«Слоновья нога»

Погода во второй половине дня 25 апреля 2016 года в Припяти выдалась прекрасная, теплая — больше похожая на лето, чем на весну. Город был тихим и пустым, тяжелая зеленая тишина прерывалась только пением птиц. Спустя почти 30 лет после взрыва на 4-м энергоблоке атомград, который Виктор Брюханов, как по волшебству, воздвиг в чистом поле, вновь отвоевала себе природа. Прекрасные балтийские розы, посаженные по распоряжению директора, давно одичали, их почерневшие бутоны гнили в густом переплетении кустов посреди городской площади, лес из ив, сосен и диких груш заполнил футбольный стадион, одинокий побег березы пробился сквозь растрескавшиеся ступени главного входа в «Белый дом» а разросшиеся дубы и акации сузили широкую улицу Курчатова до пестрой лесной тропы. На фонарных столбах сохранились серпы и молоты, но советские звезды заржавели и погнулись, отодвинутые разросшимися ветками, и изображения на дорожных знаках стерлись под солнцем и дождем. Одеяло густого мха растянулось под разваливающимся колесом обозрения.

Открытые всем ветрам, атакуемые водой, морозом и всепроникающими лишайниками, многие городские здания были на грани разрушения. На Спортивной улице вход в один из домов был перекрыт упавшими бетонными панелями. Мародеры и утильщики утащили из города почти весь металл, который они отыскали, оставив после себя комнаты с силуэтами снятых батарей и дыры в уличном асфальте, там, где из земли вытащили трубы и кабели. В многоэтажках на проспекте Ленина лестницы были засыпаны битым стеклом, обои свисали со стен комнат влажными выцветшими лоскутами. На четвертом этаже дома 13/34, выходящего на улицу Курчатова, была сорвана с петель и валялась на лестничной клетке входная дверь квартиры Брюхановых, покрытая толстым слоем пыли. Большая угловая квартира была почти пуста, мало что говорило о людях, которые жили здесь раньше: детская картинка со старинным автомобилем, наклеенная на кафель в темной ванной, одинокая туфля на высоком каблуке на полу кухни. Но с балкона, глядевшего на площадь, все еще видны были над верхушками деревьев буквы на крыше десятиэтажного здания напротив: «Хай буде атом робiтником, а не солдатом!»

На расстоянии 3 км отсюда строительные краны над реакторами №5 и 6 Чернобыльской станции застыли в том положении, в каком они остановились в ночь аварии. Однако внутри основной части электростанции продолжал работать небольшой штат сотрудников. Когда обретшая независимость Украина начала получать первые счета за электричество, поступающее из России, правительство отказалось от своего решения как можно скорее закрыть оставшиеся три реактора станции (последний из них продолжал работать до 2000 года). Постоянно сокращавшийся контингент каждый день приезжал на ЧАЭС специальной электричкой из Славутича, занимался охлаждением, выводом из эксплуатации и разборкой трех уцелевших энергоблоков.

Я впервые оказался на Чернобыльской станции зимой. В то утро отопление перестало работать, и внутри комплекса стоял пронизывающий холод. На отметке +10, с «грязной» стороны санитарного шлюза, летел за окнами легкий снег, и два человека в белых комбинезонах и теплых куртках быстро шли по коридору деаэратора, выдыхая клубы пара. На блочном щите управления №2 три инженера стояли за своими пультами, курили и негромко разговаривали по телефонам. Многие шкалы приборов и сигнальных ламп на пультах были заклеены бумажками с надписью «Не работает». В центре законсервированной панели управления, когда-то непрерывно мигавшей данными, поступавшими с реактора, маленький цветной телеэкран показывал картинку с камер, установленных в машинном зале: там медленно разбирали огромные турбины. Западнее по длинному коридору, который некогда соединял все четыре энергоблока станции, расходился по рабочим местам персонал. В спящем корпусе 3-го энергоблока гнетущая тишина скопилась в тусклых машинных помещениях. Полы все еще были застелены пожелтевшими пластиковыми матами, уложенными в 1986 году во время дезактивации. Мрачный серый свет просачивался через грязные стекла, толстые трубы свисали с потолка, во влажном воздухе стоял запах машинного масла и озона.

Спустившись еще по одной лестнице и пройдя очередной коридор без окон, вы вдруг чувствовали, что дальше идти невозможно. Присутствие чего-то близкого, но невидимого, чего-то чудовищного, становилось ощутимым. Связка толстых труб, идущая поверху, внезапно обрывалась, их обрезанные концы болтались в воздухе, чуть-чуть не доходя до того, что раньше было входом в коридор, а теперь было залито бетоном. Напротив этой стены в луже белесой жидкости стоял красный мраморный памятник с бронзовым барельефом: темный контур человека в круглой шапочке работника электростанции, одна рука в смятении протянута вперед, как бы прося о помощи, которая не придет. Это был надгробие Валерия Ходемчука, первого человека, погибшего при взрыве на 4-м энергоблоке. Его выжившие коллеги поставили памятник как можно ближе к тому месту, где, как они полагали, лежало его тело. Останки пропавшего машиниста покоились по ту сторону 3 м бетона и слоя свинца, под тысячами тонн обломков и песка. Где-то там же, вместе с ним, было расплавившееся сердце реактора №4 — масса урана, циркония и других элементов активной зоны, почти такая же загадочная и смертельно-опасная, как и в тот день, когда почти 30 лет назад началась катастрофа.

Небольшая группа специалистов Курчатовского института, которые летом 1986 года начали исследования внутри строящегося саркофага, с первых шагов сталкивалась с препятствиями. Их направили сюда из Москвы искать пропавшие сотни тонн ядерного топлива, на котором работал реактор №4, но этим поискам мешали поля гамма-излучения, обрушения, каскады залитого средмашевцами бетона и ломающееся оборудование. Попытки использовать роботов закончились тем же образом, что и многие другие, предпринятые в Особой зоне. Один, сконструированный за очень большие деньги для обследования руин, оказался не способен преодолевать даже небольшие препятствия; операторам неоднократно приходилось его выручать, пока, в конце концов, он не застыл намертво в зоне высокой радиации. Вечером собравшиеся члены группы просматривали фрагмент видеозаписи, на которой робот неожиданно ожил, начал, словно в комической пантомиме, мигать лампами и размахивать конечностями и двинулся по коридору, где заскрипел и свалился набок — операторам пришлось вытаскивать его под дружные проклятия.

Разведка началась с миниатюрного пластикового танка, купленного одним из ученых за 12 рублей (эквивалент 5 долларов в то время) в отделе игрушек «Детского мира» в Киеве. На игрушку установили дозиметр, термометр и мощный фонарь, подсоединили длинный провод с пультом управления на батарейках. Ученые использовали танк как чующую радиацию охотничью собаку, которая бежала в 10 м перед ними и предупреждала о грозящей опасности. Хотя члены группы вполне представляли себе окружавшие их опасности, их подталкивали необходимость найти пропавшее топливо, чтобы удостовериться, что цепная реакция не начнется снова, и научное любопытство. Оказываясь внутри саркофага, они вели исследования на границе чужого мира, где обнаруживались поля гамма-излучения невиданной интенсивности и странные новые материалы, выплавленные при температурах до 3000 °С в тигле разваливающегося ядерного реактора.

Осенью 1986 года команда Курчатовского института сделала одно из первых и самых запоминающихся своих открытий в загадочном коридоре 217/2, где за несколько месяцев до них зашкалил и сгорел датчик дозиметра. Чтобы попасть туда, ученые, вооружившись фонариками и надев тонкие пластиковые костюмы, защищающие от радиоактивной пыли, пробрались через узкий проход, образовавшийся в развалинах. Там они и обнаружили массивную, шаровидную, похожую на сталагмит таинственную субстанцию. Похоже, она протекла сверху и затвердела на полу в угольно-черную стекловидную массу. Это образование, которое назвали «слоновьей ногой», достигало половины человеческого роста и весило около двух тонн. Поверхность его излучала 8000 рентген в час или почти 2 рентгена в секунду: пять минут рядом с ним означали неизбежную мучительную смерть. Тем не менее правительственная комиссия дала указания сфотографировать объект и провести его анализ.

Ученые не могли найти топливо из реактора и точно так же они не находили следов более чем 16 000 т материалов, сброшенных в реактор вертолетчиками генерала Антошкина, потому было выдвинуто предположение, что «слоновья нога» может содержать часть свинца, предназначенного для охлаждения активной зоны, . Добыть образцы субстанции оказалось непросто. Для дрели на тележке с мотором она оказалась слишком твердой, а солдат, который вызвался отколоть кусок топором, вернулся ни с чем, получив такую дозу облучения, что его пришлось немедленно эвакуировать из Чернобыля. В конце концов прибыл снайпер из милиции, который отстрелил кусок выстрелом из винтовки. Анализ показал, что «слоновья нога» — это затвердевшая масса двуокиси кремния, титана, циркония, магния и урана, застывшая радиоактивная лава, содержащая все радионуклиды из облученного ядерного топлива и каким-то образом вытекшая в коридор из ближайших помещений. Следов свинца, сброшенного на 4-й блок вертолетчиками в лихорадочные первые дни мая, в образце не нашли.

Измерив температуру воздуха в пространстве под реактором, эксперты предположили, что в помещении в конце коридора, где помещался гигантский крест из нержавеющей стали, поддерживающий корпус реактора и все его содержимое (так называемая схема С), может оставаться лава, все еще горячая от энергии радиоактивного распада. Но путь туда преграждали завалы и радиоактивность. Почти на каждом заседании правительственной комиссии Борис Щербина и прочие официальные лица делали выговоры специалистам группы Курчатовского института за неспособность найти топливо и расспрашивали их о сохраняющейся опасности новой самоподдерживающейся цепной реакции.

В начале 1988 года по решению правительственной комиссии сформировали новую междисциплинарную команду из 30 ученых с приданием 3500 строительных рабочих с целью исследовать саркофаг и составить схему его содержимого. Группа получила название Комплексной экспедиции при Институте Курчатова (на правах филиала института в Чернобыле). Используя установки горизонтального бурения с рабочей частью длиной до 26 м, которыми управляли инженеры Средмаша и буровики, Комплексная экспедиция начала бурение вглубь 4-го энергоблока, извлекая образцы остатков активной зоны из обломков. Поздней весной 1988 года, почти через два года после взрыва, бурильщики достигли корпуса реактора. Третьего мая головка бура просверлила внешнюю бетонную оболочку шахты, прошла слой песочной засыпки, стальные стенки внутренней емкости и вошла, наконец, в сам корпус. Ученые просунули в отверстие датчик, пытаясь оценить параметры разрушения в графитовых блоках и топливных сборках ядра реактора — места, где началась авария. Но датчик, не встретив сопротивления, легко прошел насквозь все 11,8 м диаметра бывшей активной зоны.

Ученые были изумлены. Куда же девалось топливо? На следующий день они вставили перископ и мощную лампу для освещения пространства внутри и ужаснулись тому, что увидели: огромный корпус реактора №4, когда-то содержавший 190 т уранового топлива и 1700 т графитных блоков, а с тех пор, как полагали, заполненный сброшенными порциями песка, свинца и доломита, был почти пуст.

Еще несколько лет углубляясь в лабиринт развалин 4-го блока, отбирая образцы, делая фотографии и снимая видео, участники Комплексной экспедиции раскрыли тайну того, что произошло внутри здания в самые лихорадочные дни Битвы за Чернобыль. Внутрь реактора попала ничтожная часть из 17 000 т материалов, сброшенных с вертолетов. Бóльшая часть сброшенных грузов образовала кучи до 15 м высотой среди заполнявших центральный зал обломков. Некоторые свинцовые слитки попали в полосатую бело-красную вентиляционную трубу, крыша 3-го энергоблока, находящаяся почти в сотне метрах от цели, также была пробита при бомбардировке. Более того, оказалось, что почти все 1300 т графита, которые не выбросило из реактора взрывом, сгорели: пылающий реактор просто выгорел дотла. Героические попытки вертолетчиков тушить его песком с высоты 200 м были почти бесполезными.

Также Комплексная экспедиция показала, что обсуждавшаяся физиками-теоретиками страшная угроза «китайского синдрома», от которой поначалу отмахнулись практично мыслящие авантюристы из Средмаша, не была такой уж невероятной. Они установили, что две тонны смертельного вещества «слоновьей ноги» представляют собой лишь малую часть раскаленной реки радиоактивной лавы, образовавшейся внутри реактора в первые минуты после аварии и протекавшей в подвал здания, пока реактор практически не опустел.

Расплавившиеся первыми и набравшие температуру свыше 1850 °С в течение получаса после взрыва циркониевые оболочки топливных сборок растворили таблетки двуокиси урана, которые в них содержались, слившись в горячий металлический «суп», который затем поглотил части корпуса реактора, включая нержавеющую сталь, серпентинит, графит и расплавленный бетон. Радиоактивная лава, на тот момент содержавшая 135 т расплавленного урана, начала прожигать себе путь сквозь нижнюю биологическую защиту реактора — массивный стальной диск весом 1200 т, заполненный гравием серпентинита. Она прожгла защиту и ее содержимое, поглотив примерно четверть общей ее массы, и плавно вытекла в нижние помещения. Стальной крест, поддерживавший корпус реактора («схема С»), достиг максимальной точки напряжения и сложился; защита вывалилась из дна реактора, и раскаленный кориум начал прожигать дыру в полу подреакторного пространства. Трубы системы поглощения пара (бассейна-барботера), которая не смогла спасти гибнущий реактор №4, теперь предоставили удобный путь лаве, пытавшейся покинуть здание, распространяясь на юг и восток по четырем отдельным маршрутам. Расплавляя металлоконструкции, выливаясь сквозь открытые дверные проемы, медленно заполняя коридоры и помещения и просачиваясь дальше по трубопроводам, лава, этаж за этажом, стекала к фундаменту 4-го энергоблока.

К тому времени, когда кориум достиг емкостей бассейна-барботера, опорожненных такой высокой ценой капитаном Зборовским и сотрудниками станции, он прожег и просочился сквозь три этажа подреакторных помещений, вбирая в себя обломки и части здания, пока не достиг суммарного веса минимум в 1000 тонн. В некоторых помещениях расплавленный металл собрался в лужи глубиной 15 см и застыл. Несмотря на усилия Зборовского и его людей, несколько сотен кубометров воды еще оставались в отсеках конденсатора, и только когда поток кориума достиг этого места, «китайский синдром» наконец подошел к концу. Лава стала падать в остатки воды в бассейне-барботере и безвредно остыла. Расплавленное сердце реактора №4 завершило свой путь — однако серая керамическая пемза, в которую превратилась лава, плавала на поверхности радиоактивного бассейна в сантиметрах от фундамента, отделявшего здание от грунта под ним.

Комплексной экспедиции пришлось до 1990 года отыскивать бóльшую часть расплавленного топлива и только потом составить доклад, уверяющий правительственную комиссию, что призрак реактора вряд ли «в обозримом будущем» восстанет снова. Даже спустя четыре года после аварии температура внутри некоторых топливных кусков оставалась высокой — до 100 °С. Однако без насыщения водой новая критичность, по расчетам ученых, была почти невозможна, и они установили систему слежения, позволявшую заранее получить уведомление, если вдруг начнется реакция. К тому времени началось окончательное обрушение Советского Союза, и финансовые потоки и политическое внимание отклонились далеко от Чернобыля.

Все более забываемая всеми и страдающая от нехватки ресурсов Комплексная экспедиция все же продолжала упорно работать. Начальник научно-исследовательского отдела экспедиции Александр Боровой за это время совершил более 1000 выходов в саркофаг. Боровой однажды сказал, что ему всегда не хватало физической храбрости и он просто достаточно хорошо понимал опасности радиации, чтобы избегать рисков. Но каждый раз, когда он входил в огромное черное сооружение, это будило в нем те же чувства, что и первая часть Шестой симфонии Чайковского: зловещая прелюдия к борьбе между жизнью и забвением. Физикам не хватало компьютеров и защитного оснащения, отправляясь внутрь саркофага, Боровой брал с собой катушку пластыря, чтобы заклеивать пластиковый комбинезон, если тот порвется.

Со временем у членов Комплексной экспедиции стало заканчиваться даже нательное белье, и после того, как документальный фильм о них показали по Би-би-си, ученые начали получать с Запада посылки с вязаными носками. Боровой выдавал их в награду тем членам экспедиции, которые отличились в саркофаге. Тем не менее ученые находили свою работу настолько увлекательной и важной, что некоторые отказывались уезжать в конце своего срока. Многие, отправляясь в саркофаг, оставляли дозиметры в кабинетах, чтобы не превысить официально разрешенную дозу и не быть отправленными домой. Кроме «слоновьей ноги», они столкнулись с другими формациями отвердевшей лавы в руинах 4-го энергоблока и дали им клички Капля, Сосулька, Сталагмит и Куча. Одним из этих уникальных открытий была субстанция, которую они окрестили чернобылитом — красивый, но смертельно опасный кристаллический силикат, состоящий из циркония и урана, который они откалывали от развалин. Его можно было безопасно изучать лишь короткое время, и образцы вывозили из 4-го энергоблока в выстеленных свинцом контейнерах. По мере того как деньги заканчивались, а опасения насчет начала новой самоподдерживающейся цепной реакции ослабевали, Комплексная экспедиция увидела новую проблему: саркофаг, сооружавшийся в условиях глубокой секретности со всей поспешностью и изобретательностью, на какую был способен СССР, оказался совсем не тем инженерным шедевром, каким его рисовала пропаганда.

Хотя недостатки укрытия были тщательно замаскированы во время строительства, Боровой и его товарищи обнаружили в стенах просветы, через которые мог пройти человек, и трещины, сквозь которые могла проникать вода и вылетать наружу радиоактивная пыль. Они также начали опасаться, что бетонный скелет здания, заключенного в саркофаг, вскоре может обрушиться. К тому времени, когда Борового отозвали в Москву, стало понятно, что нужно искать новые средства защиты окружающего мира от останков все еще горячего реактора.

Бывший директор станции Виктор Брюханов вышел на свободу 11 сентября 1991 года, отсидев пять лет из своего десятилетнего срока. Он был освобожден досрочно за примерное поведение, согласно правилам советской юридической системы, и последние месяцы заключения провел на принудительных работах — на «химии» — в Умани, городе, расположенном ближе к Киеву, где теперь жила его жена Валентина. Он вышел из заключения в возрасте 55 лет, потрясенный и истощенный. Добротное чешское пальто, купленное ему женой, висело на нем мешком. Она показала ему их новую квартиру в доме, прозванном «Маленькой Припятью», поскольку в нем получили жилье многие из его ставших инвалидами сотрудников, и познакомила его с пятилетней внучкой, которую он до тех пор не видел.

Брюханов вышел в глубоко изменившийся мир. Строгие установки партии, которым он следовал непоколебимо, растворялись, и даже его всенародная дурная слава человека, ответственного за чернобыльское бедствие, была отодвинута на задний план раскрытием худших и непредставимых преступлений. 26 декабря 1991 года председатель Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР отправил адвокату Брюханова в Москве письмо из двух строчек. Оно извещало, что поданная его клиентом апелляция на приговор оставлена без рассмотрения, поскольку вынесшего его государства больше нет.

Поначалу Брюханов стремился вернуться в Припять. Несмотря на все случившееся, он надеялся найти новую работу на станции, которую когда-то построил. Со временем Виталий Скляров, саркастичный бывший аппаратчик, все еще возглавляющий украинское Министерство энергетики, теперь часть независимого национального правительства, нашел Брюханову место в управлении Министерства внешней торговли в Киеве. В 1992 году забытый человек тихо вышел на работу.

«Падший» директор освободился последним из осужденных работников ЧАЭС. Прошения Коваленко и Рогожкина о досрочном освобождении были удовлетворены, они уже вернулись к работе на станции. Бывший инспектор по ядерной безопасности также был освобожден, но вскоре умер от рака желудка. Главный инженер Николай Фомин так и не оправился от потрясения. Спустя два года после ареста, в 1988-м, ему поставили диагноз «реактивный синдром» и перевели в психиатрическую лечебницу. Освобожденный по состоянию здоровья в 1990 году, он нашел работу на Калининской АЭС к северу от Москвы, но и там, судя по рассказам, его душевное состояние оставалось хрупким.

Анатолий Дятлов, заместитель главного инженера с диктаторскими замашками, все годы заключения оспаривал решение суда, рассылая письма и давая интервью из колонии в попытках предать гласности то, что он узнал о недостатках реактора РБМК, и очистить репутацию — свою и своих подчиненных. Он написал Хансу Бликсу в Вену, указывая на ошибки в техническом анализе МАГАТЭ, и родителям Леонида Топтунова, рассказав, как их сын оставался на своем посту, пытаясь спасти реактор, и как его несправедливо обвинили в аварии. Он объяснял, что реактор вообще нельзя было запускать и что Топтунов и его погибшие коллеги стали жертвами операции по судебному прикрытию чужой вины. «Я глубоко сочувствую вам и горюю вместе с вами, — писал Дятлов. — Нет ничего более невыносимого, чем потеря ребенка».

В тюрьме Дятлов продолжал страдать от ужасных радиационных ожогов, которые он получил, бродя в ночь аварии по разрушенному 4-му энергоблоку. В октябре 1990 года он также был освобожден по состоянию здоровья. Из своей квартиры в киевской Троещине, все больше теряя силы, Дятлов продолжал кампанию по раскрытию правды об ошибках в конструкции реактора и о том, как чернобыльская авария была обелена академиком Легасовым и советской делегацией в МАГАТЭ.

Несмотря на публикацию популярных историй катастрофы, включая «Чернобыльскую тетрадь» Григория Медведева, доклад правительственной комиссии о причинах аварии оставался засекреченным, а взгляд людей на случившееся — прежним: вполне надежный реактор взорвали некомпетентные операторы. Но по мере того, как оковы государственной секретности ослабевали, правда о причинах взрыва на 4-м энергоблоке наконец начала проявляться. На фоне противостояния с НИКИЭТ и Министерством атомной энергетики и промышленности независимая государственная структура надзора за ядерной безопасностью (Госпроматомнадзор СССР) с большим опозданием начала собственное расследование причин аварии. Комиссия собирала мнения разработчиков реактора РБМК среднего уровня и бывших специалистов ЧАЭС. Глава комиссии вел активную переписку с Дятловым о событиях, непосредственно приведших к взрыву. Отдельные документы, переданные советскими властями в МАГАТЭ, подрывали официальную версию случившегося, и в июле 1990 года высокопоставленный член советской делегации в Вене публично признал, что основную вину за катастрофу несут разработчики, а действия операторов смены сыграли незначительную роль.

Доклад, который комиссия по расследованию в январе 1991 года передала в Совет министров СССР, полностью противоречил подготовленной для МАГАТЭ в 1986 году версии Легасова о тонком и сложном оборудовании, взорванном беспечными операторами, нарушавшими важнейшие правила безопасности. Новая информация не могла полностью оправдать Дятлова, который настаивал на том, что персонал станции не имел никакого отношения к аварии, а в судьбоносный момент развития событий, когда Леонид Топтунов поднял мощность реактора с нуля, чтобы провести испытания выбега, его, Дятлова, даже не было на щите управления. Однако авторы доклада прямо заявили, что, хотя действия операторов внесли свой вклад в случившееся, их не следует считать ответственными за бедствие, готовившееся десятилетиями.

В мае 1991 года, когда доклад еще рассматривался бюро по топливно-энергетическому комплексу Совета министров, один из его главных авторов, бывший главный инженер ЧАЭС Николай Штейнберг, обнародовал собранные данные на Первом Международном конгрессе «Мир, прогресс, права человека», который проводил московский Сахаровский центр. Он заявил делегатам, что причины чернобыльского бедствия лежат в уникальном для СССР сочетании «научных, технологических, социально-экономических и человеческих факторов». Советская ядерная отрасль, которой недоставало элементарной культуры безопасности, надеялась на операторов, обязанных выполнять свою работу днем и ночью с точностью роботов — при постоянных требованиях соблюдать сроки и «перевыполнять план», что делало практически неизбежным пренебрежение правилами безопасности. Он сообщил, что Дятлов и ныне покойные операторы привели реактор №4 в нестабильное состояние, но только по причине жесткого требования к ним завершить испытания турбогенератора.

«В этих обстоятельствах, — сказал Штейнберг, — операторы и начальники приняли решение, которое, по всей вероятности, предопределило последовавшую аварию». Но никто не мог знать этого наверняка, поскольку операторы 5-й смены так и не определили, можно ли остановить реактор после начала испытаний без риска бедствия. Хотя Дятлов, начальник смены Акимов и старший инженер управления реактором Топтунов нарушили некоторые руководства по эксплуатации, они не знали о смертельно опасной недоработке РБМК-1000, из-за которой опускание стержней управления, вместо остановки реактора в конце испытаний, могло вызвать неуправляемую цепную реакцию.

Все исследователи, составившие доклад, теперь соглашались, что роковой всплеск мощности, который уничтожил реактор, начался с опускания стержней в активную зону. «Таким образом, чернобыльская авария следовала стандартному образцу для наиболее серьезных аварий в мире. Все начинается с накапливания мелких нарушений правил… Они формируют набор нежелательных состояний и событий, которые, взятые по отдельности, не кажутся особенно опасными, но потом случается инициирующее событие, которым в этом конкретном случае были субъективные действия персонала, позволившие реализоваться потенциально разрушительным и опасным качествам реактора».

Штейнберг признавал, что причины аварии шли от тех, кто разрабатывал реактор, и от закрытой, не контролируемой снаружи бюрократии, которая позволила ввести его в эксплуатацию. Но он заключил, что возлагать вину далее не конструктивно — «ни на тех, кто повесил ружье не стену, зная, что оно заряжено, ни на тех, кто, не желая того, нажал на курок».

Однако бароны атомной отрасли жаждали правды не больше, чем пять лет назад. Куратор атомной отрасли в Кремле не принял данные доклада Штейнберга, назначив новое расследование и новую комиссию, в этот раз составленную из тех же людей, которые писали доклад конференции в Вене в 1986 году. Под давлением разработчиков реактора из НИКИЭТ стрелка компаса их обвинений снова стала склоняться к операторам. Два члена комиссии, назначенные из государственного надзорного органа, в знак протеста заявили об отставке, а их начальник отказался подписывать новый документ. Вопрос оставался нерешенным, когда в августе 1991 года Ельцин и Горбачев столкнулись с организаторами реакционного государственного переворота и СССР начал свое окончательное скольжение в небытие.

Только на следующий год, когда Госпроматомнадзор СССР был распущен, выявленные данные опубликовали в виде приложения к обновленной версии доклада МАГАТЭ по аварии в Чернобыле. Пытаясь устранить неточности их выводов 1986 года, основываясь на том, что они называли «новой информацией», эксперты МАГАТЭ наконец раскрыли истинные масштабы технического сокрытия причин бедствия: долгая история предыдущих аварий на РБМК, опасная конструкция реактора, его нестабильность и то, как его операторов дезинформировали о его поведении. В докладе подробно описывались проблемы положительного парового коэффициента и фатальные последствия концевого эффекта стержней управления.

Хотя комиссия МАГАТЭ продолжала считать поведение операторов Чернобыля «во многих отношениях… неудовлетворительным», она признала, что главные причины самого страшного ядерного бедствия в истории нужно искать не в людях на щите управления 4-го энергоблока, а в конструкции реактора РБМК. Шесть лет спустя с похорон на кладбище в Митино доклад, наконец, в какой-то мере реабилитировал репутацию Александра Акимова, Леонида Топтунова и других операторов, умерших в больнице №6. Однако чрезмерные технические подробности переписанного доклада привлекли мало внимания вне круга специалистов. В Киеве бывший заместитель главного инженера Дятлов в одиночку вел борьбу в прессе за оправдание вплоть до своей смерти в декабре 1995 года в возрасте 64 лет от рака костного мозга. В 2008 году, спустя более двух десятилетий после аварии, Акимов и Топтунов вместе с 12 другими инженерами, электриками и машинистами из числа сотрудников станции, наконец получили признание своего героизма, когда президент Виктор Янукович посмертно наградил каждого из них украинским орденом «За отвагу» 3-й степени.

Отправить