* * *
Они вылезли на потрескавшийся холодный асфальт, продуваемый со всех сторон. Берег реки начинался шагах в десяти от люка, за голыми прутьями какого-то мертвого кустарника. Даже отсюда было видно, что река наполовину обмелела, а вдоль берегов бугрится кромка странного голубого льда.
— Ой, гражданин начальник, вы бы таки сразу предупредили бедного Мойшу, что ваш предок служил Сусаниным! Вы же нас прямиком вывели в самый центр этого ледяного кибуца! Гляньте, гляньте! Ну, что я вам говорил?!
Вокруг на пределе видимости носились взад-вперед странные тени, со всех сторон выло и скрежетало, а над ближайшими домами плясали, ежесекундно изменяясь, какие-то колючие сооружения.
— Тихо вы, жертва режима, — злобно прошептал майор. — Все на землю, легли, ползком, по кустам, вдоль реки… живо!
Они вжались в асфальт. Только Вундермахер полз на коленках, придерживая шляпу. Один за другим они скатились с дороги. Жесткие прутья мешали ползти, громко трещали, но в вое и скрежете этот звук терялся. Тогда Иван не выдержал и осторожно глянул назад, за реку.
Он увидел белесое небо над летным полем, испещренное ломаными линиями, во все стороны торчали гигантские сверкающие иглы. Они закрывали все вокруг, и яркие пятна чужих глаз сверкали на их сочленениях. Глаза расплывались, становясь то ярче, то темнее, собираясь в созвездия и галактики, и Ивану казалось, что их свет проникает в душу. А внизу, далеко на аэродроме, он увидел сияющую каплю и понял, что это «Ураган». Самолет мало походил на свои фотографии, казалось, он соткан из звездного света, лившегося на него сверху. Он был там и вернулся. Он принес нам нечто важное, такое, ради чего стоило умереть. Ведь любая жизнь — ничто по сравнению с упорядоченным великолепием космоса. И тогда Иван вдруг понял, что жуткая вакханалия в небе подчинена строгим законам, каждая игла имеет смысл, каждое изменение необходимо, а сверкающие глаза — лишь вход туда, где каждый займет свое место. Не об этом ли мечтали все поколения ученых — упорядочить мир, понять его до конца, проникнуть в самый дальний его угол? Вся Вселенная открыта теперь перед тобой, Иван Быков! Все ее тайны и дороги! Но в ней нет места жизни. Жизнь — это лишь хаотичный паразит на теле холодного порядка, навсегда привязанный к телу заболевшей планеты. В космосе нет места живым. В космосе есть место только для мертвых. Это мы поняли в тот момент, когда пересекли орбиту Марса и растворились последние связи, порожденные паразитом. Нам пришлось вернуться, чтобы объяснить это вам. Теперь настал твой черед…
Грохот выстрела ударил по барабанным перепонкам. Сержант передернул затвор, и Иван увидел, как вставший на колени депутат ползет назад, к реке, в сторону «Урагана». Он размахивал руками и что-то вопил, подняв голову вверх, туда, где над ним уже нависали, переливаясь, белесые отростки.
— Там же система! Система! — кричал депутат. Его очки полетели на асфальт, и тут же серой коркой стали покрываться руки, лицо, а в следующее мгновение он уже рассыпался на серые куски.
— Бегом в реку! — заорал майор, поднимаясь на ноги и толкая к берегу всех, кто попался ему на пути.
Голубой лед проломился, и холодная стая брызг ударила Ивана в лицо.
* * *
Он выбрался из воды на излучине, один, держась за камыши и зеленые ветки ивы, еле тронутые инеем. Здесь была зелень, были цветы, а где-то даже пели птицы.
Приближалось утро, на востоке светлело небо, и Иван только сейчас вспомнил, что стоит июнь. Когда он, дрожа, прислонился к теплому трухлявому пню, невдалеке раскатисто громыхнуло, и в безоблачное небо ушли дымные следы от десятка ракет. Было четыре часа утра. Ракеты описали параболу, встретились с кристаллическим щитом, окружившим к тому времени Белогорск со всех сторон, и исчезли, не причинив никакого вреда. Иван поднялся и побрел прочь от города, спотыкаясь о корни и распугивая мелких грызунов.
На заставу он вышел спустя час. Угрюмые парни в плащах увели его в бытовку, дали горячего чая и сухую одежду. На вопросы не ответили, а когда на заставу вылетел военный «уазик», быстро посадили на заднее сиденье, дали в дорогу сухой паек и отправили в расположение своей части.
Едва впереди показались железные ворота с красными звездами, из леса на дорогу вышел человек и остановил машину. Иван с трудом узнал майора.
— Не надо туда, — сказал тот хмуро.
Водитель что-то лениво объяснял о приказах и субординации, но майор, не слушая его, открыл заднюю дверцу и вытащил Ивана. «Уазик» уехал к открывающимся воротам.
— Как наши? Все выбрались? — спросил Иван.
Майор что-то буркнул и, махнув рукой, мол, следуй за мной, убрел обратно в лес.
Они долго шли по затхлым логам, и Иван почуял неладное, увидев, что чем дальше, тем больше инея на стволах и мертвой растительности под ногами. Наконец майор вскарабкался на очередной пригорок и сказал:
— Смотри.
Они обошли воинскую часть со стороны, и теперь она лежала внизу, в долине, как на ладони. Ровные ряды одноэтажных бараков, офицерских домов, пулеметных вышек. На площади для построений было много людей, стояла техника и вытянулись по периметру ряды солдат. И Иван не особо удивился, когда увидел, что напротив выстроившихся частей мерно и спокойно клубится, завиваясь в спирали, серая пыль. Она то собиралась, обретая форму стоящего человека, то снова рассыпалась в труху.
Майор надел очки. Иван последовал его примеру. Когда тень на плацу окончательно сгустилась, он забрал у майора бинокль и пригляделся, стараясь не обращать внимания на сияющие нечеловеческие глаза. Это лицо он видел, давно, в папке с техническим описанием «Урагана», на странице с данными об исчезнувшем экипаже. Ивана вдруг затрясло, он ткнулся носом в траву.
— Смотри, — толкнул его в плечо майор. — Это только начало.
Вперед выходили какие-то генералы, в мундирах с большими звездами, неприметные личности в штатском, а потом Иван заметил стоящие в тени черные «Волги» и людей рядом. И худую сутулую фигуру Пал Палыча Смирнова, директора Центра Контроля. Его суетливого заместителя. Ученых из новосибирского ящика.
Сверкающая пыль у ворот взвилась спиральным столбом, и тогда люди один за другим стали покорно снимать защитные очки. Асфальт замело белесой метелью, и через мгновение уже ничего не было видно.
Майор тронул Ивана за плечо и пополз обратно. Больше делать здесь было нечего.
Они выбрались на дорогу за поворотом, чтобы не попасться на глаза охране, если она еще могла видеть. У дерева они нашли оставленный майором заранее мотоцикл с коляской. Майор молча вывел его на дорогу, потом не выдержал, повернулся к Ивану и сказал:
— Да! Жизнь я люблю больше.
— И куда мы теперь?
— Посмотрим.
Сзади послышались шаги, и Иван обернулся. Из-за поворота показался Пал Палыч, начальник и хороший человек. Под его ногами уже завивались серые спирали, а кожа становилась темной из-за разраставшихся пятен. Он еще был человеком, но уже переставал им быть.
— Иван! Быков! Какое счастье!.. Вселенная, целая Вселенная! И она открыта для нас! Представляешь?..
Его руки уже исчезали, втягиваясь в белесую пургу.
Иван, не целясь, разрядил дробовик. Голова Палыча лопнула, как перезревший серо-красный арбуз.
Они уехали не оглядываясь.
Через километр, на развилке, увидели сидящего на обочине Вундермахера. Тот встал, отряхиваясь.
— А я таки думал, что вы забудете про старого Моисея, — сказал он.
Майор молча кивнул ему на коляску.
Становилось теплее по мере того, как они уезжали все дальше.
Нужный самолет они нашли километров через двадцать, на сельском аэродроме, поросшем мелкой травой. Красно-белый «кукурузник», почтово-пассажирский, с полным баком и уже закрытым грузовым отсеком.
— Ну как, все погрузили? — спросил майор, оставив мотоцикл неподалеку.
— Все, — ответила Андревна. — Запасы на месяц примерно, топливо, оружие, боеприпасы. Гранат побольше, как просили. Огнемет. Все наши на борту. Ждут.
— Отлично, — сказал майор. — Тогда пора.
Прошел в кабину, кивнув своему маленькому отряду, сидящему в неудобных креслах.
— Дяденька майор, порулить дашь? — спросил пионер.
— Нет, — ответил тот и включил зажигание.
Они летели на восток, ненадолго обгоняя расползающуюся по стране белесую плесень. Садились для дозаправки исключительно на сельских аэродромах, ибо большие города покрывались космическим льдом стремительно и в первую очередь. Судя по истерическим воплям в радиоэфире, порядок успел покорить половину Европы и уже перебрался через океан. Где больше цивилизации, там всегда ценили упорядоченность.
Ханурик Василий пил не просыхая. Иван играл с Моисеем в шахматы и всегда выигрывал. Сержант с Клавой чистили оружие, а иногда — картошку.
Месяц они летели от деревни к деревне, пересекая леса и поля, Уральские горы, великие реки, тайгу, тундру. На Камчатке, недалеко от долины гейзеров и вдали от крупных человеческих поселений, майор посадил «кукурузник» на относительно ровное, заросшее высокой травой поле.
Здесь было все.
Здесь был открытый огонь в вулканах. И много воды в океане. И много спирта. Весь путь они только и делали, что собирали по деревням ящики с водкой. Не было только электричества. Зато был позаимствованный где-то на Чукотке брошенный генератор, способный работать хоть на керосине, хоть на угле. Они были уверены, что без электричества точно не останутся.
Здесь они собирались жить дальше.
Олег Овчинников
Товар месяца
— ONE!
Толпа бесновалась. Ревела. Смеялась. На то она и толпа.
Сотни голосов. И только один — знакомый. Зато и самый назойливый.
— Вставай!
Не могу.
— TWO!
— Вставай, Павел! Вставай, родной!
Алексеич. Глупый. Не могу же.
Разве ты не видел, как я качал головой?
Или собирался покачать?..
— THREE!
— Ну вставай же, Па-а-ша! Я поставил на тебя!
Он потряс бы меня за плечи, если б мог дотянуться. Хорошо, что не может. Руки у Алексеича сильные, но вообще-то короткие.
— Не на того… поставил, — пробормотал я.
Всегда мечтал сказать эту фразу. Правда, не в такой ситуации.
— FOUR!
— Ты не понял, я поставил все наши деньги: командировочные, твой аванс, все! Мы не улетим, если ты сейчас не встанешь!
Над этим уже стоило подумать. Я перекатился на спину.
Лежать на спине было еще удобнее.
— FIVE!
— Павел! Добром тебя прошу… — страшным голосом начал тренер.
Я не дослушал. Провалился куда-то.
Казалось, на целую вечность, но когда открыл глаза, рефери только-только объявил:
— SEVEN!
И потолок, кстати, уже почти не кружился.
— РЯДОВОЙ СМИРНОВ, ВСТАТЬ! СМИР-Р-РНО!
Это подействовало. Это всегда действует.
Я зацепился левой рукой за канат и сел. Потом встал.
Окружающий мир качнулся, но удержался в фокусе.
— EIGHT!
— Вот так… Умница! Молодец! Герой!
Алексеичу легко говорить. Самому небось не прилетало в морду пылесосом.
Хотя кто знает, что ему там прилетало. Вон какой. Шрамов больше, чем морщин.
— NINE!
Коротышка в белой рубашке и «бабочке» внимательно посмотрел мне в глаза, зачем-то проверил кисти рук и спросил о чем-то. Скорее всего, интересовался, готов ли я продолжить бой.
Я пожал плечами. Получилось только левым. Тогда я кивнул.
— FIGHT! — рявкнул в микрофон рефери и махнул рукой.
Крики зрителей волной пронеслись по залу от галерки к первым рядам. На гребне волны отчаянно балансировал голос Алексеича:
— Порви его, Паша!
Легко сказать.
Кореец выдвинулся из своего угла, легкий, как кошка. Пылесос, увлажнитель воздуха, ионизатор и черт-те что еще в его руке напоминал огромный стальной кулак.
Я шагнул навстречу, понятия не имея, смогу ли вообще двигать рукой. Шагнул раз, другой, третий…
Гонг.
Полминуты назад я назвал бы его спасительным. Теперь… наверное, тоже спасительным. Хоть пара минут, да мои.
Я рухнул на выдвижной стул. Тренер немедленно оказался рядом. Брызнул на лицо водой, протер полотенцем. Осторожней, чем обычно. Должно быть, видок у меня был не очень. Спросил только:
— Что ж ты, а? Паш?
— Не ожидал, — признался я. — Он такой… прыткий.
— Как сам?
— Кажется, ключица сломана.
— Эта?
Я утвердительно простонал.
— Я те дам — сломана! — беззлобно пригрозил Алексеич. — На-ка вот это в рот. Зажми зубами. И приготовься, дерну на счет «три», понял?
Он дернул на «раз». Слезы брызнули из глаз, как у клоуна.
— …! — сказал я.
— Не…, а спасибо, Василий Алексеевич! — поправил меня тренер. — Плюй.
Я выплюнул обломки карандаша в эмалированный тазик.
— На водички. Не пей, снова плюй. И плечом давай-ка подвигай. Та-ак. Та-ак. Ну, вот. А то — ключица сломана!
Когда тренер улыбался, он становился еще больше похож на потертого жизнью Шрека.
— И про дистанцию не забывай. Держи китаезу на расстоянии, — наставлял Алексеич.
— Он кореец.
— Да какая разница! Главное, близко не подпускай. Вон у тебя какие ручищи, — Алексеич вздохнул. — Тебе б еще прибор побольше.
— Нормальный у меня прибор, — обиделся я за свой «мессер».
— Нормальный. Только очень уж… миниатюрный, — тактично высказался тренер. — Ладно, давай. Не посрами Россию!
— Вообще-то Германию.
— Да какая разница!
— Космополит, — пробормотал я.
— Чего?
Повторить мне помешал гонг. Начался второй раунд.
Я присел, и двенадцатикилограммовая капля «самсунга» пронеслась над моей головой, едва царапнув лоб. Пока корейца разворачивало по инерции, я успел трижды садануть его в район подмышки ребристым торцом «мессера». Кореец в три прыжка оказался на другой стороне ринга и остановился, потирая ушибленное место, однако улыбаться так и не перестал.
Как же я ненавидел его улыбку!
Пока три — один в мою пользу. Это если по очкам.
Беда в том, что в этих боях редко доходит до подсчета очков.
Правая рука от плеча и ниже двигалась нормально, но поднять ее над головой не получалось, поэтому я перевесил ремешок «мессера» на запястье левой.
Выпускали бы его на цепочке, в который раз посетовал я, на метровой стальной неразрывной цепочке. Вот было бы пространство для маневра! Хочешь — лупи с раскрутки, хочешь — души цепью. Но Правила гласят: никаких прибамбасов сверх стандартной комплектации. Поэтому приходится довольствоваться тем, что есть: размером в 105 х 45 х 12 миллиметров, весом в 95 граммов и маленькой петелькой для запястья. Хорошо хоть прочной. Если и оторвут, то только вместе с рукой.
Кореец, похоже, решил перейти к решительным действиям. Мелкими шажками он двинулся на меня, перебрасывая ручку пылесоса из одной руки в другую и вращая его то в горизонтальной, то в вертикальной плоскости. По мере приближения ко мне скорость вращения возрастала. Кореец жонглировал пылесосом с поразительной легкостью, только улыбка на его лице, казалось, окаменела.
Мне оставалось только отпрыгивать от этой шагающей мельницы, уклоняться от ударов ее лопастей и радоваться тому, что по Правилам боец должен удерживать прибор одной рукой. Будь в свободной руке корейца телескопическая трубка пылесоса с какой-нибудь особо негуманной насадкой — и преимущество моих длинных рук сошло бы на нет.
Можно было попробовать ударить в спину или засветить промеж ног. Правила этого не запрещали. Бей куда хочешь, лишь бы прибором. Но после десяти лет, проведенных в школе бокса, некоторые табу нарушить очень сложно. Практически невозможно. Никаких ударов в затылок, по почкам или ниже пояса. И полгода занятий в секции самообороны подручными средствами под руководством Василия Алексеевича мало что изменили.
Поэтому я только отступал, уклонялся и надеялся, что всесокрушающая корейская машина рано или поздно выдохнется. Или допустит оплошность.
В начале третьей минуты второго раунда такой момент наступил.
Кореец начал уставать. Его «стальной кулак» вращался с прежней скоростью, а вот свободная рука заиграла: ушла вниз, вместо того чтобы страховать подбородок. Тут-то я и высунулся. Кореец как раз выбрасывал руку с пылесосом из-за головы. Я оказался рядом и — не ударил даже, а просто слегка приподнял «мессером» подбородок корейца. Остальное довершили он сам, инерция вращения и надежность корейской бытовой техники.
Мой противник ударил себя по гордо поднятой голове собственным пылесосом.
И тут же поплыл. Опустил руки вдоль тела, закатил глаза к потолку, но на ногах устоял. И, что самое жуткое, не перестал улыбаться.
Вот так и стой, мысленно попросил я. Не падай сразу.
Я отработал «мессером» четыре раза по корпусу, дважды несильно ткнул в челюсть, потом опомнился. Какого черта я набираю очки? Чтобы этот cleaning boy оклемался в перерыве и в третьем раунде снес мне башку своим агрегатом с двенадцатью степенями воздушной фильтрации? Чтобы моя первая «Битва» закончилась для меня в первом же бою?
Нет уж, дудки! Не для того я тринадцать часов страдал в полете от тесноты, турбулентности и невозможности закурить!
— Только не падай, — пробормотал я, снимая «мессер» с запястья и пристраивая на запрокинутый лоб корейца, прямо над переносицей.
Потом подпрыгнул и врезал по прорезиненному корпусу локтем. Со всей дури.
Кореец рухнул как подкошенный. Зрительный зал взорвался овацией. А я подобрал «мессер» и направился в свой угол, даже не взглянув на поверженного противника.
Честно говоря, меня немного подташнивало. Зато мандраж наконец отпустил. Трудно это — подготовиться к соревнованию по видеозаписям. В жизни все совсем другое. Но первый бой я отработал чисто. Удар был нанесен прибором, сам я бедолагу и пальцем не тронул, так что тут не придерешься.
— Вот это молодец! Вот это умничка! — встретил меня Алексеич.
После объявления победителя я сразу двинулся в раздевалку. Поднимался по узкому огороженному проходу, не реагируя на крики зрителей и вспышки фотокамер и стараясь не обращать внимания на приветственные хлопки по плечам. Особенно по правому.
На середине подъема меня нагнал Алексеич. Спросил бодрым голосом:
— А что, на девчонок не хочешь посмотреть?
— Я сейчас упаду, — признался я.
— А, ну как хочешь. Только учти, тебе с одной из них драться.
После этих слов я, естественно, обернулся.
На ринг уже вызвали следующую пару, крайнюю в первом туре «Битвы».
В красном углу расположилась высокая, атлетического вида блондинка в тесных шортах и исчезающе узком лифчике. Она бы, вероятно, вышла и топлес, но тогда буквы W и D пришлось бы колоть прямо на ее внушительные молочные железы. К правому предплечью блондинки было прикручено что-то вроде скворечника.
Противницей блондинки была миниатюрная… Тьфу ты! Вот ведь Алексеич! Опошлил хорошее слово… маленькая азиатка в сплошном купальнике. Кого там она представляет? Я с трудом разобрал надпись на купальнике: Transcend. И что у нее за прибор? Ну-ну! В общем, черт-те что и сбоку флешка.
Что можно сделать крошечной флешкой, пусть и террабайтной? Разве что глаз выбить, если хорошо прицелиться.
Бывают ситуации, когда компактность устройства перестает быть достоинством.
Я мысленно попрощался с китаянкой и снова уставился на буквы W и D, разделенные тонкой ниточкой. От них было трудно оторваться.
Надо бы остаться. Посмотреть бой. Изучить… тактику.
Но усталость была сильней.
В раздевалке я сразу присел на кушетку.
— Чего хочешь? — спросил Алексеич. — Водички? Поесть чего? Сигарету?
— Можно, я лягу? — попросил я.
— Ложись, конечно, ложись, — засуетился тренер. — Вот тебе полотенчико под голову. Подремли чуток. Сейчас минут пятнадцать девчонки будут драться, потом перерыв перед вторым туром. А ты подремли, подремли. Ты, кстати, не заметил, что у девчонок за приборы?
— Это у меня прибор, — уточнил я. — И у корейца был прибор. А у девчонок — устройства, гаджеты.
— Чего?
— Гад-же-ты! — по слогам произнес я.
— Сам ты гад! — обиделся Алексеич. — Ладно, спи уже.
Вообще-то тренер добрый. Кроме тех моментов, когда на него находит.
Помню, как-то после тренировки мы вдвоем отмокали в сауне. Алексеич был весел, травил анекдоты, какие-то байки из жизни, а потом вдруг ощерился. Вот тебе, говорит, две зубочистки и расческа. С их помощью ты за минуту должен выйти из комнаты.
А у самого в руках — шайка с кипятком.
То есть добрый-то он добрый, но дело для тренера превыше всего.
Особенно когда на это дело он поставил все бабки, полученные от наших немецких спонсоров.
Если, конечно, не врет.
Рестлерша, определил я, когда после традиционного приветствия в центре ринга блондинка, вместо того чтобы просто отойти на пару шагов, крутанула сальто назад. Технично, но без изящества. Бывшая рестлерша.
Звали ее, кстати, Кровавая Мэри. Прозвище как прозвище, ничего особенного. Я, например, значился в турнирной таблице под именем Железный Ганс. Бог знает почему. Псевдоним выбирали спонсоры.
Шесть раз участвовала в «Битве», дважды доходила до финала. Тоже ничего особенного. Этот мой кореец, как оказалось, вообще был дважды чемпион. Хорошо, что я узнал об этом только после боя.
Информацию про рост, вес и прочие параметры моей противницы я пропустил мимо ушей, зато заинтересовался, когда начали объявлять тактико-технические характеристики ее «скворечника». То есть не «скворечника», конечно, а универсального устройства для хранения информации, по совместительству — медиаплеера, роутера и чего только не, примотанного к запястью блондинки кабелем с универсальным же, надо думать, разъемом. Причем интересовали меня, естественно, не модель чипа, не емкость диска или скорость записи данных, а исключительно вес.
Пять с половиной фунтов. Сколько же это, если по-человечески? Килограмма два, не меньше. А то и два с половиной.
Можно ли таким «скворечником» человека убить? Да запросто!
Ну вот, Павел Смирнов, ты и дорос до драки с женщиной, поздравил я себя, когда мы закружили по рингу в традиционном приветственном танце.
Двигалась партнерша быстро, легко, но чересчур увлекалась внешними эффектами. Картинные стойки, удары наотмашь из позиции боком, а то и спиной к противнику. Причем каждый выпад сопровождался громким боевым кличем. Боксерских табу Кровавая Мэри не соблюдала, и после третьей ее атаки я перестал страховать подбородок, сосредоточившись на том, что важнее. Спонсорском логотипе на моих шортах.
После первого раунда я проигрывал семь или восемь очков. Причем всухую.
— Ну ты чего? — супил брови Алексеич и обмахивал меня влажным полотенцем с таким остервенением, словно хотел надавать пощечин.
— Не могу, — признался я. — На женщину рука не поднимается.
— Ты это брось! Тут нет ни женщин, ни мужчин, только враги! Ты пока спал — знаешь, что она с той кореянкой сделала? Ее прямо с ринга на носилках увезли! Так что соберись и сделай все правильно. Понял?
Я кивнул.
— Только она не кореянка, а китаянка.
— Тьфу ты! На тебя не угодишь.
Он крикнул мне что-то еще, уже после гонга. Наверняка что-то ободряющее. Я машинально обернулся на крик, потому что не расслышал, и немедленно за это поплатился.
— Р-р-р-р-р-рха! — раздалось за спиной, и пятифунтовый «скворечник» с отвратительно острыми ребрами рубанул меня под коленку.
Я начал заваливаться на спину. Кровавая Мэри крутанулась вместе со мной и опрокинула меня на себя. Я глазом не успел моргнуть, как оказался в жестком захвате.
Мощные бедра блондинки обвились вокруг моей талии, левая рука вцепилась в волосы, а правая поднималась и опускалась, обрушивая удары «скворечника» на мой затылок и плечи. При этом моя собственная рука оказалась зажата между ее… Черт! Когда они вот так обхватывают твою руку и чуть ли не берут на излом, их уже не назовешь молочными железами.
— Эй! Убери сисяндры! — проорал я прямо в лицо блондинке.
Ответа я не расслышал, но по губам прочел интернациональное «фак ю».
Что ж, захваты, как и блоки, разрешены любые. Но не настолько же!
Кулак с зажатым в нем «мессером» застрял в горячем и влажном промежутке между буквами W и D, как в капкане. Относительную подвижность сохранил только большой палец.
В этой ситуации я сделал первое, что пришло в голову. Наугад нажал кнопку на боку корпуса. «Мессер» тихо взвыл и завибрировал. Блондинка оцепенела и захлопала своими взращенными на анаболиках ресницами. Что, нравятся ощущения? Как бы то ни было, ее хватка ослабла, и мне удалось освободить руку.
Я откатился в сторону и поднялся. Кровавая Мэри зарычала, как тигрица, у которой отобрали добычу, оттолкнулась от ринга руками и приземлилась на ноги рядом со мной.
Ударила раз. Я уклонился. Ударила второй. Я отступил. Ударила третий. Я выставил локоть.
От удара «скворечник», который давно уже держался на честном слове, развалился на части.
Блондинка тупо уставилась на ссыпавшиеся к ее ногам обломки. Я тоже остановился. По Правилам боец, прибор которого в ходе боя пришел в полную негодность, должен признать свое поражение. Кровавая Мэри задумчиво потерла запястье. Я сделал глубокий выдох и мысленно скомандовал себе: «Вольно!»
В следующее мгновение я услышал свист рассекаемого воздуха, обернулся на звук — и получил удар тонким полутораметровым кабелем с универсальным разъемом. Прямо по глазному нерву! Я упал на четвереньки и заскулил. Боль была настолько невыносимой, что я почти не чувствовал, как сильные руки блондинки волокут меня куда-то и зачем-то разворачивают.
Мне понадобилось секунд десять, чтобы начать соображать. Я по-прежнему стоял на четвереньках. Левый глаз сочился слезами и ничего не видел. Зато правый, кажется, не пострадал. Им-то я и заметил, как Кровавая Мэри взбирается на канаты в углу ринга, по всей видимости готовясь завершить бой эффектным сокрушающим ударом.
Рестлерша, что с нее возьмешь.
Навряд ли я смог бы ударить женщину. Другое дело — помочь ей завершить глупость, которую она сама и начала.
Просто сместиться на шаг в сторону, а когда дама с криком «Р-р-рй-й-й-йаху-у-у-у-у-у-у!» будет пролетать мимо, немного докрутить ее, подтолкнув «мессером» между лопаток.
Казалось бы, какая разница, одно сальто или полтора? Однако вот она, разница, лежит на мягком брезенте ринга, хлопает ресницами и тщетно пытается вдохнуть.
— Только не вставай! — предупредил я. — Не доводи до греха!
Но когда рефери досчитал до десяти, Кровавая Мэри все еще пыталась вдохнуть, а аббревиатура Western Digital на ее лифчике подрагивала мелко, часто и завораживающе.
— Как глаз? — озабоченно спросил Алексеич.
— Да ничего. Проморгаюсь. Вправлять не надо! — поспешно добавил я. — Можно мне сигарету?
— Конечно, кури на здоровье, — с пониманием откликнулся тренер. — После такого грех не покурить. Классно ты ее завалил. У тебя, кстати, губа разбита.
— А-а… — Я махнул рукой. — До свадьбы заживет.
Верхнюю губу мне разбивали всегда. В каждом спарринге. Что с капой, что без капы.
— Кто там после нас? — спросил я.
— Сперва какой-то «Аппле» против какого-то «ЭнЭр», — ответил Алексеич, сверившись с турнирной таблицей. — Потом «Канон» против «Никон».
— Понятно…
По иронии судьбы во втором полуфинальном поединке сошлись два американских производителя планшетных компьютеров. А в третьем двум японским бойцам предстояло выяснить, что круче, самая продаваемая зеркалка или самая продаваемая мыльница.
Американцы уже были на ринге. «Apple» представлял здоровенный негр с похожей на микрофон прической. Боец «Хьюлет Паккарда» был светлокожим, лысым и, на мой взгляд, заранее обреченным на поражение.
— Чернокожего спортсмена можно легко отличить по надкусанному яблоку на трусах, — пробормотал я.
— Чего?
— Да так, ничего. Цитата.
— А! — одобрительно кивнул Алексеич. — Буря мглою небо кроет…
— Я пойду еще полежу, ладно? — отпросился я. — Все равно ведь iPad победит.
— Какого черта… Какого черта… Какого черта…
Когда взрослые ругаются, маленьким лучше переждать в сторонке.
Такую тактику я избрал для финального боя.
И успешно придерживался ее — секунд пятнадцать, не меньше.
Потом, когда сумоист своим необъятным пузом прижал меня к канатам, а громила-негр из-за его спины принялся отвешивать подзатыльники, я мог только повторять, как заведенный: «Какого черта…» — и тыкать наугад своим «мессером». В ответ мне прилетало то планшетом «Apple iPad Ultima», то зеркалкой «Canon EOS 850D». Причем с такой частотой, что я даже не мог закончить фразу:
— Какого черта вы на меня ополчились? Это потому, что я белый, да?!
Трижды чемпион «Битвы» и четырежды чемпион «Битвы». Не считая достижений в основных видах спорта.
И я. Мальчик для битья.
И куда, интересно, смотрят рефери? Даром что в финале их всегда два. Ждут, пока я упаду? Так я при всем желании не упаду. Даже после нокаута останусь стоять, пока этот японский турист с фотокамерой от меня не отлипнет. Покуда гонг не разлучит нас.
Так оно и случилось.
Я опустился на выдвижной стул с твердой уверенностью, что никогда больше с него не встану. Ни за какие деньги. Ни за какие титулы. Ни за что.
На этот раз Алексеич вылез на ринг без бутылки с водой и без полотенца. Не утешал, не подбадривал, не пересчитывал синяки. Просто присел передо мной на корточки, обхватил мое лицо своими короткими, но вообще-то очень сильными руками и сказал голосом злого-презлого Шрека: — Сдашься — убью.
Я не помнил, как закончил бой. Как я продержался еще три раунда.
Два рефери, три бойца, четыре раунда по пять минут — не ищите во всем этом логики. Это ведь в первую очередь шоу на радость спонсорам. Затянувшаяся на часы рекламная пауза.
Кажется, мы с негром завалили-таки сумоиста. Потом мы с сумоистом отомстили негру. Потом они оба наваляли мне. Я падал три или четыре раза — и каждый раз вставал. Вспоминал глаза недоброго Шрека — и вставал.
Я бы и мертвый, наверное, встал. Лишь бы не видеть, как Василий Алексеевич сердится.
Как любит повторять тренер, ежели человеку все правильно объяснить, он что хошь сделает. А объяснять он умеет, как никто.
Я ведь и из той сауны вышел за пятьдесят пять секунд. Со сломанной расческой и без зубочисток. Зато с ожогом второй степени.
Когда на ринг поднялся ведущий в черном смокинге, породистый, как Джеймс Бонд, я понял, почему в финале рефери работают по двое. Раньше я думал, это потому, что одному глаз не хватит за всем уследить. А теперь сообразил: не глаз — рук! Чтобы держать нас. Не давать нам упасть.
Мы выстроились в цепочку и взялись за руки: негр, рефери, я, второй рефери и японец. И мужественно продержались минуты три, пока боковые судьи подсчитывали очки и совещались.
Потом с потолка спустился микрофон и ведущий объявил, что победителем девятнадцатой «Битвы брендов» ста-а-а-ал… Железны-ы-ы-ы-ый Г-г-г-г-ганс!
Никогда прежде я не слышал, чтобы букву Г так долго тянули.
Ну вот, подумал я, значит, все-таки Железный Ганс. Повезло мужику.
И только пару секунд спустя, когда обе моих руки взлетели над головой, до меня дошло, что Железный Ганс — это я.
Я!
В горле сразу запершило. Глаза наполнились влагой, как будто по ним снова врезали кабелем с универсальным разъемом.
Секунд пять я простоял в отупении, потом бухнулся коленями в пружинящее покрытие ринга.
Меня пытались поднять, тянули в разные стороны, но я отмахивался от протянутых рук, потому что так было удобнее.
Господи, молился я, спасибо тебе за все!
За то, что производителям брендов стало мало размещения логотипов на футболках спортсменов, на корпусах болидов и бортах хоккейных коробок.
За то, что запустили «Битву брендов», в которой каждый товар может в честном бою показать, чего он на самом деле стоит.
За то, что «Siemens» выкупил свое подразделение у «BenQ» и возобновил выпуск «мессеров» под собственным логотипом.
За то, что новый «мессер» вошел в дюжину самых продаваемых товаров по итогам месяца.
За то, что не ожидавшие такого успеха немцы не успели подготовить своего бойца.
За то, что пригласили меня. Все-таки не чужие люди. Какие-никакие, а славяне. В смысле европейцы. В смысле… Ну, вы поняли.
Вот, кстати, и спонсоры набежали, машут флажками, лезут в камеры. Железный Ганс, Железный Ганс…
Какой я вам Ганс? Я Павел! Павел Смирнов.
И еще раз, Господи. Спасибо за все!
— Дайте мне телефон! — попросил я, отталкивая микрофоны. — Мне нужно позвонить. Эй, у кого-нибудь есть телефон?
— Телефон! — захихикал за спиной Алексеич, обнимая меня за плечи. — Позвонить ему! Ну ты, Паш, даешь! Глаза-то разуй… чемпион!
Я разжал ладонь и посмотрел на «мессер», с которым, кажется, успел срастись.
Серый, с прорезиненным корпусом. Противоударный, влагонепроницаемый. Хочешь об стену кидай, хочешь в луже топи. А хочешь — морды бей.
А еще — почему-то это совсем вылетело из головы — по нему можно звонить.
Мой «мессер». Мой новенький «Siemens ME-145». То есть уже не новенький. Видавший виды.
С этой минуты и до следующей «Битвы» — товар месяца.
— Эй, потише там! — крикнул я гомонящей толпе и набрал номер.
Свободное ухо я заткнул пальцем и все равно еле-еле услышал, как после семи длинных гудков в трубке раздалось знакомое: «Алло?»
— Привет, любимая, — сказал я. — Кажется, я победил.
Марина и Сергей Дяченко
Жук
— Тебя зовут Дмитрий Романов. Ты учился в сорок седьмой музыкальной школе.
В тонированной «Мазде» сидела женщина лет сорока, худая, как узник, и смотрела взглядом прокурора.
— Да, — сказал Дима, невольно отступая от кромки тротуара. — Это было давно, надо сказать, больше двадцати лет назад… А что?
Он попытался улыбнуться. Женщина помнила его в детстве. Он знал, что бывшие знакомые девочки узнают его, в то время как он их — нет.
Женщина вышла из машины, но дверцу закрывать не стала.
— Ты хорошо пел в ансамбле. — Она смотрела, будто прицениваясь.
— А вы, простите, кто? Не узнаю…
Из кармана обширной мешковатой куртки женщина вытащила пистолет. Глаза ее остекленели; Дима понял в течение секунды, что она безумна, а он — труп.
— Садись в машину, — прошелестела женщина.
Ее рот превратился в косую полоску на прямоугольном лице; растрескавшиеся губы не знали помады. Дима не двинулся с места.
— В машину!
Сумасшедшая баба ткнула его пистолетом под ребра. Ствол мог оказаться газовым, травматическим, игрушечным — но если такой штукой ткнуть в живот, устройство оружия не важно. Дима повалился на переднее сиденье «Мазды». Сзади обнаружился молчаливый квадратный мужчина.
— А…
— Заткнись!
Женщина села за руль. Ствол болтался во внутреннем кармане ее расстегнутой куртки.
— Извините, — сказал мужчина за спиной. — Нет времени вас уговаривать. Каждая секунда на счету.
Машина рванула с места.
* * *
За минуту до происшествия он заметил майского жука, ползущего по тротуару. Над липой с трансформаторным низким гулом вились тучей жучьи собратья, а этот отлетался и полз. Дима поднял его (с детства не испытывал неприязни к насекомым), посадил на палец и дождался, пока жук взобрался на самый ноготь.
Потом жук начал взлетать. Давным-давно, в детстве, Дима запускал жуков именно ради этого зрелища.
Жук начал раскачиваться. Щетки усов завибрировали; он молитвенно кланялся, выпускал и втягивал под хитин острый хвост, а может быть, яйцеклад. Он впадал в транс, он дрожал, будто мост, по которому в ногу идет рота красноармейцев. Амплитуда его колебаний становилась все большей, и наконец, раскачавшись, жук взлетел, описал крут и ушел по спирали в небо.
У Димы в этот момент было чувство, что он сам взлетает. Наблюдая за жуком, сопереживая предполетному ритму, он будто примерил крылья. И только когда жук пропал, слившись с летучей толпой, Дима понял, что стоит на земле.
Был вечер. Из тонированной «Мазды» у обочины выглянула тощая женщина:
— Тебя зовут Дмитрий Романов. Ты учился в сорок седьмой музыкальной школе.
И все случилось.
* * *
— Деньги? Что вам могло понадобиться, ведь я…
— Заткнись, — она говорила, не разжимая рта. — Нам нужно, чтобы ты пел. И еще кое-что.
— Но я не пою со школьных лет!
— Прекратите панику, — сказал мужчина за спиной. — Никто вас не тронет. Просто делайте, что говорят.
Машина углубилась в спальный район. Смеркалось с поразительной быстротой. Дима потихоньку протянул руку и нащупал в нагрудном кармане мобильный телефон.
— Перестань, — сказала женщина, не отрывая взгляд от дороги. — Тимоха, придуши его, если дернется.
Забившись в темный двор, она снова вытащила пистолет, а потом изъяла телефон у Димы и перебросила сообщнику. Будь на ее месте мужчина, сколько угодно опасный и сильный, Дима попытался бы освободиться. Но его завораживало лицо этой женщины — лицо законченной безумицы, цели которой смутны, а тормозов и рамок не существует вовсе.
Вошли в вонючий темный подъезд. В молчании поднялись на пятый этаж; Дима чувствовал, как лезет из груди сердце. Надо было вырываться раньше, не надо было садиться в машину, надо было…
Открылась дверь, без стука, без звонка — просто открылась. Парень лет восемнадцати отступил в коридор, освещенный желтоватым светом из кухни:
— Наконец-то…
— Садимся, — не здороваясь, пробормотала женщина. — Начинаем.
— А его… научить?
— В процессе.
— А если он оборвется?!
— Делай! — она рявкнула на парня, и тот отскочил. — Давай… метроном, вот что. Посадим его на метроном, так легче.
Тимоха, все еще стоявший у Димы за спиной, толкнул его в квартиру, и Дима вошел. Это была облезлая малометражная «трешка» без мебели, не то бомжатник, не то перевалочный пункт.
В пустой комнате с выломанной балконной дверью собрались пятеро: тощая женщина, Тимоха, нервный парень и еще двое, в полумраке Дима не рассмотрел их лиц. Тимоха по-прежнему держался у Димы за спиной. Женщина, не снимая куртки, прошла в центр комнаты и опустилась, скрестив ноги, на старый вытертый ковер.
— Сели все, — сказала глуховато и отрывисто. — Где метроном?
Парень торопливо поставил рядом с ней на пол старый метроном, из тех еще, что жили когда-то в Диминой музыкальной школе. Повозился с ним; началось тиканье.
Тимоха потянул Диму вниз. Дима почти упал, сел на пятки и почувствовал, как подошвы туфель врезаются в зад.
Все молчали. Только метроном цокал, покачивая стрелкой.
— Значит, так, — сказала женщина, глядя на Диму. — Ты будешь держать платформу… То есть ты просто будешь тянуть «бом» на соль малой октавы.
Она достала камертон. Ударила железной вилочкой о браслет на руке. Послушался звук, похожий на гудение жука.
— Повтори.
Дима молчал.
— Повтори! — Она вытащила пистолет, разорвав при этом карман куртки.
— Бомг — протянул Дима.
— Точнее!
— Бо-ом…
— На четыре удара метронома. Потом снова. И снова. И если ты, сволочь, собьешься, или у тебя пересохнет горло, или ты сфальшивишь — я тебя пристрелю, выбью твои мозги на ту вон стенку, ты знаешь, я сделаю.
Дима судорожно глотнул.
— Есть синхрон, — тихо сказал один из мужчин.
— Я знаю, — женщина по-прежнему в упор смотрела на Диму. Покажи, как ты будешь это делать!
Снова зазвучал камертон; Дима набрал воздуха:
— Бо-ом… Бо-ом-м-м…
— Хорошо, — голос женщины вдруг смягчился. — Хорошо, сынок, ты с нами споешь и пойдешь домой. Это же просто, ты хорошо пел в ансамбле… Начинай по сигналу.
Дима перевел дыхание. Цокал метроном.
— Давай, — одними губами сказала тощая женщина.
— Бом, — начал Дима, чувствуя себя идиотом. Голос его звучал хрипло, но навыки сохранились: слышал он хорошо и, однажды взяв ноту, не сходил с нее ни на долю тона. — Бо-ом… Бо-ом-м…
Мужчина, сидевший напротив, коротко стриженный, круглоголовый, вступил со своей партией в терцию. Как будто вокруг напряженного каната — Диминого «бом» — мелко завился ярко-синий шнурок. Так они пели вдвоем несколько тактов; Дима успел облизнуть губы, подхватывая дыхание. Женщина смотрела на него сощурившись, рука ее лежала на пистолете.
Вступил третий голос. Этот был высокий, высочайший тенор, его партия была похожа на морзянку, на длинный нервный сигнал: светящаяся желтая нитка выписывала узоры на основе каната и синего шнурка. Дима услышал мелодию — и сразу же вступил четвертый голос, шелестящий, как змеиная шкура, очень сложный ритмически, повторяющий мелодию, как изломанная тень повторяет движения танцора.
Вступил пятый: он тоже был тенью третьего, но сдвинутой по времени: то запаздывая, то вырываясь вперед, он оттенял мелодию, вступал с ней в диалог. Дима тянул свое «Бом» из последних сил: у него страшно разболелось горло. Он знал, что через несколько секунд голос откажет ему и ни пистолеты, ни гаубицы, ни атомная бомба не заставят смыкаться голосовые связки.
В этот момент женщина расслабила руку, сжимающую оружие, закатила глаза и начала свою партию.
У Димы остановилось сердце. Голос женщины был огнем, бьющимся внутри колокола, или не огнем, а птицей, или не птицей, а насекомым, звенящим о свет за мгновение до гибели. Она выписывала не мелодию даже — производную от мелодии, где были скрежет по стеклу, ангельское пение, грохот обвала, похоронный звон, патетические рыдания оркестра, крики детей в парке и визг несмазанной двери, собачий лай, и все это, объединенное высшим представлением о гармонии, соединилось, слилось с пятью голосами, образовав новое целое.
Дима только несколько секунд слышал шесть голосов сразу. Слившись, они приобрели другое качество, и звуков не стало. Бесшумно водил стрелкой метроном. Шестеро людей, сидя в облезлой комнате, раскачивали незыблемое. Как рота, идущая в ногу, раскачивает мост.
И внутренний Димин жук взлетел.
В комнате сделалось светлее. За окном взошло солнце, луч пронесся по полу из угла в угол, и солнце село. И тут же снова взошло. Пронесся луч. Установилась полутьма, гораздо более светлая, чем раньше. Облезлые обои срослись, как молодая кожа, и стали ярче. Появилась мебель. Дима сидел, по шею утопая в журнальном столике.
Обои снова потемнели и скукожились. Опять наросли. Вошел мальчик лет девяти в пионерском галстуке, остановился, глядя в окно. Справа от него разошлась стена, промелькнули розовые лоскуты, показалась и пропала голова рабочего в каске. Стена снова затянулась, и обои из полосатых сделались узорчатыми в цветочек. Мальчик уронил что-то на пол, вышел из комнаты, на ходу делаясь выше и взрослее. В этот момент женщина вскинула вверх руки, в правой зажат был пистолет; через долю секунды она резко опустила их, и все прекратилось.
Дима сидел, слепой в густейшей полутьме, чувствуя, будто горло ему залили свинцом. Моталась стрелка метронома, но звука не было. Из выломанной балконной двери тянуло сквозняком.
— Иди, — беззвучно сказала женщина с пистолетом.
Он не понял. Тогда она с трудом поднялась и, подталкивая его стволом, вывела на лестничную площадку.
— Иди!
Захлопнулась старая дверь.
* * *
Он вернулся домой за полночь. Мать встретила его упреками и причитаниями:
— Где ты был?! Почему телефон не отвечает?
— Телефон…
— Господи, что у тебя с голосом?!
— Про… простыл.
— Ты сипишь, я ничего не слышу… Где твой телефон? Украли?
Дима кивнул.
— Что с тобой? На кого ты похож? Ты что-то пил?
Он помотал головой.
— Тебе нужно горячего чаю… Фервекса или растворимого аспирина, а лучше того и другого.
Дима закивал, жестами показывая, что справится, но мама, конечно, не оставила его в покое. Она задавала вопросы, сама на них отвечая, рылась в аптечке, ругала Диму, ругала и жалела себя, приводила в пример знакомых и родственников. О том, что с ним случилось на самом деле, Дима ни слова не сказал. Да и не мог — голос пропал окончательно.
Он лег в постель, наглотавшись таблеток. Мама уснула, приняв снотворное. Ближе к трем часам ночи Дима встал, проверил, плотно ли закрыта дверь комнаты, и включил настольную лампу.
Огромная постельная тумба была заполнена бумагой — старыми фотографиями в альбомах, журналами, подшитыми квитанциями, которые следовало хранить три года. На самом дне ее, под жесткими картонными папками, лежали самые что ни на есть архивные архивы — в том числе выпускное фото сорок седьмой музыкальной школы.
Беззвучно чихая от пыли, Дима развернул тонкий планшет в пластиковом чехле. Его отроческая физиономия, заключенная в овал, помещалась в третьем ряду, справа: «Дмитрий Романов, класс фортепиано».
Он поднес фотографию к свету. Преподаватель сольфеджио был очень стар уже в те времена, и очень строг. А учительница по хору, наоборот, была добрая. Она вечно отправляла голосистого Диму на прослушивания в детские вокальные коллективы. И его даже куда-то взяли, но как раз начал ломаться голос, и карьера закончилась, не начавшись.
Он переводил взгляд с лица на лицо. Девчонки казались старше, смотрели отчужденнее; вот и она. Подпись: «Изабелла Бабушкина». Бледная, бесцветная, эта девочка была примечательна только именем. Изабелла Бабушкина.
Или все-таки не она?
Девочка на фото не была такой худой. Хотя… Столько лет прошло.
Она или не она?
Он закрыл тумбу, выключил свет и снова лег, положив фотографию у кровати. Стоило опустить веки — перед глазами появлялся жук, готовый взлететь. Каждый ус его, каждое крылышко раскачивались, меняя амплитуду, и низкое гудение сменялось щелканьем метронома.
* * *
Итак, под дулом пистолета он навестил шайку наркоманов в их притоне. Неведомо как — распыляя? — они вместе потребили неизвестный галлюциноген. Дима сорвал голос, участвуя в ритуальных камланиях, получил новый опыт и слава богу, что вообще остался жив. Телефон пропал, и шут с ним; единственное, что Диму по-настоящему тревожило, — как распорядится безумная Изабелла Бабушкина его телефонной книгой?
Там ведь был и домашний номер. Бесхитростно названный «Дом».
Он оповестил знакомых и коллег, что телефон украли. Через несколько дней восстановил свой номер. Вытащил из ящика стола старую трубку — поцарапанную, хлипкую, но рабочую; жизнь входила в колею, новых неприятностей не случалось.
И радости тоже не было.
Он тихо сидел в своем офисе, верстая брошюры и методички, и с начальством объяснялся в основном знаками, а с мамой — усталым шепотом. Иногда открывал тайную папку на домашнем компьютере и перечитывал свои стихи — пафосные, фальшивые, без единой свежей метафоры. Иногда, совсем загрустив, сочинял новые — ещё хуже.
Все равно этот позор некому было показать.
Он привык каждый день, возвращаясь с работы, покупать чекушку в универсаме на углу — вместе с яблоками, кефиром, хлебом — и потихоньку от мамы выпивать ее перед телевизором. Тогда становилось легче.
Он не был толстым, но ощущал себя поросшим тоннами душевного сала. Он не был стариком, но видел в зеркале усталое злое лицо. Он ждал, что что-то изменится в жизни, — но не менялось ничего.
Прошла неделя, другая, третья. Голос его кое-как восстановился — хотя не было надобности петь или говорить о чем-то стоящем. Связки поправились, но Дима по привычке изъяснялся знаками — безмолвный, безгласный офисный червь среди миллионов таких же.
Но по ночам ему снился взлетающий жук. Сон этот из тяжелого, почти кошмарного вырастал в грандиозное ночное представление: нагудевшись и надрожавшись крыльями, жук отталкивался от Диминого пальца и по спирали уходил в небо, светлое и по-летнему легкое, и Дима понимал, что летит вместе с ним, что у него крылья, а тяготения не существует… И он летал, как младенец, во сне и просыпался каждое утро обалдевший, минут на тридцать счастливый, и так длилось, пока однажды вечером в его квартире не прозвучал звонок.
На городской телефон обычно звонили маме; она взяла трубку и сразу после «алло» отозвалась довольно сухо:
— Дима не может говорить. У него пропал голос.
Дима замахал руками. Он ждал звонка от заказчицы и допускал, что она позвонит по городскому. Мама поджала губы; не проходило недели, чтобы она не вздохнула по случаю: «А я думала, внуков успею понянчить», но если сыну звонила женщина — мама хищно подтягивалась, как матерый волк при виде соперника.
— Алло? — хрипловато спросил Дима, завладев телефоном.
— Тебе нужна твоя трубка?
— Какая? — он не зразу узнал голос. С заказчицей они были на «вы».
— Мобильник! — рявкнула собеседница.
— Нет, — сказал Дима и разозлился, потому что голос его прозвучал испуганно. А он вовсе не считал себя трусом. — Уже не нужна!
— Да ладно, — примирительно отозвалась Изабелла Бабушкина, или кем она там была, на другом конце провода. — Скажи адрес, кину тебе в почтовый ящик.
Дима замотал головой, забыв, что собеседница его не видит:
— Не надо! — И добавил, не желая казаться напуганным: — У нас ящик без замка. Проще в урну выкинуть.
Женщина хмыкнула на том конце связи:
— Тогда как?
Дима замер. Жук внутри его дрогнул крыльями; жуку, наверное, тоже страшно в первый раз взлетать, но крылья сами принимают решение.
— На прежнем месте, — сказал Дима. — Я имею в виду, встретимся. Как тогда.
— Как тогда? — В ее голосе звучал сарказм.
— Там, у остановки сорок шестого, — он помолчал и добавил: — Изабелла.
* * *
Они еще гудели в зеленой кроне. Но короткий сезон прошел, и жизнь подходила к концу. Тише сделался гул, и асфальт под липой покрылся пятнами — многие, упав с неба, нашли свою смерть под колесами.
Дима взял на руку большого, еще сильного, но уже потерявшего небо жука. Вот он, отлетался, навсегда приземлился; навсегда?
Дима вытянул руку. Щекоча и царапая лапами, жук поднялся по его руке, по указательному пальцу до самого ногтя и там, почуяв трамплин, стал раскачиваться.
Он молился жучиным богам. Он читал, ритмично кланяясь, свою священную книгу. И вот — коричневые жесткие крылья поднялись, выпуская длинные, пепельно-прозрачные крылья для полета. Жук загудел, отрываясь от опоры, и взмыл в небо по спирали.
И Дима на секунду взлетел вместе с ним.
— Привет, — сказали у него за спиной.
Он обернулся. Изабелла Бабушкина, тощая, как узник, в джинсах и футболке, стояла перед ним с телефоном в руках.
— На. И чтобы не говорил, что тебя ограбили.
— Я не говорил, — он невольно попятился. — Спасибо… Изабелла.
— Меня зовут Ирина, — сказала она с нажимом. — Запомни.
— А, — Дима поперхнулся. — Извини… те.
— Струсил? — она прищурилась.
— Ага, — признался Дима.
— И правильно, — она помолчала. — Кофе будешь?
— Ты хорошо держишься.
Они сидели в «Шоколаднице» у окна, за которым катились машины, текли прохожие и полная женщина с плакатом на животе рекламировала парикмахерскую эконом-класса.
— Скажи честно, это… какая-то химия?
— Нет, — она вытащила пачку сигарет. — Куришь?
— Не курю.
— Это хорошо, — она щелкнула зажигалкой. — Это правильно… Ты меня прости, у меня не было выбора. Мы остались без платформы за час до синхрона… При том что — вопрос жизни и смерти… Понимаешь?
— Нет.
Официантка поставила на столик две чашки кофе и очень сложный, цветастый и навороченный десерт. Дима смотрел, как курит собеседница, и гнал от себя воспоминания: двор бывшего детского садика, где музыкальная школа снимала помещение. Стайка девочек с футлярами и папками, Иза Бабушкина с сигаретой — вместе со старшими пацанами, дымит, хохочет и слова не может сказать без забористого мата…
«Что эта девочка делает в музыкальной школе? — громко недоумевала завуч. — Вы знаете, кто ее родители?!»
— Я поменяла имя, и даже в паспорте, — она наблюдала за ним, прищурившись.
— Задразнили?
— Нет. Особая примета. Изабелла Бабушкина — такое не скоро забудешь.
— Я не забыл, — сказал Дима.
— Вот видишь. Если бы не имя — не вспомнил бы.
Он понял, что она права, и смутился:
— Мы ведь не дружили…
— Да не оправдывайся, — она курила торопливо, будто привыкла к очень маленьким перекурам, строго по часам. — Была Иза, стала Ира… А ты подумал, мы торчки?
Дима пожал плечами:
— А кто?
— Хорошо держишься, — повторила она и прищурилась. — Ты чувствуешь… как это надо делать. Да?
— Это… петь?
Она хмыкнула. Поболтала ложкой в чашке кофе.
— Я понимаю как, — признался Дима. — Я не понимаю что.
— Тем не менее, — она затянулась. — Ты сам видел.
— Я не понял, что я видел. Это было… сумасшедшее кино.
— Ладно, — она кротко вздохнула. — Если очень сильно раскачать качели — они повернутся вокруг оси, сделают «солнце». И наступит невесомость — на какой-то момент… Мне кажется, мы раскачиваем какие-то… нити. Связи.
— Зачем?!
— Ни-за-чем, — она улыбнулась краешком рта. — Просто мы часть этих связей. Мы струны.
— И кто вас назначил? — Дима снова сильно охрип.
— Никто. Мы сами… добровольно отдали под это дело свои души. Кто-то купился на исполнение желаний. Кто-то захотел исправить старую ошибку. А кто-то — я, например, — тащится от самого процесса.
— Вы что, бумагу кровью подписали? — Он с трудом ухмыльнулся.
— Нет, — она глядела с откровенной насмешкой. — Нет здесь нечистой силы — только законы природы. Беда только, что, когда открывается синхрон, отступать никуда нельзя. Надо идти на точку и работать. Иначе в команде будет труп.
Дима сильнее сжал губы. Сердце заколотилось — беспорядочно и наивно:
— Это что, медитативная практика, секта, психотренинг?
— Нет. Ты видел.
— Что я видел?
— Метод воздействия на реальность. Не на восприятие реальности, как наркотик или транс. Нет — на реальность, на мир. Мы умеем в какой-то точке изменять свойства пространства-времени.
— Зачем?!
— А тебе никогда не хотелось заглянуть за забор? Узнать, что там? Прогуляться по потолку? Полетать?
— Детский сад, — сказал он в сердцах.
— Чего ты хочешь? — Иза скомкала пустую сигаретную пачку с грозной надписью «Курение убивает».
— От тебя? Ничего.
— Чего ты хочешь в жизни? Денег, славы, секса?
— А что, твой хоровой кружок способен дать мне денег?
— Разве что на бутылку, — она улыбнулась. — Нет. За деньгами — не к нам… За исполнением желаний, вообще-то, тоже. Но исполнение желаний — это крючок, на который нас ловят.
— Кто ловит?
— В данный момент я ловлю тебя, — сказала она серьезно. — Здоровье я делала людям, это было. Ребенка хорошего — это было. А ты чего хочешь?
— Молодости, — вырвалось у Димы.
Иза подняла брови:
— Сколько тебе? Сороковник?
— Иза… то есть Ира, — он отодвинул чашку. — Я старый, слабый, бездарный человек. Это нельзя вылечить. Я подозреваю, этому даже деньги не помогут.
Она прищурилась. Теперь смотрела по-новому, без насмешки.
— Вот если бы ты могла вернуть мне молодость, — сказал Дима, — я добровольно отдал бы на это дело душу. Только без кровавых подписей, пожалуйста.
* * *
Они собрались в звукозаписывающей студии, взятой в аренду на час. Метронома не было. Аппаратуру отодвинули к стенам, устроились на полу, вплотную друг к другу.
— Три минуты до синхрона, — сказал нервный мужчина по имени Игорь.
— Отлично, — Иза преобразилась. Вместо джинсов и футболки на ней было летнее платье, короткое, с открытыми плечами. — Ты как, Вася?
Бледный парень с рукой на перевязи изобразил улыбку. В прошлый раз накануне синхрона Васю сбила машина, и потому Изе пришлось ловить человека на замену буквально на улице; впрочем, эта женщина никогда ничего не делала случайно.
— Вася садится на вторую ступень, а Славик на платформу. Работаем сегодня для Димы… вот для него. Как выйдет, наперед не знаю. Дима, готов?
Он кивнул.
За несколько дней, прошедших после встречи в кафе, его желание стало неврозом. Пусть армия, пусть дедовщина. Пусть неверные девяностые годы. Верните мне молодость, шептал Дима по ночам, неизвестно к кому обращаясь. Молодость мою, бестолково потраченную — верните…
— Тридцать секунд до синхрона, — предупредил круглоголовый Славик.
— Отлично. Начинаем по сигналу. Расслабились, продышались… Десять, девять, восемь, семь…
Дима огляделся. Теперь, когда на него не был направлен пистолет, собрание странных, разных, молчаливых людей вдруг показалось ему особенно пугающим.
— Бом, — низко, протяжно начал Вася. — Ом-м…
Славик вступил в терцию.
Через несколько тактов зазвучал Игорь — высочайшим тенором, скачущим вокруг двух первых голосов, как огненная белка. Дима услышал мелодию — и тут же вступил четвертый голос шелестом осенних листьев; и пятый.
А потом запела Иза, и в ее голосе были колокола и вопли, младенческий смех и звон бокалов, визг и ангельское пение. Кто ты такой, Дима, спрашивал ее голос, чего ты хочешь, кем ты будешь, чего ты достоин…
А потом мироздание, раскачиваясь и раскачиваясь, вдруг распалось на атомы, разложилось стеклышками в калейдоскопе, и сделалось темно.
* * *
Темнота. Неустанное движение вверх.
Свет! Разлетаются комья земли, осыпаются песчинки. Он смог, добился, прорвал оболочку, выбираясь из куколки. Он прорыл себе ход в глиноземе. Из темного подземелья он вылетает — в первый раз — под солнечные кроны дубов и берез.
Он молод, это первый солнечный день после долгих месяцев под землей. Тысячи запахов — усики-щетки дрожат, предвкушая, впитывая; девять пар дыхалец — он полон воздухом изнутри, он пахнет весной. И глаза — восемь тысяч глаз, достаточно, чтобы смотреть на солнце и зелень. Двадцать, а может быть, и сорок дней полета, любовь, страсть, лето…
И целая жизнь впереди.
Марина Ясинская
Пересечь границу
— Девушка, повторяю вам еще раз — у вас нет паспорта гражданина Российской Федерации. Без него я ничем не могу вам помочь.
Офицер регионального консульства, плотный мужчина лет сорока с редеющей шевелюрой и седеющей щетиной, говорил равнодушно и смотрел утомленно. За последние месяцы таких, как эта девчонка, он перевидал немало, и несчастные лица измученных, испуганных людей его уже не трогали.
Как только начались внутренние чистки в стране, у стен консульства образовалась огромная очередь. Она разрасталась и медленно свивалась во все новые и новые кольца вокруг здания. Люди не расходились ни днем, ни ночью. Стояли неделями.
— Послушайте, но как же так? — чуть не плача, повторяла Алекс. — Я же русская. Вот, видите, мне и бумагу прислали — я больше не американская гражданка. И мама у меня была русская…
Офицер безразлично смотрел на нее и монотонно бубнил:
— Доказательством гражданства Российской Федерации является наличие паспорта гражданина Российской Федерации. У вас его нет и не было. Но поскольку ваша мать, как вы утверждаете, гражданка России, вы имеете право подать заявление на признание гражданства. Необходимые формы можно заполнить непосредственно на сайте российского посольства. Процедура рассмотрения занимает около года.
— Я не могу ждать год. Никак не могу.
— В таком случае вы можете обратиться на гостевую визу — ее выдают за два-три месяца. Все, что необходимо, — это вызов от гражданина России.
— У меня никого нет в России. Совсем.
— Значит, я ничем не могу вам помочь, — ровно закончил офицер.
Алекс подавленно молчала. И что ей делать теперь?
Расколовшаяся Америка лишила гражданства всех тех, чья национальность казалась им подозрительной. Разумеется, русские туда попали сразу же.
Но Алекс-то ведь родилась и всю жизнь прожила в Штатах! Да, у нее была русская мама, студенткой приехавшая в Америку на заработки и, как это делали многие в то время, решившаяся остаться. После рождения Алекс ее депортировали из страны. Зато отец был американец — и неважно, что она никогда в жизни его не видела.
Да, Алекс росла в русской общине и прекрасно владела русским языком. Но ведь она закончила школу, отучилась два года в местном колледже, платила налоги и даже один раз голосовала! И никогда не задумывалась над вопросом гражданства — пока внезапно не разразилась вторая гражданская война между Севером и Югом.
Ну, разве мог кто-то предположить, что дебаты в парламенте и на общественных форумах по поводу признания однополых браков перерастут в уличные бои? Что они разрастутся и перейдут в самую настоящую войну? Что она так затянется?
Давно признавшие однополые браки Канада и Скандинавия поддержали Север; Югу помогали религиозные страны Азии и Европы. Помогали — но не просто так. Слишком часто США вмешивались во внутренние дела других государств, слишком многое приходилось терпеть от Штатов, чтобы сейчас не воспользоваться возможностью и не внести свою лепту в распад великой державы. Потому, поддерживая и Север, и Юг, «союзники» внимательно следили, чтобы ни у одной из сторон не появилось явного преимущества — чем дольше идет война, тем меньше остается от Америки. От этого выигрывают все.
Все — кроме тех, кто не являлся американцем хотя бы в третьем поколении. Именно они, американцы первого и второго поколения, проснувшись однажды утром, обнаружили, что их стали считать угрозой для внутренней безопасности государства.
Вот и Алекс на двадцатом году жизни в одночасье признали русской и дали три месяца на выезд из страны, пригрозив, что в случае отказа ее ждут изоляционные лагеря. И она пришла в российское консульство — куда же еще податься девушке с именем Александра Вареева? Да только здесь ей, кажется, помогать не собирались.
— Но вот же, мне прислали бумажку, — снова попыталась убедить офицера Алекс.
— Эх, девочка, — вдруг криво усмехнулся он. Так усмехаются бородатым шуткам. — Это ты для американцев стала русской. А для нас ты — американка.
— Послушайте, — Алекс крепко схватила его за руку ледяными ладонями, — если я не уеду через два месяца, меня отправят в изоляционный лагерь. Вы же знаете, что там творится! Да я… я… куда угодно, только не в лагерь!
Слухи о лагерях ходили самые разные, один другого невероятнее. Но даже если люди и преувеличивали, дыма без огня не бывает. Да и призрак Абу-Грейб до сих пор заставлял дрожать от ужаса, хотя прошло с той поры уже без малого полвека. В любом случае лагерь для лиц, которых считают политически неблагонадежными, не окажется курортом.
Алекс покосилась на визитки, аккуратной стопкой лежащие на краю стола, — прищурилась, стараясь прочитать имя офицера. Потом снова взглянула на него — с отчаянной мольбой и надеждой:
— Владислав Николаевич, помогите мне! Ну, пожалуйста! Я очень вас прошу!
Офицер молчал, и его глаза долго оставались равнодушными и безразличными. Потом он внезапно высвободил руку и грузно поднялся из-за стола. Подошел к двери, приоткрыл. Измученные люди жались в душном коридоре, терпеливо ждали.
— Технический перерыв, — буркнул офицер.
Плотно закрыл дверь, повернул ключ в замке. Медленно обернулся — и Алекс увидела его глаза. Они больше не были равнодушными и безразличными — нет. Но Алекс подумала — пусть бы они оставались холодными и бесчувственными. Пусть. Все лучше, чем новый взгляд. От него закачался, будто лодка на волнах, пол под ногами. Поплыл вверх потолок, закрутились стены узкого кабинета.
Алекс вскочила со стула. Ударилась об угол стола и не заметила. Сделала шаг назад. Еще один. И еще. Спина встретилась с холодной стеной.
Офицер по-прежнему стоял у дверей — он не сделал ни шагу. Только смотрел на нее с усмешкой и молчал. Молчал, но Алекс прекрасно слышала непроизнесенные, но такие отчетливые слова:
— За стенами нашего консульства тебя ждет изоляционный лагерь. Не будь дурой — думаешь, там тебя не тронут? А за дверью, у которой стою я, — дорога в Россию. Сама догадаешься, как через нее пройти, или мне подсказать?
Какой может быть выбор, когда на тебя наваливается беспомощность, когда бессилие прижимает тебя к стене? И когда они смотрят — смотрят тебе прямо в лицо. Глазами офицера из консульства.
Не может быть — этого просто не может происходить на самом деле.
Не должно.
Не здесь.
Не в самый первый раз.
Не так.
Не с ней.
Алекс крепко зажмурилась.
Отчаянно пытаясь унять бьющую ее дрожь, она желала только одного — ничего не запомнить.
* * *
Алекс никогда не любила Норфолк. Он уродовал белесое песчаное побережье океанского пляжа Вирджинии своими неказистыми небоскребами, загазованными трассами и грязными, дымящими трубами заводов. А теперь, когда она уже полтора месяца дневала и ночевала в порту, она возненавидела его еще больше.
Здесь не редела толпа людей. Не могли разогнать ее ни военные, ни грохот взрывов, ни оглушающая стрельба спешно пригнанных после падения Ричмонда установок ПВО. Потому что корабли оставались самой последней надеждой для тех, кто не мог иначе выбраться из страны. Таких, как Алекс.
За полчаса унижения в консульстве она получила наспех закатанную в пластик карточку, подтверждавшую статус беженки. Оставалось только пересечь российскую границу, но как раз это оказалось практически невыполнимым.
Цены на авиабилеты взлетели до небес; купить себе место на самолет Алекс не могла. Зато ходили слухи, что заходящие в порт корабли иногда соглашаются взять на борт пассажиров. За куда более умеренную плату, а если повезет, то и бесплатно.
Так и оказалась Алекс в порту. Все это время она отчаянно боялась даже на минутку отойти от причала. Страх, прочно засевший в груди и постоянно сжимающий сердце — страх пропустить спасительное судно преследовал ее днем и ночью.
За полтора месяца в порту побывало много кораблей. Но мало кто из них принимал пассажиров. Если какое-то судно и соглашалось, люди штурмовали его с отчаянностью обреченных, насмерть давя друг друга в толпе. Ни на одно из них, разумеется, Алекс не попала.
Надежда на то, что международные организации озаботятся судьбой беженцев и примутся их вывозить, давно умерла. Алекс перестала ходить в здание порта, чтобы посмотреть новости. Самое главное она уже уяснила.
НАТО развалилось, растеряла свои позиции ООН. На опустевшую международную арену ринулись новые игроки — делить освободившуюся территорию, и сейчас им было не до помощи нуждающимся.
У Алекс в запасе оставалось две недели. Изо дня в день предъявляя документы военному патрулю, она с ужасом думала о том, что в конечном итоге все-таки окажется в лагере. И тогда то, что пришлось вытерпеть в консульстве, покажется ей сущей ерундой.
* * *
За неделю до рокового срока в порту появилось российское судно.
На погрузившемся в сумерки причале собралась толпа: она дрожала, нервничала и сталкивала стоявших слишком близко к краю в воду. Тяжелой волной ударила в высокий борт пришвартовывающегося судна. Мощным потоком рванула на спустившийся трап. Потом замерла, дрогнула и стала медленно отходить назад. Команда корабля оказалась хорошо подготовлена к тому, что ее ждет, — по ступеням плотным строем с оружием в руках спускался экипаж.
На причал сошел капитан — подтянутый темноволосый мужчина лет сорока пяти с седыми висками и удивительно ясными глазами. Сообщил, что примет на борт только двадцать пять человек. В первую очередь — граждан России.
Люди и не подумали расходиться и сдвинулись с места только после того, как моряки, оцепившие корабль, приподняли дула автоматов.
Ждать чуда бессмысленно. Но Алекс все равно не ушла. Да, у нее нет российского паспорта, а в очереди — куда больше двадцати пяти человек. Но у нее осталось всего шесть дней, и если есть хоть малейшая возможность попасть на борт, она ею воспользуется.
Прошло около часа, когда над причалом разнеслись слова:
— Больше мест нет. Повторяю, больше мест нет.
Раздались крики и плач. Кто-то с причитаниями ринулся вслед за поднимавшимся по трапу командиром, кто-то отчаянно цеплялся за жесткие рукава черной формы моряков, просил, умолял.
Алекс не сдвинулась с места и не сводила взгляда с корабля. Вот оно — ее спасение, совсем рядом. Протяни руку — и дотронешься.
Матросов оцепления почти не было видно — их черная форма растворялась в черноте ночи; слабый лунный свет выхватывал из темноты только белые фуражки.
Моряки сновали между кораблем и зданием порта, деловито бегали вдоль причала. Перекидывались между собой короткими фразами. Потом стали не спеша бродить между не сводящими отчаянных глаз с корабля людьми. Перед некоторыми останавливались, что-то говорили.
Вот одна белая фуражка повела за собой кого-то. Из оцепления раздались редкие смешки и неразборчивые реплики. Белая фуражка остановилась на нижних ступенях трапа, и до Алекс донеслись слова:
— Какая, к чертовой матери, дисциплина? Когда мы отчалим, будет уже поздно. Не за борт же ее выкинут. Да если и за борт — она согласна на риск. Она вообще на все согласна. Так ведь? — обратился он к почти неразличимой фигуре, не отходящей от него ни на шаг.
Мгновенно ожившие люди бросились к оцеплению. Алекс, не раздумывая, рванулась вслед за ними.
Мимо нее проходили черные фигуры в белых фуражках. Некоторые останавливались, брали за подбородок, поднимали голову, заглядывал в глаза, что-то спрашивали. Она молчала, крепко стискивая зубы.
Лишь бы уехать. Лишь бы уехать. Лишь бы уехать.
Когда чья-то рука сжала ее ладонь и настойчиво потянула к кораблю, Алекс не колеблясь пошла вслед, низко опустив голову. Лучше не смотреть. Да и какая разница?
Она споткнулась на ступенях трапа и почти упала, но ее резко дернули вверх. Хрустнули суставы, заныло плечо.
Винтовые лестницы, люки и снова лестницы. Тяжелая дверь, крошечная полутемная каюта.
Ее подвели к узкой койке — она неуклюже села. Голову так и не подняла. Чья-то ладонь настойчиво надавила на ноющее плечо, и Алекс послушно легла.
— Спи, — услышала она тихий голос.
* * *
Моряк, забравший ее с причала, оказался худощавым и молчаливым, со светло-карими глазами и коротко стриженными волосами. Ему было двадцать пять лет, он был помощником командира БЧ-1, что бы это ни означало, и звали его Герман.
В первый день он заглянул в каюту ближе к обеду, кинул на стол термопакет с едой и поманил Алекс за собой. Проводил по короткому коридору к ничем не отличающейся от прочих двери и коротко пояснил:
— Гальюн.
Алекс молча смотрела на него. Видимо, недоумение отразилось в ее взгляде, потому что он спросил:
— Ты русская?
— Наверное, — неуверенно ответила Алекс.
Он хмыкнул и пояснил:
— Туалет. И старайся никому не попадаться на глаза.
Вечером снова принес еду. Почти ничего не говорил.
А Алекс ничего и не спрашивала.
На второй день Алекс немного пришла в себя и поняла, что не может оттягивать неизбежное. Оно висело над ней дамокловым мечом и не давало покоя.
— Герман, — первой заговорила она, когда тот принес термопаек, — Герман, спасибо.
Долго молчала. Наконец выдавила из себя — через силу:
— Я не знаю, как тебя отблагодарить.
Неправда. Она знала.
Отвернулась. Ну вот и все.
Герман не отвечал.
Тишина уже звенела от напряжения, когда Алекс не смогла больше выносить затянувшуюся паузу и обернулась.
Герман встретил ее взгляд и усмехнулся — криво и недоверчиво. Вышел, ничего не сказав. А Алекс, обжегшись о его холодный колючий взгляд, забилась в самый угол жесткой койки. В отчаянии глядела на закрывшуюся за Германом дверь, прекрасно понимая, что ничего не сможет ему объяснить. Не поверит он — не после того, как она с готовностью пошла вслед за ним с причала.
Герман появился уже под вечер, с тощим матрасом в руках. Алекс все-таки не выдержала:
— Герман, — начала она. Помолчала, пытаясь подобрать слова. — Послушай… Понимаешь, я…
Слова не шли.
Герман долго стоял, пристально глядя на нее сверху вниз — словно старался что-то разглядеть. Потом неожиданно кивнул и вышел.
Вернулся поздно ночью. Тихо, стараясь не шуметь, закрыл дверь. Раздевался, не включая свет. Только Алекс все равно не спала. Зная, что предстоит, она не могла заснуть. Дождалась, когда Герман улегся на тощий матрас на полу, глубоко вздохнула — и спустилась к нему с жесткой койки.
* * *
Замкнутое пространство полностью изменяет течение времени. То, на что в обычной жизни требуются месяцы, в крохотной каюте происходит за какую-то неделю.
Прошло всего несколько дней, и Алекс перестала вздрагивать при звуке открывающейся двери, а Герман перестал отмалчиваться и смотреть словно бы мимо нее.
Долгие часы они скрашивали разговорами. Сначала Алекс рассказывала Герману про маленькую Россию — несколько кварталов на окраине индустриального города Вирджинии, в которых она росла. Про маму, которую она никогда не видела, про далекий грохот взрывов, к которому привыкаешь. Про порт, про бессонные ночи, про ожидание корабля. И гораздо позже — про консульство.
Герман всегда внимательно слушал. Потом стал рассказывать сам. Про семью, про то, как четырнадцать лет назад его младшего брата вместе со всеми семилетними детьми забрали в ВУЗТы, воспитательные центры закрытого типа, призванные заменить семью, не справляющуюся с воспитанием детей. Там, в изоляции от пагубного влияния окружающей среды, подальше от наркотиков и преступности, их растили до полного совершеннолетия, прививали ответственность, порядочность, сознательность, патриотизм и прочие бесценные качества. Герман говорил, что за прошедшие годы связь с братом как-то потерялась, что он ничего не слышал от него больше двух лет. Вспоминал, что первого сентября не увидишь больше на улицах взволнованных нарядных первоклашек с ранцами за спиной и гладиолусами в руках — ведь теперь ВУЗТы забирают детей каждый год.
Рассказывал про службу. Про то, как их крейсер патрулировал пролив Крузенштерна, когда разразился третий конфликт с Японией из-за Курильских островов. Про то, как в составе миротворческих сил они курсировали вдоль берегов Коста-Рики, Панамы и Колумбии во время карибских нарковойн. Про эвакуацию российских дипломатов из Нигерии в разгар вооруженного передела африканского нефтяного рынка после развала мультинациональных корпораций. Про сопровождение кораблей Красного Креста в погибающую от СПИДа Замбию, у которой не хватило денег купить у фармацевтических компаний лицензию на производство лекарств от ВИЧ-инфекции.
Прошло две недели, и равнодушный, чужой и безразличный человек стал для Алекс почти родным, а его незаметная забота и сдержанное внимание располагали к себе все больше. Даже по ночам Алекс наконец перестал мерещиться на его месте седеющий офицер российского консульства. Только вот что стояло за этим — благодарность, привычка или что-то еще, она не могла понять. Да и не хотела.
А Герман дал ей новое имя, и оно навсегда заменило «Алекс». Сашенька. Саша.
* * *
Когда жизнь дарит тебе что-то хорошее, никогда не следует расслабляться, потому что за ее щедрость непременно придется расплачиваться.
Герман вернулся с дежурства на взводе, бросил термопаек, с размаху плюхнулся на койку и сцепил руки за головой.
— Черт! — с чувством выдохнул он.
Страх холодными пальцами вцепился в сердце и резко дернул вниз.
— Что случилось?
— Пришел приказ сменить курс. А мы всего в пяти днях от Питера!
— А что с нами?
Герман покачал головой. Потом ответил:
— Завтра утром к нам подойдет сторожевой крейсер и заберет тех, кого мы приняли… Тех, кого приняли официально.
— А нельзя?.. — начала было Саша, но он ее перебил:
— Нет. Никак. Иначе кавторанг потеряет должность.
— Кавторанг?
— Командир Устинов, — пояснил Герман. Встретил ее непонимающий взгляд и слабо улыбнулся: — Кавторанг. Капитан второго ранга. — Потом помрачнел: — Устинов — хороший мужик. Он с самого начала знал, что у нас нелегалы на борту. И решил, что в порту мы вас как-нибудь незаметно высадим, а там — кому какое дело, на чем вы приехали… Не с собой же вас брать, в самом деле! Зато теперь, понимаешь, если он сдаст вас сторожевому крейсеру, то в штабе ВМФ об этом непременно узнают. А за такое нарушение его как минимум снимут с должности.
Саша не понимала.
— Неужели нельзя объяснить?.. Неужели не поймут?
Герман криво усмехнулся:
— Эх, мало ты о нашем флоте знаешь!
Саша подавленно молчала. Ну почему, почему от нее ровным счетом ничего не зависит?
Герман опустился рядом, укутал Сашу покрывалом, обнял. Он больше ничего не мог поделать — он и так уже сделал больше, чем мог.
* * *
Саша проснулась оттого, что Герман осторожно, но настойчиво тряс ее за плечо. В иллюминатор был виден краешек мутно-серого неба. Раннее утро? Или поздняя ночь?
— Вставай. Быстрее!
— Что, что такое? — бешеный стук сердца громом отдавался в ушах.
— Мы заходим в ближайший порт. Официально — на дозаправку. Кавторанг придумал. Для вас это единственный шанс сойти.
Саша бестолково заметалась по каюте. Она не совсем проснулась, да еще этот оглушающий стук в ушах!
Надо столько всего спросить!
Да, что-то надо спросить — непременно. Что-то очень важное…
Что?
Герман, кажется, понял ее состояние — стал говорить простыми короткими фразами:
— Это не Россия. Это латышский порт Лиепая. Тебе надо добраться до Риги. До Риги. Запомнила? Отсюда до Риги идет поезд. В Риге садись на любой монорельс в Россию. Поняла? Показываешь карточку беженки, говоришь, что у тебя — право транзита. — Герман сунул ей в руки небольшую, плотно набитую чем-то сумку. Потом помахал перед лицом тонкой папкой. — Здесь все твои документы. Смотри, вот я кладу их во внутренний карман. Здесь, — он показал бумажник, — деньги. Наличные. Все, что смог собрать. Положи себе. Не потеряй. Саша, ты все поняла?
Она кивнула в ответ, отчаянно стараясь не разреветься. Опять земля уходит из-под ног, снова она стремительно падает, падает в никуда….
— Сашенька, слушай меня, — Герман крепко взял ее за плечи, — Саша, все будет хорошо. Главное — пересечь границу с Россией. Пойдем, у нас очень мало времени.
Воздух серых сумерек оказался холодным и неожиданно тяжелым. Трап уже спустили, и в густом тумане по нему тихо скользили вниз призрачные фигуры.
— Постарайтесь держаться вместе, — напутствовал Герман, — так безопаснее. Ты все запомнила? Тебе надо в Ригу, а оттуда— на любой монорельс в Россию.
Саша кивала, с трудом заставляя себя делать каждый шаг. Воздух резко пах йодом. Плеск волн растворялся в густом тумане. Сырость пробралась за воротник, холодными струйками потекла по спине. Дрожали руки.
Трап. У поручней — несколько размытых фигур. Да и вообще — все вокруг расплывается дрожащими кляксами. Наверное, из-за тумана.
Лицо Германа совсем близко. Оно не расплывается — оно очень четкое. Кажется, оно никогда еще не было таким четким.
Надо — надо что-то сказать на прощанье. Ох, сколько всего надо сказать — а времени нет. Почему же она ничего не говорила — ведь у них было столько долгих дней? А оставшихся мгновений едва ли хватит на самое главное. Да и что оно — самое главное?
— Герман, мне надо тебе сказать…
Слова не шли. Так уже было.
Герман помнил. Кивнул.
— Я знаю.
Теперь надо заставить себя отпустить рукав его жесткого кителя и шагнуть на первую ступеньку.
Надо.
Надо!
Шаг вниз. Как в бездну.
Спустившись на причал, Саша обернулась. Ей показалось, что там, наверху, все еще стоит Герман. Но наверняка она сказать не могла — палуба растворялась в колеблющемся тумане сырых сумерек.
* * *
До Москвы Саша не доехала.
Ее ссадили на границе, не обратив внимания на карточку беженки, и оставили в буферной зоне. Вместе с теми, кто ждал своей очереди попасть в Россию.
Здесь были беженцы и вынужденные переселенцы, мигранты и сезонные работники, нарушители иммиграционного режима и нелегалы. Все они ждали. Ждали собеседования, суда, выдачи или продления визы, амнистии. Были здесь и граждане России — те, кто отказывался платить налог на бездетность или не желал лечиться от наркомании и алкоголизма. В буферных зонах находились все те, кто не был достаточно хорош для того, чтобы жить в новой России, активно занявшейся своим возрождением после едва не уничтожившего ее полвека назад демографического кризиса.
Теснившиеся по несколько семей в крохотных квартирах, стоящие часами в очереди у единственного продуктового магазина или у банкомата в день выдачи соцпособий, днюющие у биржи труда в надежде, что вдруг появится хоть какая-то вакансия — а какие могут быть здесь вакансии? — постоянно боящиеся не успеть убраться с улиц до наступления комендантского часа, люди мечтали о том дне, когда их наконец выпустят из буферной зоны в Россию. А там — там одобренным переселенцам помогают с жильем, там есть работа, там получаешь хороший социальный пакет. Там не патрулируют улицы вооруженные отряды соцнадзора. Там порядок, спокойствие и свобода, такие редкие в бурлящем от перемен мире. Там — совсем другая жизнь.
Надо только дождаться этого дня.
И Саша ждала. Ждала всего второй месяц, но уже изнемогала от жизни в буферной зоне. От беспорядков, от очередей, от грязи и шума, от постоянного напряжения, от состояния подвешенности между небом и землей. От того, что в который раз от нее ничего не зависит. Но больше всего — от страха, что ожидание может затянуться на несколько лет, а такое случалось сплошь и рядом.
Вообще-то предполагалось, что дела беженцев попадают в приоритетные списки и, соответственно, рассматриваются быстрее. Но здесь все упиралось в крохотный пробел законодательства и в принципиальность того человека, от которого зависела ее дальнейшая судьба, — в участкового соцнадзора северо-западной буферной зоны Андрея Степанова.
Серьезный, ответственный, вежливый, выдержанный, умный — он был из самого первого выпуска ВУЗТов. Человек нового поколения.
— В инструкции четко сказано: «беженцы, имеющие гражданство другой страны». А у вас, Саша, вообще нет гражданства. Значит, придется ждать в общей очереди, — раз за разом повторял ей участковый.
Говорил ровно и терпеливо. Саше поначалу казалось, что вот уж он-то, такой вежливый, такой предупредительный, войдет в ситуацию, вот ему-то можно объяснить, вот он-то поймет.
Как сильно она ошибалась! За его участливым тоном и понимающей улыбкой не было ни участия, ни понимания.
— Робот, — шептала она про себя, с ненавистью глядя на сероглазого юношу. — Машина — холодная и бездушная…
Отчаяние требовало действий. Любых. Каких угодно. Ведь выбралась же она из Штатов — без денег, без документов.
В памяти сразу всплывали липкие глаза и редеющая шевелюра офицера консульства. Неужели опять? Неужели все на этом свете решается только таким образом?
Каждый раз, когда появлялся Степанов, она смотрела в его серьезные серые глаза, и ей казалось, что его ничем не проймешь.
Но и тут она ошиблась.
Да, участковый не проявлял инициативу и не делал намеков. Но пусть и выпускник ВУЗТа, здоровый молодой мужчина и не думал отказываться, когда смертельно бледная Саша сама сделала первый шаг.
Впрочем, очень скоро она о том сильно пожалела. Пленум Верховного Суда в очередном постановлении устранил крохотный пробел законодательства, и Сашины документы немедленно перевели в приоритетную очередь.
Несмотря на это, одним разом встречи с Андреем, к большому сожалению Саши, не ограничились.
И снова воскрес и постоянно присутствовал рядом с ней четкий — до самых мелких деталей — образ седеющего офицера российского консульства.
* * *
— Думаю, через два месяца вам назначат собеседование. Тем временем предлагаю уладить последние формальности.
Несмотря на все, что между ними было, участковый продолжал вести себя как прежде, даже когда находился с Сашей наедине, — вежливо, корректно и отстраненно, и непременно обращался к ней на «вы». Это безмерно ее раздражало.
— А разве еще не все?
Саша уже заполнила бесчисленное количество форм. Сдала отпечатки пальцев, сетчатки и ДНК. Прошла медосмотр. Пришли положительные результаты исследования слепка ее психологического состояния.
— Нет, не все. Мне необходимо знать, что вы будете делать — стерилизацию или генетическую коррекцию?
— Извини, я не понимаю.
— Новая демографическая политика России не приветствует увеличение числа темнокожих граждан. А вы — носительница гена темной кожи, и он непременно проявится в одном из последующих поколений.
Носительница гена темной кожи? Как это?
Саша недоуменно наморщила лоб. Потом в памяти всплыли те немногие фотографии отца, которые сохранились от матери. Ах вот, значит, почему он такой смуглый! Только ей никогда и не приходило в голову, что он — цветной; у нее-то кожа светлая.
Андрей, кажется, понял, что не дождется ответа, и продолжил:
— После стерилизации вы не сможете иметь детей и, соответственно, не передадите этот ген по наследству. Генетическая коррекция сохранит вашу репродуктивную способность, направленно уничтожив только этот ген. Разумеется, если вас не устраивает ни один из вариантов, вы можете остаться жить в буферной зоне.
— Нет уж, спасибо, — ответила Саша, поежившись. — Я за генетическую коррекцию.
— Очень хорошо, — кивнул Степанов. — Но есть одна проблема. Стерилизацию вам сделают за счет государства. А вот генетическая коррекция — процедура новая и дорогостоящая, и проводится она исключительно на личные средства.
— И сколько стоит эта процедура? — спросила Саша, заранее зная, что таких денег у нее не будет.
Андрей ответил.
Лучше бы не отвечал.
Саша помолчала, а потом тихо спросила:
— Андрей, скажи мне — а зачем вообще давать на выбор два варианта, если заранее известно, что один из них — невозможен? Ну откуда у беженца такие деньги?
На лице участкового появилась понимающая улыбка, та самая, за которой — Саша точно знала! — нет понимания:
— По закону я обязан уведомить вас обо всех вариантах, чтобы вы могли свободно сделать выбор.
«Робот! Самый настоящий робот!»
— Так что вы будете делать?
Свободный выбор, ничего не скажешь! Всю жизнь — в буферной зоне? Нет уж! Вот только цена…
— Стерилизацию, — выдавила из себя Саша.
— Хорошо, — кивнул Степанов, — Будете сейчас делать или подождете до рождения ребенка? Учтите, ребенку тоже придется делать или стерилизацию, или коррекцию. Причем не ранее, чем по достижении им двухлетнего возраста.
Так в детстве она падала вниз на американских горках, и небо с землей менялись местами…
— Какого ребенка?
Голос участкового доносился откуда-то издалека и казался несколько удивленным:
— Вы не знали? Вы ждете ребенка. Девятая неделя.
* * *
— А нельзя разрешить мне переселиться в Россию, а я, как только накоплю денег, сделаю генетическую коррекцию?
— Нет.
— А нельзя ее сделать в кредит?
— Нет.
А нельзя?… А нельзя?.. А нельзя?..
Нет. Нет. Нет.
Тупик.
— Андрей?
Участковый сидел напротив и ждал. Да как он может быть так спокоен, когда вся ее жизнь того и гляди разобьется на мелкие осколки?
— Андрей, ну подскажи мне что-нибудь! Хоть что-нибудь!
Степанов смотрел на нее участливым и понимающим взглядом, за которым нет ни участия, ни понимания.
— Саша, в вашем случае единственный вариант — стерилизация. Если не хотите делать аборт, рожайте ребенка и отказывайтесь от него. Оставите в соцприемнике в буферной зоне.
«Робот! Самый настоящий робот!»
— Да как же я могу отказаться от своего ребенка?
— Значит, рожайте, делайте стерилизацию, переселяйтесь в Россию. А как накопите денег, сделаете ребенку коррекцию и заберете его отсюда. Если, конечно, его не усыновят до вас.
«Ненавижу!» — подумала она, глядя в серые серьезные глаза.
— Андрей, ну не могу я так! Ну должен же быть хоть какой-то выход! Неужели ты совсем ничем не можешь мне помочь? После всего…
Саша замолчала, не договорив — словно споткнувшись о хорошо знакомый участливый взгляд.
— Нет, — покачал головой он. — Или стерилизация, или же вы найдете деньги, чтобы заплатить за генетическую коррекцию.
— Интересно, где же это я их найду? — вздохнула Саша и закрыла лицо руками.
Степанов поднялся, пошел к выходу. В дверях остановился. Обернулся. Ровно и бесстрастно сказал:
— У меня дежурство заканчивается в семь. Подходите ко мне домой полвосьмого — как обычно.
* * *
Саша поджидала Степанова у подъезда его дома, хотя тем утром решила, что больше ни за что на свете к нему не придет.
А привела ее сюда последняя, отчаянная надежда. Вдруг ей сможет помочь Герман? Вдруг она все-таки не была ему уж совсем безразлична? Ну а если и так, может, его не оставит равнодушным судьба собственного ребенка?
Хотя не проходило и дня, чтобы Саша не вспоминала Германа, и хотя она сильно по нему скучала, ей не хотелось быть навязчивой и самой искать встречи с ним. Особенно при таких обстоятельствах.
Но других вариантов у нее не было.
— Андрей, — начала она, едва они переступили порог его квартиры, — мне нужна твоя помощь.
— Конечно, — любезно ответил он.
Саша скривилась — ах, как она ненавидела его фальшивое участие!
— Мне нужно разыскать отца моего ребенка. Думаю, он может мне помочь.
Участковый покачал головой и открыл было рот, но Саша перебила его:
— Слушай, ну имей совесть! Это ведь не противоречит твоим драгоценным инструкциям! Хоть в этом-то ты можешь мне помочь. За все, что я соглашаюсь терп… делать.
Кажется, впервые ей удалось задеть его за живое. Одним-единственным словом. Тем самым, которое она не договорила.
