Битва за Чернобыль

В пятницу, 2 мая, в 20:00 «Борт №1», самолет президента США Рональда Рейгана, совершавшего турне по Азии и Тихоокеанскому региону, приземлился в токийском аэропорту Ханеда. Рейган прибыл в Японию на первую в истории встречу стран G7, «Большой семерки», включавшей Великобританию, Францию, Германию и Канаду. Но с самого начала поездка была омрачена ядерной катастрофой, разворачивавшейся на другом конце света.

Первые сообщения о радиации, обнаруженной в Швеции, достигли Рейгана в понедельник на борту самолета, когда он вылетал с Гавайев. Запланированный на среду день отдыха на Бали был прерван докладами о том, что американская разведка знала на тот момент о событиях на Чернобыльской станции. С того момента советское замалчивание аварии переросло в мировой дипломатический и экологический кризис. На спутниковых фотографиях высокого разрешения, снятых над Украиной, видны были даже пожарные рукава, протянутые к водоемам охлаждения возле станции, и аналитики ЦРУ знали, что масштаб бедствия намного крупнее, чем признавала Москва. А официальные лица в Комиссии по ядерному регулированию США заподозрили, что по крайней мере еще один из реакторов в Чернобыле под угрозой из-за ситуации на 4-м энергоблоке. Однако Москва отвергла публичное предложение Рейгана о медицинской и технической помощи, и американские эксперты-ядерщики могли лишь строить предположения о том, что в реальности происходило на пострадавшей станции.

В то же время советские попытки скрыть дальнейшую информацию об аварии стали заметны. В секретной записке Горбачеву от 3 мая министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе предупреждал, что продолжение режима секретности контрпродуктивно и уже породило недоверие не только в Западной Европе, но и среди дружественных стран, готовых перенять советскую ядерную технологию, включая Индию и Кубу. Шеварднадзе писал, что традиционный подход замалчивания этой аварии ставит под угрозу и историческую инициативу Горбачева о ядерном разоружении с Соединенными Штатами. Западные газеты задаются вопросом, как стране, скрывающей правду о ядерной аварии, можно доверять в вопросе, сколько у нее ядерных ракет.

Утром в воскресенье, 4 мая, президент Рейган выступал с еженедельным радиообращением из своего номера в Hotel Okura. Он говорил о встречах на высшем уровне в Юго-Восточной Азии, о необходимости расширения свободной торговли, о проблемах международного терроризма, указывая на связь между недавней бомбардировкой резиденции полковника Каддафи самолетами Ф-111 американских ВВС и организованным ливийцами взрывом на дискотеке в Берлине, которую посещали американские солдаты.

Рейган повторил свои слова о сочувствии жертвам аварии и свое предложение помощи, но затем его тон стал строже. Он противопоставил открытость «стран свободного мира» и «секретность и упорное нежелание» советского правительства сообщить международному сообществу о возможных рисках в связи с ядерной аварией. «Ядерная авария, в результате которой ряд стран оказывается загрязнен радиоактивными материалами, — это не только внутреннее дело, — сказал Рейган своим скрипучим голосом. — Советы должны дать миру объяснения».

В тот же день на Японию выпал радиоактивный дождь, затем воздушный поток понес тучи на высоте 9000 м со скоростью 160 км/ч на восток — к берегам Аляски и Калифорнии. На следующий день, в понедельник, 5 мая, в Москву по приглашению советских властей прилетела делегация Международного агентства по атомной энергии. Ее членам во главе с генеральным директором МАГАТЭ Хансом Бликсом обещали полный и честный отчет о том, что происходит на Чернобыльской АЭС.

Незадолго до их прилета в Кремле вновь собралось Политбюро. На заседание были приглашены Борис Щербина, академик Александров, Ефим Славский. Валерий Легасов прилетел из Чернобыля сделать доклад лично.

Перспективы были мрачными.

Председатель Совета министров Николай Рыжков, взяв слово, рассказал, что он видел в зоне аварии двумя днями раньше. Вертолетная операция по тушению пожара идет успешно, сказал он, и возобновления цепной реакции среди разрушений пока удалось избежать. Но реагирование советских и местных властей на аварию сопровождалось ошибками и некомпетентностью.

«Чрезвычайная ситуация проявила высокую степень организованности одних и абсолютную беспомощность других», — сказал Рыжков.

Эвакуация из 30-километровой зоны от станции все еще продолжалась, более 100 000 человек уже вывезли оттуда, включая два района в Белоруссии. Но результаты начальной операции привели к хаосу:

«Пять или шесть тысяч человек попросту потеряли, — сказал Рыжков. — Где они сейчас, неизвестно».

Войска гражданской обороны и Министерство здравоохранения полностью провалили то, за что отвечали. Никакой ясности или плана действий у них не было. Люди, покидающие зону эвакуации, даже не сдали анализ крови на уровень радиации. А ведь в СССР десятилетиями готовились к последствиям ядерной войны.

«Могу только представить себе, что бы там происходило, если бы случилось что посерьезнее», — с отвращением сказал предсовмина.

На текущий момент было госпитализировано 1800 человек, включая 445 детей, следовало ожидать поступления новых пациентов. Высокий уровень радиоактивности покрывал западную часть Советского Союза от Крыма на юге до Ленинграда на севере, превышая естественный фон по большей части от 5 до 10 раз. Начальник химических войск МО СССР уже собрал 2000 военнослужащих в зоне эвакуации и получил приказ разработать план дезактивации. Рыжков дал указания насыпать 30-километровую дамбу вокруг места аварии, чтобы дожди не смыли загрязнение с поверхности земли в реки Припять и Днепр. Он предложил дать военным саперам 48 часов на выполнение этой задачи.

Теперь, объяснил Рыжков, нужно заняться самой большой угрозой из всех — возможным расплавлением реактора. Ученые дают два возможных прогноза для расплавленного топлива, прожигающего сейчас себе дорогу к подвалам 4-го энергоблока. Согласно первому, жар радиоактивного распада может постепенно сойти на нет сам по себе, по расчетам верящих в такой сценарий, это займет месяцы.

Второй сценарий, который отстаивали академики Легасов и Александров, был намного мрачнее. Велихов опасался, что при достижении в горящем реакторе температуры в 2800 градусов расплавленное топливо попадет в воду, произойдет взрыв пара, который уничтожит остатки 4-го блока и снесет 3-й. В дополнение к этому Легасов и Александров предупреждали Рыжкова, что возможен «ядерный взрыв с еще более катастрофическими последствиями».

Следующим выступал Щербина, а Легасов добавил описание стоящих перед ними технических проблем: выбросы радиации, горящий графит, растущая температура плавящейся активной зоны — и при этом необходимость действовать быстро. Вмешался Александров. Начались споры и перепалка. Лигачев, фактический заместитель Горбачева, советовал Щербине «не увлекаться», а Щербицкий заявил заместителю председателя Госкомгидромета, что тот «перепутал рентгены и миллирентгены».

Начальник Генштаба Ахромеев предложил выстрелить по стене бассейна-барботера кумулятивным снарядом. Министр угольной промышленности Щадов сказал, что это слишком опасно. Он предложил, если удастся откачать воду из подвалов реактора, чтобы его люди стабилизировали пустоты, залив их бетоном. «Если необходимо, — сказал он, — мы подведем под здание проходческий туннель».

Легасов соглашался: им следует выкопать проходы под реактором, чтобы закачать азот и остужать реактор снизу. Он уверил Горбачева, что пока нет необходимости запрашивать экстренную помощь Запада. Если случится самое страшное, максимальная зона эвакуации не превысит 250 км от станции.

Но Горбачев уже созванивался с Велиховым, который остался в Чернобыле. Теперь Генеральный секретарь считал, что они приближаются к ужасной развязке: в случае еще одного взрыва, возможно, придется расширять зону отчуждения до радиуса в 500 км. Это означает эвакуацию с огромной площади одной из самых населенных частей СССР, включая население крупнейших городов Украины и Белоруссии, от Минска до Львова. В Киеве — с населением более 2 млн человек, третьем по размеру городе в СССР — власти уже начали готовить план эвакуации, и перспектива его осуществления ужасала. Они предвидели массовую панику и разграбление магазинов, квартир и музеев. Сотни людей пострадают в давке на вокзалах и в аэропортах.

«Нам надо увеличить темпы и работать круглосуточно, — сказал Горбачев. — Нужно действовать не просто как на войне, а как при ядерном нападении. Время уходит».

Они еще обсуждали, что делать дальше, когда Щербина получил сообщение: операция капитана Зборовского по откачке воды из-под 4-го энергоблока началась.

Зборовский приехал на станцию с 20 солдатами, собранными в частях Войск гражданской обороны и среди пожарных. На ЧАЭС их встретила странная тишина, все было заброшено, здесь оставалось лишь минимальное число операторов 1-го, 2-го и 3-го энергоблоков. Среди хаоса обломков у реактора №4 виднелось брошенное оборудование: пожарные машины, оставленные потому, что были слишком облучены, и разбитые угодившими в них мешками с песком и свинцом с вертолетов Антошкина. Хотя воздушную операцию временно остановили, тонкий столб дыма — или пара — поднимался в воздух из обломков. Земля была усыпана кусками графита, валявшимися там, куда их отбросило взрывом. Они поблескивали под лучами жаркого солнца.

На базе в Киеве пожарные пробовали протягивать рукава по земле с вертолета, чтобы сократить время, которое придется провести в высокоактивной зоне возле реактора. Эти эксперименты не увенчались успехом. Так что бойцам Зборовского придется соединить 1,5 км рукавов вручную. Они тренировались снова и снова, отрабатывая путь и экономя каждую секунду, которая потребуется, чтобы соединить рукава и подключить к пожарным ЗИЛам с мощными насосами, перекачивающими 110 л воды в минуту.

Поначалу Зборовский не боялся того, что ждет их впереди. В конце концов, думал он, командиры никогда не отдали бы приказ, который убьет его наверняка. Только прибыв на ЧАЭС, он начал осознавать стоящую перед ним угрозу. Работавшие там уже видели, как многих их друзей отправили самолетами в Москву — на лечение в специальной клинике, и они смотрели на него с жалостью, как на обреченного.

Формально специалистами, оставленными работать на станции, по-прежнему руководили директор Брюханов и главный инженер Николай Фомин. Они продолжали сидеть у своих телефонов в тускло освещенном бункере под станцией, ожидая указаний правительственной комиссии. Но переутомление, облучение и пережитый шок лишили их сил. Фомин оставался в бункере пять дней, сворачиваясь калачиком поспать возле гудящего оборудования в вентиляционном отсеке. После окончательной эвакуации Припяти Брюханова вместе с другими операторами отправили жить в пионерский лагерь «Сказочный», в 30 км от станции.

Там, в стоящих в лесу деревянных и кирпичных спальных корпусах, среди скульптур сказочных чудищ и персонажей мифов, отдыхали летом дети атомщиков. Теперь лес и окрестные поля наводнили машины скорой помощи и спецтехника пожарных и военных. На въезде в лагерь устроили дозиметрический пункт. По всему лагерю — от забора и до окон столовой — висели записки, написанные работниками ЧАЭС, разыскивающими своих жен и детей. Эвакуированные из Припяти писали названия деревень, где их можно было найти, спрашивали о родственниках, которых потеряли в спешке эвакуации.

Пока капитан Зборовский и его люди готовили операцию по откачке, параллельно начались другие попытки остановить расплавление. Прибывшие из Киева инженеры-метростроители вырыли возле 3-го энергоблока большую яму. Используя специальное японское проходческое оборудование, они начали бурить горизонтально по направлению к 4-му блоку, намереваясь проделать несколько 140-метровых параллельных ходов, идущих под основанием реактора. Инженеры рассчитывали пропустить по ним тонкие трубы с жидким азотом и заморозить грунт, остановив движение расплавленного топлива, прежде чем оно достигнет водоносного слоя.

В то же время техники Чернобыльской станции занялись планом Легасова потушить горящий реактор азотом. Идея заключалась в том, чтобы использовать существующие под реактором трубопроводы — до аварии по ним подавали различные газы, применяемые при обслуживании станции, а теперь собирались закачать азот в развалины реакторного зала. С самого начала работники станции не верили в этот план: трубопроводы под реактором, скорее всего, были повреждены, и, даже если азот дойдет до реакторного зала, не было надежды, что он вытеснит кислород, ведь крыши у здания не было. Азот не будет концентрироваться возле горящего графита и вытеснять воздух, а просто уйдет в атмосферу. Но приказ есть приказ.

Правительственная комиссия под руководством Силаева распорядилась переправить весь имеющийся на Украине жидкий азот в Чернобыль грузовиками и по железной дороге. Два больших испарителя для превращения жидкого азота в газ были найдены на НПО «Кислородмаш» в Одессе и самолетом доставлены в Чернигов — под них построили специальный сарай рядом с административным корпусом станции. Когда их доставили сюда гигантские вертолеты Ми-26, «летающие коровы», оказалось, что машины не проходят в ворота сарая. Пришлось расширить проход кувалдами. В 20.00 техники доложили Силаеву, что закачку можно начинать, как только прибудет азот. Его ожидали этой ночью, но и утром не было еще никаких следов. Операторы прождали весь день. Силаев позвонил Брюханову.

«Найди азот, — сказал председатель комиссии, — или тебя расстреляют».

Брюханов, выехав с отрядом военных, отыскал колонну грузовиков-цистерн в 60 км от станции — в Иванкове. Водители грузовиков, очевидно напуганные ужасами невидимой радиации, дальше ехать отказывались. Солдаты выстроились с обеих сторон колонны, и водителей под дулами автоматов удалось наконец убедить доставить груз.

Около 20:00 во вторник, 6 мая, бойцы «Лося» Зборовского, надев военные противогазы и костюмы химической защиты Л-1 — тяжелые прорезиненные комбинезоны, предназначенные для боевого применения в ядерной войне, поехали к реактору №4. Зборовский сам провел радиационную разведку и рассчитал, где они могут находиться и как долго. Поля гамма-излучения сильно отличались: от 50 рентген возле блока №1 до самых опасных мест — не более 250 м от блока №4, где облучение достигало 800 рентген. Солдаты остановили грузовики в транспортном коридоре — широком проезде под реактором, через который на станцию вагонами доставляли свежее топливо. Они разложили пожарные рукава всего за пять минут — в три раза быстрее нормативного времени, врубили насосы и начали откачивать воду из подвалов. Тут же, оставив двигатели машин работающими, они закрыли ворота транспортного коридора и побежали в ближайший бункер. Наконец уровень воды в подвале начал спадать. Со своего поста в бункере под станцией Брюханов и Фомин позвонили Силаеву, тот передал новости в Москву.

Каждые несколько часов трое бойцов бежали заправить пожарные машины бензином и маслом, а двое других каждые 60 минут замеряли уровень радиации и температуру. В 3 часа утра в среду двое пожарных прибежали в бункер сообщить, что пожарные рукава порвались. Оказалось, что экипаж Войск химической защиты, проводя радиационную разведку, переехал их на бронетранспортере, пробив в 20 местах и раздавив соединительные муфты. Теперь радиоактивная вода лилась на землю всего в 50 м от реактора. Два сержанта побежали чинить разрывы: нужно было поставить 20 новых кусков рукава, замена каждого куска занимала две минуты. Они стояли на коленях, в разливающейся луже воды с гамма-излучением. Работать в двупалых рукавицах защитных костюмов Л-1 было неудобно и жарко; они сбросили их и работали голыми руками. Через час задача была выполнена, люди вернулись измотанными и со странным привкусом кислых яблок во рту.

Откачка продолжалась всю ночь и на следующий день. После 14 часов непрерывной работы двигатель одной машины заглох. Его нужно было заменить. Все подчиненные Зборовского были напуганы: одного послали в Чернобыльскую пожарную часть за ящиком лечебной водки, но он по дороге потерял самообладание и не вернулся. Другой начал нести околесицу и был отправлен в госпиталь, его рвало. Когда вновь подошла очередь Лося замерять уровень радиации, тот приказал капитану пожарных идти с ним — на случай, если он потеряет сознание или заблудится в здании. Офицер отказался.

«Не буди во мне зверя, ублюдок! — заорал Зборовский. — Или мои ребята тебя свяжут и бросят возле четвертого блока. Пятнадцать минут там — и больше ни слова не пикнешь».

Офицер надел резиновый костюм и пошел, как ему было велено.

Подробности происшедшего на Чернобыльской атомной станции начали просачиваться в Киев, до которого было 140 км езды на машине. Новости передавались и из уст в уста, и через вещание «вражеских голосов» — радиопрограмм, которые транслировали на Советский Союз Би-би-си, «Радио Швеции» и «Голос Америки», — по крайней мере те, которые не удалось подавить «глушилкам» КГБ. Волны слухов и тревоги расходились по городу. Министерство внутренних дел докладывало о диких слухах о числе жертв аварии и заражении воздуха и воды. Один информатор сообщал, как таксист рассказывал, что эвакуация Припяти проходила в хаосе и мародерстве, которое не могли остановить даже войска, что среди убитых был министр, что беременных женщин заставляют делать аборты и что Днепр уже полностью радиоактивен.

Советские власти все еще заверяли общество, что опасность ограничена пределами 30-километровой зоны. Но улицы Киева уже несколько дней испускали гамма-излучение, а активные частицы, принесенные выбросами из реактора, погружались глубже в асфальт. Партийный руководитель республики Щербицкий знал, что уровень радиации в городе резко повысился. Содержание радиоактивного йода в воде бассейна Днепра действительно в тысячу раз превышало норму.

При этом глава украинского КГБ предупреждал, что цифры по жертвам аварии, сообщаемые московским и киевским телевидением, сильно противоречат друг другу. Но его коллеги, как обычно, не спешили принимать новые решения в вопросе о том, что — и когда — сообщать народу.

Наконец, во вторник, 6 мая, — через 10 дней с начала кризиса — министр здравоохранения Украины, выступая по радио и ТВ, рекомендовал киевлянам принять меры предосторожности: оставаться в помещениях, закрыть окна и избегать сквозняков. По городу уже шли слухи, что партийное начальство потихоньку отправило своих детей и внуков в безопасные пионерские лагеря и санатории на юг. За несколько дней до этого врач и писатель Юрий Щербак видел в аптеке, излюбленной членами украинского ЦК, очередь хорошо одетых пенсионеров, терпеливо стоящих за стабильным йодом. Что было еще хуже, потекли слухи о возможности разрушительного второго взрыва на станции и о секретном плане властей эвакуировать город полностью. Многие люди воспринимали бодрые официальные заявления как пустую пропаганду.

Тем вечером на вокзале собрались толпы: тысячи киевлян пытались покинуть столицу. Люди спали в здании вокзала, сохраняя место в очереди за билетами. Многие работники срочно писали заявления об отпуске, иногда те, кому отказали, в отчаянии просто бросали работу. Вскоре в городе появился целый флот оранжевых мусороуборочных машин и начал безостановочные попытки смыть радиоактивные выпадения с киевских улиц. К этому моменту толпы стали собираться у сберкасс и снимать деньги с счетов, некоторым сберкассам пришлось закрыться через несколько часов, другие ограничили выдачу 100 рублями на человека. К обеду во многих отделениях кончились наличные деньги. Когда аптеки распродали запас таблеток стабильного йода, люди начали пить раствор йода для наружного применения, обжигая себе горло. Очереди у винных магазинов увеличились вчетверо — защиты от радиоактивности искали в красном вине и водке, вынудив украинского заместителя министра здравоохранения объявить: «Слухи о пользе алкоголя против радиации — неправда».

К среде толпы взвинченных киевлян бились за билеты из города, пытаясь бежать в количествах, невиданных со времен немецкого блицкрига в 1941 году. На вокзалах мужчины и женщины совали деньги проводникам, набивались по десять человек в четырехместные купе и забирались на багажные полки. Другие пытались выбраться по автодорогам, и движение на южных магистралях встало: только в один день почти 20 000 человек выехали на машинах и автобусах из столицы Украины. Были организованы дополнительные рейсы в аэропорту, удвоено количество поездов из Киева в Москву. На московских вокзалах западные репортеры видели, как прибывают вагоны с детьми, которые едут без сопровождения взрослых. Дети стояли у окон с широко распахнутыми глазами, расплющив носы о стекло, а на перроне их в тревоге ожидали родственники.

Опасаясь массовой паники и учитывая назревающий кризис на станции, в Совете министров Украины начали рассматривать вопрос об эвакуации всех детей из города, но Правительственная комиссия в Чернобыле никаких указаний по этому поводу не давала. А в республиканском аппарате никто не хотел брать на себя ответственность за шаг, который не удастся скрыть или замолчать и который сообщит всему миру, насколько ужасающей стала ситуация. Главе правительства республики требовался совет экспертов. Он попросил Кремль, чтобы светила медицины и метеорологии — Леонид Ильин и Юрий Израэль — прибыли в Киев для срочных консультаций.

В Москве команда МАГАТЭ по изучению фактов — генеральный директор, бывший шведский дипломат Ханс Бликс, и американец Моррис Розен, директор по ядерной безопасности, — получила разрешение увидеть станцию и стать первыми официальными лицами из-за пределов Советского Союза, кому разрешили посетить площадку. Они должны были вылететь в Киев в четверг 8 мая. Когда Евгений Велихов услышал эти новости, он был в ужасе. Академик попросил заместителя правительства СССР Силаева позвонить Горбачеву с таким сообщением: «Скажите, что у нас отхожее место переполнено, туда надо забираться по куче дерьма».

Только около четырех утра в четверг штурвалы в отсеке задвижек начали показываться над зараженной водой в коридоре 001. Силаев настаивал, чтобы людей немедленно послали открывать их. Но в подвале были километры труб и все задвижки выглядели одинаково. Темнота была полная. Только человек, хорошо знающий этот лабиринт узких, темных помещений, мог надеяться добраться туда и вернуться. Для этой задачи были отобраны три человека из персонала Чернобыльской станции — двое, чтобы открыть задвижки, и один, чтобы сопровождать их, если что-то пойдет не так. Им выдали гидрокостюмы, лично привезенные из Киева заместителем министра. Держа разводные ключи и фонари, с дозиметрами, прицепленными к груди, и лодыжкам на уровне воды, работники станции вошли в подвал, соединяющий 3-й и 4-й блоки.

Первым шел Борис Баранов, начальник смены, за ним два инженера — Алексей Ананенко и Валерий Беспалов. Когда они спускались по лестнице на отметку –3, Баранов остановился, чтобы замерить уровень радиации в коридоре, ведущем к 4-му блоку. Он полностью выдвинул телескопическую рукоятку ДП-5 и выставил датчик в темноту. Дозиметр немедленно зашкалило во всех диапазонах. Делать было нечего: «Давайте очень быстро!» — сказал Баранов, и они пустились бегом через опасное место. Впрочем, один из инженеров не удержался и обернулся. Он мельком увидел гигантский конус — нечто черное, крошащееся, перемешанное с кусками бетона. Это была субстанция, провалившаяся сверху из разрушенного здания. Язык у него щипало, чувствовался металлический привкус.

Путь вниз ко входу в коридор 001 уже был разведан дозиметристом с радиометром ДП-5, который провел финальные замеры над поверхностью воды в коридоре. А дальше подвал представлял собой опасную неизвестность. Никто не знал, сколько там воды и насколько она радиоактивна. Получаемая в тоннеле доза облучения неостановимо росла, на счету была каждая секунда.

Баранов остался снаружи, двое инженеров вошли внутрь. Стояла странная тишина. Плеск воды под ногами эхом отдавался от низкого потолка; они слышали собственное хриплое дыхание, приглушенное влажными лепестковыми респираторами. Зато они увидели, что вода доходит только до щиколоток, и натолкнулись на трубу большого диаметра, по которой можно было идти. Сами задвижки оказались целыми и были обозначены: четко виднелись номера 4ГТ-21 и 4ГТ-22. И тут же Ананенко опознал звук воды, вытекающей из бассейна-барботера у них над головами.

К рассвету 8 мая неминуемая угроза второго катастрофического взрыва под реактором была устранена. Вскоре после этого чиновник в гражданском нашел «Лося» Зборовского на своем посту в бункере и вручил ему конверт от правительственной комиссии. В конверте он обнаружил тысячу рублей наличными.

Чувство облегчения после того, как удалось слить бассейн-барботер, было недолгим. Хотя усилиями солдат и инженеров вероятность разрушительного взрыва пара устранили, угроза водоносному слою сохранялась, и опасения ученых по поводу «китайского синдрома» только усилились. Некоторые расчеты говорили, что, если раскаленная масса топлива пройдет сквозь фундамент 4-го энергоблока, она может уйти в землю на глубину до 3 км, прежде чем остановится. Метростроители из Киева уже начали бурение в направлении реактора №4, надеясь заморозить почву жидким азотом, но продвигаться им мешали дождь, пыль и высокорадиоактивные обломки. Приходилось часто останавливаться, натыкаясь на подземные помехи, не обозначенные на чертежах станции, например на основания подъемных кранов, оставшихся со строительства станции. Ломались драгоценные буровые коронки, и приходилось начинать прохождение снова и на все большей глубине.

Одновременно Силаев распорядился начать закачку газообразного азота в бассейн-барботер. Людей отправили в подвал, планируя залить его бетоном, как только удастся откачать воду. К концу недели Политбюро дало разрешение на самые отчаянные меры из предпринятых до сих пор: сообщалось, что советские дипломаты обратились с просьбой о помощи к Немецкому атомному форуму, частной общественной организации. В подробности проблемы немцев не посвятили, сказав лишь, что срочно нужны консультации, «как обращаться с чем-то чрезвычайно горячим, что может протечь сквозь фундамент ядерной станции».

В лаборатории на окраине Москвы подчиненные Велихова круглосуточно исследовали расплав диоксида урана. Это было задание Политбюро — дать наиболее консервативный прогноз из возможных для расплавления реактора. Физики работали совместно с двумя группами математиков, которые дни и ночи проводили за компьютерами, проверяя свои теории. Прогон одного цикла испытательного алгоритма занимал от 10 до 14 часов, так что возле каждого математика сидел коллега, чтобы исправлять его ошибки, когда он зависал, или расталкивать его, когда тот засыпал. Они могли быть уверены в своих выводах, только если совпадали результаты обеих групп.

Результаты их ужаснули. Если расплавленное топливо растечется по достаточно большой площади, образовав слой не толще 10 см, оно начнет остывать быстрее, чем сможет расплавить бетон или грунт, постепенно перестанет двигаться и застынет. Но ученые также обнаружили, что новое вещество, которое, по их представлениям, вытекало из плавящегося ядра реактора, — комковатая смесь двуокиси урана, песка, циркония и свинца, формирующая созданную человеком радиоактивную лаву (кориум), — может вести себя неожиданным образом. Если его накрыть, например несколькими тысячами кубометров жидкого бетона, жар радиоактивного распада будет в плену и кориум начнет плавиться еще быстрее. И хотя теоретически использование труб для замораживания грунта может остановить его продвижение, компьютерная модель показывала, что это произойдет только в очень узких пределах. Если охлаждающие трубы расположить шире, чем 4 см одна от другой, кориум просто разделится на множество языков, протечет между ними и сольется в единую массу на другой стороне, как некая примитивная, но предприимчивая форма жизни, продолжающая свой неостановимый путь вниз. Ученые поняли, что усилия метростроителей обречены на провал и попытки заполнить бассейн-барботер бетоном не имеют смысла.

Теперь ученые ощущали себя не отрешенными от мира исследователями чистой физики, а единственными людьми, стоявшими между невежественными идиотами в Чернобыле и глобальной катастрофой. Сложив в чемодан гармошку распечаток их компьютерной симуляции, Вячеслав Письменный, заведующий лабораторией, ближайшим рейсом вылетел в Киев.

Утром четверга, 8 мая, всего лишь через несколько часов после того, как вода начала сливаться из бассейна-барботера под реактором №4, Ханс Бликс и Моррис Розен из МАГАТЭ вылетели из Москвы, намереваясь посетить Чернобыльскую станцию. В аэропорту Киева их встретил Евгений Велихов, и дальше они полетели на вертолете.

В кабине было жарко, все потели в своих зеленых комбинезонах. Станция приближалась. Розен, ветеран ядерной промышленности США, спросил Велихова, какой диапазон ему следует выбрать на дозиметре.

— Около сотни, — ответил Велихов.

— Миллирентген?

— Нет, рентген.

Розен засомневался. Его дозиметр не был рассчитан на такие уровни излучения. Но Велихов заверил его, что все будет в порядке. Его советский прибор прекрасно работал в этом диапазоне, а сам Велихов летал по этому маршруту каждый день.

Чем он не поделился со своим американским визави, так это тем, как мало он понимал про уровни радиации вокруг станции. Велихов особенно удивлялся тому, что они снижаются не обратно пропорционально квадрату расстояния от 4-го блока, а куда медленнее. Позднее ученый обнаружил, что на каждом вылете он и его коллеги попадают в поля гамма-излучения не только от реактора под ними, но и от десятков топливных элементов, разбросанных по площадкам вентиляционной трубы.

Все же Велихов мог позволить себе — наконец-то — некоторый оптимизм. Пока продолжалась отчаянная битва с угрозой расплавления под реактором, выброс в воздух радионуклидов над ним неожиданно начал снижаться — так же круто и необъяснимо, как он начал повышаться пятью днями ранее.

И вот Розен и Бликс увидели реактор №4, а также легкий хвост дыма, поднимающийся из руин. Но уровень радиоактивных выбросов, хотя все еще значительный, стремился к нулю, а пожар графита был почти потушен. Температура на поверхности реактора резко упала — с 2000 до всего 300 градусов. Хотя советские ученые не могли понять, почему именно это происходит, казалось, что спустя 13 дней после того, как это началось, чрезвычайная ситуация наконец заканчивается. Даже с учетом этой информации Розен не хотел рисковать. Когда вертолет был еще в 800 м от 4-го энергоблока, Велихов спросил, не хочет ли он подлететь поближе.

«Нет, — ответил американец, — мне отсюда отлично видно».

На пресс-конференции в Москве на следующий день Розен сказал репортерам, что горение графита потушено и сделанные во время их полета измерения показывают, что «в настоящий момент радиоактивность относительно невелика».

«Похоже, ситуация стабилизируется, — сказал он. — Могу сказать, что компетентная — весьма компетентная — группа советских экспертов работает на площадке. У них много очень разумных идей, и они выполняют эту работу сейчас, прямо в этот момент».

В воскресенье, 11 мая, Центральное телевидение показало первый репортаж из 30-километровой закрытой зоны Чернобыля — с милиционерами в противогазах, останавливающими машины на блокпостах, опустевшими домами и колодцем, затянутым пластиком. Велихов и Силаев давали интервью из штаба правительственной комиссии. Сидя под портретом Ленина в гулком зале совещаний, окруженный техниками в белых комбинезонах, склонившимися над картами и блокнотами, Силаев выглядел бледным, но торжествующим.

«Сегодня мы пришли к выводу, что главная, неотложная угроза устранена, — сказал он и пролистал подборку фотографий станции с воздуха, пока не нашел снятую в тот день. — Как видите, состояние полностью спокойное. Нет ни дыма, ни свечения. Это, несомненно, историческое событие. То, что предсказывали за границей, особенно газеты на Западе, которые кричали, что небывалая катастрофа неизбежна, больше не является угрозой. Мы твердо убеждены, что опасность миновала».

В Москве физики-теоретики продолжали настаивать, что расплавленный кориум, все еще движущийся где-то глубоко внутри реактора №4, остается страшной угрозой. Но они встречали яростное несогласие. Атомщики из Курчатовского института и Средмаша отмахивались от их мнения, от мнения людей, не имеющих никакого практического опыта работы с ядерными реакторами. Практики утверждали, что кориум практически наверняка скоро перестанет протекать сквозь подвальные уровни 4-го блока — не достигнув самых нижних уровней здания. Теоретики соглашались, что этот сценарий наиболее вероятен, но не гарантирован. Они подсчитали, что вероятность того, что шар радиоактивной лавы пройдет под реактором сквозь все четыре слоя железобетона толщиной 1,8 м и достигнет водоносного слоя четвертой по величине реки в Европе, равна одному шансу из десяти.

В своем официальном докладе теоретики говорили, что единственная гарантированная защита от «китайского синдрома» — это колоссальный строительный проект, который придется осуществлять в самых опасных условиях из всех, какие можно представить. Они рекомендовали выкопать глубоко под 4-м блоком квадратную камеру — со стороной 30 м и 5 м в высоту — и поместить в ней специально спроектированный под эту задачу массивный, охлаждаемый водой теплообменник, который будет охлаждать грунт и остановит продвижение кориума. Чтобы продемонстрировать природу опасности, с которой они столкнулись, заведующий лабораторией Письменный пришел на совещание в штаб-квартире Средмаша в Москве с большим куском бетона, расплавленного в ходе их экспериментов. Внутри него оставалась деформированная таблетка диоксида урана.

Начальника строительства Средмаша дальше уговаривать не пришлось.

«Стройте», — сказал он.

Отправить