Суд

Суд над Виктором Брюхановым и еще пятью обвиняемыми по делу о катастрофе на Чернобыльской атомной электростанции начался 7 июля 1987 года. Согласно советскому законодательству, судебные слушания должны были проходить в том же районе, где совершено преступление, но, поскольку Припять стала радиоактивным городом-призраком, заседания проходили в ближайшем доступном месте — в 14 км от ЧАЭС, в самом Чернобыле. Хотя работы по дезактивации проводились уже несколько месяцев, город оставался в центре 30-километровой зоны отчуждения и попасть в него можно было только по пропуску. Формально слушания были открытыми, но фактически присутствовать на них могли лишь те, кто работал в 30-километровой зоне или кого власти сочли подходящим для выдачи пропуска. В самом Советском Союзе и за его пределами люди, потрясенные крупнейшей в мире ядерной аварией, ожидали правосудия, но партия не хотела, чтобы ее юридической пантомиме мешала въедливая аудитория. Нескольких представителей международной прессы, включая корреспондентов Би-би-си и японского телевидения, пригласили присутствовать, но их привезли на автобусе на первое и последнее заседания суда, на которых только зачитывались письменные заявления. Старый обшарпанный Дворец культуры на углу Советской и улицы Карла Маркса обновили и покрасили: в театральном зале заменили кресла, повесили блестящие серые занавеси, а на входе установили пункт радиационного контроля.

В 13:00 председательствующий Раймонд Бризе, член Верховного суда СССР, занял место на сцене, и шестеро обвиняемых под конвоем солдат Внутренних войск сели на скамьи. Два часа они слушали обвинительный акт, который зачитывал Бризе. Их обвиняли в халатности при проведении опасного и несанкционированного эксперимента на реакторе №4 Чернобыльской электростанции, что привело к полному разрушению 4-го энергоблока, радиоактивному выбросу, эвакуации 116 000 человек из двух городов и десятков деревень и госпитализации более 200 жертв лучевой болезни, из которых по крайней мере 30 человек уже скончались. Суд также услышал, что за Чернобыльской станцией числится длинный список аварий, которые не анализировались и даже не регистрировались, и станция, на которую смотрели как на одно из лучших и современных ядерных предприятий СССР, в результате халатного и некомпетентного управления практически постоянно эксплуатировалась на грани катастрофы. Никакие конструктивные ошибки реактора РБМК-1000 в обвинительном акте не упоминались.

Все пять человек, обвиняемых в нарушении правил безопасности на «взрывоопасной установке», включая начальника ночной смены станции Бориса Рогожкина и подписавшего разрешение на эксперимент начальника цеха Александра Коваленко, заявили о своей невиновности. Однако Брюханов и Фомин признали преступное нарушение ими служебных обязанностей по статье 165 — эта статья меньшей тяжести предусматривала наказание до 5 лет тюрьмы. Брюханов сказал, что считает себя невиновным по предъявленным обвинениям, но признает, что как управленец в некоторых вопросах проявил халатность.

Слушания начинались в 11:00 и продолжались до 19:00 с часовым перерывом на обед. Яркое летнее солнце нагревало низкую крышу маленького зала суда, сгущая атмосферу жары и напряженного ожидания. Однако Брюханов выглядел собранным и невозмутимым, как обычно. В пиджаке, но без галстука, он сидел, внимательно слушая экспертов и свидетелей. Он рассказал суду о своих действиях в ночь аварии, но мало что предпринимал для своей защиты. Он говорил о безопасной эксплуатации станции и о невыполнимости своих обязанностей: о трудностях с набором квалифицированного персонала и бремени ответственности за все мелочи на станции и в городе. Тем не менее он сказал суду, что не имел полномочий отдать приказ об эвакуации Припяти, но не намеревался скрывать истинные уровни радиоактивности. Брюханов заявил, что подписал важное сообщение об уровнях радиации вокруг города и в городе, не прочитав его внимательно. Когда прокурор спросил его, почему он так поступил, Брюханов промолчал.

Во время перекрестного допроса один из обвиняемых спросил его, есть ли какое-либо документальное подтверждение того, что станция отнесена к категории «взрывоопасных». Брюханов уклонился от ответа. «Ответ на этот вопрос есть в материалах следствия», — сказал он.

Несмотря на все выпавшие ему унижения и трудности и очевидную неизбежность своей судьбы, Брюханов оставался продуктом той системы, которая сформировала его. Он понимал, какая роль ему отводилась, и почти без отклонений придерживался этого сценария.

— Кто, по-вашему, виновен? — спросил народный заседатель.

— Решать суду, — ответил Брюханов.

— Считаете ли вы, что основная вина лежит на вас? — спросил прокурор.

— Думаю, на персонале смены, как и на Рогожкине, Фомине и Дятлове.

— А на вас как на руководителе?

— На мне тоже.

Главный инженер Николай Фомин, некогда властный аппаратчик, инженер-электрик, заочно изучавший ядерную физику, выглядел сломленным. Он сидел нахмурившись или невидяще, как филин, глядя в пространство. Бледный, с блестевшим от капель пота лицом, он встал, зачитывая список своих замечаний на обвинение. Фомин рассказал, что попал в автомобильную аварию за несколько месяцев до взрыва, получил травмы, что работать ему по этой причине было трудно и он безуспешно просил Министерство энергетики снять с него часть обязанностей по управлению станцией. Фомин признал, что одобрил роковую программу испытаний на реакторе №4, не поставив в известность структуры ядерной безопасности на станции и разработчиков реактора в Москве, и даже не сказал об этом Брюханову. Рассказал, что в ночь аварии прибыл в бункер около 4 часов утра, но тем не менее не знал о масштабах разрушений и тяжелых ранениях его подчиненных. Прокурор сказал, что находит уровень неосведомленности главного инженера на тот момент «непостижимым».

На вопрос, кто устроил аварию, Фомин ответил: «Дятлов и Акимов, которые отклонились от программы испытаний».

Из всех обвиняемых наибольшую решимость отстаивать свою невиновность продемонстрировал заместитель главного инженера Анатолий Дятлов. Во время заседаний он сидел прямо, напряженный и собранный, ожидая своей очереди, чтобы наброситься с вопросами, поправками, требованиями и просьбами уточнить ссылки на соответствующие документы и директивы. Ему были отлично понятны технические аспекты дела, каждый день он узнавал новые сведения из показаний свидетелей и вел себя боевито и задиристо. Когда один из экспертов задал ему вопрос о пределах реактивности реактора, он ответил: «Это что, экзамен по физике? Я попрошу вас ответить на этот вопрос!»

С самого начала Дятлов утверждал, что операторы ЧАЭС не несут никакой вины за то, что случилось на реакторе №4, и детально разбирал каждое выдвинутое против него обвинение. Он сказал, что ответственность за аварию лежит на тех, кто не уведомил персонал станции о потенциальной взрывоопасности реактора, и что он лично не отдавал никаких приказаний, которые нарушали бы какие-либо правила. Несмотря на то что несколько свидетелей утверждали обратное, Дятлов также настаивал на том, что его не было на блочном щите управления, когда Леонид Топтунов позволил мощности реактора упасть почти до нуля перед испытаниями, и что он, Дятлов, не давал приказа поднимать ее и не посылал двух ныне покойных практикантов в реакторный зал вручную опускать стержни управления.

Но вскоре стало понятно, что ни конструкция реактора, ни предшествовавший бедствию ряд аварий и замалчиваний их суд во внимание не примет. Хотя ни у кого из обвиняемых не выбивали признаний под пытками и не выводили на трибуну для осуждения контрреволюционной деятельности, никто не сомневался в исходе процесса: по сути он стал одним из последних судебных шоу в истории Советского Союза. Хотя главный обвинитель основывался на официальном отчете правительственной комиссии, он игнорировал то, что там говорилось о проблемах с конструкцией реактора. Корреспондентам сказали, что против разработчиков РБМК позднее выдвинут отдельное дело.

Однако многие свидетели-эксперты были вызваны для дачи показаний из тех же государственных организаций, включая НИКИЭТ и Курчатовский институт, которые отвечали за изначальную разработку РБМК-1000. Неудивительно, что физики отказывались признать вину, утверждая, что отклонения работы реактора от нормы становились опасными только в случае некомпетентности операторов. Суд подавлял любое несогласие с этой точкой зрения. Когда один специалист-ядерщик начал объяснять, что Топтунов, Акимов и Дятлов не могли знать о положительном паровом коэффициенте, который способствовал взрыву реактора, обвинитель резко убрал его с трибуны. Дятлов передал 24 письменных вопроса, чтобы их задали свидетелям-экспертам по характеристикам реактора и выяснили, соответствуют ли они нормативам Государственного комитета СССР по надзору за безопасным ведением работ в атомной энергетике. Судья без всяких разъяснений признал эти вопросы не относящимися к делу.

23 июля обвинитель выступил с заключительной речью. Он был беспощаден. Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов, умерший от радиационного отравления за три месяца до своего 26-летия, был назван «слабым» специалистом. Начальник смены Александр Акимов был «мягок и нерешителен» и боялся Дятлова, который представал умным, но неорганизованным и жестоким. Обвинитель считал заместителя главного инженера «ядерным хулиганом», который «бездумно нарушил нормы и правила ядерной безопасности» и чьи преступные действия прямо привели к катастрофе. Главный инженер Фомин имел возможность предотвратить аварию до ее начала, но не сделал этого.

Самую едкую оценку обвинитель приберег для директора Чернобыльской электростанции, который, по его утверждениям, держась за должность, солгал своему начальству в надежде скрыть масштабы аварии и тем поставил в опасное положение не только персонал ЧАЭС, но и всех жителей Припяти. «Нет никаких причин полагать, что Брюханову была неизвестна истинная радиационная обстановка», — сказал обвинитель. Поведение директора выявило «моральный крах Брюханова как руководителя и как человека».

В ответ адвокаты обвиняемых приводили свои аргументы, выступали в свою защиту и обвиняемые. Адвокат Брюханова сказал, что его подзащитный — достойный человек, который знает, что должен признать вину. Они оба признали, что, согласно эксплуатационным правилам, директор формально отвечает за все, что происходит на станции. Тем не менее втайне они надеялись, что Брюханову удастся отделаться осуждением только за служебную халатность, избежав более тяжелого обвинения в превышении полномочий. Фомин признал свою вину и надеялся на милосердие суда. Дятлов сказал, что скорбит о погибших и сочувствует раненым, но по-прежнему стоял на своем. Остальные подсудимые — Рогожкин, Коваленко и Юрий Лаушкин, инспектор по ядерной безопасности ЧАЭС, — просили оправдать их по всем обвинениям.

Но советские люди были уже хорошо подготовлены и теперь ожидали суровой кары для людей, чья некомпетентность отравила земли трех республик и тысячи невинных жертв. Научный редактор «Правды» Владимир Губарев опубликовал пьесу «Саркофаг: Трагедия» об аварии на вымышленной атомной станции. В ней вина возлагалась не только на поломку техники, но и на руководство станции: неназванный директор одобряет строительство опасной крыши из горючих материалов, чтобы успеть со сроками, а после радиоактивного взрыва эвакуирует собственных внуков, предоставив население города его судьбе.

Когда получившего награду майора Леонида Телятникова спросили, каково его мнение об обвиняемых, он не колебался с ответом: «Конечно, они должны быть наказаны. Согласно выводам правительственной комиссии, это была ошибка персонала. Это их вина. Последствия были очень тяжелые». Другие шли еще дальше. Во время перерыва в заседании Валентина Брюханова сидела на скамейке в парке рядом с пожилым человеком, ветераном войны. Заговорили о процессе, и ветеран сказал: кто-то считает, что виновных нужно посадить, а он думает, это будет несправедливо — их всех нужно расстрелять.

Во вторник, 29 июля, судья Бризе огласил решение суда. Всех шестерых признали виновными: Юрий Лаушкин получил два года заключения, Александр Коваленко — три, Борис Рогожкин — пять. Их взяли под стражу в зале суда. Брюханов, Фомин и Дятлов получили максимальный срок каждый: десять лет заключения в колонии. Они вели себя стоически, кроме Фомина, который разрыдался за загородкой. Валентина Брюханова упала в обморок. После этого один из следователей сказал ей: «Теперь можете разводиться в любое время».

Из Дворца культуры бывшего директора Чернобыльской атомной электростанции увезли в черном автобусе с решетками на окнах. Отбывать наказание ему предстояло в Донецке на востоке Украины. Его этапировали по железной дороге, в одном из печально известных варварских «столыпинских» вагонов, используемых советской тюремной системой. Ему повезло, он выжил в дороге: 700 км пути заняли две недели, кормили в основном селедкой. Когда наконец доехали до колонии, заключенные высыпали из бараков посмотреть в лицо виновнику худшего в мире ядерного бедствия: маленькому, хрупкому человеку, утонувшему в блекло-синей робе.

1987 год близился к концу, и новый атомград в Славутиче был почти готов принять жителей — работников ЧАЭС и их близких, временно размещенных в лагере вахтовиков на берегу Днепра и в квартирах в Киеве. Построенный с лихорадочной поспешностью и разрекламированный в прессе, Славутич должен был стать витриной советского единства: пять его районов спроектировали в различных стилях архитекторы из Закавказья, Украины, России и Прибалтики. Но и этот престижный проект столкнулся с обычными бюрократическими препонами, задержкой сроков, трудовыми спорами и вялой работой. В последнюю минуту испортилась городская система центрального отопления, сделав Славутич непригодным к проживанию до весны.

В сентябре, готовясь к прибытию новых жителей, специалисты Госгидромета, Минздрава и Минобороны исследовали радиационную обстановку в Славутиче. Они установили, что город строится на земле, загрязненной цезием-134, цезием-137, рутением-106 и церием-144, а в ближайших лесах обнаружились изотопы цезия, стронция и плутония. Ученые заключили, что суммарная годовая доза радиации остается в пределах, предусмотренных для жизни вблизи АЭС, но рекомендовали асфальтировать дорожки, регулярно поливать улицы и дворы, а в прилегающих лесах, где люди, вероятно, будут гулять и собирать грибы — срубить деревья и собрать в мешки опавшие листья.

4 декабря 1987 года, после 18 месяцев дезактивации, ремонта и усовершенствований, последний из трех выживших реакторов Чернобыльской атомной электростанции снова начал выдавать электричество в энергосети. А вот 3-й энергоблок, пусть теперь и отделенный от своего захороненного близнеца стеной из бетона и свинца, оставался настолько загрязненным, что инженеров с других реакторов назначали работать на нем посменно, чтобы избежать чрезмерного облучения. Несмотря на самопожертвование генерала Тараканова и его «биороботов», таблетки ядерного топлива все еще были рассыпаны по крыше здания, и операторы турбин в машинном зале внизу сидели в защитных бетонных кабинах с окнами из свинцового стекла.

Три реактора ЧАЭС, вместе с 12 другими РБМК-1000, работающими в разных местах в СССР, были подвернуты значительной технической переделке, предложенной в секретной резолюции Политбюро. Знаком молчаливого признания вины разработчиков в аварии было то, что теперь каждый РБМК работал на более высоко обогащенном уране, в реакторы были добавлены десятки стержней управления, что снижало положительный паровой коэффициент, а система аварийной остановки стала быстрее и эффективнее. Были переписаны инструкции для операторов и выделены средства на создание компьютерных тренажеров для подготовки к аварийным сценариям. Однако на деле мало что изменилось: через год с лишним после аварии Политбюро получило доклад, что советские атомные электростанции продолжают преследовать плохое качество строительства, слабая дисциплина персонала и сотни мелких неполадок.

Операторы, оставшиеся работать на трех реакторах ЧАЭС, были деморализованы тем, что вину за аварию возложили на их погибших коллег. Они каждый день дисциплинированно выходили на работу, но многие считали, что истинные причины катастрофы игнорируются, некоторые думали, что такое же несчастье может случиться и с ними. Почти никто из них не хотел жить в Славутиче.

Публично Валерий Легасов продолжал поддерживать линию партии о безопасности ядерной отрасли в СССР. Он говорил, что не винит советские реакторы, которые были разработаны с учетом всех обстоятельств, кроме совсем непредсказуемых. Академик настаивал, что атомная энергетика представляет собой передовой край атомной науки и необходима для будущего всей цивилизации. Но втайне Легасов был потрясен словами главы правительства Рыжкова, более года назад сказавшего Горбачеву и остальным членам Политбюро: взрыв в Чернобыле был неизбежен, и не случись он там — рано или поздно случился бы на другой советской станции. Только тогда Легасов окончательно осознал весь масштаб разложения в самом сердце ядерной державы с ее культурой секретности и самохвальства, заносчивостью, небрежностью и невысокими стандартами конструирования и строительства. Он увидел, что и реактор РБМК, и его работающий на воде под давлением родственный проект ВВЭР опасны по своей сути. Он начал подробно исследовать эту проблему и убеждать руководство Средмаша в необходимости создания реактора нового поколения, охлаждаемого расплавом соли. Эти предложения были встречены с яростью и негодованием: Ефим Славский, тогда еще глава Министерства среднего машиностроения, сказал Легасову, что тот технически безграмотен и должен держать свой нос подальше от вопросов, которые его не касаются.

У Легасова обострились проблемы со здоровьем, в следующем году он не раз приезжал в больницу №6, где его лечили от невроза, аномальных изменений количества лейкоцитов и проблем с сердцем и костным мозгом. Хотя врачи не ставили диагноз острой лучевой болезни, жена ученого в нем не сомневалась. Тем не менее, вдохновленный поднимающимся ветром перестройки, Легасов занялся серией предложений по модернизации монолитных структур советской науки. Он сделал доклад перед коллегами по Академии наук, бросив вызов одним из наиболее мощных сил государства — для любого другого это было бы очень опасно. Легасов предлагал разделить Министерство среднего машиностроения на несколько более мелких ведомств, которые конкурировали бы друг с другом на внутреннем рынке, говорил, что исследования в Курчатовском институте нужно финансировать с учетом практических результатов, а стариков, которые контролируют бюджеты и занимают ответственные должности (нередко пожизненно), заменить на более молодых и энергичных ученых. У Легасова были надежды, что его доклад встретят хорошо. Он не только прославился при ликвидации чернобыльской аварии и при защите репутации ядерной отрасли в Вене. В конце концов, он был ожидаемым преемником Александрова на посту директора Курчатовского института и имел мощную поддержку в Политбюро.

Однако его предложения проигнорировали. Легасов не учел, что ему и его идеям будет противостоять не только старая гвардия, чьи интересы он задевал, но и сторонники реформ, которые видели в нем самом ученого эпохи застоя с привилегированным прошлым, обеспечившим ему беспрепятственный путь наверх. Даже его роль в Чернобыле начинала казаться противоречивой по мере того, как возникали сомнения в правильности решения засыпать горящий реактор песком и свинцом. Весной 1987 года ЦК приказал, чтобы работники Курчатовского института начали свою перестройку и выбрали надзирающий Научно-технический совет. Легасов, ссылаясь на слабое здоровье (а также понимая, что поданные против него голоса могут осложнить его путь к замене Александрова на посту директора), не хотел баллотироваться. Но Александров настоял, и, когда результаты были объявлены, Легасов обнаружил, насколько плохо он осознавал, какие чувства испытывают к нему коллеги. Из 229 голосов лишь 100 были поданы за него, при 129 против. Легасов был потрясен. Ему было 50, и это была первая неудача в его блестящей карьере.

На собрании партийной организации института 10 июня Александров сообщил хорошие для него новости, предложив поздравить Легасова. Старик сказал, что видел список тех, кого Политбюро собиралось отметить за героизм в Чернобыле, и имя его заместителя там значилось одним из первых: Легасов получит награду, которая пока избегала его, и станет Героем Социалистического Труда. Но когда список опубликовали, фамилии Легасова в нем не было. По слухам, Горбачев в последнюю минуту решил, что никто из Курчатовского института не получит государственную награду за борьбу с бедствием, которому институт помог случиться. На следующий день Легасов позвонил своему секретарю из дома. Прежде чем повесить трубку, он попросил ее позаботиться о двух его детях, и она стала волноваться. Коллеги поспешили в дом на Пехотной, 26, где Легасова нашли без сознания, рядом с ним был пузырек из-под таблеток снотворного.

Хотя его спасли от попытки самоубийства, Легасов вернулся на работу глубоко изменившимся. Огонек в его глазах потух, поднимаясь по лестнице, он шаркал по-стариковски. Тем же летом на научной конференции в Англии Легасов встретил своего друга и научного редактора «Правды» Владимира Губарева, чья пьеса «Саркофаг» шла на сцене Национального театра в Лондоне. Губарев попытался раскрутить академика и выжать максимум из зарубежной поездки — найти девиц или сходить на мюзикл «Кошки» в одном из театров Вест-Энда. Однако Легасов хотел лишь одного — вернуться в гостиницу. Той осенью он впервые начал читать Библию. На подаренный ему японский диктофон он надиктовал серию записей о событиях в Чернобыле, готовя материал для мемуаров. При этом близким людям говорил, что карьера его закончилась. Академик совершил еще одну неудачную попытку самоубийства.

Впоследствии Губарев, пытаясь поднять дух своего друга, предложил ему высказать свои идеи по ядерной безопасности в статье в «Правде». Легасов написал ее за несколько дней и, когда статья вышла, звонил Губареву каждый день, интересуясь, как ее встретили. Когда и эту статью проигнорировали, Легасов совершил более решительный шаг. Он дал интервью либеральному литературному журналу «Новый мир», в котором предупреждал — в противоположность всему, что говорил раньше, — что еще одна чернобыльская катастрофа может в любое время случиться на любой из советских станций с реакторами РБМК. Он сказал журналисту, что многие ученые знают об этой опасности, но никто ничего не делает, чтобы ее остановить. В интервью журналу «Юность», еще одному советскому изданию, где оковы цензуры были ослаблены гласностью, Легасов пошел гораздо дальше.

Отказавшись от политической ортодоксии, в которую верил с юности, академик заявил, что советская наука сбилась с пути. Люди, стоявшие за великими триумфами советской техники, создавшие первую атомную станцию и отправившие Юрия Гагарина в космос, стремились к новому и лучшему и отличались силой духа и преданностью цели, унаследованными от Пушкина и Толстого. Но путеводная нить высокой цели выскользнула у них из рук, появилось поколение молодых людей, технически хорошо подготовленных, но лишенных моральных принципов. Именно эта принципиальная неудача советского социального эксперимента, а не только горстка беспечных операторов реактора стала, по мнению Легасова, причиной катастрофического взрыва реактора №4.

К началу 1988 года Легасов оставил надежды сменить Александрова на посту директора Курчатовского института. Вместо этого, по мере того как реформы Горбачева набирали темп и публичная критика государства усиливалась, академик организовал Экологический совет и предложил образовать свой собственный институт ядерной безопасности — автономную организацию, которая внесет независимое регулирование в атомную отрасль. Он передал свои предложения в Академию наук, надеясь на одобрение — хотя бы в знак признания его роли в ликвидации последствий величайшей ядерной аварии в истории.

Но при рассмотрении этого вопроса академиками в конце апреля Александров поддержал своего ученика весьма сдержанно, и проект Легасова отклонили. До академика эти новости дошли 26 апреля 1988 года, точно к двухлетней годовщине аварии. В тот день дочь Легасова Инга, как обычно, забрала сына из детского сада. Подойдя к дому, она обрадовалась, увидев у подъезда отца. Инга предложила ему подняться и поесть, но он сказал, что должен ехать. «Я еду из Академии наук, — сказал Легасов. — Заскочил на минутку посмотреть на тебя». Это был последний раз, когда она видела его живым.

На следующий день, в обед, сын Легасова Алексей, придя на Пехотную, 26, обнаружил тело отца висящим в петле в лестничном проеме. Посмертной записки академик Легасов не оставил. Когда коллега из Курчатовского института проверил его кабинет на радиоактивность, он обнаружил, что вещи слишком загрязнены, чтобы их можно было вернуть семье. Их собрали в большие пластиковые мешки и захоронили. Вскоре после этого, когда с Анатолием Александровым заговорили о том, кому передать некоторые обязанности Легасова, 85-летний директор сорвался и зарыдал. «Почему он оставил меня?» — сказал он.

Через две недели после смерти Легасова министр здравоохранения СССР приветствовал гостей и участников Международной конференции по медицинским последствиям аварии. Конференция проходила в Киеве, на нее приехали представители МАГАТЭ и Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ). В первый раз советские ученые признали, что на момент аварии на наиболее загрязненной территории Украины, Белоруссии и России проживало 17,5 млн человек, включая 2,5 млн детей в возрасте до 7 лет. Из их числа на конец 1986 года 696 000 человек прошли обследование в медицинских учреждениях. Однако официальный список умерших по причинам, связанным с катастрофой, оставался тем же, что и в прошлом году, — 31 человек. Министр здравоохранения сказал, что они не обнаружили ни одного случая поражения населения в связи с радиацией. «Нужно сказать твердо, — заявил он участникам, — сегодня мы можем быть уверенными, что чернобыльская авария не оказала никакого воздействия на здоровье людей».

Однако граждане Советского Союза уже не доверяли своим ученым. В Киеве, даже спустя два года после аварии, пары боялись заводить детей, и люди приписывали все недомогания воздействию радиации. «Правда Украины» начала публиковать, как было обещано, еженедельные отчеты о радиоактивности в трех ближайших к Чернобыльской станции крупных городах. И все же руководители атомной отрасли не могли осознать, до какой степени они утратили доверие общества. Привыкнув к статусу почитаемых икон социалистической утопии, они видели, что теперь на них смотрят враждебно и с подозрением, но продолжали держаться своих убеждений с твердостью праведников.

На пресс-конференции в день закрытия конференции в Киеве глава Института биофизики отчитал ученых, которые прогнозировали тысячи случаев заболеваний раком в результате аварии. «Они наносят большой вред, забывая о множестве переменных факторов, — сказал он. — Мы никогда не говорим о числе заболевших. Это аморально».

Сообщения о заболеваниях, вызванных долговременными последствиями чернобыльского взрыва, он игнорировал, называя их проявлениями нового психологического синдрома — «радиофобии».

Для последних правителей СССР самыми разрушительными последствиями взрыва чернобыльского реактора №4 были последствия не радиологические, а политические и экономические. Облако радиации, распространившееся по Европе, не позволило скрыть катастрофу и навязало хваленую открытость, горбачевскую гласность даже мало склонным к этому консерваторам в Политбюро. А понимание того, что даже ядерная отрасль подорвана секретностью, некомпетентностью и загниванием, убедило Горбачева, что прогнило все государство. После аварии, испытывая гнев и разочарование, он осознал необходимость глубоких перемен и с головой ушел в перестройку в отчаянной попытке спасти социалистический эксперимент, пока не стало слишком поздно.

Но, как только партия ослабила свою крепкую хватку, оказалось, что невозможно полностью восстановить прежнюю степень контроля над информацией. То, что началось с более, чем прежде, открытого рассказа о Чернобыле — репортажи в «Правде» и «Известиях», документальные телефильмы и свидетельства очевидцев и участников в популярных журналах, — расширилось и подтолкнуло прессу к дискуссиям по долго цензурировавшимся вопросам, включая употребление наркотиков, эпидемию абортов, Афганскую войну и ужасы сталинизма. Поначалу медленно, потом набирая ход, советское общество начало открывать для себя, насколько глубоко оно было обмануто — не только по поводу чернобыльской аварии и ее последствий, но и по поводу идеологии и идентичности, на которой было основано. Авария и неспособность властей защитить население от ее последствий окончательно разрушили иллюзию, что СССР — мировая сверхдержава, вооруженная технологиями и ведущая человечество за собой. Когда открылись попытки властей скрыть правду о том, что случилось, даже самые преданные идее граждане Советского Союза столкнулись с пониманием того, что их вожди коррумпированы, а коммунистическая мечта — фальшивка.

Вскоре после самоубийства Валерия Легасова «Правда» опубликовала отредактированный отрывок чернобыльских воспоминаний, которые академик надиктовал на магнитофонную пленку. Он описывал безнадежную неподготовленность к катастрофе и долгую историю нарушений безопасности, которая к ней привела. «После того как я побывал на Чернобыльской станции, я сделал однозначный вывод, что чернобыльская авария — это апофеоз, вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет», — писал Легасов в своем завещании, которое появилось под заголовком «Мой долг рассказать об этом». К сентябрю 1988 года, в условиях быстрых изменений системы, Политбюро восприняло озабоченность общества и прекратило строительные работы на двух новых атомных станциях, хотя одна из них — на окраине Минска — была почти готова.

Спустя десять месяцев советский инженер и писатель Григорий Медведев опубликовал сенсационное разоблачение аварии в журнале «Новый мир». Несмотря на гласность, у Медведева ушло два года на то, чтобы пробить публикацию — против воли КГБ и комиссии по цензуре Чернобыля, специально созданной, чтобы оградить общество от наиболее чувствительной информации. За этим стоял Борис Щербина, председатель правительственной комиссии, справедливо опасавшийся того, что Медведев может рассказать о его действиях в Припяти. «Чернобыльская тетрадь» Медведева, представлявшая поминутную реконструкцию событий 26 апреля и основанная на его поездках на место событий и десятках интервью со свидетелями, оказалась взрывчатым материалом. Виктор Брюханов представал бесхребетным дураком, руководители советской атомной отрасли — бездушными и некомпетентными бюрократами, в тексте рассказывалось, как Щербина бессмысленно откладывал эвакуацию обреченного атомграда. Вступление к книге написал самый известный советский диссидент Андрей Сахаров, недавно отпущенный из внутренней ссылки Горбачевым. В письме, которое он направил Генеральному секретарю, Сахаров пригрозил, что, если Центральный комитет не разрешит публикацию материала Медведева, он лично займется самым широким распространением содержащейся там информации. «Все, что касается чернобыльской катастрофы, ее причин и последствий, должно стать достоянием гласности, — писал Сахаров во вступлении. — Нужна полная, неприкрытая правда».

В феврале 1989 года, почти через три года после аварии, сюжет программы «Время» открыл советским людям, что истинный масштаб радиоактивного загрязнения за границами 30-километровой зоны скрывался и общая площадь загрязнения вне зоны фактически даже больше, чем площадь внутри. «Все же гласность побеждает, так мы могли бы начать этот рассказ», — сказал корреспондент, стоя перед картами, показывающими наиболее радиоактивные места на расстоянии до 300 км от станции, уже на территории Белоруссии — в Гомельской и Могилевской областях, где в апреле и мае 1986 года люди видели черные дожди. Земля была настолько отравлена, что, по оценке правительства БССР, было необходимо эвакуировать еще 100 000 человек, для чего планировалось запросить у Москвы помощь в эквиваленте $16 млрд.

Несколькими неделями позже, когда последние советские войска, потерпев поражение, ушли из Афганистана и на фоне ухудшающихся новостей об экономике страны, Генеральный секретарь Горбачев впервые отправился к месту аварии. В белом халате и каске он посетил реактор №2 Чернобыльской станции вместе со своей супругой Раисой и побывал в Славутиче. В Киеве Горбачев выступил перед партийным руководством, объявив открытой программу защиты окружающей среды и пообещав проводить общественные референдумы по вызывающим споры новым проектам. Он призвал с терпением отнестись к растущему дефициту и спотыкающейся экономике и предупредил, что советские республики, задумавшие покинуть Советский Союз, «играют с огнем». Но вопросы охраны среды уже становились основными для зарождающегося движения за независимость в Латвии и Эстонии, а вскоре станут платформой для оппозиционной партии «Зелений світ» на Украине. Когда Горбачев вышел из своего лимузина в Киеве на одну из постановочных прогулок и заговорил о необходимости поддерживать перестройку, толпа отклонилась от сценария. «Люди боятся», — сказала ему одна женщина, а когда Горбачев попытался ответить, другая женщина перебила Генерального секретаря, спросив, что он думает о строительстве двух новых ядерных реакторов в Крыму.

Близилась третья годовщина бедствия. Газета «Московские новости» сообщила, что в Житомирской области в 40 км к западу от зоны отчуждения обнаружены места радиоактивного заражения стронцием-90 и цезием-137. После аварии крестьяне стали свидетелями резкого роста числа врожденных патологий у домашнего скота: поросят с выпученными глазами и несформировавшимися черепами и телят, родившихся без ног, глаз или голов. Один из участников группы, приехавшей от Академии наук Украины, сказал прессе, что они собрали «ужасающие» находки и что необходима немедленная эвакуация области. Представитель Курчатовского института отмел любую связь между такими уродствами и аварией, возложив вину на избыточное применение удобрений и неверные методы ведения хозяйства. В октябре 1989 года газета «Советская Россия» сообщила, что с 1986 года сотни тонн свинины и говядины, загрязненной радиоактивным цезием, были переработаны в колбасу, которую продавали ничего не подозревающим людям в Советском Союзе. Хотя работники упомянутого в публикации мясокомбината получали доплату за радиационное облучение, в поступившем в Политбюро докладе утверждалось, что чернобыльская колбаса абсолютно безопасна для употребления в пищу и изготовлена «в строгом соответствии с рекомендациями Министерства здравоохранения СССР».

Внутри зоны солдаты продолжали отчищать местность от радионуклидов, сносить бульдозерами древние поселения и выбрасывать загрязненную мебель из окон квартир в Припяти, а ученые начали замечать странные явления в мире дикой природы. Ежи, мыши-полевки и землеройки стали радиоактивными, у уток-крякв появились генетические аномалии, в прудах-охладителях ЧАЭС зеркальные карпы вырастали до чудовищных размеров, до сверхъестественных размеров увеличились и листья деревьев вокруг Рыжего леса, включая сосновые иголки в десять раз больше обычных и листья акаций «размером в детскую ладошку». Власти объявили о намерении устроить заповедник в Белоруссии и международный исследовательский центр внутри зоны отчуждения для изучения долговременного воздействия радиации на окружающую среду.

Но денег не хватало. Советская экономика после десятилетий расходов на гонку вооружений спотыкалась под бременем неудачных рыночных реформ горбачевской перестройки, высокой цены вывода и демобилизации войск из Афганистана и коллапса на мировом нефтяном рынке. А финансовая нагрузка Чернобыля — облучение и разрушение оборудования, эвакуации, медицинская помощь, потеря заводов, пахотных земель и миллионов киловатт электроэнергии — продолжала расти. Стоимость сооружения и эксплуатации одного саркофага составила 4 млрд рублей (почти $5,5 млрд по официальному курсу валюты Госбанка СССР). Одна из суммарных оценок расходов на ликвидацию последствий аварии, учитывающая все аспекты бедствия, превышала $128 млрд — эквивалент советского военного бюджета 1989 года. Кровотечение было медленным, но остановить его оказалось невозможным — еще одна открытая рана, от которой государство не могло просто отмахнуться. Советский колосс медленно опускался на колени.

В июле 1989 года Горбачев произнес речь, которая давала понять странам — сателлитам СССР в Восточной Европе — Восточной Германии, Чехословакии, Румынии и остальным, — что он не будет вмешиваться, если они решат свергнуть своих правителей или вообще отколоться от социалистического братства. Через четыре месяца рухнула Берлинская стена, и советская империя начала разваливаться.

Внутри СССР на фоне хронического дефицита и схлопывающейся экономики усиливались этническое разделение и противостояние Москве. Волнения и акты гражданского неповиновения прокатились по 15 советским республикам. В Литве 6000 человек окружили Игналинскую АЭС. Два ее реактора РБМК-1500 стали объектом националистического гнева, вызвав протесты, которые весьма скоро привели к тому, что три прибалтийские республики объявили о своей независимости. В Минске, согласно сообщениям, 80 000 человек вышли к зданию правительства, требуя переселения людей с загрязненной территории. «Наши начальники обманывали нас три года, — сказал один из участников советскому репортеру. — А теперь бросили эту землю, проклятую Богом и Чернобылем».

На Западе доверие общества к ядерной энергии — которое так никогда полностью и не восстановилось после аварии на атомной станции Три-Майл-Айленд — было окончательно подорвано взрывом на реакторе №4. Эта катастрофа запустила волну массового недоверия, и оппозиция ядерной энергетике распространилась по всему миру. За 12 месяцев после аварии на ЧАЭС правительства Швеции, Дании, Австрии, Новой Зеландии и Филиппин обещали полностью свернуть свои ядерные программы, еще девять стран отменили или отложили планы строительства реакторов. Опросы общественного мнения показывали, что после Чернобыля две трети населения Земли были против любого дальнейшего развития ядерной энергетики. Соединенные Штаты пережили коллапс строительства реакторов, а название украинской станции вошло в словарь американцев как термин для обозначения провалов технологии и обоснованного недоверия к официальной информации.

Продолжавшееся Министерством энергетики СССР сооружение новых атомных станций на территории Украины стало главной темой споров с Москвой. Киев требовал прекратить работы на вызывавшей споры станции в Крыму, но строительство все равно продолжалось до тех пор, пока местные власти не санкционировали забастовки и не остановили банковское финансирование. 1 марта 1990 года Верховный Совет Украины принял ряд постановлений о защите окружающей среды в республике, среди них согласие на закрытие трех оставшихся реакторов ЧАЭС в течение пяти лет. Второго августа республиканские законодатели объявили мораторий на строительство любых новых атомных станций на территории Украины. Союзное Министерство энергетики было вынуждено рассматривать вопрос о том, кто будет контролировать сеть атомных станций Советского Союза, если его полномочия неожиданно перейдут к республикам.

В чернобыльской зоне отчуждения сотни тысяч тонн обломков реактора, радиоактивная почва, растительность, мебель, машины и оборудование были перевезены примерно на 800 площадок радиоактивных отходов, могильников — в бетонированные траншеи, ямы и курганы, облитые полимерным раствором и потом засеянные травой. Однако ядерные свалки были поспешно устроены и плохо обслуживались. Никто не позаботился вести учет, что где захоронено. К началу 1990-х в зоне отчуждения остро не хватало ликвидаторов. Многие военнослужащие запаса отказывались ехать в Чернобыль, даже когда им предлагали двойную по сравнению со средней по стране зарплату и премии, выплачиваемые на счет в сберкассе. Использование на ликвидационных работах солдат-срочников вызывало общественное возмущение и в конце концов советское командование перестало посылать войска в зону. В декабре 1990 года работы по ликвидации последствий аварии практически остановились.

Было почти невозможно подсчитать общее число ликвидаторов, которые работали в запретной зоне, — частично потому, что цифры были фальсифицированы властями. К началу 1991 года около 600 000 мужчин и женщин, принявших участие в зачистке радиоактивного потустороннего мира вокруг реактора №4, будут официально признаны чернобыльскими ликвидаторами. В признание их заслуг многим выдали специальные удостоверения и эмалированные медали с изображением греческих букв альфа, бета и гамма вокруг алой капли крови. Все понимали, что, как и в случае с ветеранами Великой Отечественной войны, самопожертвование ликвидаторов заслужило им пожизненную поддержку со стороны Родины. Министерство здравоохранения СССР открыло в Киеве Всесоюзный исследовательский центр радиационной медицины — специализированную клинику для лечения всех, кто подвергся облучению. Но когда первые из демобилизованных ликвидаторов стали заболевать и поступать в больницы с симптомами, которые казались необъяснимыми, непредсказуемыми или преждевременными, они столкнулись с тем, что врачи отказывались связывать их симптомы с тем, что им пришлось вынести в 30-километровой зоне. Государство-банкрот с трудом могло позволить себе специализированное лечение, которое оно обещало более чем полумиллиону потенциальных инвалидов, и доктора вели свои записи шифром: историям болезни ликвидаторов был присвоен гриф секретности. Все случаи, кроме особо тяжелых, диагностировались так же, как у Марии Проценко: «Обычное заболевание: не связано с ионизирующим излучением».

В начале декабря 1991 года на национальном референдуме, назначенном Верховным Советом Украины в Киеве, украинский народ проголосовал за независимость от СССР, и Михаил Горбачев проиграл сражение за сохранение союза 12 оставшихся советских республик. Ненадолго вернувшись на пост главы государства после неудачной попытки государственного переворота в августе, Горбачев был вынужден наблюдать, как президент России Борис Ельцин лишил его полномочий и объявил о прекращении деятельности КПСС. 25 декабря Горбачев выступил по Центральному телевидению с эмоциональной речью об отставке, и красный флаг Советского Союза был в последний раз спущен с флагштока над Кремлем. В хаосе разваливающейся империи большинство мужчин и женщин, сражавшихся в битве за Чернобыль, были забыты — последние защитники нации, которая, как показалось, исчезла в одночасье.

В последующие годы многие из тех, кому довелось пережить чернобыльскую катастрофу, стали инвалидами в среднем возрасте — пораженные загадочным набором симптомов, включающих высокое кровяное давление, катаракту, расстройства работы почек и хроническую усталость. Капитан Сергей Володин, первый пилот вертолета, который, не желая того, провел свою машину сквозь шлейф радиоактивного пара, поднимавшегося над разрушенным реактором, стал страдать боязнью высоты и перешел на кабинетную работу в ВВС. Те, кто совсем не мог работать, выживали на все уменьшавшуюся пенсию и пытались добиться медицинской помощи. Некоторые умерли от болезней сердца и крови, включая лейкемию, в больницах Киева и Москвы. Майора Телятникова, командовавшего пожарными в ночь аварии, в возрасте 53 лет убил рак челюсти в декабре 2004 года. Для других оказалось невыносимым психологическое бремя перенесенного бедствия и беспомощности во внезапно изменившемся мире. Инженер-электрик Андрей Тормозин, чудесным образом выживший после облучения смертельной дозой радиации, неудачной пересадки костного мозга и заражения крови, вышел живым из больницы №6, но вскоре впал в депрессию и спился до смерти.

Почти два десятилетия спустя после аварии, в феврале 2006 года, в пустом киевском кафе я встречался с физиком Вениамином Прянишниковым. Крупный 62-летний мужчина в костюме-тройке и галстуке в горошек, оживленный и уверенный, он пересыпал свои рассказы метафорами и едким юмором. Физик с фотографической четкостью помнил и крошки графита на листьях клубники, выращенной его женой, и борьбу с «китайским синдромом» в подреакторном пространстве 4-го энергоблока. Из пяти человек, делавших замеры температуры и излучения в чреве реактора в ужасающие дни мая 1986 года, четверо уже умерли, рассказал Прянишников. «Так что двадцать процентов выжило, — заметил он с мрачной улыбкой. — Если считать меня».

Выжившие ликвидаторы продолжали жить в страхе, что с поля боя они вернулись со смертельными ранами, которых никто никогда не увидит. «Мы знаем, что невидимый враг пожирает нас изнутри, как червь, — сказал генерал Антошкин, вертолетчики которого сражались с адским ядерным пожаром. — Для нас война продолжается, и мы понемногу уходим из этого мира».

Когда в 2006 году я пришел в московскую квартиру Александра и Натальи Ювченко неподалеку от МГУ, руки и спина инженера были покрыты фиолетово-красными шрамами от операций по пересадке кожи, настолько многочисленных, что после 15 он перестал их считать. После выписки из больницы №6 Александр вернулся на работу, но сначала провел несколько недель в госпитале в Германии, где его лечили военные врачи. С тех пор он должен был раз в год ложиться на двухнедельное обследование в больницу. Незадолго до нашей встречи Ювченко получил новую работу и наконец вернулся к любимому занятию — инженерному делу в атомной отрасли. Он радовался украинским командировкам, посещал оставшиеся в республике атомные станции и снова работал с людьми, которых знал со дней учебы в Одесском университете.

Но когда Александр заговорил об аварии, струйки пота побежали сквозь его коротко остриженные волосы, и платок, который он комкал в ладони, быстро промок насквозь. Ювченко не знал, сделала ли радиация его бесплодным, хотя врачи уверяли чету Ювченко, что они могут без опасений заводить детей. Но Наталья не доверяла им и сомневалась в их мотивации: ей не хотелось стать бездумным объектом какого-то бессердечного эксперимента.

Поэтому их сын Кирилл, который тогда учился на врача, оставался единственным ребенком в семье. Еще они взяли сиамского кота по кличке Чарли, рожденного 26 апреля, что они посчитали добрым предзнаменованием. Александр сказал, что воздействие, которое радиация оказала на его здоровье, было не столь значительным, как можно было бы представить. «Врачи продолжают твердить мне, что я выжил и могу жить дальше не беспокоясь, — сказал он. — Но когда я вернулся на Украину, мне стали рассказывать о тех, кто умер. Случилось ли это из-за радиации? Я не знаю. Я ничего не понимаю в статистике. Однако, когда друзья спрашивают меня об этом, я отвечаю: чем меньше об этом думаешь, тем дольше проживешь».

Отправить