Запретная зона

К началу августа 1986 года число могил на отдельном участке Митинского кладбища на окраине Москвы выросло до 25. Они шли в два ряда, в 50 м от выложенного желтой плиткой крематория на входе. Оставили место и для новых захоронений. На некоторых могилах установили белые мраморные плиты с надписями золотом и звездой, другие, совсем свежие, были просто усыпанными цветами холмиками земли с табличкой. В небе кружили вороны. Когда любопытные западные репортеры приехали на кладбище и попытались записать имена покойных, милиционеры отобрали у них блокноты и, не говоря ни слова, вывели прочь.

В сентябре доктор Ангелина Гуськова объявила, что непосредственно по причине взрыва и пожара на 4-м блоке Чернобыльской АЭС умер 31 человек. Это число погибших при аварии станет официальным. Любые цифры выше будут рассматриваться как западная пропаганда. Тело оператора насосов Валерия Ходемчука, погибшего при взрыве или убитого падающими обломками, погребло под развалинами реакторного зала; его коллега Владимир Шашенок, умерший в результате физической травмы и тепловых ожогов в медсанчасти Припяти, был похоронен на сельском кладбище возле АЭС. С тех пор еще 29 жертв — операторы, пожарные и охранники — скончались от острой лучевой болезни в радиологических отделениях Киева и в больнице №6 в Москве. Из 13 пациентов, которым пересаживали костный мозг Роберт Гейл и советские специалисты, умерли все, кроме одного, поэтому Гуськова со временем откажется от этой техники как от бесполезной при ОЛБ. Однако после месяцев мучительного лечения в больнице №6 многие из тех, кто в первые часы бедствия получил ужасные ранения, начали наконец выздоравливать.

Заместитель главного инженера Анатолий Дятлов, который, несмотря на возражения своих подчиненных, настаивал на продолжении эксперимента с турбогенератором, а потом часами бродил по развалинам 4-го энергоблока, не в силах поверить в случившееся, получил ужасные бета-ожоги нижней части ног и общую дозу в 550 бэр, но был выписан из госпиталя в начале ноября. Он вернулся в Киев, где вскоре был арестован. Майор Леонид Телятников, который командовал пожарной частью ЧАЭС в ночь аварии, узнал о смерти своих товарищей только в июле, когда его выпустили из изолированной палаты и разрешили гулять по коридорам больницы — в марлевой маске для предотвращения инфекции. В августе его выписали и отправили на курорт на Рижском взморье вместе с женой и двумя детьми, запретив находиться на солнце и есть жирную пищу, поскольку радиация повлияла на его печень. На следующий месяц он уже навещал родителей в Казахстане.

Доктора считали, что некоторые облученные операторы выжили чудом. Инженер-электрик Андрей Тормозин находился всего в 120 м от взорвавшегося реактора, а потом провел несколько часов в высокорадиоактивных зонах машинного зала, отключая питающие насосы и гася загоравшееся масло. Он получил дозу, которую Гуськова и другие специалисты всегда считали смертельной для бета- и гамма-радиации — почти 1000 бэр. Потом его организм не воспринял пересаженный костный мозг, Тормозин получил заражение крови и радиационный гепатит, врачи не думали, что он выживет. Однако в конце мая количество кровяных телец стало активно расти — доктора не могли найти этому объяснения, и со временем он полностью поправился.

Александр Ювченко, который слышал, как в соседних палатах затихали один за другим аппараты, поддерживавшие жизнь его друзей, весь май находился на грани смерти. Каждое утро его жена Наталья просыпалась в общежитии, боясь думать о том, что могло случиться ночью, и просила мать позвонить в больницу. Она надеялась, что тогда новости о состоянии ее мужа будут лучше. Когда у Александра отказала кроветворная функция костного мозга и врачи переливали ему кровь, Наталья бегала по городу в поисках редких и дорогих продуктов, чтобы поддержать его силы. Она передавала в палату бутерброды с черной икрой, а их приехавший друг Саша Король настаивал, чтобы вместо икры Александру давали кетчуп. Но Ювченко не мог ничего есть, его перевели на внутривенное питание.

Только в июне костный мозг Ювченко снова начал функционировать, первые лейкоциты появились в крови, и казалось, что Александр наверняка выживет. Но была и другая вероятность, что радиационные ожоги, особенно на руке и плече, никогда полностью не заживут, Хирургам приходилось регулярно оперировать Александра, удаляя гниющие черные ткани с лопатки. Мучительные открытые раны у локтя, там, где бета-частицы въелись в ткани, заставляли сомневаться, что Ювченко сможет вернуться к нормальной жизни.

Но во второй половине сентября врачи позволили ему короткое время побыть дома, в новой квартире, которую правительство предоставило его семье в ухоженном районе возле Московского государственного университета. Александр был истощен, страшно исхудал, у него развилась зависимость от наркотиков, которыми врачи пытались приглушить страшную боль его ожогов. Когда врачи хотели снять Ювченко с болеутоляющих, им пришлось заставлять его снова учиться жить самостоятельно — после недель круглосуточного ухода. война с радиацией для него не была закончена. Спустя месяцы после взрыва на руках и ногах у него продолжали проявляться новые ожоги. Его снова положили в больницу №6.

Пока выжившие жертвы острой лучевой болезни лежали на больничных койках в Москве, эвакуированные жители Припяти оставались в подвешенном состоянии, не зная, смогут ли когда-нибудь вернуться в свои дома. На границе зоны отчуждения в городе Полесское ютились тысячи эвакуированных горожан. Оставшись без необходимых вещей и денег, они одевались во что могли, вплоть до халатов и белых комбинезонов работников АЭС. Их вера в способность водки защитить организм от радиации привела к тому, что в местном винном магазине однажды сломали двери, а за литр самогона, продававшегося с рук, могли просить 35 рублей — в Киеве столько стоил хороший коньяк. Государство пыталось предоставить эвакуированным работу и школы для их детей. В мае советский Красный Крест выдал каждому беженцу единовременное пособие — 50 рублей. В том же месяце государство выплатило еще по 200 рублей на каждого члена семьи. Пятнадцать кассиров раздали в общей сложности миллионы рублей, мешки с деньгами привозили каждое утро в Полесский горсовет под охраной вооруженных автоматами милиционеров. Но и в июне, и в июле люди все так же шли в кабинеты Припятского горсовета на Советской улице города Чернобыля с одним вопросом: «Когда я могу поехать домой?»

25 июля они получили ответ. В то утро первые автобусы с эвакуированными отправились в Припять — началась программа по возврату того, что возможно, из квартир, и получению компенсации за то, что вернуть нельзя. На пропускном пункте на границе 30-километровой зоны отчуждения им выдали хлопковые комбинезоны, бахилы, лепестковые респираторы и толстые полиэтиленовые мешки для вещей. После проверки документов на границе Припяти эвакуированным разрешили провести три-четыре часа в их покинутых жилищах, пройтись по улицам города, на которые уже намело желтого песка и трава пробивалась через трещины в белесом асфальте. В первое утро автобусы доставили 69 мужчин и женщин, потом на протяжении нескольких месяцев сотни жителей приезжали каждый день в Припять, чтобы спасти имущество из жилья.

Забирать разрешали только строго определенные вещи. Габаритную мебель и любые объекты, собирающие много пыли, включая ковры и телевизоры, вывозить запрещалось, как и все детские вещи и игрушки, и, наконец, все, что показывало 0,1 миллирентгена в час на приборах. Электричество и водопровод в домах были отключены, и резкий запах сигаретного дыма, когда-то висевший на площадках и лестницах, уже выветрился. Несмотря на милицейские патрули и сигнализацию, установленную на входе в каждое здание, многие обнаружили, что их квартиры обокрали. В холодильниках разлагались остатки купленных к майским праздникам продуктов. Многие не могли сдержать слез, разбирая свои вещи в душных комнатах, куда, как стали понимать, они могли никогда не вернуться.

В сентябре Наталья Ювченко побывала в их двухкомнатной квартире на проспекте Строителей. Она увидела валявшуюся возле лестницы сломанную коляску Кирилла и поднялась наверх, боясь того, что может обнаружить. Но в квартире все было в точности так, как в час отъезда, и первым она увидела забытый пакет молока, который Саша Король принес для Кирилла в утро эвакуации: он так и стоял на седле велосипеда. Наталья взяла слайды и фотографии, включая ту, где они с Александром позировали в шляпах на его день рождения в прошлом году, и смешные стихи, которые написал тогда их сосед. Другие жильцы, в торопливой борьбе полезного с дорогим сердцу, собрали такие же случайные пожитки — от столовых приборов до научно-фантастических романов. У приехавших было не более четырех часов, чтобы решить, что спасти из их прошлой жизни, прежде чем вернуться в автобус. Валентина Брюханова, теперь жившая в поселке Зеленый Мыс и работавшая в две смены на станции, пока ее муж сидел в тюрьме КГБ в Киеве, собрала самые бережно хранимые вещи: пару хрустальных бокалов, которые им подарили на 25-летие свадьбы, семейную фотографию, снятую, когда их сын был маленьким, вожделенную дубленку, которую она потом отдала соседу, и несколько книг — она протерла уксусом, думая, что это поможет нейтрализовать радиацию.

Группа возвращалась на дозиметрический пункт на периметре зоны часто уже поздно вечером. Там их имущество проверяли студенты-физики из Обнинского филиала МИФИ. Они стояли у барьеров в любую погоду, проводя стержнями своих радиометров над коробками с фарфором, магнитофонами, книгами, фотоаппаратами, одеждой и всякой всячиной. Если имущество оказывалось слишком загрязненным, некоторые эвакуированные пытались дать взятку — деньгами или другой имевшей широкое хождение в запретной зоне валютой — водкой. Студенты были поражены тем, что даже бывшие работники Чернобыльской станции не представляли себе опасности радиоактивной пыли, и удивлялись, когда из тьмы вдруг появлялись вороватые незнакомцы, которые предлагали ящики с водкой в обмен на разрешение порыться в конфискованных вещах, которые они планировали продать за пределами зоны.

Посещения Припяти продолжались ровно четыре месяца и прекратились 25 октября 1986 года. К этому времени 29 496 человек посетили свои квартиры. Некоторые приезжали не один раз, другие не появились ни разу, их вещи остались невостребованными. Городской совет планировал поездки на осень следующего года, но правительственная комиссия не дала на это разрешения. Был установлен размер компенсации за утраченное имущество: 4000 рублей на одного и 7000 на семью из двух человек. В то время новая машина — для тех, кому повезет купить, — стоила 5000 рублей. Исполком получал сотни заявлений на компенсацию каждый день в течение лета, и к концу года сумма компенсаций за имущество, утерянное жителями из-за разбушевавшегося мирного атома, исключая машины, гаражи, дачи и лодки, достигла 130 млн рублей. Осенью 1986 года мебельные магазины в Киеве переживали бум продаж — эвакуированные пытались заново выстроить свою жизнь, начав со сложной задачи возместить почти все крупное имущество, которое у них когда-либо было.

Поначалу бедственное положение тех, кто был изгнан из своих домов радиоактивными выпадениями из 4-го энергоблока, вызывало широкое сочувствие в СССР. В конце апреля государство учредило фонд помощи в Госбанке, названный с привычной советской суровостью «счет №904»: на него благожелатели могли перечислять пожертвования в поддержку пострадавших. В мае состоялся первый в Советском Союзе благотворительный рок-концерт — в Москве перед 30 000 зрителей в комплексе «Олимпийский» и с прямым телемостом со студией в Киеве. В ней собрались шахтеры и операторы станции, ликвидаторы и пожарные, которые зачитывали имена своих товарищей, скончавшихся в палатах больницы №6. В начале августа Госбанк СССР сообщил, что на счет №904 поступили почти 500 млн рублей, пожертвованных частными лицами и коллективами из зарплат, пенсий и премий, были и валютные переводы из-за рубежа.

Но переселение 116 000 человек, эвакуированных из Припяти, жителей Чернобыля и десятков сел, которые оказались в 30-километровой зоне отчуждения и которым теперь была нужна новая работа, школы и дома, было более сложной задачей. В июне Политбюро приняло резолюцию, признавшую судьбу эвакуированных политическим приоритетом, и поручило властям Украины и Белоруссии построить десятки тысяч новых квартир до наступления зимы. 50 000 мужчин и женщин съехались со всей Украины, и ударная стройка началась сразу же. Первый поселок из 150 кирпичных домов возле огромного колхоза им. Горького, в сотне километров к югу от Чернобыля, был открыт на пышной церемонии в августе. Сообщалось, что каждый дом обставили мебелью, было подведено электричество и завезены газовые баллоны, полотенца и белье, а в подвал засыпали запас картошки. Только УССР предприняла строительство 11 500 новых домов на одну семью с намерением завершить к 1 октября.

Но оперативная группа Политбюро дополнительно реквизировала 13 000 новых квартир в Киеве и других городах Украины, выхватив из-под носа семей, годами стоявших в очереди, и отдала ключи эвакуированным из Припяти. Специалисты с Чернобыльской станции и их семьи были переведены на три украинские АЭС — Южно-Украинскую, Запорожскую и Ровенскую. Им дали рабочие места и поселили в новых квартирах. Не все новые коллеги встретили их тепло, некоторые считали несправедливым, что честно заработанные места в очереди на жилье достались специалистам, очевидно изгнанным из своих домов собственной некомпетентностью. В Киеве строительство нескольких больших жилых комплексов, которые могли быть заняты эвакуированными, таинственным образом замерло. В итоге многие жители Припяти нашли пристанище в тех же многочисленных высотках Троещины, отдаленной окраины на северо-востоке столицы.

Там их избегали новые соседи, недовольные беженцами и опасавшиеся заражения радиоактивностью. Родители запрещали детям садиться в школе за одну парту с учениками, эвакуированными из Припяти, — и не без причины. Замеры радиации на лестницах и в коридорах новых жилых домов в Троещине вскоре показали уровни, в сотни раз превышающие значения в других местах Киева.

В Чернобыле правительственная комиссия с прежним упорством намеревалась преодолеть трудности эксплуатации атомной электростанции в сердце радиоактивной зоны. Запустив первый реактор в начале октября, новый директор станции объявил о планах продолжить выработку электричества и на втором. 3-й энергоблок оставался настолько загрязненным, что главный инженер ЧАЭС и специалисты из Курчатовского института говорили, что его возвращение в строй обойдется слишком дорого и отразится на здоровье слишком многих операторов. Но их возражения были преодолены, и на второй квартал 1987 года было запланировано подключение к электросетям 3-го чернобыльского реактора. Комиссия даже отдала распоряжение возобновить строительство реакторов №5 и 6, которое было полностью остановлено в ночь аварии.

Тем временем «Правда» сообщала об амбициозных планах построить еще один атомград для работников, которые станут обслуживать воскрешенную Чернобыльскую АЭС, и их семей. Это должен был быть новый город будущего, достойный XXI века, расположенный в 45 км к северо-востоку от Припяти, посреди леса на берегу Днепра. Писали, что город Славутич будет иметь все современные удобства, особенное внимание будет уделено его интеграции в природную среду. Город был спланирован вокруг центральной площади со статуей Ленина, рядом с ней должен был расположиться музей, посвященный героям Чернобыля.

В Москве пропагандистское освещение аварии теперь сконцентрировалось вокруг доблестной жертвы пожарных ЧАЭС и Припяти. В сентябре фотография майора Телятникова — все еще лысого от последствий лучевой болезни — появилась на первой полосе «Известий» под заголовком «Спасибо вам, герои Чернобыля!». Пресса сообщила, что ему и генералу Антошкину, командиру вертолетчиков, присвоены звания Героя Советского Союза. Двум лейтенантам, которые повели своих солдат на крыши зданий реактора заливать водой фрагменты топливных сборок и обломки пылающего графита, Владимиру Правику и Виктору Кибенку, звания Героя присвоили посмертно. Руководители УС-605 Средмаша, которые построили саркофаг, стали Героями Социалистического Труда. Когда его рыжие волосы снова отросли, Телятникова отправили за границу, где его встречали как знаменитость. Майора удостоили наград от коллег-пожарных в Соединенных Штатах и в Британии, журнал People взял у него интервью, а в Лондоне он удостоился аудиенции у премьер-министра Маргарет Тэтчер.

В январе следующего года по ТВ показали церемонию награждения, на которой седой аппаратчик Андрей Громыко, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, произнес речь, посвященную пожарным, ликвидаторам и руководителям строительства, которые засыпали песком и залили бетоном тлеющий реактор. «Десятки и десятки миллионов людей во всем мире следили за вашим ударным трудом с надеждой, — сказал Громыко. — Ваш подвиг — это массовый подвиг, подвиг всего народа… Да, Чернобыль стал болью, которую все мы разделили. Но он стал символом победы советского человека над стихиями… В то же время наша партия воздает должное каждому человеку. Нет безымянных героев. У каждого из них есть свое лицо, свой характер, свое личное достижение».

Однако некоторые герои оказались более равными, чем прочие. Все еще не прозвучало публичное признание заслуг инженеров и операторов Чернобыльской атомной электростанции, которые потушили пожары и предотвратили последующие взрывы в машинном зале или безуспешно пытались среди смертельных полей гамма-радиации охладить обреченный реактор. Несколько наград работникам станции были вручены в обстановке полной секретности. Секретарь ЦК Анатолий Добрынин однажды приехал навестить раненых операторов в палатах больницы №6, но в прессе эта поездка не освещалась. Вместо того чтобы признать героизм Александра Акимова и Леонида Топтунова, их родных уведомили, что, согласно ст. 6 ч. 8 Уголовного кодекса УССР, обвиняемые не будут преследоваться по суду по причине их недавней смерти.

В течение зимы 1986 года опороченный бывший директор Чернобыльской станции Виктор Брюханов сидел в тюрьме КГБ в Киеве, ожидая предстоящего суда. Посетителей к нему не пускали, но раз в месяц его жена Валентина могла передать ему посылку весом 5 кг — колбасу, сыр и масло. Иногда у Брюханова появлялся сокамерник — фальшивомонетчик или вор, но большую часть времени он проводил в одиночестве, читая книги из тюремной библиотеки и изучая английский язык. Некоторое время Валентине разрешали приносить ему газеты на английском языке, но потом его сын написал внутри одной из них: «Я люблю тебя, папа». И эту привилегию у Брюханова отобрали.

Поначалу он отказывался нанимать адвоката для защиты в суде, поскольку понимал, что приговор давным-давно вынесен. Но жена переубедила его и в декабре нашла в Москве юриста, готового представлять Брюханова. Он мог участвовать в делах, касающихся закрытых предприятий советской ядерной отрасли, поскольку имел допуск к государственной тайне, необходимый для сбора свидетельств за стеной молчания Министерства среднего машиностроения. В тот же месяц, как было предусмотрено советским законодательством, следователи передали Брюханову собранные ими в ходе расследования материалы, которые будут использоваться в деле против него. Среди прочих бумаг директор обнаружил написанное одним из экспертов Курчатовского института письмо, из которого он узнал о существовании тайной истории реактора РБМК. Ученые все это время знали об ошибках проектирования, но скрывали от Брюханова и его персонала на протяжении 16 лет.

20 января 1987 года, когда Брюханов просидел в изоляторе уже шесть недель, изучая материалы дела, следователи прокуратуры передали обвинительное заключение в Верховный суд СССР. Они послали в Москву 48 томов дела с грифом «совершенно секретно». Пятнадцать из них, состоящие из документов, изъятых прямо на станции, были так загрязнены радиоактивной пылью, что юристы должны были читать их в защитной одежде.

Брюханов и еще четыре человека из руководства станции, включая Дятлова и Фомина, формально обвинялись по ст. 220, ч. 2 Уголовного кодекса УССР. Им вменялось «нарушение правил техники безопасности», вызвавшее смерть и иные тяжелые последствия «на взрывоопасных предприятиях или производствах». Это был изобретательный юридический гамбит — советские юристы никогда прежде не рассматривали атомную станцию как объект, который может взорваться, — и первая из логических подтасовок, необходимых для возложения ответственности на «козлов отпущения». Чтобы укрепить обвинение, Брюханов и Фомин также обвинялись по ст. 165 УК — «превышение полномочий». Брюханова обвиняли в том, что он передавал намеренно заниженные уровни радиации на станции утром после взрыва, что задержало эвакуацию станции и Припяти, и отправлял людей в наиболее загрязненные помещения здания реактора, зная о последствиях. В случае признания виновными три высших руководителя станции могли получить максимум по десять лет тюрьмы.

Суд должен был начаться 18 марта 1987 года, но слушания были отложены, когда стало очевидным, что бывший главный инженер Николай Фомин остается слишком душевно неуравновешенным, чтобы принимать участие в процессе. Помещенный под арест в то же время, что и Брюханов, в тюрьме он предпринял попытку самоубийства, разбив очки и пытаясь порезать осколками запястья. Несчастного отправили в больницу, а слушания отложили на более поздний срок в том же году.

Мария Проценко вернулась в Припять почти в последний раз в январе 1987 года. Облачившись в ватник и ватные штаны, в валенках, она водила небольшую группу солдат по заснеженным ступенькам «Белого дома». Они ходили из кабинета в кабинет заброшенного здания горсовета, опустошая каждый шкаф и сейф, наполняя мешки документами, слишком загрязненными, чтобы отправить их в бездонные архивы советской бюрократии, но слишком существенными, чтобы бросить без присмотра. Когда они закончили и солдаты забрасывали мешки в кузов грузовика, Проценко собрала ключи от всех кабинетов здания. Потом все это увезли на захоронение в растущем комплексе из восьми могильников для радиоактивных отходов, расползающихся по зоне отчуждения.

18 апреля местные выборы в горсовет были проведены в новом атомграде Славутиче, администрацию Припяти официально распустили, и город — с бюрократической точки зрения — перестал существовать. Проценко, проработавшую почти год в зоне отчуждения практически без выходных, перевели в Киев. В признание всего, что ей пришлось вынести за месяцы, прошедшие с аварии, ей наконец разрешили подать заявление о приеме в партию. В конце года Проценко легла в больницу в Киеве и пролежала там больше месяца, страдая от симптомов того, что врачи называли «нервным напряжением» и связывали с перегрузкой. В истории болезни написали: «Обычное заболевание: с ионизирующим излучением не связано». В Припяти пустующее здание исполкома стало штаб-квартирой Производственного объединения «Комбинат», нового государственного предприятия, управляющего долговременными исследованиями и работами по ликвидации внутри 30-километровой зоны. Став полными хозяевами пустого города, новые власти снова открыли плавательный бассейн, чтобы ликвидаторам было где отдыхать, и устроили экспериментальную ферму в оранжереях города, где агротехники выращивали клубнику и огурцы на облученной почве.

По мере того как продолжалась зачистка в 30-километровой зоне, боевой дух десятков тысяч ликвидаторов, которых привезли для выполнения опасной и очевидно нескончаемой задачи, падал все ниже. Пыль с сильно загрязненных участков перелетала на те, которые уже очистили, лишая смысла недели работы. «Комбинат» вроде бы успешно работал в Припяти, пока КГБ не выяснил, что специалисты сообщали данные только с наиболее чистых участков, занизив истинные показатели радиации в городе более чем в десять раз. Тайная полиция также отмечала, что ликвидаторов плохо кормят, радиационная безопасность оставляет желать лучшего, рабочим даже платят не вовремя, а один из могильников радиоактивных отходов регулярно заливают воды реки. В итоге руководство «Комбината» со временем получит партийные выговоры за то, что мирилось с кумовством, воровством и пьянством.

Тем временем мародерство в зоне приобрело промышленный размах. Часто им занимались сами ликвидаторы, иногда по тайному сговору с командирами. Как-то ночью офицер радиационной разведки Александр Логачев с изумлением наблюдал, как группа солдат-мародеров загружала один грузовик за другим газовыми плитами и стройматериалами с сильно загрязненного склада неподалеку от ЧАЭС. «Мужики, да вы охренели», — сказал Логачев, но они, не обращая на него внимания, продолжали погрузку, и к рассвету два тяжелых самолета военно-транспортной авиации Ан-22, полные радиоактивной контрабанды, улетели в Сибирский военный округ. Вскоре сам лейтенант Логачев присоединился к хищениям, оставаясь достаточно профессиональным, чтобы дезактивировать краденое, прежде чем вывозить за периметр зоны.

Автомобили и мотоциклы, оставленные бегущим населением в Припяти, — более тысячи единиц на огороженной стоянке в центре города — пали жертвой разборщиков, которые снимали с них ветровые стекла и разбирали кузова. Некоторые машины реквизировали, чтобы обеспечить транспортом ученых и техников в зоне, собрав парк разноцветных «лад», «жигулей» и «москвичей». На капоте и дверях каждой был нарисован номер в круге. Учет того, кто какую машину использовал, вела в журнале Мария Проценко до последнего дня своей работы. Сотни оставшихся машин, слишком загрязненных, чтобы их можно было вернуть владельцам, отвезли в зону радиоактивных отходов, спрессовали, свалили бульдозерами в траншею и закопали.

По мере приближения первой годовщины аварии в апреле 1987 года Политбюро рассмотрело план пропагандистских мер, которые должны были показать, что СССР успешно справляется с последствиями катастрофы. Предложения включали идеи телесюжетов, сообщений в научной прессе и материалов для распространения за рубежом. Официальный советский доклад МАГАТЭ содержал 70 страниц подробной медико-радиологический информации, подготовленной Ангелиной Гуськовой и ее коллегами, включая коллективную дозу радиации, которую, по их ожиданиям, получат 75 млн человек в западной части СССР в результате аварии. Однако доклад не включал общее число дополнительных смертей или заболеваний, которые могло вызвать загрязнение, и западные специалисты восполнили эту недостачу своими оценками, которые привели в негодование советских врачей. Роберт Гейл сообщил прессе, что можно ожидать смерти еще 75 000 человек от раковых заболеваний, напрямую связанных с последствиями аварии: из них 40 000 — в СССР, остальные — за его пределами.

Таким образом, несмотря на растущую свободу, которую давала редакторам и продюсерам контролируемой партией прессы горбачевская гласность, в этом случае правде не позволили препятствовать директиве «дать отпор враждебным, предвзятым заявлениям в западной прессе». Заместитель председателя Госкомитета СССР по телевидению и радио предложил список из 26 сюжетов для распространения ТАСС, включая «Место рождения: Чернобыль» — о 300 детях, родившихся у эвакуированных из зоны отчуждения. В сюжете говорилось о постоянном медицинском наблюдении и отсутствии признаков заболеваний у детей. В сюжете «Какой запах был у апрельского ветра?» глава Госкомгидромета представлял данные, опровергающие идею выпадения опасных радиоактивных частиц в Западной Европе; репортаж «Палитра весеннего рынка» о поступлении в Киев весенних фруктов и овощей сообщал о результатах дозиметрии, показывающих несомненное отсутствие радионуклидов.

Окончательный план, утвержденный 10 апреля, включал информацию о контрпропагандистских мерах для советских посольств за рубежом и предложение разрешить делегации иностранных журналистов провести репортаж прямо из зоны отчуждения. В конце июня репортеры The New York Times и Chicago Tribune доехали до зоны и увидели стерильный лунный пейзаж бетона и асфальта вокруг саркофага, засохшие сосны Рыжего леса и пустые улицы Припяти.

Более чем через год после аварии здесь по ночам все еще зажигались уличные фонари, и оперная музыка с треском раздавалась иногда из репродукторов, установленных вдоль улицы Курчатова. Но яркие флаги, которые реяли на ветру над центральной площадью, выцвели и истрепались, а белье на балконах квартир стало гнить. Все же власти поддерживали иллюзию, что город не мертв, а лишь заснул и однажды утром будет разбужен звуком шагов возвращающихся обитателей.

Отправить