«Китайский синдром»

С крыши гостиницы «Полесье» полковнику Любомиру Мимке была видна яркая панорама центра Припяти — от поблескивающей конструктивистской скульптуры перед входом в музыкальную школу слева до ряда разноцветных флагов, полоскавшихся над площадью справа. Мимка и его радист были в городе одни. Гостиница «Полесье» была пуста, и даже птицы улетели: давно смолкло чириканье воробьев, скакавших некогда в ветвях тополей и акаций на улицах Припяти. Исследуя банкетный зал на нижних этажах гостиницы, двое военных обнаружили загадочный черный ковер, растянувшийся от стены до стены, и только когда радист, потея в своем резиновом защитном костюме, пошел по нему и под сапогами у него захрустело, они поняли, что пол покрыт тысячами мух, очевидно пораженных радиацией. Они размотали пожарный рукав, подключили к крану в стене и вымыли пол начисто струей воды. В банкетный зал они спустились, потому что жар солнца и радиоактивность наверху стали невыносимыми. До этого с крыши восьмого этажа, обрамленной тяжелыми бетонными пилонами наружной террасы, они наблюдали за реактором №4, находящимся всего в 3 км и хорошо просматривавшимся отсюда.

Почти с самого начала операции по сбросу грузов гостиницу использовали в качестве импровизированной башни управления полетами. Генерал-майор Антошкин разработал систему, которая позволяла ежедневно сбрасывать сотни тонн материала в горящий реактор. Один вертолет за другим заходили на курс над реактором №4, а Мимка, наблюдавший их работу с крыши, давал пилотам инструкции по рации, оценивая на глаз дистанцию и траекторию до цели. Антошкин задействовал десятки машин, и теперь полутяжелые Ми-8, тяжелые Ми-6 и сверхтяжелые Ми-26 взлетали последовательно с трех раздельных посадочных площадок. Под брюхом каждого вертолета был закреплен по меньшей мере один перевернутый грузовой парашют, заполненный мешками с песком или глиной. Парашюты наполняли солдаты Войск гражданской обороны и бригады рабочих, набранных в ближайших населенных пунктах. Загрузившись, вертолеты поднимались в клубах пыли с площадки и на скорости 100 км/ч летели к горящему реактору №4.

Определяя их позицию по опорам у трансформаторных площадок вокруг станции, Мимка ждал, пока до цели останется примерно 300 м. Тогда он давал команду «Готовьсь!», и пилот перемещал палец на кнопку сброса. Через две-три секунды Мимка командовал: «Сброс!» Пилот сбрасывал груз, и вертолет, тут же ставший легче, резко отворачивал вбок и улетал загружаться на посадочную площадку.

Встав в 4 часа, Мимка каждый день до завтрака сдавал анализ крови. В 6 часов он уже делал разведывательный облет реактора, потом его высаживали на площади перед гостиницей «Полесье». На ее крыше он оставался весь день, пока не темнело, это случалось после 9 вечера, и тогда он сам участвовал в последнем в этот день вылете и записывал второй набор данных о радиации и температуре над реактором №4. В 10 вечера — дезактивация и ужин, потом отчет за день. Засыпал полковник в полночь, а через четыре часа его уже будил солдат.

Антошкин установил для своих людей предельную дозу в 22 бэр, но многие вертолетчики при докладе ее занижали, чтобы продолжить летать. Им выдавали горькие таблетки йодида калия и сладкую медицинскую пасту, доставленную с фармацевтической фабрики в Ленинграде и предназначенную для помощи при боевом облучении — ее окрестили «пастилой». Когда им впервые прислали свинец — в слитках, листах и десятикилограммовых мешках дроби из охотничьих магазинов, все еще с ценниками, — пилоты придумали собственную защиту. Пол кабины устилали листами свинца 5-миллиметровой толщины, а в углубление кресла, где должен лежать парашют, насыпали дробь. Тут же сочинили стишок: «Если хочешь быть отцом, закрывай яйцо свинцом».

Сбросы продолжались, а Легасов и другие ученые, откомандированные из Курчатовского института и Минсредмаша, по-прежнему не имели четкого представления о том, что происходило внутри реактора. Пилоты нацеливались сбрасывать груз по красному свечению, которое они видели внутри 4-го энергоблока, но никто не знал в точности, какова его природа. В Курчатовском институте физиков поздней ночью привезли в их кабинеты и поручили срочно рассчитать, сколько уранового топлива могло еще остаться в развалинах реактора. И каждый день ученые вместе с экипажами вертолетов 5–6 раз пролетали над местом аварии, снимая показания уровня радиации в воздухе и рассчитывая жар горящих остатков активной зоны по радиоактивным изотопам в атмосфере. Температуру поверхности в реакторе замеряли с помощью шведского тепловизора. Ученые смотрели, как груз с вертолетов падал в цель, отчего в воздух метров на 100 поднимались грибообразные растрепанные облака черного радиоактивного дыма и пыли и висели там, пока их не подхватывал ветер и не разносил по окрестностям. Когда спускались сумерки, над зданием поднималось красивое красное гало. Глядя на раскаленную массу во время своих разведывательных полетов над реактором в вечерних сумерках, полковник Мимка вспоминал лаву, которую он видел в вулканах Камчатки, когда служил на Дальнем Востоке.

Один из членов Курчатовской группы в Чернобыле — специалист по реакторам РБМК Константин Федуленко — с самого начала пытался доказать Легасову, что вся операция с вертолетами может оказаться бесполезной. Он видел, что каждый сброс груза в разрушенное здание поднимал в атмосферу тяжелые радиоактивные частицы. С учетом малых размеров цели, частично скрытой покосившейся бетонной крышкой, и скорости захода вертолетов казалось, что у мешков с песком или свинцом мало шансов попасть в корпус реактора.

Но Легасов не согласился с этим. Он сказал Федуленко, что поздно менять курс, решение принято. Они спорили несколько минут, пока Федуленко не высказал своих опасений: все их попытки затушить горение графита были только потерей времени. Он сказал, что нужно дать радиоактивному огню просто выгореть.

Легасов не хотел слушать. Он настаивал на немедленных действиях — эффективны они или нет.

«Люди не поймут, если мы не будем ничего делать, — сказал Легасов. — Нужно, чтобы видели, что мы что-то делаем».

День ото дня объем сброшенного в реактор материала увеличивался. В понедельник, 28 апреля, экипажи вертолетов сделали 93 вылета и сбросили всего 300 т, а на следующий день — уже 186 вылетов и 750 т. Утром среды, 30 апреля, начали сбрасывать свинец. В тот день 4-й блок засыпали более чем 1000 т поглотителей, включая песок, глину и доломит. Солдаты 731-го отдельного батальона специальной защиты, наспех сформированного из военнослужащих запаса, которых удалось собрать за одну ночь в Киевской области, работали по 16 часов в день на посадочных площадках, складывая под вращающимися лопастями вертолетов мешки с грузом в купола парашютов и приторачивая их к такелажным точкам вертолетов. Жаркая погода и вращение роторов создавали почти постоянный смерч радиоактивной пыли, поднимающийся на 30-метровую высоту. У солдат не было защитных костюмов — даже лепестковых респираторов. Пыль набивалась им в глаза и рты, спекалась под одеждой. Ночью они тревожно спали в своей облученной форме в палатках у Припяти. С рассветом поднимались, и все начиналось снова.

Операция с воздуха продолжалась, и объем радионуклидов, разлетающихся из реактора, казалось, снижался: в воскресенье — 6 млн кюри радиации, до 5 млн в понедельник, 4 млн — во вторник, 3 млн — в среду. Вечером следующего дня, в четверг, 1 мая, генерал Антошкин доложил Борису Щербине, что его пилоты сбросили на реактор более 1200 т свинца, песка и других материалов. Некоторые члены правительственной комиссии встали со своих мест и аплодировали. Щербина удостоил генерала редкой улыбкой. И поставил цель на следующий день — 1500 т.

Но сутки спустя Валерий Легасов и команда ученых, анализируя данные с 4-го энергоблока, сделали ужасающее и необъяснимое открытие: радиоактивные выбросы из реактора внезапно снова начали расти, удвоившись за ночь до 6 млн кюри. Температура горящего ядра также быстро повышалась. К вечеру четверга, по расчетам Легасова, она достигла уже 1700 °С.

Теперь физики опасались, что урановое топливо и циркониевая оболочка, оставшиеся в корпусе реактора, разогрелись настолько, что стали сливаться в массу радиоактивной лавы в процессе полного расплавления ядра. Хуже того, 4600 т песка, свинца и доломита, которые сбросили на 4-й энергоблок с высоты 200 м, с учетом повреждений от взрывов при аварии, могли полностью разрушить основание реактора. Возникло опасение, что, если температура расплавленного топлива достигнет 2800 °С, может прогореть насквозь железобетон корпуса реактора. Топливо под давлением сверху прожжет себе дорогу через дно корпуса в подвалы здания и глубоко в грунт под ним. Это был сценарий конца света для аварий реакторов: «китайский синдром».

Хотя первыми эту опасность сформулировали инженеры-ядерщики в США, она стала известна по названию популярного голливудского фильма, вышедшего на экраны меньше чем за месяц до аварии на АЭС Три-Майл-Айленд. В фильме Джейн Фонда в роли бесстрашного телерепортера с ужасом обнаруживала, что масса расплавленного урана может протечь через фундамент аварийного реактора в Калифорнии и продолжить течь не останавливаясь, пока не дойдет до другого края света — в Китае. И хотя этот гипотетический кошмар нарушал законы физики, геологии и географии, при расплавлении ядра в Чернобыле могли возникнуть две реальные угрозы. Первая и наиболее очевидная — это ближайшая окружающая среда. Электростанция стояла всего в нескольких метрах над уровнем грунтовых вод реки Припяти, и, если расплавленное топливо проникнет настолько глубоко, последствия будут катастрофическими. Целый спектр радионуклидов отравит питьевую воду, которой снабжается не только Киев, но и все население Украины, пользующееся водой из бассейна Днепра — около 30 млн человек, а после этого попадет в Черное море.

Вторая угроза была куда более непосредственной и трудно представимой по сравнению с отравлением грунтовых вод. Расплавленное топливо достигнет Припяти и Днепра, только если оно проникнет сквозь фундамент здания. Прежде чем это случится, оно должно будет пройти сквозь наполненный водой бассейн-барботер, отсеки безопасности под реактором №4. И некоторые ученые опасались, что, если раскаленное до белого каления топливо вступит в контакт с тысячами кубометров воды в закрытых отсеках, это вызовет новый, на порядки более мощный, чем первый, взрыв пара. Он может уничтожить не только то, что осталось от 4-го энергоблока, но и остальные три реактора, которые вышли из аварии неповрежденными.

Равный по мощности гигантской «грязной бомбе» из более чем 5000 т высокорадиоактивного графита и 500 т ядерного топлива, такой взрыв уничтожит все оставшееся в Особой зоне живое — и выбросит в атмосферу достаточно загрязнения, чтобы сделать большой кусок Европы непригодным для проживания на сотню лет.

В пятницу, 2 мая, новая команда во главе с Иваном Силаевым, включавшая старого соперника Легасова Евгения Велихова, прибыла в Чернобыль из Москвы с приказом заменить Бориса Щербину и других членов правительственной комиссии.

Щербина и члены его группы были вымотаны и — после пяти дней часто безрассудного презрения к окружающим их неощутимым опасностям — сильно облучены. Членам комиссии выдали таблетки йода или дозиметры уже после того, как они пробыли в зоне аварии 24 часа, и не все воспользовались ими. Теперь глаза и горло у всех были красными и воспаленными от воздействия радиоактивной пыли; некоторые заметили, что голоса у них становятся высокими и скрипучими — странный побочный эффект альфа-загрязнения. Другие чувствовали себя заболевшими, у них плыла голова, люди стали настолько возбуждены, что с трудом могли сконцентрироваться. В воскресенье, 4 мая, когда они прилетели в Москву, Щербину и других госпитализировали и обследовали на симптомы лучевой болезни. Все сдали одежду и дорогие заграничные часы, слишком зараженные, чтобы их можно было оставить, для захоронения. Одного из помощников Щербины ставили под душ 18 раз в попытках смыть с него радиоактивную пыль. Медсестры побрили всем головы, кроме Щербины, который сказал, что такое обхождение недостойно члена Совета министров СССР, и согласился только на короткую стрижку.

Однако, несмотря на растущую дозу радиации и отъезд коллег, Легасов решил остаться в Чернобыле. К вечеру воскресенья излучение из реактора достигло 7 млн кюри — даже больше, чем в день, когда начались сбросы с вертолетов. И теперь Легасов видел, что у него возникают разногласия с Велиховым по поводу того, как на это реагировать.

Как и у Легасова, у Велихова не было прямого опыта работы с ядерными энергетическими реакторами, и он приехал на место, намереваясь обучаться в ходе работы. Его манеры не впечатлили генералов, которые предпочитали атлетического и решительного Легасова — идейного коммуниста, лидера традиционной советской закалки — грузному академику с его западными друзьями и рубашками в яркую клетку. Но Велихов мог рассчитывать на свои давние отношения с Горбачевым, что давало ему прямой доступ к Генеральному секретарю, который уже невзлюбил Легасова, подозревая, что ему не рассказывают всей правды об аварии, и нуждался в ком-нибудь в Чернобыле, кому он мог доверять.

Теперь, в дополнение к различиям в их характерах, двух ученых разделяли разные подходы к угрозе расплавления в 4-м энергоблоке. Велихов немногим более года назад видел «Китайский синдром», показанный ограниченной аудитории на физфаке МГУ, и опасался худшего. Легасов и другие эксперты-ядерщики на месте не вдохновились голливудской версией событий. Они полагали, что шансы полного расплавления пренебрежимо малы.

Пока ученые не имели реального представления о том, что может происходить глубоко во внутренностях 4-го блока. У них не было достоверных данных, получаемых непосредственно из горящего реактора, и даже замеры радионуклидов, выбрасываемых в атмосферу, давали погрешность в 50%. Они ничего не знали о состоянии графита и не имели полного списка продуктов деления, производимых топливом. Они не были уверены, горел ли цирконий и как каждый из этих элементов реагирует с тысячами тонн различных материалов, сброшенных с вертолетов. Они не знали, как раскаленное ядерное топливо будет взаимодействовать с замкнутым объемом воды. Гипотетические модели им тоже не помогали.

На Западе ученые уже 15 лет рассматривали наихудшие сценарии при расплавлении реакторов. Исследования были расширены после аварии на Три-Майл-Айленд. Советские физики были настолько уверены в безопасности своих реакторов, что не позаботились заняться еретическим теоретизированием касательно запроектных аварий. А прямо обратиться к западным экспертам за помощью на этом этапе казалось немыслимым. Несмотря на растущую атмосферу тревоги среди физиков, находившихся вблизи горящего реактора, правительственная комиссия и Политбюро не желали, чтобы мир за пределами 30-километровой зоны узнал о возможном расплавлении реактора.

Велихов связался с начальником своей исследовательской лаборатории на окраине Москвы и вызвал ее команду на работу в первомайские выходные. Ученым не сообщили никаких подробностей по телефону и даже в лаборатории рассказали об аварии в самых общих чертах. От них требовалось выяснить все, что можно, о потенциальной скорости расплавления активной зоны реактора — но они были физиками-теоретиками, экспертами в изучении экзотических явлений, касающихся взаимодействия лазерного излучения и твердых тел, физики плазмы, инерциального термоядерного синтеза. Никто из них ничего не знал о ядерных реакторах, и первым делом им надлежало выяснить все, что можно, о РБМК-1000. Они рылись в библиотеке в поисках справочников по свойствам различных радиоизотопов, тепловыделению при делении и теплопроводности и использовали набор советских ЭВМ в лаборатории, чтобы начать расчеты.

А пока Велихов и Легасов спорили о риске расплавления, графит продолжал пылать и температура внутри реактора №4 поднималась. Велихов позвонил Горбачеву. Происходящее в Чернобыле было настолько секретным, что ему шесть недель не разрешали позвонить жене. Но когда понадобилось связаться с Генеральным секретарем, того немедленно разыскали в его лимузине. «Нужно ли эвакуировать Киев?» — спросил Горбачев.

Велихов признался, что пока не уверен.

Новый глава правительственной комиссии Иван Силаев, Герой Социалистического Труда и кавалер двух орденов Ленина, технократ, с прямым характером и шапкой седых волос, был менее вспыльчив, чем Борис Щербина. Но перед ним стояла даже более опасная ситуация, чем перед его предшественником: пожар, выходящая радиация, расплавление активной зоны, а теперь и возможный взрыв. Он потребовал, чтобы данные с площадки поступали каждые 30 минут. Члены комиссии начинали работать в восемь утра и заканчивали в час ночи. Многие спали по два-три часа.

В своем штабе в городе Чернобыле Силаев следовал типично советскому подходу в кризисной ситуации: вместо того чтобы выбрать один путь действий, он дал приказы к активным действиям и патриотическому самопожертвованию на всех фронтах сразу. Персонал станции должен был найти способ закачки азота в корпус реактора, чтобы накрыть плавящееся ядро и отрезать от горящего графита кислород. Силаев вызвал из Киева инженеров-метростроителей, чтобы начать бурение ниже 4-го энергоблока, заморозить песчаную почву жидким азотом или аммиаком и защитить водоносный слой от попадания плавящегося топлива. Он попросил найти отважных людей, которые спустятся в темные помещения под реактором, откроют задвижки бассейна-барботера и сольют 5000 кубометров радиоактивной воды, которые там находятся.

В это время атака вертолетов генерала Антошкина на реактор №4 продолжалась.

В час ночи в субботу 3 мая капитан Петр Зборовский из 427-го Краснознаменного механизированного полка Войск гражданской обороны заканчивал мыться в полевой бане, в военном лагере в 30 км к югу от станции. Он уже вытирался насухо, когда услышал, что его ищут. Подошли полковник и генерал-майор. Он никогда прежде не встречал их.

— Собирайтесь, — сказал генерал. — Вас хочет видеть глава правительственной комиссии.

Зборовский в свои 36 лет уже 16 лет являлся ветераном борьбы с катастрофами и имел кличку Лось из-за физической силы. Пока он провел три дня со своими людьми в облаках пыли и под вихрями воздуха, таская мешки с песком и глиной в парашюты возле вертолетов Антошкина. Он не ел с утра предыдущего дня и предвкушал лечебную дозу водки — 100 граммов.

— Я без ужина никуда не пойду, — сказал Зборовский.

— Мы подождем, — ответил генерал.

Бассейн-барботер залегал глубоко под реактором №4 — в запутанной мешанине подвалов, напоминающих кроличьи норы. Он состоял из большой бетонной цистерны емкостью 7000 кубических метров — поделенной на два этажа, вмещавшей лес толстых труб, разделенной на отсеки и коридоры переборками и наполовину заполненной водой. Барботер был частью главной системы безопасности реактора, предназначенной для предотвращения взрыва пара при разрыве трубопровода высокого давления и максимального диаметра. В таком случае вырывающийся пар должен был выпускаться через перепускные клапаны и направляться вниз в барботер, а там пройти через воду, безопасно конденсировавшись при этом до жидкости.

Но 26 апреля система барботажа быстро переполнилась и не сработала во время окончательного разрушения реактора №4. Ни персонал станции, ни ученые не знали, сколько теперь воды в бассейне и цел ли он вообще. Техники ЧАЭС открыли один из соединенных с системой клапанов и услышали только свист входящего воздуха. Тем не менее ученые подозревали, что в емкостях еще оставалась вода. Был отдан приказ подобрать подходящее место, где можно было бы с помощью взрывчатки проделать дыру в почти двухметровой толщины обшитой нержавеющей сталью стене. Когда эта команда дошла до начальника смены 3-го энергоблока, тот предложил потенциально менее разрушительный метод. Изучив чертежи станции, он нашел пару задвижек, предназначенных для слива емкости при обслуживании бассейна. Задвижки располагались в глубинах подземного лабиринта под реактором, но начальник смены, взяв фонарь и военный дозиметр ДП-5, разведал маршрут к ним.

До аварии открыть задвижки было несложным делом: спуститься по лестнице до уровня –3 на 3 м ниже уровня земли, пройти по коридору 001, связывающему 3-й и 4-й энергоблоки, найти вентильный отсек и повернуть штурвалы на задвижках 4ГТ-21 и 4ГТ-22. Но сейчас коридор 001 был затоплен радиоактивной водой. В вентильном отсеке ее глубина была 1,5 м. Начальник смены дошел до этой точки и измерил уровень радиации. Задвижки нельзя было открыть, пока не будет осушен коридор.

Было еще очень раннее утро, когда «Лося» Зборовского провели в зал заседаний на втором этаже штаба правительственной комиссии в Чернобыле. Силаев вышел из-за своего стола и встал по стойке смирно, держа большие пальцы рук на швах брюк.

— Товарищ капитан, приказ правительства: откачать воду из-под четвертого блока.

У Зборовского не было возможности подумать.

— Есть!

— Подробности вам сообщит военный штаб, — сказал Силаев. — Будьте готовы к 9:00.

Только спускаясь по лестнице, капитан вспомнил о последних сообщениях о 4-м блоке: 2800 рентген в час у внешней стены реактора. В военно-техническом училище им говорили, что 700 бэр — смертельная доза. У стены он получит столько за 15 минут. Какая же радиация под самим реактором?

Зборовского повезли в Киев, на базу Войск гражданской обороны, собрать людей и инструменты. По пути завезли его домой. Зная, что одежда на нем сильно загрязнена, разделся на лестничной клетке, прежде чем войти в квартиру. Поцеловал спящего 12-летнего сына и попрощался с женой. Он не сказал ей, куда идет.

Вернувшись к Силаеву в 9:00 утра в воскресенье, капитан узнал, что операцию придется планировать с самого начала. Даже элементарные вопросы, например как попасть в подвал 4-го блока, чтобы спустить воду, и куда она польется, пока не рассматривались. На утреннем совещании правительственной комиссии эксперты не могли придумать безопасное хранилище для 5000 кубометров — хватит, чтобы наполнить два олимпийских бассейна, — высокорадиоактивных сточных вод. В ожидании решения Зборовский изучал местность на бронетранспортере и нашел место, где можно было проломить стену и попасть в служебный тоннель в подвале. Опасаясь использовать взрывчатку вблизи поврежденного реактора, Зборовский предложил добровольцам из его роты пробить в стене дыру кувалдой. Пятеро шагнули вперед. Уровень радиации был высоким, Зборовский рассчитал, что каждый из них может работать не более 12 минут. Когда стену пробили, Зборовский отправился в подвал, обвязавшись веревкой, как ныряльщик. Он шел в темноте, пока под ногами не начала хлюпать вода. Уровень ее постепенно поднимался до четырех с лишним метров. Вода была горячая, как в бане, — 45 градусов — и пахла сероводородом.

Тем временем в Москве команда теоретиков Велихова начала эксперименты для изучения поведения расплавленного ядерного топлива. В отсутствие реальных данных со станции Велихов отыскал их у своих коллег на Западе, коробки с оттисками статей, журналами и книгами присылали на самолетах, но времени на то, чтобы прочитать и усвоить горы материала, не было. Они решили, что быстрее проведут исследования сами. Работали круглыми сутками и спали на стульях в кабинетах. В лаборатории нагревали металлические цилиндры и таблетки уранового топлива углекислотными лазерами, затем клали их на бетон и фиксировали результаты. Они отправили образцы в Киев, где специалист исследовал взаимодействие между двуокисью урана, расплавленным тяжелым бетоном и песком. Быстро подтвердились худшие опасения Велихова: масса топлива весом всего 19 кг могла пройти прямо сквозь днище реактора из железобетона и продолжать движение вниз, проходя до 2,5 м в день. Но они также обнаружили, что протекший уран может расплавлять и вбирать обломки, металлы и песок, формируя совершенно новые вещества — высокорадиоактивные и с неизвестными пока свойствами.

В Чернобыле комиссия так и не могла решить, куда направить радиоактивную воду из бассейна-барботера, а измерения температуры в расположенном над ним реакторе показывали разогрев. Силаев проводил совещание за совещанием, «Лось» Зборовский спал урывками, когда мог, по нескольку минут, а споры продолжались за полночь — ученые, генералы и политики перекрикивали друг друга. Внезапно из Москвы позвонил Горбачев, говорил он достаточно громко, и голос его слышали все в зале:

«Ну что? Решили что-нибудь?»

Тем временем, охваченные страхом физики ЧАЭС бродили вокруг как зомби: их страшили не долговременные последствия радиации, а неминуемая угроза взрыва, который мог убить их всех — на сотни метров во всех направлениях — в любой момент.

В конце концов после двух дней колебаний Зборовский догадался спросить одного из старших инженеров станции, куда можно слить воду. Инженер описал два пруда под открытым небом на окраине Припяти, отлично подходящих для этой задачи. Чтобы дотянуться до них из подвалов 4-го энергоблока, потребуется 1,5 км рукавов, зато вместимость каждого пруда была по меньшей мере 20 000 кубометров. Крайне тревожным было и повышение температуры воды в подвале. Сейчас она достигала 80 градусов. К 18:00 в воскресенье замеры Легасовым температуры на реакторе показали 2000 градусов. Что-то там происходило. Нужно было действовать быстро.

Отправить