деревянные столы, лавки и табуреты, выскобленные до сияния, стояли идеально ровными рядами.
Столовая была тем единственным местом, где в одно время собиралось почти все население Черной Зоны. Сквозь прозрачные стены за заключенными следили охранники с вышек. И оба эти обстоятельства были только на руку Павлу…
Он ужинал и внимательно посматривал по сторонам.
Он чувствовал себя так, словно сейчас ему предстояло выйти на сцену перед большой аудиторией.
Ему необходимо было хорошо сыграть свою роль.
Украдкой он разглядывал зрителей: Дизель, заняв свое обычное место, низко наклонившись к тарелке, торопливо поглощал кашу; немного припозднившийся Черный Феликс сидел за угловым столом, ел неторопливо — его никто ни в чем не ограничивал — ни во времени, ни в еде; рядом с Феликсом, заняв сразу два табурета, восседал говорливый толстяк Че — предводитель “политических” Как обычно, он что-то втолковывал чернокожему соседу время от времени хлопая ладонью по столу, словно расставляя акценты Брат Хью, смотрящий за первым бараком, один из главарей “уголовной” группировки, беседовал с Топором — бригадиром четвертого отряда, тоже не последним человеком в лагере. Узкоглазый Уксус — правая рука Брата Хью — почти ничего не ел, слушал своего босса, что-то порой негромко подсказывал
Весь высший свет собрался здесь сегодня.
Павел решительно отодвинул тарелку.
— Доедать не будешь? — спросил Рыжий.
— Нет.
— Я доем?
— Доедай.
Павел поднялся со скамьи.
— Ты куда это? — встревоженно спросил Гнутый.
Во время приема пищи, пока не прозвучала команда, заключенным запрещалось вставать из-за стола. Только дежурные могли свободно ходить по вместительному залу столовой. Дежурные, охранники и “авторитеты” — те, кто не признавал правил.
Дизель поднял голову, нахмурился.
— Я на минуту! — нарочито громко, чтобы услышали все, сказал Павел.
Десятки лиц повернулись к нему.
Представление началось.
Клоп сидел за соседним столом. Чтобы оказаться рядом с ним, Павлу потребовалось мгновение. Правой рукой он схватил своего мучителя за волосы на затылке и с невыразимым удовольствием ткнул его лицом в тарелку с кашей. Нажал, что было сил, удерживая на месте извивающегося, верещащего гаденыша.
Заключенные перестали жевать. Лица их вытянулись, зашелестели, зашуршали осторожные шепотки.
“…с разъяренной собакой лучше не связываться, какой бы маленькой она ни была. Ведь неизвестно, что у нее на уме…”
Павел вспомнил слова лейтенанта и усмехнулся.
Придавленный к столу Клоп размахивал руками, пытаясь зацепить, ухватить своего соперника, еще даже не понимая, не видя, кто его держит. Он бешено ругался, угрожал, дергался. Его соседи приподнялись, видимо, собираясь вмешаться, но Павел глянул в их сторону, показал им левую руку — в пальцах его блеснул металл. Переглянувшись, посмотрев на прозрачные окна, глянув на приподнявшихся Рыжего и Шайтана, на хмурых Маркса и Грека, на поджавшегося словно для прыжка Гнутого, они отодвинулись. Решили не связываться.
“…неизвестно, что у нее на уме…”
А Павел возил беспомощного Клопа мордой по столу и наслаждался этим процессом.
Медленно поднялся со своего места узкоглазый Уксус. И Павел на всю столовую прокричал заготовленные слова:
— Ставлю сотню сигарет против десяти, что этот мерзавец ничего со мной не сделает! Я никогда не буду его рабом! И если он не отстанет, я прикончу его! Клянусь!
Клоп, узнав голос, заверещал вдвойне громче.
— Сотню сигарет?! — присвистнул кто-то. — Где ты их возьмешь?
— Это мое дело!
— Ты врешь, дохлый! У тебя их нет!..
Брат Хью, явно заинтересовавшись, придержал своего помощника, что-то сказал ему на ухо. И Уксус поднял руку, прокричал:
— Принимаю!
Из своего угла поднялся Черный Феликс, зазвенел ложкой о миску, привлекая внимание, объявил:
— Ставлю на русского! Десять к одному!
И сразу загудели возбужденные голоса, заскрипела, застучала отодвигаемая мебель, потянулись вверх руки:
— Пять сигарет на русского!
— Две на Клопа!
— Пачку! Ставлю целую пачку!..
Павел понял, что добился своего — теперь они с Клопом были на равных. Теперь у него тоже были развязаны руки. Ведь сам Черный Феликс был заинтересован в его победе.
— Верни мне мои вещи, мерзавец! — Павел дернул Клопа за волосы, развернул его к себе лицом. — Слышишь, верни!
— Я убью тебя! — всклокоченный, перемазанный кашей Клоп был смешон.
— Не-ет! — Павел схватил его за горло, сжал гортань, и Клоп захрипел, пуча глаза. — Это я тебя убью! Если ты через час не вернешь мне то, что взял! Если ты не отстанешь от меня и моих друзей! То я тебя убью! Я! — Он отшвырнул слабосильного Клопа, бросил его спиной на стол. И, как ни в чем не бывало, вернулся на свое место.
— Закончить прием пищи! — дружно заорали опомнившиеся бригадиры, сердитые и недовольные, догадываясь, что сегодня настоящие хозяева лагеря устроят им разнос за беспорядок в столовой.
6
Из столовой в барак они, как обычно, возвращались строем. Павел шагал, развернув плечи, высоко подняв голову, и чувствовал на себе косые взгляды штрафников, слышал обрывки разговоров.
Они все говорили о нем…
— Зачем ты это сделал? — негромко спросил Гнутый. — Он же тебя зарежет.
— Нет, — ответил Павел. — Не посмеет.
— Думаешь, ты его напутал?
— Еще нет.
Гнутей покачал головой:
— Что ты задумал?
— Ничего особенного, — сказал Павел. — Просто собираюсь убедить Клопа, что я не шучу.
7
Павел не стал дожидаться, пока истечет час, который он дал Клопу.
Сразу после ужина в бараках наступало затишье. Вернувшиеся из столовой штрафники, забравшись на нары, лежа переваривали тяжелую лагерную пищу, не глядя, слушали телевизор, лениво беседовали.
Павел отдыхать не собирался, он даже не присел на своей незаправленной постели. Держась за железную стойку двухэтажных нар, он стоял во весь рост и кого-то высматривал.
— Ждешь? — спросил Рыжий.
— Куда он пропал, не видел?
— Шел вместе с нами в строю. Должно быть, когда все спускались в барак, он куда-то смылся.
— Я с ним еще не договорил.
— Помощь нужна?
— Сам справлюсь.
— Ну-ну… Если что, мы здесь, рядом…
Клоп появился минут через двадцать. Он рывком распахнул дверь, остановился на пороге, высматривая своего врага. А Павел уже решительно шагал ему навстречу.
Их взгляды встретились, сцепились намертво.
Они оскалились, словно два пса перед дракой. Одинаково ссутулились, подобрались.
Сейчас они были похожи друг на друга. Казалось, что они специально копируют жесты, мимику, пластику противника.
“Покажи ему зеркало!..”
В бараке разом стихли все голоса.
Вылез из своего кресла бритоголовый Дизель, выключил телевизор, повернулся лицом к сходящимся врагам.
Выглянул из туалета страшно улыбающийся Щенок, застыл, вцепившись в занавеску грязными пальцами, похожими на птичьи когти.
Спрыгнул с нар корноухий Фугас — один из дружков Клопа, но оказавшийся рядом Шайтан придержал его за локоть, ухмыльнулся хищно, показав золотой зуб, сказал на воровском жаргоне что-то быстрое, напористое прямо в лицо, добавил что-то по-арабски. И растерявшийся Фугас остановился.
“Двое разбираются, третий не мешай!”
Они сошлись на незримой границе, разделяющей барак на две неравные половины, и встали друг напротив друга. У Павла за спиной теснились обшарпанные нары “дохлых” и прочих “обиженных”. Позади Клопа стояли отдельные ухоженные койки, застеленные чистым бельем.
— Где мои вещи?!
— Я тебя прикончу! — Клоп выбросил перед собой руку, защелкал порхающим ножом-бабочкой.
Павел чуть отступил, выдерживая оптимальную дистанцию. Взмахнул рукой, перехватывая в боевое положение свою неказистую заточку:
— Посмотрим, кто кого…
— Уберите ножи! — взревел Дизель. Он отвечал за порядок в бараке. Обычно он не вмешивался в честные драки. Но убийство было ему не нужно. Тем более совершенное холодным оружием. — Уберите немедленно! — Он ухватил подлокотник кресла, дернул — в его руках оказалась полированная дубинка: ребристая, увесистая, прочная.
Клоп кинул взгляд в сторону бригадира, выругался. Он не раз видел, как бригадир орудует этой своеобразной дубинкой.
С Дизелем связываться не стоило.
— Я еще с тобой разберусь! — Клоп быстрым движением кисти сложил нож, спрятал его в ладони. И тут Павел бросился на него. Он перехватил руку с ножом, вывернул ее, ударил Клопа ногой под колено, обвил свободной рукой шею, прижал в виску холодное жало. Прошептал в самое ухо:
— Ночью! Как только ты заснешь! Я выколю тебе глаза!
Ругающийся Дизель перепрыгнул через кресло.
— Я прикончу тебя, гаденыш! — Павел подцепил кожу на остриё заточки, проколол, медленно потянул на себя. — Тебе конец! — Он отпрыгнул, в последний момент избежав удара дубинки. Повернулся лицом к бригадиру, попятился, поднял руки — в ладонях уже ничего не было:
— Все, все! Мы поговорили, я ухожу!
Поскуливающий Клоп утирал текущую по скуле кровь.
Его дружки подходили к нему, присаживались рядом, поглядывали хмуро в сторону отступающего Павла, бормотали что-то угрожающее. А Клоп даже не пытался подняться с пола. Вывихнутое плечо жгло огнем, в подбитом колене что-то щелкало и похрустывало.
— Я буду следить за тобой! — издалека крикнул Павел. — Помни! Как только ты заснешь, я тут же окажусь рядом!
