ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
25.07.2068 (запись на английском языке)
Меня зовут сержант Хэллер. Я помощник командира четвертого взвода первой десантной роты.
Но командира больше нет. Нет больше моего взвода. Мало кто из моих солдат остался жив.
И в этом виноват я.
Я не смог пойти с ними. А они не справились без меня.
Рядовой Голованов отдал мне эти записи на хранение. Это его дневник. Надеюсь, он не обидится на то, что я решил тут кое-что записать. Мне кажется, он бы это только одобрил.
Сейчас я нахожусь в госпитале Форпоста. У меня контузия, сотрясение мозга и еще пара царапин. Я хорошо себя чувствую, но доктор мне не верит. Он говорит, что продержит меня здесь еще пару дней или даже больше.
Мне здесь не скучно. Есть чем заняться. Я пишу письма родственникам погибших солдат. Это очень тяжело. Это самое тяжелое в моей профессии.
Еще я разговариваю с доктором, с сестрами и с посетителями. Иногда смотрю разные передачи. Иногда просто думаю.
А еще я решил продолжить дневник Голованова. Жаль только, что я не умею писать и читать по-русски. Но я знаю несколько русских слов: водка, Россия, мама, дурак. И еще несколько слов, кроме этих, но их здесь лучше не писать.
Вчера ко мне опять приходили из службы безопасности. Спрашивали о моих людях. Еще раз рассказывали, что произошло. Отвечали на мои вопросы.
Они убили полковника! Они убили трех “Ирокезов” и пятерых “Ирокезов” тяжело ранили.
Произошла страшная ошибка. Я в этом уверен.
Но мне говорят, что там был бунт. Мои солдаты не подчинились приказу.
Не верю, что они это сделали.
Может быть, тот полковник ударил Буасье?
Хочу поскорей выйти отсюда и как следует во всем разобраться. У меня есть связи. Может быть, я смогу чем-то помочь ребятам? Их так мало осталось. И почти все из одного отделения:
Некко (Титан), Ягич (Гнутый), Куфельд (Рыжий), Геккелъ (Маркс), Голованов (Писатель), Ксенакис (Грек), Аббас (Шайтан).
Зверь погиб — не могу в это поверить. Он был лучшим моим капралом.
Такидзе умер.
В соседней палате лежат Рем, Самогонщик и Карпов. Доктор говорит, что только Карпов вернется в строй.
Кем я теперь буду командовать?..
Заканчиваю писать. Пришел доктор, будет меня смотреть. Принес с собой хота. Кажется, они подружились Надо будет обязательно сказать об этом Гнутому. Если смогу с ним встретиться.
Где он, сейчас? Где они все?
Увижу ли я их когда-нибудь?
1
Они сдались сами, когда тот безумный бой был закончен. Они сложили оружие и легли на землю, понимая, что совершили непоправимое.
Бежать было некуда. И смысла не было — их нашли бы везде. Да и не собирались они бегать. Они верили, что трибунал вынесет справедливое решение.
Ведь не они первыми открыли огонь. Они только защищались.
Поэтому они надеялись, что наказание будет не слишком суровым.
И только пессимист Рыжий реально оценивал ситуацию:
— Убийство офицера и гвардейцев нам не простят.
2
Два дня их перевозили с места на место, словно специально выматывая.
Сначала их держали в тесном железном бункере, похожем на обычную топливную цистерну. Затем у них отобрали коммуникаторы и на грузовом геликоптере перебросили в тюремный блок какого-то Форпоста Здесь было много незнакомых людей, но никто не мог сказать ничего конкретного — похоже, эти люди сами не понимали, где находятся. Той же ночью за ними пришли, снова сковали руки за спиной, ткнули холодным стволом меж лопаток:
— Вперед!
Несколько часов они тряслись в закрытом кузове грузовика, пытаясь разговорить угрюмых конвоиров. Потом их выбросили на какой-то глухой железнодорожной станции, передали в руки новым сопровождающим. Эти оказались более словоохотливыми. Они даже угостили арестантов куревом и бутербродами в вакуумной упаковке, но рассказывать о конечной точке маршрута наотрез отказались. Впрочем, по некоторым намекам можно было понять, что направляются они в уже знакомые места.
Древний тепловоз, стуча колесами на стыках изношенных рельсов, доставил их на таежный аэродром, где на взлетной полосе дожидался своих пассажиров перегруженный самолет.
— Скоро будете на месте, — сказал один из конвоиров.
— Это должно нас обрадовать? — спросил Рыжий. — Или же наоборот?
Его вопрос остался без ответа…
Когда они приземлились, им надели на головы черные мешки и долго куда-то вели: сперва по бетону, потом по неровной мягкой земле, затем по каменным ступеням, по железному полу. Шаги звучали гулко, лязгали дверные засовы, скрипели замки. Трижды арестантов ставили к стене, заставляли поднять руки, расставить ноги и тщательно обыскивали.
Потом их разделили по двое и развели.
Первое, что увидели арестованные бойцы, когда с их голов сдернули мешки, были блестящие никелем решетки.
3
В тюрьме было чисто, как в больнице. Стены и потолок сверкали белизной. Полы мылись два раза в день. На светильниках не было ни единой пылинки.
Только вот забранные решетками камеры совсем не походили на больничные палаты. И тюремщики не носили белых халатов.
Кормили здесь неплохо, три раза в день. С заключенными обращались вежливо, почти уважительно. Случались, конечно, разные неприятные инциденты: однажды кто-то поджег в камере туалетную бумагу, подпалил матрац; другой раз беспокойный узник принялся орать благим матом посреди ночи, требуя немедленно его выпустить. С такими арестантами не церемонились, охранники врывались в камеру целой толпой, и крики избиваемого служили предостережением для остальных.
Павел и Гнутый сидели в одной камере. Соседями справа были Рыжий и Маркс. В камере слева обитали Некко и Ксенакис. Они не могли видеть друг друга — камеры были разделены глухими стенами, но, просунув руку меж прутьев решетки, вывернув плечо, можно было дотянуться до соседей — помахать им, показать неприличный жест, передать записку, обменяться рукопожатием. Главное, чтобы в этот момент рядом не оказалось охранника. Иначе рука неминуемо опухнет.
Громко разговаривать также было запрещено. Наказаний за нарушение правил существовало множество, и самым неприятным являлось помещение провинившегося в мокрый холодный карцер, где стоять можно было лишь согнувшись.
Двое суток находились здесь бойцы. И этого времени им хватило, чтобы освоиться, выучить новые правила поведения, принять их.
Десантники всегда легко ко всему приспосабливались.
— Рыжий передал, — сказал Гнутый, — что Шайтан сидит в третьей камере. С ним какой-то уголовник.
— Уж лучше бы Некко посадили с уголовником, — сказал Павел.
— Ничего, Шайтан с любым человеком может общий язык найти.
Они лежали на нарах, чуть более жестких, чем казарменные койки. Переговаривались негромко, делая большие паузы, порой круто меняя тему разговора.
— Как думаешь, сколько нам дадут?
— Не знаю. — Гнутый пожал плечами. — Надеюсь, не больше пяти лет.
— Пять лет! — Павел с тоской смотрел на старинную монетку, подаренную сестренкой. — Целых пять лет!
— Рыжий говорит, что нас вообще не отпустят.
— Ну почему они тянут? Долго нам еще здесь сидеть?
— Не все ли равно, где? Уж лучше здесь, чем в штрафных частях.
— Я обещал вернуться! Я не могу так долго ждать!
Ударилась о прутья решетки канареечно-желтая резиновая дубинка. Краснолицый охранник заглянул в камеру, процедил сквозь зубы:
— Тихо.
— Все нормально, командир, — успокоил его Гнутый. Охранник обшарил цепким взглядом тесное пространство камеры: два узких лежака, металлический унитаз в углу, умывальник, маленькую пластмассовую полку на дальней стене. Он выразительно глянул на Павла, пригрозил дубинкой. И ушел, цокая подошвами по железному полу.
А с другой стороны донесся новый звук — постукивание, позвякивание, громыхание. Это раздатчик еды катил по светлому чистому коридору свою замызганную тележку с тремя горячими бачками и горкой одноразовой посуды.
Пришло время ужина.
Значит, еще один день близился к концу.
4
Утром сразу после переклички, за полчаса до завтрака, к Павлу пришли двое в форме службы внутренней безопасности. Все тот же краснолицый охранник, помятый и невыспавшийся, разблокировал магнитным ключом замок, отпер его, нажав комбинацию кнопок, отодвинул решетку в сторону.
— Голованов?
— Это я, — Павел поднялся.
— Пройдемте с нами.
Павел помедлил, решая, стоит ли захватить с собой спрятанную под матрацем монетку. “Это тебе на счастье…”
— Быстрей! — поторопил охранник, легонько постукивая дубинкой себя по колену.
— Все будет нормально, — уверенно сказал Гнутый. — Иди.
И Павел с легким сердцем шагнул к двери.
Люди из службы внутренней безопасности сжали его с боков, крепко взяли под руки. Охранник жестко ткнул дубинкой ему в поясницу, предупредил:
— Без глупостей! — Это было лишнее. Павел отлично понимал, что сбежать отсюда невозможно, здесь все входы-выходы перекрыты. Захватить заложников, потребовать открыть все двери, освободить товарищей? Смешно!
Они вчетвером вышли в коридор. За их спинами лязгнула дверь, сухо щелкнул замок.
Павел с любопытством озирался. Он впервые покинул камеру.
Впрочем, смотреть особенно было не на что. Ровный, вытянувшийся на сотню метров коридор был пуст. С одной стороны блестели никелированные решетки камер. На противоположной стене, точно против каждой камеры, вспучились наросты электронных замков с помаргивающими глазками: зеленый — дверь заперта, красный — замок открыт, синий — камера свободна. Большинство индикаторов светилось зеленым.
— Вперед смотреть!
Коридор с обеих сторон оканчивался одинаковыми металлическими дверьми, похожими на двери какого-нибудь денежного хранилища. Какая из них вела на свободу, можно было только гадать. Павел решил, что та, откуда всегда появлялся раздатчик еды со своей тележкой.
Его вели в другую сторону. Потом отпустили.
— Стоять! К стене!
Охранник, убедившись, что узник выполнил приказ, шагнул в сторону, заглянул в сканер сетчатки, положил правую руку на обведенную кругом область сенсора, раздельно и громко сказал какую-то бессмыслицу — анализатору голосового спектра было все равно, что анализировать. Возле двери вспыхнула лампочка. И снова охранник воспользовался электронным ключом. Опять набрал на клавишной панели ряд цифр — Павел, повернув голову, успел заметить последние четыре: 3, 9, 1, 6.
Лампочка погасла. Стальная дверь дрогнула и стала подниматься. Она бесшумно уходила вверх, словно занавес, постепенно открывая сцену, актеров и декорации.
Сперва появились армейские ботинки с тупыми носами. Ботинки были начищены до блеска, шнуровка затянута по-уставному, без всяких там хитростей. Потом показался стул — выглядел он страшно неудобным, и Павел понял, что стул этот предназначается для него.
Через пару секунд открылась вся сцена.
— Вперед!
Белая, неуютная во всем комната. Камеры под потолком — большие, заметные, — наверняка для того, чтобы допрашиваемый чувствовал, что за ним следит множество глаз. Стул, одиноко стоящий посреди помещения, слишком узкий, слишком высокий, слишком шаткий. Стол, повернутый острым углом в центр комнаты. Жесткий свет, бьющий в глаза. Два неподвижных охранника в углах — глаза стеклянные, ноги расставлены, руки скрещены на груди.
Тяжелая толстая дверь пошла вниз — занавес опускался. Зрителей на этом представлении не ждали. Даже красномордый конвоир был здесь лишним. Он не переступил порог.
— Садитесь, рядовой!
— Я могу постоять, — сказал Павел. Щурясь против света, он пытался рассмотреть человека, восседающего за столом.
— Садитесь!
Один из охранников ожил, расцепил руки, хрустнул пальцами, сжав кулаки. И Павел понял намек, шагнул в центр комнаты, сел на краешек стула. Сопровождающие его люди из службы внутренней безопасности прошли к столу. Они опустились в мягкие удобные кресла, устроили руки на широких подлокотниках, закинули ногу за ногу. С любопытством уставились на него, словно только что увидели.
Павел опустил глаза.
Потом посмотрел в потолок.
Через минуту глянул на восседающих за столом людей и тут же отвел взгляд.
Хотелось кашлянуть. Хотелось что-то сделать.
Молчание затягивалось.
Молчание становилось тягостным.
Бездействие угнетало.
Павел понимал, что эти люди сейчас реализуют какой-то план. У них наверняка существуют методики ведения допросов. И в данный момент они все делают по сценарию. Играют свои роли.
Он уговаривал, убеждал себя, что не надо ничего бояться. Не надо зажиматься, теряться. Только этого от него сейчас и ждут. Они хотят заставить его играть по их правилам, в их игру. Они собираются подчинить его своей воле.
Его ломают.
Павел понимал это. Сопротивлялся.
Но все равно он чувствовал себя до жути неуютно. Хотелось, чтобы все поскорей кончилось.
Голос прозвучал неожиданно:
— Что вы можете сказать по существу дела?
И Павел обрадовался, что тишина наконец-то нарушена.
— Это ошибка! Страшная ошибка, но нашей вины нет! — выпалил он и через мгновение понял, что все же пошел на поводу у этих людей, сделал то, что они от него ждали. Он открылся им, сам сделал первый — самый главный — шаг; в первую же секунду допроса он с готовностью, с радостью, без принуждения выложил им самое важное, самое искреннее. Отмалчиваться уже не имело смысла.
— Чья это ошибка?
— Я не могу сказать. Полковника, командования. Нас посылали в пещеру, на верную смерть.
— Вы отказались выполнить приказ?
— Нет! Не совсем так! — Павел сбился, заторопился, пытаясь исправить положение. — Сначала мы не отказывались. Мы бы пошли туда. Но полковник ударил капрала Буасье, а потом выстрелил в Курта, а потом его люди сожгли…
— Вы не выполнили приказ?
Павел осекся. Посмотрел на дознавателя, попытался разглядеть его лицо, глаза. Но нестерпимо яркий свет слепил, свет прятал часть комнаты, разделял ее на две неравные половины. В одной был Павел, в другой — все остальные.
— Вы не выполнили приказ. — В голосе звучало утверждение.
Павел не нашелся, что возразить.
— Вы можете сказать, кто убил полковника Росшилда?
— Я не видел. Стреляли все.
— Вы лично стреляли в сторону полковника?
— Я стрелял по его солдатам. Я защищался. Они жгли нас из огнеметов.
— Скажите, рядовой, это была запланированная акция?
Павел дернулся, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Он хотел было гневно запротестовать, возмутиться, но вдруг подумал, что именно для этого и прозвучал провокационный вопрос. Павел опустил глаза, несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул. Покачал головой:
— Нет… — Он замолчал.
Люди за столом молчали тоже, словно ждали пояснений. И Павел, поколебавшись, все же сказал:
— Вы же наверняка видели записи. Все получилось спонтанно. Это была ошибка. Катастрофическая, фатальная ошибка.
— Вы помните, кто кричал: “Наших бьют”? — равнодушно спросил дознаватель.
— Нет, — солгал Павел.
— Это вы кричали.
— Да? — Павел изобразил удивление, пожал плечами. — Я ничего не соображал. Я был в состоянии аффекта.
— Тем не менее вы довольно метко стреляли,
— Трудно было промахнуться.
— Вы знаете, что убили троих гвардейцев?
— Лично я?
— Ваше подразделение.
— Наших погибло больше.
— Это вас не оправдывает.
— А я не оправдываюсь! Я говорю, что произошла ошибка. Да, мы виноваты. Но не по нашей вине началась эта перестрелка!
— Гвардейцы выполняли приказ полковника. Вы же отказались выполнить его распоряжение.
— Мы не отказывались!
— Да? А кто кричал, что идти в пещеру нельзя?
— Это Курт. Это его сожгли первым.
— Мы знаем. Он паниковал. Так что полковник поступил правильно, прострелив ему ногу.
— Это была не паника… Курт… — Павел замолчал, не зная, стоит ли произносить вслух то, что так и крутится на языке. — Курт, он… Он…
— Ну?
— Он мог предвидеть будущее. Наверное, это звучит глупо, я понимаю, но я говорю правду — Курт был необычным человеком. И ему верили. И Некко! Допросите Некко! Он тоже что-то чувствовал!
— Хватит мистики, рядовой.
— Но вы обязаны это знать! Вы должны понять, что так сложились обстоятельства. Произошла ошибка…
— Прекратите! — оборвал Павла резкий голос.
На несколько минут в комнате воцарилась тишина. Потом дознаватель завозился в кресле, подался вперед, навис над столом — только сейчас Павел увидел его лицо: худое, чисто выбритое, с бледной кожей.
— И еще один вопрос, — сказал дознаватель, пристально глядя Павлу в глаза, словно рассчитывая прочитать там ответ. — Скажите, рядовой, в вашем взводе ведь не любят гвардейцев?
— Это слишком сильное утверждение, — осторожно сказал Павел, не рискуя отвести взгляд.
— Оставьте дипломатию политикам, рядовой, отвечайте как есть, прямо.
— Ну… Бывают разговоры о некоторой несправедливости. О том, что элитарные части имеют лучшее вооружение и при этом почти не участвуют в боевых действиях.
— А как считаете вы сами?
— Теперь… — Павел пожал плечами. — Теперь не знаю…
— Ваши товарищи ненавидят гвардейцев, — констатировал дознаватель. — Думаю, поэтому они вели огонь на поражение.
— Это не так! — вскинулся Павел, едва не свалившись с шаткого стула. — Вы пытаетесь нас подставить! Я понял! Вы выгораживаете своих людей! Вы с ними заодно!
— На сегодня хватит, — равнодушно сказал дознаватель. И через несколько секунд стальная дверь снова поползла вверх, постепенно открывая знакомую фигуру краснолицего тюремщика.
5
Под конвоем Павел вернулся в камеру. Проходя по коридору, украдкой поглядывая по сторонам, он видел множество людей, сидящих на нарах. Он подмигнул прижавшемуся лицом к решетке Шайтану, а тот показал ему кольцо из пальцев — “все ОК!”. Замедлив шаг у соседней камеры, он незаметно помахал рукой Рыжему и Марксу. Те попытались что-то сказать, но бдительный охранник рявкнул на них, ударил приостановившегося Павла дубинкой по бедру:
— Двигай! Прямо смотреть!
Павел был рад возвращению. И когда он перешагивал через невысокий металлический порожек, у него возникло странное ощущение, будто он возвратился домой.
— Ну что? — спросил Гнутый, встречая друга.
— Все в порядке, — сказал Павел.
Они вместе посмотрели на охранника. Тот стоял у двери, глядел куда-то в сторону, вдоль коридора и явно чего-то ждал. Дверь камеры закрывать он не спешил — электронный замок на противоположной стене тревожно моргал красным огоньком.
— Тебе что, чаевые нужны? — с усмешкой спросил Гнутый.
Охранник хищно осклабился — и это была единственная его реакция.
— О чем спрашивали? — негромко поинтересовался Гнутый.
— Не специально ли мы застрелили полковника?
Гнутый фыркнул:
— И что ты сказал?
— Что это была ошибка.
Две тени легли на пол камеры. Два тихо подошедших человека встали в открытых дверях. Позади них поигрывал желтой дубинкой охранник.
— Рядовой Ягич!
— Да? — Гнутый вздрогнул — совсем чуть-чуть, но Павел заметил это и понял, что товарищу сейчас неуютно. Он напряжен. Может быть, ему даже страшно.
— Следуйте за нами.
Гнутый порывисто шагнул к выходу. Его тут же сжали с боков, подхватили под руки:
— Вперед!
— Все будет нормально, — уверенно сказал Павел в спину товарищу. — Иди.
6
В этот день допросили всех.
Каждый допрос длился минут двадцать. Одного только Некко задержали почти на полтора часа. В камеру он вернулся улыбающимся, словно в неуютной комнате за железной дверью ему рассказывали анекдоты.
— Улыбка изменника, — сказал Гнутый, когда капрал проходил мимо их камеры. Прижавшись к прутьям решетки, он крикнул: — Эй, Некко! Что ты им рассказал? Что?
Подскочивший охранник ударил Гнутого в лицо — алые крапины легли на чистый пол.
— Ах ты!.. — Гнутый всем телом кинулся на решетку. — Да я ж тебя, гнида!..
Охранник, ухмыляясь, смотрел на бесящегося заключенного. Рядом с ним, скаля зубы, стоял Некко.
