Могила для Валерия Ходемчука

В октябре 2015 года я вновь побывал в кирпичном жилом доме на проспекте Вернадского в Москве, где почти десять лет назад встречался с Натальей и Александром Ювченко. Солнце уже село, на улице было холодно, но первый снег еще не выпал. В квартире Ювченко на девятом этаже, несмотря на дорогой ремонт, блестящую современную кухню и новую ванную, обстановка казалась спартанской и холодной. Кота Чарли больше не было. Наталья сказала, что теперь она много времени проводит в Германии, где работает косметологом, а в Москву приезжает редко. Наталье было 54 года, бледная и похожая на птицу, она была одета в зеленый свитер с короткими рукавами, украшенный розовым кантом, волосы ее были выкрашены в темно-каштановый цвет и уложены с начесом. Она заварила травяной чай, положила на тарелку сладкое печенье и рассказала, что случилось с ее мужем.

В 2006 году, когда я был у них в гостях, казалось, что с Александром все в порядке, и только в конце года Наталья заметила, что он худеет. Тогда она считала, что ее мужу полезно сбросить вес — похудев, он выглядел моложе. Его новая работа инженера-ядерщика шла хорошо, Александр выглядел здоровым и счастливым. В начале октября они поехали в отпуск на Крит, и однажды Александр пришел на пляж с веслом от каноэ. «Наташа, — попросил он, — составь мне компанию!» Он бросил спортивную греблю более 20 лет назад, но по-прежнему любил этот вид спорта и никогда не пропускал соревнования по телевизору.

На этот раз он нашел ялик и ему был нужен партнер. Наташа никогда в жизни не гребла, но муж настаивал: просто пересечем бухту, это займет всего несколько минут. Она забралась на нос лодки, Александр сел сзади. Наташа опустила весло в голубую воду. Было непросто. Она была хрупкой и неопытной, а ее 44-летний муж оставался широкоплечим и мощным. Приходилось грести изо всех сил, чтобы успевать за его длинными руками и тренированными гребками, но она поймала ритм и всю себя вложила в него. Когда они наконец достигли пляжа, Наталья обернулась и увидела довольного мужа, запыхавшегося от взятого ею темпа. «Ты — чемпион!» — сказал он. В качестве приза он купил ей пару аквамариновых сережек в ближайшем ювелирном магазине.

Отпуск подошел к концу, они летели в Москву, когда Александр вдруг почувствовал себя дурно в самолете, кровь отхлынула от его лица. Он списал все на перемену давления в салоне и больше не думал об этом. Они добрались до дома, он выглядел неплохо, только оставался очень бледным. Но результаты анализов крови были нормальными, и Наталья решила, что муж слишком часто ездит в командировки. Надо просто притормозить.

После новогодних праздников Александр слег с высокой температурой. Думали, что это какой-то вирус, он принимал лекарство. Но температура продолжала скакать — низкая по утрам, высокая вечером. Они поняли, что есть какая-то проблема. Их сын Кирилл вызвал врача.

Выяснилось, что селезенка Александра увеличилась в несколько раз по сравнению с обычным размером — распространенный симптом лейкемии. Показатели количества кровяных клеток в анализах оказались обманчивыми, и, когда Ювченко положили в больницу, его костный мозг начал отказывать. В больнице №6, теперь переименованной в Федеральный медицинский биофизический центр им. А. И. Бурназяна, продолжали консультировать врачи, которые лечили его в 1986 году — 82-летняя Ангелина Гуськова и 72-летняя Анжелика Барабанова. Поначалу Наталья Ювченко надеялась, что при правильном лечении болезнь мужа удастся взять под контроль и у него впереди будет еще несколько лет нормальной жизни. Но в течение следующих 18 месяцев стала расти опухоль, размеры и злокачественность которой не поддавались никакой терапии, включая новые экспериментальные лекарства из Швейцарии.

В конце лета 2008 года Наталья готовила себя к худшему, думая, что ему осталось жить не более пяти дней. Она, Кирилл и брат Александра Владимир просиживали с больным дни напролет, сменяя друг друга. Наталья готовила дома, приносила еду в больницу и сама кормила мужа. Они были поражены, когда к концу августа он неожиданно встал на ноги. Доктора отпускали его домой на выходные, и он мог гулять, водить машину и покупать свежие овощи на рынке. А вернувшись в палату, лежа в больничной кровати, Александр продолжал работать. Он настоял, чтобы Наталья поехала в командировку в Париж, запланированную на ноябрь, и сам оставался активным и твердо намеренным продолжать жить, как раньше. Но состояние его продолжало ухудшаться. Лицо и тело так опухли, что он перестал быть похожим на себя.

В начале октября 2008 года, когда прогноз уже не оставлял никаких сомнений, врачи отпустили Ювченко домой на две недели — побыть с семьей. Вечером он заезжал за Натальей на работу и отвозил ее домой. 25 октября ему исполнилось 47 лет. Он пил шампанское, и его друзья и коллеги, включая тех, чьи голоса он не слышал давным-давно, звонили со всех концов мира и поздравляли его.

А на следующей неделе, через 22 года после того, как он впервые переступил порог здания на улице Маршала Новикова, Александр Ювченко вернулся в коридоры больницы №6 — в последний раз. В тот же день он позвонил Наталье и сказал, что его переводят в реанимационное отделение перед операцией, больше он звонить не сможет. 25-летний Кирилл уже работал в этой больнице хирургом-стажером и продолжал видеть отца каждый день. Но в отделении объявили карантин, посещения запретили, и Кирилл предупредил Наталью, чтобы она даже не пыталась пройти в клинику. В субботу Кирилл и Александр шутили и смеялись, а в понедельник, 10 ноября, Александр впал в кому. Восемь часов спустя, незадолго до полуночи, Кирилл позвонил своей матери.

«Отец умер», — сказал он.

Спустя почти 25 лет после взрыва реактора №4, в феврале 2011 года, 30-километровая зона отчуждения, окружающая Чернобыльскую станцию, оставалась сильно загрязненной. Уровни радиации различались сильно и непредсказуемо: невидимый рисунок выпадений въелся глубоко в местность. Площадка Рыжего леса, где солдаты срубили зараженные деревья, захоронили их в бетонных ямах, засыпали землей и песком и снова засеяли травой и засадили деревьями, оставалась настолько радиоактивной, что дорогу через нее забросили. До Чернобыльской станции мы добирались по новой дороге, проложенной в нескольких сотнях метров к востоку от старой. На песчаной дорожке, которая вела мимо кажущихся здоровыми сосен к участкам с кривыми и деформированными деревьями, пощелкивание счетчика Гейгера стало меняться от легкого треска до непрерывного верещания — и проводник сказал, что дальше мы не пойдем. С этого места открывалась голая прогалина, усыпанная мертвой хвоей и сломанными ветками, где почти ничего не росло, а счетчик Гейгера издавал звуки, которые никому не хотелось слышать: непрекращающийся вой белого шума, означающий уровни радиации в тысячи раз выше обычного фона.

За десятилетия, прошедшие с лета 1986 года, когда части 25-й моторизованной стрелковой дивизии огородили чернобыльскую зону отчуждения столбами и забором из колючей проволоки, ее расширяли не раз. Власти новых независимых государств пересматривали советские нормативы безопасных уровней радиации в сторону понижения, чтобы соответствовать западным стандартам. В 1993 году основная часть загрязненных земель в Белоруссии, выделенная в Полесский государственный радиационно-экологический заповедник, была увеличена на 850 кв. км. В 1989 году Украина добавила еще одну полосу загрязненной местности площадью 500 кв. км к западному краю зоны, включив эвакуированные площади районов Полесье и Народичи, для создания единой административной единицы, называемой зоной отчуждения и зоной безусловного (обязательного) переселения. К 2005 году сопредельные части белорусской и украинской зон вместе занимали более 4700 кв. км, официально признанных непригодными для проживания.

Загрязнение Европы радионуклидами широко распространилось за границами эвакуированных земель и оказалось долговечным: много лет после аварии в мясе, молоке и прочих продуктах, выращенных на фермах от Минска до Абердина и от Франции до Финляндии, обнаруживали стронций и цезий — продукцию приходилось конфисковывать и уничтожать. В Британии запрет на продажу овец, выращенных в Северном Уэльсе, действовал до 2012 года. Исследования выявили, что спустя три десятилетия после аварии мясо половины диких кабанов, добытых охотниками в лесах Чешской Республики, было все еще слишком радиоактивным для употребления в пищу.

В то же время из зоны отчуждения пришла замечательная история — сказочный рассказ о возрождении и обновлении природы. Вместо десятилетий неизбежных болезней и смерти в атомном запустении растения и животные, оставшиеся в эвакуированной зоне после аварии, демонстрировали поразительное восстановление. Пример подали три коровы и бык, бродившие вокруг реактора после взрыва. Когда их пригнали на экспериментальную ферму возле Припяти, все четверо, названные исследователями Альфа, Бета, Гамма и Уран, были бесплодными от больших доз радиации, полученных после взрыва. Но они медленно восстановились, и в 1989 году на радиоактивной ферме родился первый теленок. А когда экспериментальное стадо расширили до 30 и более голов (включив в него особей, выращенных вне зоны), ученые сделали анализ крови.

Они ожидали обнаружить по крайней мере какие-нибудь признаки в анализах двух групп с разным уровнем радиационного облучения, но не нашли никаких.

После развала СССР, когда экономики Украины и Белоруссии обрушились, желание финансировать дальнейшие исследования в Чернобыле угасло. Но один ученый — Сергей Гащак, бывший ликвидатор, который летом 1986 года каждый день по 12 часов в течение шести недель наблюдал за радиоактивной пылью от машин и грузовиков вблизи станции, — остался в зоне. Бродя по лесам и болотам заброшенной местности, Гащак начал замечать животных, давно изведенных на Украине и в Белоруссии охотой и сельским хозяйством: волков, оленей, бурых медведей и редких хищных птиц. Его наблюдения способствовали новому взгляду на чернобыльскую зону отчуждения — обнадеживающему и в то же время контринтуитивному, показывающему, что природа, очевидно, способна исцелять себя новыми и непредсказуемыми способами. В отсутствие человека в радиоактивном Эдеме процветали растения и животные.

Это казалось чудом и тут же стало известно благодаря документальным телефильмам и книгам. Получалось, что хроническое облучение относительно невысокими дозами радиации, оставшимися во многих местах чернобыльской зоны отчуждения, было безвредным, а в некоторых случаях и благотворным для популяций животных. Однако научные данные, подтверждавшие этот тезис, были малочисленны или противоречивы. У Гащака не было средств для крупномасштабного изучения популяции диких животных в зоне, и свои теории он строил на основе оценок. команда независимых исследователей во главе с американцем Тимоти Муссо и датчанином Андерсом Мёллером опубликовала десятки статей, которые противоречили данным Гащака и показывали тенденцию к ранней смерти и патологиям среди растений и животных зоны.

Достоверными результатами многих исследований воздействия радиации низкого уровня, проведенных с 1986 года, было то, что разные виды и популяции по-разному реагировали на хроническое облучение. Сосны переживали его хуже, чем березы. Мёллер и Муссо обнаружили, что перелетные ласточки, по всей видимости, очень чувствительны к радиации, а зимующие птицы намного меньше. Семена озимой пшеницы, взятые в зоне отчуждения после бедствия и пророщенные в незагрязненной почве, произвели тысячи разных мутантных линий, и каждое новое поколение оставалось генетически нестабильным даже спустя 25 лет после аварии. При этом в 2009 году изучение соевых бобов, выращенных около реактора, показало, что растения изменились на молекулярном уровне для защиты себя от радиации.

Тем временем Всемирная организация здравоохранения пришла к выводу, что авария не окажет никакого наследуемого или репродуктивного воздействия на ближайшие популяции. Десятилетия предшествовавших исследований показывали, что, хотя эмбрионы млекопитающих, подвергшиеся облучению внутриматочно, могут появиться на свет с дефектами, риск возникновения наследуемых мутаций у людей слишком мал. Правда, некоторые исследователи напоминали, что мы ничего не знаем о последствиях повреждений человеческой ДНК для потомства и о долгосрочной адаптации низших организмов, а получение ответа на эти вопросы может занять десятилетия и даже века. Они утверждали, что воздействие радиационного облучения на гены каждого изученного вида часто было слабо выраженным, сильно варьировало и проявлялось явно только через много поколений. Генетические изменения в потомстве людей, которые к 2011 году произвели на свет только третье поколение (когда дети ликвидаторов завели собственные семьи), могут полностью проявиться спустя сотни лет. «Вот это мы и хотим узнать, — объяснял Мёллер. — На кого мы больше похожи, когда речь идет о мутациях, вызванных радиацией, — на ласточек или на соевые бобы?»

К 25-й годовщине чернобыльской аварии в 2011 году власти Украины начали осуществлять планы по открытию зоны отчуждения для туристов. «Чернобыльская зона не столь страшна, как думают в мире, — сказала британскому репортеру представитель правительства. — Мы хотим работать с крупными туроператорами и привлекать западных туристов, на которых здесь большой спрос». Власти закрыли глаза на самовольное возвращение тысячи с лишним крестьян в дома своих предков, где они решили жить в уединении, «аборигенами ядерной резервации», питаясь плодами, которые выращивали сами. Исследователи, работавшие в чернобыльской зоне, боялись, что это станет прелюдией к полномасштабному возвращению населения. Они пережили потрясение — Сергей Гащак надеялся, что зона станет заповедником, где олени и рыси смогут жить без угрозы со стороны охотников; Мёллер и Муссо опасались последствий для здоровья людей, подверженных мутагенам окружающей среды.

Однако четверть века спустя коллективная память о самой разрушительной атомной аварии в мире померкла и смягчилась. В резком свете растущих цен на нефть и глобального потепления правительства пересматривали взгляды на ядерную энергетику. В США начал осуществляться первый за 30 лет контракт на строительство атомной электростанции. В начале марта 2011 года Украина объявила о планах строительства двух новых реакторов невдалеке от Чернобыля. В Киеве еще строили планы насчет будущего запретной зоны, когда 11 марта 2011 года пришли новости об аварии на атомной станции Tokyo Electric Power Company в японской Фукусиме.

Авария на трех ее реакторах, построенных General Electric на северо-восточном побережье острова Хонсю, развивалась по уже знакомому сценарию, на этот раз показанному по телевидению: потеря охлаждающей жидкости привела к расплавлению реактора, опасному скоплению водорода и нескольким катастрофическим взрывам. Никто не был убит или пострадал непосредственно от выброса радиации, но 300 000 человек пришлось эвакуировать из близлежащих к АЭС районов, которые останутся загрязненными на десятилетия. На начальных этапах аварийной зачистки стало видно, что роботы не могут работать в высокорадиоактивной среде зданий защитной оболочки станции. Осуществлять зачистку отправили японских солдат — еще одна пиррова победа биороботов над техникой.

Удобное заблуждение, что Чернобыль — результат случающегося раз в миллион лет стечения обстоятельств, было отметено. Авария в Фукусиме удушила начинавшееся ядерное возрождение в колыбели: японское правительство немедленно заглушило все оставшиеся 48 ядерных реакторов, Германия остановила 8 из 17 своих реакторов, объявив о планах отключить остальные к 2022 году и перейти на возобновляемые источники энергии. Планы строительства реакторов в США были отложены или отменены.

Однако атомная энергетика выжила. Спустя семь лет после японского бедствия в Соединенных Штатах по-прежнему насчитывалось 100 лицензированных и работающих ядерных реакторов, включая реакторы АЭС Три-Майл-Айленд. Франция продолжала получать 75% электричества от атомных станций, Китай запустил обширную программу строительства реакторов, заложив 20 новых при 39 уже работающих. Некоторые экологи говорили, что человечество не может повернуться спиной к обещаниям и опасностям мирного атома. Мировая потребность в электричестве растет экспоненциально: ожидается, что к 2050 году человечество удвоит расход энергии. Несмотря на растущую убежденность, что сжигание ископаемого топлива послужило причиной изменений климата (что делает остро необходимой стабилизацию выбросов окиси углерода), самым используемым источником энергии в мире до сих пор остается уголь. Мелкие частицы, содержащиеся в выбросах электростанций на ископаемом топливе, в США убивают более 13 000 человек в год. В мире ежегодно 3 млн человек умирают вследствие загрязнения воздуха выбросами угольных и нефтяных станций. Чтобы хотя бы начать препятствовать изменениям климата, все дополнительные мощности по производству электроэнергии в мире, которые потребуется построить в ближайшие 35 лет, должны быть экологически чистыми, при этом ни ветер, ни солнечная, гидроэлектрическая или геотермальная энергия (как и ни любая их комбинация) не могут восполнить этот разрыв.

Атомные электростанции не выделяют двуокиси углерода, и статистически они оказались более безопасными, чем любые конкурирующие виды энергоиндустрии, включая ветряки. И наконец-то, спустя 70 лет после появления атомной технологии, инженеры разрабатывают реакторы с приоритетами конструкции не для изготовления бомб, а для выработки электричества. В принципе, эти реакторы четвертого поколения будут дешевле, безопаснее, меньше, более эффективными и менее вредными для окружающей среды, чем их предшественники, то есть могут еще оказаться технологией, которая спасет мир.

Менее чем за месяц до взрыва реактора №4 в 1986 году команда инженеров-ядерщиков из Национальной лаборатории Аргонн-Вест в штате Айдахо без особой шумихи продемонстрировала, что созданный ими интегральный быстрый реактор безопасен даже при обстоятельствах, которые уничтожили Три-Майл-Айленд-2 и были бы поистине еще более катастрофическими в Чернобыле и Фукусиме. Ториевый реактор на жидком фторе (LFTR) — еще более продвинутая конструкция, разработанная в Ок-Риджской национальной лаборатории в Теннесси, — работает на тории. Запасов тория в мире больше, и его труднее превратить в сырье для бомб, чем уран. Также торий эффективнее «сгорает» в реакторе и может производить менее опасные отходы с периодом полураспада в сотни, а не десятки тысяч лет. Работающие при атмосферном давлении и никогда не достигающие критичности реакторы LFTR не требуют крупных сооружений защиты от аварий в результате потери охладителя или взрывов. Их можно построить компактными, и тогда каждый завод или небольшой город смогут иметь свой спрятанный под землей микрореактор.

В 2015 году основатель Microsoft Билл Гейтс начал финансировать исследовательские проекты, близкие к реакторам четвертого поколения в поисках свободного от эмиссии окиси углерода источника энергии для будущего. К тому времени правительство Китая уже назначило 700 ученых на программу мозгового штурма по строительству первого в мире промышленного ториевого реактора как части войны с загрязнением воздуха. «С проблемой угля все ясно, — сказал руководитель проекта. — Единственным решением остается ядерная энергия».

По мере приближения 30-й годовщины аварии чернобыльская зона отчуждения становилась все больше открыта для регулярных обзорных экскурсий из Киева. Казалось, международное научное сообщество достигло успокаивающего консенсуса по вопросу долгосрочного воздействия чернобыльской катастрофы. Советская медицинская информация была разрозненной и скомпрометированной секретностью и интересами прикрытия, поэтому описывающие последствия аварии научные данные пришлось собирать многочисленным неправительственным организациям, действующим под эгидой ООН. И с каждым последующим пятилетием после катастрофы Всемирная организация здравоохранения, Научный комитет ООН по действию атомной радиации (UNSCEAR) и МАГАТЭ все больше убеждались в том, что воздействие аварии в Чернобыле на здоровье общества «оказалось не столь значительным, как поначалу опасались».

По оценке Чернобыльского форума, учрежденной МАГАТЭ исследовательской группы восьми комитетов ООН, сотруд-ничающей со Всемирным банком и правительствами Украины, Белоруссии и России, на 2005 год около 4000 человек, которые были детьми во время аварии, заболели раком щитовидной железы, вызванным йодом-131, выброшенным из взорвавшегося реактора (что привело к девяти смертям). По мнению тех же экспертов, в наиболее загрязненных районах бывшего СССР могут иметь место до 5000 случаев смерти от рака в результате выброшенной при аварии радиации. Это составит часть ожидаемых в Европе в целом 25 000 дополнительных случаев рака, приписываемых чернобыльскому бедствию. При более чем 5-миллионном населении пострадавших районов эксперты ООН рассматривали эти цифры как статистически малозначительные. Вместо этого они связывали большинство заболеваний в загрязненной зоне с психологическими факторами — «парализующим фатализмом», последней инкарнацией советской «радиофобии». Еще десять лет спустя ВОЗ в итоговом докладе отметила, что факт повторяющихся случаев катаракты у ликвидаторов привел к снижению предела безопасной дозы, установленного для работников ядерной отрасли Международной комиссией по радиологической защите. Авторы доклада ВОЗ также отметили рост сердечно-сосудистых заболеваний среди ликвидаторов, подвергшихся хроническому облучению в малых дозах, но предупредили, что это может быть результатом действия других факторов, включая плохое питание, недостаток физической активности и стресс.

Доктор Роберт Гейл, чья работа в больнице №6 дала ему небольшую публичную славу и большое имя в радиационной медицине, уже объявил, что медикам пора двигаться дальше. «По сути, здесь ничего не случилось, — сказал он. — Здесь ничего не случилось… и ничего не случится».

Однако эти выводы почти полностью были сделаны по результатам исследований, проведенных на группах ликвидаторов, часто получивших высокие дозы радиации, и жертвах рака щитовидной железы или на основании расширенных моделей прогнозирования рисков. Мало усилий было приложено к тому, чтобы создать международно признанный банк данных по долгосрочным последствиям аварии среди населения, чтобы повторить 70-летнее исследование выживших в атомных бомбардировках японских городов 1945 года. Агентства ООН использовали ненадежные данные дозиметрии среди гражданских лиц как достаточное основание к прекращению пожизненных наблюдений, и возможность понять долгосрочные последствия радиационного облучения человека в малых дозах была утрачена. В отсутствие крупномасштабного эпидемиологического исследования независимые медики из разных стран мира продолжали фиксировать «эндокринологические, скелетно-мышечные, респираторные заболевания, нарушения кровообращения и рост злокачественных опухолей, особенно груди и простаты» среди жителей пострадавших районов.

А в остальном мире тревога и непонимание реальных угроз радиоактивности и ядерной энергии продолжали шириться.

В Москве, Киеве и Минске, в городах и деревнях бывшего Советского Союза, выжившие свидетели событий апреля 1986 года продолжали свой путь, старея и теряя здоровье.

В городе Днепре я говорил с полковником Борисом Нестеровым, который вел первых вертолетчиков на бомбардировку реактора. Он сказал мне, что хирурги уже вырезали ему пятую часть кишечника, но при этом в свои 79 лет Нестеров продолжал летать.

В саду на даче под Киевом бывший майор КГБ объяснял, что вчера приболел и хотел отменить нашу встречу, но жена переубедила его: это могло быть последним шансом поделиться тем, что он знал. Сидя в засыпанном снегом коттедже на краю национального парка, Александр Петровский, который помогал тушить пожар на крыше 3-го энергоблока, говорил, что жизнь на свежем воздухе и ежедневные заплывы в ближайшей реке уберегли его от депрессии и алкоголизма, преследовавших его бывших товарищей. Но Петр Хмель, пожарный, который в 1986 году спешил к месту взрыва на ЧАЭС, отхлебывая из бутылки «Советское шампанское», все еще работал и настоял отметить нашу встречу рюмкой коньяка из графина в форме пистолета, который он держал на столе.

Когда я впервые встретил Марию Проценко, бывшего главного архитектора города Припяти, она приближалась к 70 годам. Мария жила одна с шестью кошками в квартире на окраине Киева и ходила с трудом, опираясь на видавшие виды алюминиевые палки. После того как она упала с четвертого этажа своего дома — забыла ключи внутри и перелезала к себе с соседского балкона, трюк, который не раз проделывала в прошлом, — врачи сказали ей, что вряд ли она снова будет ходить. Но Проценко посрамила их и продолжала ездить в Киевский институт искусств художественного моделирования и дизайна имени Сальвадора Дали, где преподавала дизайн интерьеров. Одетая в кремовую блузку и изящный темно-серый костюм со значком Союза архитекторов СССР на лацкане, она призналась, что сразу после катастрофы боялась говорить о том, что видела, «потому что я знала, что со мной может случиться, — мне хватило примера моего деда». Теперь Мария описывала все в ярких подробностях, с любовной ностальгией ветерана войны, расцвечивая все, кроме самых печальных эпизодов. Она все еще оплакивала смерть мужа и сына — оба умерли от рака. Ее дочь, которая провела последний вечер в Припяти, смотря с отцом фильм в кинотеатре, не хотела обсуждать, что произошло. Когда на следующий год мы встретились снова, Проценко принесла домашние пасхальные подарки, ее тогдашний пропуск ликвидатора и блокнот, который служил ей долгие месяцы в чернобыльской зоне. «Он все еще пахнет радиацией… как гроза — озоном», — сказала она. Я не чувствовал запах, и тогда Мария склонилась над столом и, к моему ужасу, сдула пыль со страниц прямо мне в нос.

«Апчхи! — сказала она с озорным огоньком в глазах. — Если бы было чего бояться, не принесла бы!»

Виктора Брюханова я встретил незадолго до его 80-летия: осенним утром, в квартире на четвертом этаже, где они с Валентиной жили после того, как он вышел из тюрьмы. Когда его зрение стало ухудшаться, Брюханов уволился с работы в Министерстве энергетики. Он стал очень замкнутым, почти ослеп после двух инсультов, лицо его утратило подвижность, но он сохранил острый ум. Брюханов вспоминал свой оптимистический настрой и большие надежды в первые недели в Чернобыле, борьбу с партийными начальниками, говорил о трудностях строительства города среди припятских болот и о планах развития, которые становились все обширнее, о новых мощных реакторах и о второй очереди станции на другом берегу реки. Но, когда разговор подошел к ночи аварии, уничтожившей 4-й блок, он медленно поднялся со своего стула и ушел в другую комнату, оставив жену досказывать историю.

Несколько месяцев спустя я встретился с супругами снова. Брюханов перенес третий инсульт. Он неудачно упал, сломал левую руку, и врачи примотали ее к животу в лангете из серого вспененного материала. Брюханов лежал на зеленом велюровом диване в маленькой дальней комнате квартиры, подперев голову стопкой подушек. На нем была голубая футболка, синие тренировочные штаны и толстые носки. Полностью седые коротко подстриженные волосы, сухая пергаментная кожа, синие глаза расфокусированно глядевшие в какую-то точку впереди. Вторая, свободная его рука дрожала. Но, когда он говорил, слова, словно бы смазанные онемевшими губами и языком, сыпались так же быстро, как раньше. Он защищал свои действия в ночь взрыва и продолжал утверждать, что узнал о полном уничтожении реактора №4 только на следующий день, когда облетел его на вертолете. На суде он признал свою вину в случившемся потому, что такова была его должность. «Директор в первую очередь отвечает за все, что случается на станции и с его персоналом. Так что я был должен».

Он не старался защищать себя в суде, утверждал Брюханов, потому что знал — так решила партия. А когда развалился СССР, не стал обращаться к украинским властям с просьбой о реабилитации. «Это было просто бесполезно, — сказал он. — Никто никогда ничего делать не будет».

Но если он и признавал, что его все еще беспокоит личная ответственность за аварию, то говорил об этом как о какой-то административной формальности. «Я все еще чувствую себя ответственным и за людей, и за установку», — сказал он.

Когда я спросил, о чем он больше всего сожалеет, призраки давно уснувшего честолюбия как будто проснулись в нем. Он попытался сесть.

«Больше всего жалею, что не дожил до того, чтобы достроили новое здание, и из своего кабинета на десятом этаже я бы смотрел на первую и вторую очереди Чернобыльской станции».

Валентина, очевидно ошеломленная этой вспышкой технократического высокомерия из советского прошлого, промокнула слюну в уголках рта своего мужа носовым платком в горошек. «Я не понимаю, Витя, — сказала она ему. — Не понимаю».

«По плану должны были построить десятиэтажное здание… — начал он и запнулся. — Шучу, конечно».

Старик обратил на меня взгляд, твердый взгляд своих сапфирово-синих глаз. На мгновение я почувствовал, что на меня смотрит в упор директор станции Виктор Брюханов, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, ордена Октябрьской Революции. И вполне возможно, что никакого юмора в его шутке не было.

К утру 26 апреля 2016 года хорошая погода в Припяти неожиданно сменилась похолоданием, ледяной ветер летел по реке к станции, и дождь хлестал со свинцового неба. Под массивной аркой, возведенной в нескольких сотнях метров от саркофага, украинский президент, бывший шоколадный магнат Петр Порошенко, стоял у микрофона. Его усиленный динамиками голос грохотал под крышей из нержавеющей стали, раздавался эхом вверху — как голос Зевса в дешевой кинопостановке греческих мифов.

У берега Припяти спит Сатана,

прикинулся, подлый, он ивой сухою.

На береге Припяти — береге на …

реке, что когда-то была голубою.

Прямо перед президентским подиумом за оградой из флуоресцентной оранжевой ленты стояла группа строителей в серо-голубых куртках, притопывая ногами от холода.

Свеча ему черная, проклятый он.

От атома сёла в беде и разрухе.

Когтями уперся в песок как дракон,

свистит ему ветер в дуплистое ухо.

За Порошенко столпились на грязном склоне тяжелые грузовики и экскаваторы, мужчины в резиновых сапогах и масках бродили в тени нового сооружения, возвышавшегося среди руин 4-го блока. С каждым новым порывом ледяного воздуха, летящего к президенту, уровень гамма-излучения резко подскакивал. Сигнал карманного дозиметра настойчиво пищал, площадка все еще была настолько загрязнена, что даже снаружи ее запрещалось есть и пить.

Кругом расписался, на зданиях — мат.

Иконы украл. Потерял респиратор.

Теперь захотелось ему подремать.

Его это царство. Здесь он император.

Закончив это заклинание, Порошенко начал произносить свою речь. Она посвящалась 30-летию аварии и транслировалась в прямом эфире по национальному телевидению. Он говорил о том, что Чернобыль ускорил обретение независимости Украиной и распад СССР, поместив ядерную катастрофу в последовательность событий, угрожавших самому существованию украинского государства — между Великой Отечественной войной и российским вторжением в Крым в 2014 году. Он описал тяжелейшую цену аварии — 115 000 человек, которые, как он сказал, не вернутся в свои дома, оказавшиеся в зоне отчуждения, и еще 2,5 млн, живущих на земле, загрязненной радионуклидами, и сотни тысяч пострадавших чернобыльцев, которым нужна поддержка государства и общества. «Вопрос о последствиях катастрофы остается открытым, — сказал он. — Ее тяжкое бремя легло на плечи украинского народа, и мы, к несчастью, все еще очень далеки от преодоления ее».

Затем президент повернулся к сверкающей арке, возвышающейся над строительной площадкой. Новое сооружение, которое, как объявил Порошенко, «накроет саркофаг огромным куполом», проектировщики назвали «Новым безопасным конфайнментом». Идея этого все еще незавершенного проекта брала начало в опасениях, высказанных членами Комплексной экспедиции Курчатовского института в 1990 году, была поддержана и включена в планы стран G7 в 1997 году, но потом строительство было отложено более чем на десятилетие спорами о том, кто оплатит строительство. В ходе сооружения официальная стоимость нового укрытия утроилась по меньшей мере до 1,5 млрд евро, пожертвованных группой из 43 стран со всего мира, хотя средства находились под скрупулезным контролем, чтобы предотвратить их расхищение коррумпированными украинскими чиновниками. Предназначенное для стабилизации и герметизации рассыпающегося саркофага, это здание было одним из самых амбициозных когда-либо предпринятых проектов гражданского строительства: гигантская стальная арка радиусом 108 м, достаточно высокая, чтобы под ней поместилась статуя Свободы, набитая вентиляционным и осушительным оборудованием и в три раза больше собора Св. Петра в Риме.

Перед архитекторами стояли проблемы, с какими не сталкивался никто с тех пор, как специалисты УС-605 зимой 1986 года закончили возведение саркофага. Реактор №4 все еще оставался слишком радиоактивным, чтобы работы можно было вести в непосредственной близости от него, поэтому арку сооружали на расстоянии 400 м. Потом французские подрядчики собирались, используя гидравлические поршни, по рельсам надвинуть ее на саркофаг. При весе в 36 000 т она станет крупнейшим наземным передвижным сооружением в истории. Для защиты рабочих возвели специальную бетонную стену, и все равно каждого из них нужно было проверять на облучение. Работали сменами, которые могли измеряться часами, а могли и секундами.

Однако Порошенко выразил уверенность, что с международной помощью, включая недавнее получение €87,5 млн от Европейского банка реконструкции и развития, его страна увидит завершение проекта и окончательно оставит чернобыльскую аварию в прошлом. «Украинцы — сильный народ, — сказал он, — который справится и с ядерным демоном».

Шесть месяцев спустя, когда туманы и снега снова укрыли поля возле Припяти, Порошенко присутствовал на торжественной церемонии открытия конфайнмента рядом с руководителями Европейского банка, французским послом в Украине и бывшим директором МАГАТЭ 88-летним Хансом Бликсом. Неподалеку от того самого места, где Виктор Брюханов и сановники из Москвы некогда забивали колышек в честь начала грандиозного проекта и чокались разлитым по чашкам коньяком, группа дородных мужчин в темных костюмах, стоя под обогреваемым матерчатым шатром, встречала торжественное событие шампанским, легкими закусками и профитролями. На входе молодые женщины в темно-синей форме с алыми шейными платками раздавали гостям круглые дозиметры на шнурках для контроля радиационного облучения. Кто-то выходил из-под шатра на снег, чтобы сделать селфи на фоне чуда гражданского строительства. Наконец-то надвинутый на свое место массивный пролет нового безопасного конфайнмента полностью поглотил черный силуэт саркофага. Когда солнце пробивалось сквозь тяжелые тучи, сталь сооружения блестела в осеннем свете.

Новое свидетельство никуда не девшейся гигантомании, завершенное сооружение брало размерами там, где ему не хватало элегантности, демонстрируя эстетику самолетного ангара и внушительность загородного торгового центра. В Москве архитекторы первого саркофага осмеивали его и называли бессмысленной тратой денег. Но, если все сработает, как планировалось, конструкция запечатает руины 4-го энергоблока и сделает их полностью безопасными на следующие 100 лет. «Мы закрыли рану, ядерную рану, которая нанесена всем нам», — сказал Ханс Бликс собравшимся. Новое здание также станет окончательным памятником на месте упокоения Валерия Ходемчука — радиоактивным мавзолеем, напоминающим грядущим поколениям о первой жертве аварии.

Инженеры надеялись, что вокруг его останков «Новый безопасный конфайнмент» обеспечит безопасное пространство, внутри которого разрушенная и расплавленная активная зона реактора №4 может быть окончательно разобрана. Однако сроки окончания строительства близились, а никто не мог сказать наверняка, как это сделать. По крайней мере один ветеран-эксперт по ядерным вопросам опасался, что и сейчас, более 30 лет после начала катастрофы, ни люди, ни машины не могли работать в столь враждебной среде.

Отправить