СМЕРТЬ ИМПЕРИИ

Облако

Поднятое в небо столбом жара от разрушенного реактора, подгоняемое порывами ветра, невидимое облако радиации пролетело уже тысячи километров.

Вырвавшись из развалин 4-го энергоблока, оно быстро поднялось в тихом ночном воздухе до высоты 1500 м. Там его подхватили мощные южные и юго-восточные воздушные потоки и погнали со скоростью от 50 до 100 км/ч на северо-запад, в сторону Балтийского моря. Облако несло в себе газообразный ксенон-133, микроскопические фрагменты облученного графита и частицы чистых радиоактивных изотопов, включая йод-131 и цезий-137, которые выделяли столько тепла, что разогревали окружающий воздух и взлетали как сотни тысяч воздушных шаров. В глубине облако пульсировало 20 млн кюри радиоактивности. В субботу, 27 апреля, когда советские ученые наконец начали регулярную воздушную разведку места катастрофы — через сутки после того, как произошла авария, — невидимое чудовище уже скрылось и физики остались в неведении относительно его размеров и интенсивности. Их замеры показывали только его хвост. За 24 часа облако достигло Скандинавии.

В полдень воскресенья автоматический датчик слежения Национальной лаборатории Risø к северу от Роскилле зафиксировал прибытие облака в Данию. Поскольку это случилось в выходной, показаний прибора никто не заметил. Вечером финский солдат на измерительной станции в Каяани на юге Финляндии отметил аномальный рост фонового излучения. Он сообщил об этом в оперативный центр в Хельсинки, но никаких действий предпринято не было. Ночью хвост выброса столкнулся с дождевыми облаками над Швецией, и содержащаяся в них влага начала впитывать и концентрировать загрязнения.

Когда дождь наконец пролился из облаков около города Евле, в двух часах езды к северу от Стокгольма, он был уже сильно радиоактивным.

Незадолго до 7 часов утра в понедельник, 28 апреля, Клифф Робинсон завтракал в кафетерии атомной электростанции Форсмарк, в 65 км к юго-востоку от Евле на берегу Ботнического залива. Робинсон, 29-летний техник радиохимической лаборатории, смешанного англо-шведского происхождения, каждое утро приезжал на АЭС на автобусе с рабочими, строившими большое подземное хранилище радиоактивных отходов.

Допив кофе, Робинсон зашел в раздевалку почистить зубы. Проходя на обратном пути мимо пункта радиационного контроля, он услышал звонок. Все еще полусонный, техник не понял, что происходит. Он только что приехал на станцию, еще не входил в реакторный блок и, значит, не мог быть загрязнен. Услышав сигнал, подошел сотрудник отдела радиационной защиты, Робинсон рассказал ему, что случилось, и снова прошел через детектор. Звонок прозвенел вновь. Но на третьей попытке прибор затих. Мужчины решили, что он сломался. Возможно, порог чувствительности был неверно калиброван. Дозиметрист сказал, что Робинсон может идти на работу. Прибор починят позже.

По совпадению, прямой обязанностью Робинсона в лаборатории было измерение радиоактивности — возле Форсмарк-1, внутри здания станции и в выбросах в окружающую среду. Реактору АЭС было только шесть лет, но его преследовали мелкие технические неполадки, течь из топливных стержней уже привела к нескольким небольшим выбросам радиации этой зимой. Как полагалось, Робинсон отправился на верхние уровни станции брать образцы воздуха, потом пошел в лабораторию делать анализ. Около 9:00 он спустился в кафетерий выпить еще одну чашку кофе. У пункта радиационного контроля образовалась очередь из работников станции, на которых среагировал детектор. Еще больше удивившись, Робинсон взял ботинок одного из мужчин, положил в пластиковый мешок, чтобы избежать перекрестного загрязнения, и вернулся в лабораторию. Он поставил ботинок на германиевый детектор, чувствительный прибор для измерения гамма-излучения, и приготовился ждать.

Результаты появились с ужасающей скоростью, взлетев на экране прибора крутыми зелеными пиками. Робинсон похолодел. Ничего подобного он никогда не видел. Ботинок был сильно загрязнен всем спектром продуктов распада, обычно присутствовавших в активной зоне реактора Форсмарк-1: цезий-137, цезий-134 и короткоживущие изотопы йода — но и другие элементы, включая кобальт-60 и нептуний-239. Они могли появиться, как знал Робинсон, только если ядерное топливо соприкасается с атмосферой. Он немедленно позвонил начальнику, который, опасаясь худшего, велел ему вернуться к вентиляционной трубе и взять новые образцы воздуха.

В 9:30 директору станции Карлу Эрику Сандстедту сообщили о загрязнении. Но руководство Форсмарка понимало, что происходит, не больше, чем Робинсон. Они не могли проследить обратный путь к источнику радиоактивности на станции, а с учетом погодных условий уровни радиации на грунте снаружи говорили о крупной утечке из одного из реакторов. В 10:30 директор Сандстедт приказал перекрыть подходы к станции. Местные власти по радио оповестили население, призвав людей держаться подальше от Форсмарка, полиция выставила блок-посты. Прошло еще полчаса, и Робинсон, изучавший новый пакет образцов в лаборатории, услышал вой сирен в здании: сотрудников станции эвакуировали.

К тому времени ядерные и оборонные ведомства Швеции уже получили сообщения о высоких уровнях загрязнения в Студсвике в 200 км от Форсмарка. Пробы воздуха, взятые в Стокгольме, тоже показывали повышенный уровень радиации и изотопный состав с содержанием частиц графита, говоривший о катастрофической аварии на гражданском ядерном реакторе, но совсем другого типа, чем в Форсмарке. К 13:00, используя метеорологические расчеты, разработанные для контроля за выполнением Договора 1963 года о запрещении испытаний ядерного оружия, Шведский институт оборонных исследований смоделировал погодные условия над Балтийским морем. Судя по ним, радиоактивное загрязнение возникло не в Форсмарке. Оно пришло откуда-то извне Швеции. А ветер дул с юго-востока.

Около 11 часов утра по московскому времени Гейдара Алиева, находившегося в своем кабинете в Кремле, по телефону вызвали на срочное заседание Политбюро. Алиев был первым заместителем председателя Совета министров СССР, одним из самых влиятельных людей в стране. Некогда глава КГБ Азербайджана и один из 12 членов Политбюро с правом голоса, он делил ответственность за принятие основополагающих решений, влияющих на курс советской империи. Но к утру понедельника даже Алиев имел самое смутное представление о ядерной аварии под Киевом. В советской прессе не было ни слова о Чернобыле, ничего не сообщалось по радио или телевизору. Власти в Киеве уже, без указаний из Москвы, приняли меры к препятствованию распространению информации учеными. В субботу, когда приборы Киевского института ботаники зафиксировали резкий подъем уровня радиации, в институт приехали сотрудники КГБ и опечатали приборы «во избежание паники и распространения провокационных слухов». Однако, когда Горбачев собрал экстренное совещание, чтобы обсудить происшедшее, Алиев уже понимал, что радиация будет вскоре обнаружена далеко за пределами СССР.

Двенадцать членов Политбюро — включая Алиева, премьер-министра Рыжкова, главного идеолога Александра Яковлева, Егора Лигачева, становившегося консервативным оппонентом Горбачева, и главу КГБ Виктора Чебрикова, — собрались не в обычной комнате заседаний, а в кабинете Горбачева в Кремле. Несмотря на недавний ремонт, красочные ковры и сводчатый потолок с хрустальными люстрами, помещение напоминало склеп и вызывало беспокойство. Все нервничали.

Горбачев начал просто: «Что случилось?»

Владимир Долгих, секретарь ЦК, ответственный за энергетический сектор, начал рассказывать, что ему известно из телефонных переговоров со Щербиной и экспертами в Припяти. Он описал взрыв, разрушение реактора и эвакуацию жителей города. Военные летчики используют вертолеты, чтобы засыпать разрушенный блок песком, глиной и свинцом. Радиационное облако движется на юг и запад и уже обнаружено в Литве. Информация по-прежнему отрывочная и противоречивая: военные говорят одно, ученые — другое. Нужно решить, что сообщать советскому народу об аварии — и стоит ли вообще о ней сообщать.

Для Горбачева это было неожиданным испытанием новой политики открытости и прозрачности властей, которую он обещал на партконференции всего месяцем ранее. До того гласность была не более чем лозунгом. «Мы должны выступить с заявлением как можно скорее, — сказал он. — Тянуть нельзя».

Однако рефлексы секретности и паранойи были глубоко внедрены в сознание. Правда об инцидентах любого рода, которые могли нанести ущерб престижу страны или вызвать панику, всегда скрывалась: взрыва на «Маяке» в 1957 году, по официальным данным, не было; когда пилот советских ВВС по ошибке сбил пассажирский «Боинг-747» корейской авиакомпании и погибли все 269 человек на борту, СССР поначалу отрицал, что ему что-либо известно об этом инциденте. Власть Горбачева все еще была неустойчивой, уязвимой перед силами реакции, сместившими Хрущева и отменившими его планы либерализации. Горбачеву следовало быть осторожным.

Хотя опубликованный позднее официальный отчет об этом совещании покажет общее согласие с необходимостью сделать публичное заявление об аварии, Гейдар Алиев настаивал, что все было не так. Он утверждал, что предлагал немедленную и полную честность: Европа вскоре будет знать, что случилось нечто ужасное, катастрофа слишком велика, чтобы ее можно было скрыть. Какой смысл скрывать то, что уже известно всем? Но, прежде чем он закончил, его прервал Егор Лигачев, которого многие воспринимали как второго человека в Кремле.

— Чего ты хочешь? — грубо сказал он. — Какую информацию хочешь дать?

— Да брось ты! — ответил Алиев. — Мы не можем это скрыть!

За столом спорили, достаточной ли информацией они располагают, и не вызовет ли это известие панику. Если и сообщать какие-нибудь новости, они должны быть строго ограничены. «Заявление должно быть сформулировано так, чтобы не вызвать чрезмерной тревоги и паники», — сказал Андрей Громыко, председатель Президиума Верховного Совета. Когда дошло до голосования, Лигачев определенно получил преимущество: Политбюро решило придерживаться традиционного подхода. Высшие партийные чины набросали черновик сообщения из 23 слов, которое должно было противостоять тому, что официальный представитель ЦК назвал «буржуазными фальсификациями, пропагандой и выдумками».

Какие бы намерения ни были у Горбачева, оказалось, что старые методы все же лучше.

К 14:00 власти в Стокгольме пришли к единодушному мнению: страна подверглась заражению в результате крупной ядерной аварии за границей. Уже через час шведское Министерство иностранных дел обратилось к правительствам Восточной Германии, Польши и СССР с вопросом, не на их ли территории произошел этот инцидент. Кроме того, шведы отправили коммюнике в Международное агентство по атомной энергии — МАГАТЭ. К тому времени правительства Финляндии и Дании также сообщили о радиоактивном заражении в пределах своих границ.

А в городе Чернобыле единственная маленькая гостиница, где Виктор Брюханов когда-то, сидя на кровати, набрасывал планы ядерного будущего, наполнялась измученными аппаратчиками, направленными из Москвы. Радионуклиды продолжали выкипать из остатков реактора №4, пока пилоты 51-го вертолетного полка пытались засыпать их и взять под контроль яростное горение графита под дымящимися развалинами. Тем не менее советские власти заверили шведов, что у них нет информации о какой-либо ядерной аварии на территории СССР.

Во второй половине дня в Москве атташе по науке посольства Швеции связался с Государственным комитетом по использованию атомной энергии (ГК ИАЭ), публичным лицом Средмаша. В комитете ни подтверждали, ни отрицали наличия проблем на советских реакторах. Вечером на коктейле в шведском посольстве посол Торстен Эрн взял за пуговицу представителя советского МИДа и прямо спросил, известно ли ему о недавней ядерной аварии в пределах СССР.

Мидовец ответил Эрну, что передаст его вопрос, но от комментариев воздержался.

Наконец в 20:00 28 апреля, почти через три дня после того, как токсичное облако поднялось в ночное небо над 4-м энергоблоком, всесоюзное радио передало согласованное в кабинете Горбачева заявление ТАСС. «На атомной электростанции в Чернобыле произошла авария, — зачитывал текст диктор. — Один из атомных реакторов поврежден. Принимаются меры по ликвидации последствий происшествия. Пострадавшим оказывается помощь. Образована государственная комиссия». По своей краткости и скудной правде бюллетень был типичным советским сообщением, замалчивающим промышленную аварию — чем государство занималось десятилетиями. Час спустя Всемирная служба Московского радио повторила это сообщение на английском для зарубежных слушателей, сразу за ним перечислив длинный список ядерных аварий на Западе. Точное время, когда произошел инцидент, в сообщениях не указывалось.

В 21:25 по московскому времени ежевечерняя новостная программа «Время» передавала то же заявление из 23 слов, зачитанное от имени Совета министров СССР. Это была 21-я из списка новостей. Никаких изображений. Только мрачное выражение на лице диктора и упоминание Совета министров подсказывали, что могло случиться нечто чрезвычайное.

На следующее утро, во вторник, 29 апреля, пресса в Москве хранила полное молчание об аварии. В Киеве ежедневные газеты сообщали о новости, но их редакторы изо всех сил старались не привлекать к ней внимания. «Правда Украины» поместила небольшой отчет в самом низу третьей полосы под статьей о двух пенсионерах, добивающихся установки телефонов в своих квартирах. «Робітнича газета» постаралась похоронить заметку о Чернобыле под турнирной таблицей чемпионата СССР по футболу и новостями с соревнований по шахматам.

Тем временем в Кремле Генеральный секретарь Горбачев собрал второе за два дня экстренное заседание Политбюро, и снова в 10:30 утра. Теперь он был озабочен непредвиденной реакцией на развитие событий: радиация продолжала распространяться, о повышении уровня уже сообщали из Скандинавии, неудобные вопросы задавали поляки. Может ли загрязнение достичь Ленинграда — или Москвы?

Владимир Долгих сообщил последние новости: шлейф радиоизотопов, плывущий из Чернобыля, разделился на три хвоста, направляющихся на север, юг и запад, Министерство внутренних дел установило 10-километровую зону вокруг станции, уровень радиационных выбросов из реактора снижается. Глава КГБ Чебриков не согласился с этим: его источники не сообщали о каком-либо улучшении в радиационной обстановке. Факты говорили, что страна стоит перед лицом бедствия. В Киевской области продолжались эвакуации, почти 200 жертв аварии были госпитализированы в Москву, а Владимир Щербицкий сообщал о вспышках паники в республике.

Присутствующие согласились, что реактор нужно немедленно и полностью запечатать. Для контролирования ситуации было решено создать оперативную группу из семи человек во главе с премьер-министром Рыжковым, в которую войдут Долгих, Чебриков, министры внутренних дел и обороны. Группа, наделенная полномочиями отдавать приказы всем партийным и правительственным учреждениям, будет координировать борьбу с бедствием, предоставив все ресурсы централизованного государства в распоряжение правительственной комиссии в Чернобыле.

Вновь завязалась дискуссия о том, что говорить миру о случившемся.

— Чем будем честнее, тем лучше, — сказал Горбачев, подразумевая, что проинформировать следует, по крайней мере, союзников СССР, Вашингтон и Лондон.

— Вы правы, — сказал Анатолий Добрынин, перешедший на работу в ЦК после того, как он 20 лет прослужил послом СССР в Соединенных Штатах. — Я уверен, что фотографии давно на столе у Рейгана.

Постановили отправить телеграммы советским послам в мировых столицах, включая Гавану, Варшаву, Бонн и Рим.

— А нашим людям будем сообщать? — спросил Алиев.

— Возможно, — ответил Лигачев.

Во вторник вечером программа «Время» передала новое сообщение от имени Совета министров СССР. В нем признавалось, что два человека погибли в результате взрыва на Чернобыльской станции, что секция здания одного реактора разрушена и что население Припяти эвакуировано. О радиоактивном выбросе не говорилось. В этот раз сообщение прошло шестым — следом за ободряющими новостями об успехах советской экономики.

К тому времени мировые СМИ уловили запах впечатляющей катастрофы за железным занавесом, и Чернобыль стал главной новостью на Западе. Газеты и телеканалы бросили своих корреспондентов на поиск новых подробностей, какими бы эфемерными ни были их источники. Однако в Москве иностранным журналистам не просто отказывали в поездках на Украину — от них отгородились стеной бюрократического молчания, пресса работала с тем скудным материалом, который удалось добыть. Недавно прибывший в СССР Лютер Уиттингтон из телеграфного агентства United Press International за несколько недель до катастрофы встретил на Красной площади украинскую женщину, которая, по его мнению, имела контакты в ведомствах по чрезвычайным ситуациям. Уиттингтон позвонил этой женщине в Киев и понял из ее слов, что 80 человек были убиты при взрыве сразу и еще 2000 умерли по дороге в больницу. Никакого независимого подтверждения этим слухам не нашлось, и один из московских коллег Уиттингтона, Николас Данилофф из U. S. News & World Report, решил, что корреспондент UPI настолько слабо владел русским, что мог и не понять, что говорил его источник. Тем не менее это была сенсационная история, она немедленно разлетелась по миру — с предсказуемым результатом.

«2000 ЧЕЛОВЕК ПОГИБЛИ В ЯДЕРНОМ КОШМАРЕ; Советы просят помощи — Атомная станция вышла из-под контроля», — кричали заголовки первой полосы New York Post во вторник, в то же утро, когда сообщение об аварии было скромно упрятано под спортивные новости в Киеве. Лондонская Daily Mail на следующий день вышла с заголовком: «2000 ПОГИБШИХ В АТОМНОМ ФИЛЬМЕ УЖАСОВ».

Тем вечером сенсационное число погибших стало главной новостью на американском телевидении. Источник в Пентагоне сообщил телекомпании NBC, что спутниковые снимки показывают такие разрушения на ЧАЭС, при которых тысячи смертей неизбежны и «две тысячи — это похоже на правду, поскольку на станции работало четыре тысячи человек». Вскоре после этого секретарь Госдепартамента Джордж Шульц получил сообщение разведки, в котором советское заявление всего лишь о двух погибших было названо «нелепым».

Тем временем радиоактивное облако продолжало двигаться на север и распространилось к западу, накрыв всю Скандинавию, — пока погода не стала лучше и заражение не поплыло на юг над Польшей, образовав клин, вонзившийся в Германию. Затем проливные дожди принесли плотную полосу радиации, простершуюся от Чехословакии до юго-востока Франции. Западная Германия и Швеция заявили яростные протесты из-за отказа Москвы своевременно сообщить им об инциденте и затребовали дополнительную информацию, но успеха не добились. Вместо этого работники советских посольств в Бонне и Стокгольме связались с учеными с просьбой о консультациях по тушению ядерных пожаров, в особенности прося подсказок, как потушить горящий графит. Ширящиеся слухи, публичные рассуждения экспертов о расплавлении реактора, а теперь — еще страшнее — о возможности ядерного пожара, который невозможно погасить, распространили панику в Европе.

В Дании аптеки быстро распродали все запасы таблеток йодида калия. Швеция запретила импорт продовольственных товаров из СССР и пяти восточноевропейских стран, радиоактивная частица была по сообщениям обнаружена в грудном молоке кормящей матери, а на телефоны правительственных органов звонили граждане, спрашивавшие, не опасно ли пить воду и вообще выходить на улицу. В коммунистической Польше государственное телевидение уверяло публику, что никакой опасности нет, тем не менее власти распределяли стабильный йод среди детей и ограничили продажу молочных продуктов. В Голландии радиолюбитель сообщал о переговорах на коротких волнах с коллегой из Киева, который сообщил, что в Чернобыле плавятся два реактора, а не один. «Мир не представляет масштабов катастрофы. Помогите нам», — умолял украинец сквозь статические шумы.

Советские представители отметали эти истории, но, связанные требованиями секретности, не приводили никаких фактов, опровергающих западную пропаганду. В среду вечером Всемирная служба Московского радио признала, что, в дополнение к двум смертям, в результате инцидента госпитализировано еще 197 человек, но 49 из них уже выписаны после обследования. «Радиационная ситуация, — туманно добавил диктор, — улучшается». Единственная фотография Чернобыльской станции, снятая, как сообщалось, вскоре после взрыва, была показана по телевидению, в доказательство того, что станция не уничтожена. В то же время киевское радио сообщало о намерении бороться с «западными слухами» о тысячах погибших.

Тем временем шеф КГБ Чебриков уведомил партийное начальство, что он сражается с буржуазным заговором у самых его истоков. Он предпринимает «меры для сдерживания деятельности иностранных дипломатов и корреспондентов, ограничения возможности сбора ими информации по аварии на Чернобыльской АЭС и подавления попыток использовать ее для раздувания антисоветской пропагандистской кампании на Западе».

В тот же день в Москве Николас Данилофф обнаружил, что не может передать по телексу сообщения в редакцию в Вашингтоне, и договорился воспользоваться аппаратом в офисе UPI. Уже собираясь выезжать, он выглянул в окно и увидел, как во дворе несколько мужчин вытягивают кабели из открытого люка, явно пытаясь отрезать его от коммуникации с внешним миром. Это не помогло: советские попытки помешать западным репортерам только усилили слухи. К концу недели New York Post сослалась на «неподтвержденные сообщения», что в чернобыльской аварии погибли 15 000 человек, тела которых были захоронены в ядерном могильнике.

В штабе правительственной комиссии в Припяти атмосфера становилась все напряженнее. Вечером в воскресенье генерал Антошкин доложил Борису Щербине о ходе бомбардировки реактора. Используя всего три вертолета, вертолетчики смогли к ночи сбросить на 4-й энергоблок 10 т борной кислоты и 80 т песка. Это потребовало героических усилий в ужасных условиях, но Щербину они не впечатлили. Такие цифры были просто смешны перед лицом планетарной катастрофы. «Восемьдесят тонн песка в такой реактор — это как слону дробина!» — сказал он. Надо больше.

Антошкин приказал использовать тяжелые транспортные вертолеты, включая гигантский Ми-26, самый мощный вертолет в мире, прозванный «летающей коровой». Он мог поднимать до 20 т груза. Всю ночь генерал искал способ повысить эффективность операции. На следующий день комиссия собрала жителей окрестных деревень и городов — наполнять мешки песком. Антошкин придумал, как ускорить погрузку, и затребовал списанные тормозные парашюты с истребителей МиГ-23 для использования в качестве импровизированных грузовых сетей. А пока бортинженеры продолжали сбрасывать мешки на реактор вручную, оставаясь практически беззащитными под потоком идущих из разрушенного здания гамма-лучей.

Экипажи вылетали на объект от рассвета до заката, к ночи возвращаясь на аэродром в Чернигове, чтобы дезактивировать машины, сменить форму и смыть с себя радиоактивную пыль в бане. Но оказалось, что полностью удалить радиоактивное загрязнение с вертолетов почти невозможно: утром пилоты видели, что трава под их машинами за ночь пожелтела. На счету у большинства экипажей было по 10–15 вылетов на реактор, и каждый раз они делали два-три захода для бомбометания. Но первые пилоты сделали больше: один вертолетчик за три дня 76 раз возвращался к реактору №4. По словам Антошкина, когда вертолеты садились после второго или третьего вылета, некоторых бортинженеров рвало в кустах на берегу реки.

К утру вторника, 29 апреля, казалось, что работа экипажей Антошкина возымела последствия: радиоактивность, исходящая из реактора, начала падать, температура снизилась с 1000 с лишним до 500 °С. Но уровни радиации на улицах покинутой Припяти стали настолько высоки, что правительственной комиссии пришлось переехать в новый штаб в городе Чернобыле в 19 км от Припяти. Территория вокруг станции — примерно 1,5 км в диаметре, которую официальные лица начали называть Особой зоной, — была сильно загрязнена обломками и ядерными выпадениями. Ученые, специалисты и операторы, которые остались обслуживать три сохранившихся реактора ЧАЭС, теперь подъезжали к ней только на бронетранспортерах.

В тот же день в Москве предсовмина Рыжков председательствовал на заседании оперативной группы Политбюро. Молот централизованной плановой экономики ковал вовсю. Академик Легасов и другие ученые подсчитали, что потребуется 2000 т свинца, чтобы затушить горящий графит, но Легасов опасался запрашивать такое количество редкого ресурса сразу. Щербина — стреляный воробей — взял и заказал на всякий случай 6000 т, и Рыжков просто перенаправил все поезда, перевозящие свинец по советским железным дорогам, в Чернобыль. Первые 2500 т прибыли уже на следующее утро.

К вечеру вторника экипажи вертолетов Антошкина сбросили еще 190 т песка и глины внутрь 4-го энергоблока. И все же огонь продолжал пылать и радионуклиды продолжали выходить из развалин реактора. В докладе отдела науки ЦК КПУ сообщалось, что уровни фоновой радиации в Ровно и Житомире, находящихся в 100 км к западу и юго-западу от Чернобыля, уже выросли более чем в 20 раз. Областной штаб войск гражданской обороны приготовился эвакуировать 10 000 человек из поселений в радиусе 10 км от станции и просил Щербину дать разрешение начать операцию. К их ужасу, он отказал.

На следующее утро в Чернобыль доставили партию парашютов. И не списанных, как просил Антошкин, а 14 000 новых десантных куполов, собранных в частях ВДВ по всему Советскому Союзу. Антошкин провел испытания: оказалось, что парашют выдерживает 1,5 т груза. К закату его экипажи высыпали на реактор еще 1000 т абсорбента. Когда вечером генерал делал доклад, лицо Щербины подобрело впервые с начала бомбардировок.

В среду, 30 апреля, накануне первомайских праздников, наполнявших улицы советских городов парадами и демонстрациями, ветер снова переменился. В этот раз он повернул почти прямо на юг, неся от Чернобыльской станции на Киев заряженные альфа- и бета-частицы аэрозолей вместе с опасно высоким уровнем гамма-радиации в виде йода-131 — радиоизотопа, накапливающегося в щитовидной железе, особенно у детей. Ровно в час пополудни уровни радиации на улицах украинской столицы начали внезапно расти. К вечеру на проспекте Науки, вблизи центра Киева на восточном берегу Днепра, уровень радиации достиг 2,2 миллирентгена в час (22 микрозиверта в час) — в сотни раз выше нормы. Продвижение радиоактивного облака было отмечено Госкомгидрометом СССР, в тот же день отправившим секретный доклад Рыжкову в Москву и партийному руководству в Киеве, включая первого секретаря Щербицкого.

Обычно сдержанные медики в Министерстве здравоохранения Украины начали паниковать. Они обсуждали, какие меры нужны против радиоактивных аэрозолей и как предупреждать киевлян. Но они ничего не предпринимали. Валентин Згурский, председатель Киевского горисполкома и ответственный за гражданскую оборону, когда-то работал на заводе, производящем гамма-измерительную аппаратуру, и понимал опасность радиации. Он пытался убедить Щербицкого отменить первомайскую демонстрацию, которая утром следующего дня должна была пройти через центр города. Но первый секретарь сказал ему, что приказ пришел из Москвы. Демонстрация состоится, и ожидается, что все они, со своими семьями, будут на ней присутствовать, чтобы показать жителям Киева, что причин для паники нет.

Наутро подготовка к демонстрации шла как обычно. В Киеве развесили флаги и транспаранты, улицы заполнились людьми. В 10:00 первый секретарь должен был приветствовать первые колонны демонстрантов с трибуны на площади Октябрьской Революции. Но за десять минут до начала его нигде не было. Члены украинского Политбюро и прочее начальство стали волноваться: никто, кроме первого секретаря, не мог открыть процессию, и он ни разу не опаздывал на парад. Наконец «Чайка» Щербицкого взлетела на холм к трибуне и резко остановилась. Щербицкий, с красным лицом, бормоча ругательства, выбрался с заднего сиденья.

«Я ему сказал, что нельзя проводить демонстрацию на Крещатике, — пробормотал он собравшимся. — Это не Красная площадь. Это овраг, там накапливается радиация… А он говорит: партбилет на стол положишь, если напортачишь с демонстрацией».

Он был в ярости. Ни у кого не было сомнений, о ком он говорил. Единственный, кто в Советском Союзе мог угрожать ему исключением из партии, был сам Горбачев.

«К черту все, — сказал Щербицкий. — Давайте начинать».

И радостные толпы начали шествие по широкому Крещатику. Солнце, тепло, праздничная атмосфера. Колыхалось море красных флагов, проезжали платформы, украшенные яркими весенними цветами, за рядами ветеранов партии в серых костюмах и красных шарфах шли, размахивая ветками цветущей вишни, пионеры в белых рубашках и красных галстуках, за ними — танцоры в вышиванках и традиционных широких шароварах…

Неся детей на плечах или ведя их за руку, жители столицы проходили в колоннах под знаменитыми киевскими каштанами, держа воздушные шары и плакаты с портретами советских и украинских партийных лидеров, проходя мимо фонтанов площади Октябрьской Революции, где огромные лики Маркса, Энгельса и Ленина безучастно смотрели с грязных фасадов жилых домов.

Щербицкий, который махал рукой и по-отечески улыбался с трибуны, перед которой проходили его подданные, сделал некоторые уступки ввиду опасностей радиоактивных осадков, несомых ветром. Вместо четырех часов демонстрация продолжалась два часа, вместо обычных 4000–5000 участников от каждого района проходили по 2000 человек. Но первый секретарь проследил, чтобы его сын Владимир был на демонстрации. Згурский привел трех сыновей и двух внуков. Кое-кто из стоявших на трибуне в то утро запасся дозиметрами и тайком, но часто посматривал на них. Остальные просто бросали взгляды на небо.

Позднее, когда ветер снова поменял направление, угрожая отнести шлейф радионуклидов на север к Москве, советские пилоты неоднократно вылетали посыпать облака йодистым серебром, которое осаждает влагу из воздуха. Столица СССР избежала радиации. Но в 300 км к югу от Москвы крестьяне видели, как на сотни квадратных километров плодородной почвы проливается черный дождь.

В Москве первомайская демонстрация, как всегда, проходила через Красную площадь, и в городе воцарялась карнавальная атмосфера. Шеренги демонстрантов шли мимо Мавзолея Ленина из красного гранита, размахивая красными гвоздиками и красными знаменами под взглядами Горбачева и других членов Политбюро. Но после этого предсовмина Рыжков собрал очередное экстренное совещание оперативной группы по Чернобылю. Участвовали с десяток министров, включая министров здравоохранения, обороны и иностранных дел, а также Лигачев и Чебриков. Физиков за столом возглавлял Анатолий Александров, директор Курчатовского института.

Пока на улицах города продолжался праздник, оперативная группа решала чрезвычайные проблемы, по спирали расходящиеся от Чернобыля. Было сказано, что Министерство здравоохранения не справляется со своими обязанностями в условиях кризиса. Рыжков вывел министра из состава комиссии и передал управление его заместителю Олегу Щепину. Рыжков потребовал, чтобы тот ежедневно докладывал о числе жертв аварии, о том, сколько человек госпитализированы в СССР и скольким поставлен диагноз «острая лучевая болезнь». Несмотря на переезд из Припяти в Чернобыль Щербина, Легасов и другие члены правительственной комиссии уже подверглись воздействию опасных уровней радиации, их следовало оперативно заменить. Возможно, придется заказать медикаменты на Западе и заплатить за них в твердой валюте, также нужно серьезно рассмотреть предложения иностранных врачей приехать в Москву и помочь в лечении жертв радиации.

Начальник Генштаба маршал Ахромеев сообщил, что части Министерства обороны начали работы по обеззараживанию в районе, непосредственно примыкающем к Чернобыльской станции, но срочно нужны еще люди, поскольку радиация продолжает распространяться. Было также понятно, что попытки скрыть правду от мирового сообщества, похоже, только ухудшили ситуацию. Западные дипломаты и корреспонденты засыпали Москву протестами и вопросами о природе и масштабе инцидента. Рыжков решил провести пресс-конференцию для иностранных журналистов и поручил подготовить ее Щербине, Александрову и Андранику Петросьянцу, председателю Госкомитета по использованию атомной энергии.

Людям, которые сменят членов правительственной комиссии, Рыжков приказал вылететь в Чернобыль на следующий день. Новую команду возглавил бывший министр авиационной промышленности Иван Силаев. Его советником по науке, предназначенным заменить Валерия Легасова, стал Евгений Велихов — сосед Легасова и его главный соперник в борьбе за пост главы Курчатовского института.

Когда совещание закончилось, Рыжков отправился к Горбачеву. Рыжков и Лигачев, консервативный лидер партии, решили, что пришло время им посетить место аварии. Рыжков сообщил Генеральному секретарю об их намерениях и ждал, что Горбачев присоединится к ним. Но очевидно, эта идея не приходила в голову советскому лидеру. На следующий день Рыжков и Лигачев вместе с главой КГБ полетели в Киев без него.

В сопровождении Щербицкого члены Политбюро полетели на вертолете на Чернобыльскую станцию. Побывали в деревне, где разместили эвакуированных из Припяти. Рыжков был удивлен их странным спокойствием и заподозрил, что они все еще не в курсе размеров постигшего их бедствия. Эвакуированные спросили, когда им разрешат вернуться домой, и высокие начальники не смогли ответить. Сказали, что нужно ждать и проявить терпение.

В 14:00 Рыжков и Лигачев заслушали доклады в Чернобыльском райкоме партии. Разговор вновь зашел об эвакуации населенных пунктов вокруг атомной станции. Щербина сказал Рыжкову, что эвакуация из 10-километровой зоны только началась.

На столе лежали карты радиационной разведки Особой зоны вокруг атомной станции, составленные военными, метеорологами и геологами, все совершенно секретные, поскольку на них показывалось распространение радиоактивного заражения от Чернобыльской станции. Наложенные одна на другую, они показывали кляксу со рваными краями с центром в Припяти, распространяющуюся на юго-восток и покрывающую Чернобыль, а на севере пересекающую границу с Белоруссией. Длинный след тяжелого выпадения тянулся на запад, формируя раздвоенный язык по направлению к городам Вильча и Полесское. Заражение вышло далеко за пределы 10-километровой зоны и теперь угрожало десяткам тысяч людей на огромной территории — в некоторых местах до 30 км от ЧАЭС.

Рыжков внимательно изучал карты. Какие-то места казались безопасными, другие безопасными явно не были, а в некоторых деревнях выпадение произошло пятнами и менялось от улицы к улице. Надо было срочно что-то делать, но трудно было понять, что именно. Все в комнате ожидали его решения.

— Будем эвакуировать население из тридцатикилометровой зоны, — наконец сказал Рыжков.

— Из всей полностью? — спросил кто-то.

— Из всей полностью, — ответил Рыжков и для убедительности обвел область на карте. — И начнем немедленно.

Отправить