Виале Кампи Флегреи

Наступила весна и принесла нам счастье.

Дни стали длиннее, на деревьях распускались листья. Утром было тепло и светло, но ночами было еще прохладно.

Мы с Ниной занимались любовью где угодно и когда угодно. Я потратил много денег на номера в гостиницах, потому что хотел засыпать рядом с ней, а на следующее утро просыпаться рядом с ней в одной постели. Остаток денег, точнее, все оставшиеся у меня деньги я спустил на единственное известное мне занятие – попытался слить воедино наше время.

У меня осталось 593 евро.

Один раз, в воскресенье, когда «Наполи» не играл, мы пошли в парк и устроили пикник. Мы занимались любовью и в парке, под одеялом, на одеяле была трава, но нам было все равно и даже в голову не приходило, что кто-то может нас увидеть. На следующий день, в полдень, мы стояли на пьяцца Витториа, за нашими спинами было море, и я сказал Нине, что влюбился и думаю, что люблю ее. Она поцеловала меня и сказала, что она тоже меня любит, и с этой минуты мы стали еще нежнее друг к другу, как будто вложили мечи в ножны и наконец расслабились.

Я долгое время думал только о ней, ни о чем другом, еще и потому, что Русский исчез, а больше мне заняться было особо нечем. Правда, мы встретились однажды вечером, и он сказал, что у них с Сарой теперь все по-настоящему. Мне показалось, что он пьет меньше и с меньшей охотой. Больше мы не виделись, только иногда созванивались, и он изливал душу насчет того, что дела шли пока что не очень хорошо, что «Наполи» проиграл мадридскому «Реалу» 3–1, да еще и дома. Мертенс забил единственный гол, и в конце этой свистопляски Инсинье ушел с поля в слезах. А раньше мы проиграли «Ювентусу» в Кубке Италии 3–1. Потом снова встретились с «Ювентусом», сперва в чемпионате – ничья 1–1, а потом, через три дня, в домашнем матче Кубка, выиграли 3–2, но все равно вылетели. На следующий день должны были опубликовать даты проведения конкурса, и мой отец сказал, что он состоится 15 мая.

Я не прочитал «Лолиту», но Нина прочитала «Смертельную рану».

Мы сидели на лавке, и она рассказала, что прочитала книгу, но не говорила раньше, потому что не хотела знать мое мнение – не хотела, чтобы оно на нее повлияло. Потом добавила, что этот роман сможет понять только неаполитанец, и мне очень понравилась ее идея, яркая и смелая, совсем как она сама, но еще я подумал, что эта идея вряд ли бы понравилась Ла Каприя – по тем же самым причинам. Нина сказала, что герой романа прав – мы в Неаполе живем вне Истории, мы брошены на произвол Природы, мы спим, и город нас убаюкивает своим ритмом и климатом. Мы живем как будто на отдыхе, без забот, а она хочет попробовать поступить в Итальянскую национальную киношколу в Риме или, может, в Миланский университет, учиться в Неаполе нет смысла. Она сказала, что очень надеется получить стипендию Эразмус, что я должен поехать с ней, а я молчал, только боялся и проклинал себя. Потом сказал ей, что Барселона отвратительна, а ее слова о Неаполе – ужасающая правда. Сказал, что это нелепый город и что, если она не хочет напрасно терять время, ей не уезжать надо, а надо закончить университет и потом решить, что делать дальше. На самом деле я всего лишь искал способ отсрочить свой приговор.

Я перевел свое резюме и ответил на несколько объявлений. Я не был особенно уверен ни в объявлениях, ни в том, что гожусь на эту работу, но не хотел, чтобы Нина считала меня лентяем, поэтому заставил себя сделать это. Я был уверен, что никто мне не перезвонит, но мне ответила одна организация, куда был нужен итальянец. Мы провели собеседование по телефону на английском, и у того, кто со мной говорил, на самом деле был английский акцент. Я не всегда понимал, что именно он говорит, но понял, что мне назначена встреча в городке Хейвордс-Хит, к югу от Лондона.

Я вышел из дома, мама поцеловала меня и попросила ни с кем не ссориться, особенно если они одеты как мусульмане.

Я не стал покупать обратный билет, сел на самолет, потом на поезд и наконец приехал, перепутал выход, а когда пытался обойти станцию, обошел заодно весь город. Я ждал назначенного времени на скамейке в городском парке, рядом с нужным мне зданием. Обжившие парк чайки дрались с воронами за хлебные крошки. Я подумал, что если меня возьмут на работу, то буду ходить сюда в обеденный перерыв. На мне были черная куртка и темно-синий свитер – он не очень-то подходил сюда, но я выбрал его потому, что он был из кашемира.

Я вошел в здание. Со мной говорили две женщины – индуска и блондинка. Индуска улыбалась, я улыбался ей в ответ, блондинка все время что-то писала на листке бумаги.

Они спросили, почему должны взять меня на работу, почему я – тот, кто им нужен, почему я уехал из Неаполя, и я ответил серьезно, от чистого сердца, желая чего-то добиться, сказал, что хочу перемен, хочу расти, учиться и становиться лучше, и как работник, и как личность. Пару раз я извинился за свой английский, немного просторечный и подзабытый, а они попросили меня не волноваться – он очаровательный и очень приятный. Они объяснили, что я должен буду отвечать по телефону и электронной почте на жалобы итальянских клиентов, и я сказал, что у меня есть опыт в этой области, что на кораблях пассажиры постоянно жаловались, больше им было нечем заняться. Они спросили, вежливый ли я человек, умею ли сопереживать, радует ли меня возможность быть полезным, и, отвечая им «да», я почувствовал себя грязным. Они спросили, где я вижу себя через пять лет, и я придумал ответ, соответствующий обстоятельствам. Не хотелось отвечать – или здесь, или в могиле.

Я вышел и за час прошел еще два собеседования. В конце последнего мне сказали, что я очень хорошо держусь и нас осталось двое из всех кандидатов.

Я вернулся в Лондон, из хостела позвонил Нине и рассказал ей все.

– Надеемся на лучшее, – сказала она.

– Да, – ответил я.

Я зашел в паб неподалеку – темный, с деревянным полом. Я выпил только две пинты, потому что каждая стоила 5 фунтов. Потом вышел и немного прогулялся, выкурил несколько сигарет. Погода была мягкая, я испугался, что могу получить эту работу и тогда придется переехать далеко от Нины, хотя мысль не получить работу была не менее пугающей, если учесть, сколько мне стоила эта поездка. Потом подумал, что если бы мы с Ниной поменялись местами, то я бы не стал подталкивать ее переехать в Англию, а предпочел бы просто быть с ней рядом – может быть, в бедности и печали, но рядом, – а потом подумал, что рядом со мной ее могла бы подстерегать бедность, но не печаль. Подумал, что я просто эгоист, этим все и объясняется. Подумал еще, что с ее стороны это было очень современное проявление любви, когда оба партнера должны быть счастливы и иметь возможность реализоваться в профессиональной сфере, чтобы любить жизнь, себя и, как следствие, своего партнера. Мысль о том, что в мире есть те, кто правда верит в нечто подобное, была мне отвратительна, ведь для меня любовь – это быть вместе, жертвовать, любовь ценнее всего на свете, даже самой себя.

Я вернулся в хостел. В моем номере было шесть кроватей, но все были пусты – никаких простыней, только матрасы, за исключением моей кровати и кровати другого постояльца, который еще не приехал. Я заснул, а проснулся оттого, что свет из коридора проникал через дверь и бил мне прямо в лицо. За порогом виднелся силуэт человека: он стоял неподвижно и показался мне довольно высоким. Человек постоял, потом икнул и пошевелился. Зашел в комнату, закрыл дверь и рухнул на свою кровать. Икнул еще пару раз, потом затих. Я снова заснул.

На следующее утро, только проснувшись, я посмотрел на своего соседа, но он уже исчез, а кровать была застелена. Пока чистил зубы, спросил себя, не приснилось ли мне все это.

Я оделся и оставил чемодан в камере хранения. Когда ждал автобус, мне перезвонил тот мужчина, с которым у меня было собеседование по телефону. Он говорил и говорил, но я не понимал ни слова, мне показалось, что он поздравляет меня, но это ни к чему не вело. Я спросил, хочет ли он увидеть меня на другом собеседовании или меня не взяли, и он сказал, что меня не взяли, а потом разразился комплиментами. Сказал, что я – вежливый, но при этом сильный и решительный человек, образованный, приятный, но они взяли другого, потому что он лучше подходил на их вакансию, потом снова похвалил меня и стал говорить, что они будут иметь в виду мою кандидатуру, если вдруг появятся еще вакансии для итальянцев. Я повесил трубку, не дослушав.

Вернулся в хостел и забрал чемодан. Сел на автобус и поехал в аэропорт.

Взял билет на ближайший рейс до Неаполя, предупредил Нину, а потом отца. Мне показалось, что они оба были ужасно разочарованы моей тысячной неудачей. Пока самолет стоял в очереди на взлет, я подумал, что, если он упадет вместе со мной на борту, меня это не обеспокоит, наоборот, станет лучше – все тревоги исчезнут. После того как погасло табло «Пристегните ремни», я взял ноутбук из ручной клади и посмотрел последний сезон «Прослушки». Сериал закончился, я выключил ноутбук и закрыл крышку. Положил его обратно в ручную кладь, потому что самолет уже заходил на посадку. Вышел из самолета. Был вечер. Я сел в машину отца, и он сказал не отступаться и не падать духом, а когда машина остановилась в пробке, навалился грудью на руль, вытащил из заднего кармана деньги и отдал мне. 150 евро.

– Тебе пригодятся, – сказал он, и я взял деньги.

– Не знаю, что ты ел в Лондоне, возьмем по пицце, – сказала мама, когда мы вошли в дом.

Потом надела куртку, и они вдвоем с отцом отправились за пиццей.

Я остался один. Принял душ, потом надел пижаму. Родители вернулись, и мы сели ужинать на кухне. Три «Маргариты» и три картофельных крокета.

– Рассказывай, – попросила мама.

– Особо нечего рассказывать, – ответил я.

– Рассказывай! Порадуй меня хотя бы раз, – настаивала она.

Я спросил, чему она собиралась радоваться, если уже знает, что меня не взяли на работу.

– Рассказывай, порадуй ее, – поддержал и отец.

Я рассказал, что сделал все возможное, чтобы получить эту работу, и что на собеседовании мне сказали – я лучший, а потом взяли другого, и я теперь ничего не понимаю; если бы все прошло плохо, было бы ясно, но все прошло хорошо, а работу я все равно не получил, поэтому теперь ровным счетом ничего не понимаю. Потом я откусил кусочек пиццы.

– В холодильнике есть пиво, если хочешь, – сказала мама.

Мы ели картофельные крокеты, потом я вышел из-за стола. Закрыл дверь в комнату и позвонил Нине. Она спросила, устал ли я.

– Немного, – ответил я.

– Тогда спи, отдыхай.

– Скоро, – сказал я.

Включил ноутбук и запустил первый эпизод «Острых козырьков».

В сериале дело происходило в Бирмингеме в начале XIX века. Я читал статью, где было написано, что костюмы и все остальное стоили целое состояние. Появились китайцы с ребенком, потом какой-то тип на черном коне. Он был одет в серый костюм и серую кепку. Ехал на коне без седла, и народ, завидев его, разбегался. Вокруг была грязь, с неба срывался снег. Тип на коне остановился, появились китаец и китаянка. Китаец сказал ему, что это та женщина, которую он ищет, и тип на коне дал ему деньги, а девушка дунула каким-то красным порошком в морду коню. Люди смотрели на это, спрятавшись в домах, подобравшись к окнам. Китайцы ушли, и тип сказал тем, кто прятался, что конь участвует в скачках в понедельник ровно в три пополудни. Потом он уехал, и заиграла песня Ника Кейва «Окровавленная правая рука», тип на коне ехал по переулкам, мимо завода, подавал милостыню, здоровался с полицейскими, народ бегал, вокруг пламя и дым, и опять поет Ник Кейв: «Он – Бог, он – человек, он – призрак, он – наставник, его имя шепчут по всей этой исчезающей земле, но под его плащом скрывается окровавленная правая рука».

Я не стал досматривать серию. Отложил до того времени, когда настроение будет получше. Закрыл крышку ноутбука, свернул самокрутку, устроился покурить у открытого окна. На каких-то балконах горел свет, другие были темными. Вокруг стояла почти полная тишина. Я курил и ни о чем не думал, потому что слишком устал. Затушил самокрутку, закрыл окно и вышел из комнаты. Пожелал спокойной ночи матери и отцу, которые смотрели телевизор в зале, потом лег спать.

На следующее утро я вышел встретить Нину у единственного пути на станции, потому что она боялась одна идти по улице, которая вела к моему дому. Везде была пыль. В воздухе летали перья, голубей не было видно, только слышалось их воркование. Я много раз говорил Нине, что ничего страшного с ней не произойдет, мой район ничем не отличается от других, но она не верила. Поезд выехал из тоннеля, и Нина вышла из вагона. Она показалась мне облаком света, статуей из белого мрамора, прекрасной и гармоничной. Несколько недель назад она сменила пальто на курточку из черной кожи. Сейчас она тоже была в ней, волосы собраны в длинный и аккуратный конский хвост. Мы поцеловались, я взял ее за руку. У нее на ногтях был белый лак, и мне это понравилось: добавляло ощущение лета, которое еще не наступило. Я дал ей пакетик жевательных конфет, который купил для нее, и Нина меня снова поцеловала. У меня дома без лишних разговоров мы бросились на кровать.

Одежда упала на пол, на ковер. Мы занялись любовью.

Я цеплялся за ее спину, как потерпевший кораблекрушение в открытом море. Сжимал ее соски зубами. Гладил ее по шее и по волосам. Зарывался лицом в ее груди до тех пор, пока не начинал задыхаться и исчезать. Лизал ей уши и потом целовал ее. Мы закончили, и я поцеловал ее в лоб.

Подобрал с пола трусы и майку, надел их. Пошел на кухню и поставил на огонь кастрюлю с водой. Нина присоединилась ко мне, завернувшись в лазурную простыню. Я посмотрел на нее. Она была красива, но я опустил взгляд.

– В чем дело? – спросила она.

– Простыня. Потом придется менять все постельное белье.

Нина оделась и вернулась.

– Как прошло? – спросила она.

– Что?

– Собеседование.

– Мне кажется, что это был полный провал, – ответил я, улыбаясь.

– Если ты выдал максимум, тебе не за что себя упрекать.

Нина стояла рядом и смотрела на меня. Я смотрел в кастрюлю. Потом сказал:

– Я выдал максимум.

– Тогда успокойся и помирись с собой.

Мы сели за стол. Между нами была бутылка воды и бутылка кока-колы. Ригатони под сливочным соусом с кубиками прошутто котто. Сверху я положил еще пармезан.

– Не думай об этом как о провале, думай как о новом опыте, – предложила Нина. – Прежде чем услышать «да», надо услышать пять раз «нет».

– Почему пять? – спросил я.

– Не знаю, я читала такое.

– Но кто решил, что их должно быть именно пять?

– Не знаю.

– Мне интересно, потому что я получил много отказов, больше чем пять, надо бы предупредить этого человека.

– Но это первый отказ, который ты получил в Англии.

Мы поели, выкурили перед открытым окном одну ее сигарету на двоих, передавая друг другу после каждой затяжки. Нина сказала, что хочет сообщить мне не одну, а целых две хорошие новости. Луч света упал ей на глаза, подсветил волосы, сделав их практически белыми.

Нину взяли работать над настоящим фильмом на съемочную площадку, режиссер – американец. Она рассказала, в чем будут состоять ее обязанности. Потом сказала, что речь идет о месяце работы с хорошим заработком и что это только начало – наконец-то!

– Так здорово! – Она триумфально вскинула над головой сжатые кулаки.

Я сказал, что она не только красива, но еще и умна, и поцеловал ее в губы.

А потом мы, безоружные и беззащитные, абсолютно неподготовленные, упали в черную дыру.

Нина сказала, что, пока я был в Англии, ее заявку на стипендию в Эразмус приняли, она должна уехать осенью, но хочет раньше, как только получит деньги за фильм, наверное, в июне, чтобы найти комнату и успеть насладиться городом. Когда она сказала «насладиться», я захотел заорать и, может, даже дать ей пощечину, но она обняла меня, и все, что я сделал, это замер. Стоял совершенно неподвижно, потому что хотел донести до нее – внутри меня что-то сломалось.

– В чем дело? – спросила Нина.

– Ни в чем.

– Меня взяли, – повторила она.

– И что?

– Они выбрали меня.

Я не ответил.

– Ты должен радоваться, – сказала она.

– Радоваться?

– Для меня это хорошая возможность.

Снова воцарилось молчание.

– Ты можешь поехать со мной, – предложила она.

– Куда?

– В Барселону. Ты можешь там писать, и найти еще какую-нибудь работу.

Я отдал ей то, что осталось от сигареты, подошел к письменному столу и стал листать книги, которые давно собирался почитать, но все время откладывал, поэтому их уже накопилась целая куча. Они лежали в полном беспорядке. Я перебирал их, читал заголовки, но на самом деле не понимал, что делаю, это было неважно.

– Мы снимем комнату в Барселоне, – сказала Нина. – Ты и я.

– Я ненавижу Барселону, я тебе уже говорил.

– Но ты там будешь со мной.

Я ответил, что остался бы с ней, даже если бы она не уезжала из Неаполя.

Нина потушила сигарету и подошла. Обняла меня.

– Я делаю это не потому, что хочу уехать от тебя подальше, – сказала она.

– Но тем не менее ты уезжаешь от меня, – ответил я и почувствовал, как ее руки сжимают мою спину.

Потом сказал, что вся эта затея с Барселоной – глупость, и попытался оттолкнуть ее одной рукой, но несильно, неуверенно; мы впервые ссорились, и я не очень хорошо представлял, что надо делать. Сказал, что мне тридцать, но я живу как двадцатилетний, опять, больше я так жить не могу, но не смог заставить Нину понять, насколько я растерян.

– Обними меня, – попросила она.

– Я тебя обнимаю.

– Нет, по-настоящему!

Мы вернулись в постель, и все, что произошло потом, было обманом. Я чувствовал себя одиноким и опустошенным, словно у меня украли ту радость, которую я, несмотря ни на что, мог вкусить. Лучше, если бы она ушла или все происходило бы на улице, тогда можно было бы избежать разговоров и прикосновений. Я лежал на спине, Нина положила голову мне на плечо, а руку – на живот.

– Думаешь о плохом? – спросила она.

– О чем еще мне думать?

– Что у меня есть прекрасная возможность.

Я ответил, что уже это слышал.

Снова вернулась тишина, плотная и черная, потому что мы лежали рядом друг с другом, но при этом каждый был сам по себе. Мы были в одном мире, но при этом шли разными путями. Я посмотрел на люстру, потом на растрескавшийся потолок, подумал, что наша разница в возрасте, которую я решил игнорировать, в конце концов сыграла свою роль. Подумал, что не могу объяснить, насколько мне отвратительно то, что она собирается сделать, особенно если она считает свою затею полезной. Хотел сказать, что потратил на нее деньги, их было немного, но это были почти все деньги, которые у меня были, и когда они закончатся, я убью себя, потому что у меня есть гордость, она всегда у меня была, еще до нашей встречи. Хотел сказать, что она потратила мое время, и то, что у меня осталось, я использовал, чтобы быть рядом с ней, а по сути – растратил впустую. Я закрыл глаза. Притворился, что сплю. Нина поцеловала меня, но я не пошевелился и не открыл глаза. Потом она стала играть с моим членом, ласкать его. Он затвердел, и я больше не мог притворяться, что сплю, и возненавидел ее, потому что она воспользовалась той малой толикой жизни, что еще оставалась во мне. Мы начали заниматься любовью, и я взял ее сзади, чтобы не смотреть ей в глаза. Это был первый раз, когда я занимался любовью, но при этом думал о том, что происходит, о работе, о жизни, не растворяясь без остатка в Нине и в том, что было у нее между ног. Впервые мне не было весело. Я смотрел на затылок Нины и чувствовал, что она далеко от меня, и не понимал, кто из нас двоих двигается. Думал, что теперь она больше не боялась потерять меня, если вообще когда-то этого боялась. Думал, что больше не представляю никакой ценности для нее и совсем ей не важен, теперь я для нее тот, кем являюсь и для всех остальных обитателей планеты.

Я кончил и пошел в ванну помыться. Оставался там долго, и Нина ко мне не присоединилась. Когда я вернулся в комнату, то увидел, что она спит. Я смотрел на нее, и во мне не было ни капли нежности. Думал только о том, что сказал Луи-Фердинанд Селин: если ты не можешь спросить у человека, как дела, потому что в ответ он начинает ломать комедию, засыпает тебя миллионом слов и выливает на тебя тонны вранья, гораздо мудрее спросить, может ли он спать, и если он ответит «да», значит, у него все в порядке, он без проблем может забить на все, происходящее с ним.

Я разбудил ее. Сказал, что скоро должна вернуться с работы мама, Нина встала и оделась. Мы вышли из дома, и в колбасном магазине я купил два мороженых. 3 евро 50 центов. Мы съели их, сидя на станции.

– Не надумывай себе всякого, – попросила она.

– О’кей, – ответил я.

– Думай просто, что это опыт, который я должна получить, а не какие-то кардинальные перемены.

– О’кей, – сказал я.

Кто-то ходил по платформе вдоль железнодорожных путей, кто-то курил. Мы ели мороженое.

Мне пришлось приложить усилие, чтобы попрощаться с ней, поцеловать, перед тем как она зашла в вагон, но я это сделал. Потом вернулся домой и помыл посуду. Вытер насухо и позвонил Русскому, спросил, не хочет ли он встретиться, чтобы выпить и поболтать немного. Он ответил, что встречается с Сарой и что перезвонит мне в конце недели, чтобы организовать встречу.

Я открыл книгу и прочитал несколько страниц, но не испытал никакого удовольствия. Перечитал рассказ, который начал писать раньше, а потом оставил «отлежаться», но почти сразу заскучал и даже испытал легкую неприязнь, но не в отношении рассказа, а в отношении самого себя, человека, который в тридцать лет все еще мается такой ерундой, вместо того чтобы зарабатывать на хлеб.

Я надел куртку и вернулся на станцию. Подождал поезд.

Вышел в центре и взял большую бутылку «Перони», потому что погода поменялась, стало теплее, и теперь можно было с комфортом сидеть с большой бутылкой пива в руке. Я поразмыслил над собственной теорией, что осенью и весной, когда на улице тепло, хорошо идет большая бутылка «Перони», но зимой, когда на улице холодно, и бутылка в руке покрывается изморосью, и летом, когда на улице жарко, а от жары пиво быстро превращается в бульон, лучше идет «Перони» в маленькой бутылке.

Я немного прогулялся с пивом в руке, ни о чем не думая, не обращая внимания, куда иду. Большая бутылка «Перони» закончилась, я взял другую. Не потому что мне нравилось, просто чтобы не оставаться с собой один на один.

Люди, которых я встречал на улице, болтали – кто друг с другом, кто по телефону. Некоторые сидели на площади, другие за столиками в баре. Я шел один, и мне казалось, что всю жизнь я только и делаю, что иду куда-то в одиночестве. Дошел до моря, дальше идти было некуда, и я почувствовал себя загнанным в угол. Оно было там, передо мной, неподвижное, огромное. Я подумал, что для многих людей город у моря ассоциируется с идеей бесконечности, потому что море дарит им, пусть даже на довольно примитивном уровне, возможность сбежать. У меня таких ассоциаций не было. Я подумал, что шел и шел, а город вдруг закончился, и со мной ничего не случилось, только дальше идти некуда, а потом я вспомнил, что на флоте мне нравилось смотреть на море и думать, что там, за горизонтом, независимо от того, где я сейчас, там был Неаполь.

В 4. 45 утра я открыл глаза и больше не смог заснуть.

Вдруг занервничал, завозился в кровати. Лежал, но вместе этого хотелось вскочить, чтобы иметь возможность защититься. Одно слово, всего одно слово, ужасное слово, гремело в моей голове: Барселона.

Шесть месяцев я работал на корабле, который раз в неделю приставал там к берегу, и я вынужден был бродить по совершенно неинтересному для себя городу, в то время как больше всего на свете я хотел вернуться домой, вот почему я стал ненавидеть это место. Потом, узнав город получше, стал ненавидеть его и по другим причинам. Из-за его пустоты, апатии, глупого гедонизма, я стал думать, что какими-то своими чертами он очень похож на Неаполь, но не мог ненавидеть Неаполь, потому что уже решил любить его, поэтому стал ненавидеть Барселону, ненавидеть вдвойне. Я и себя тоже ненавидел – за свое неумение быть в одиночестве, остаться на корабле и спать, вместо того чтобы гоняться за иллюзией жизни.

Мы приплывали в воскресенье вечером, смертельно уставшие, после недели работы. Наши тела больше чем из плоти и крови, состояли из проклятий. Мы глушили моторы, и в иллюминаторе, за темнотой порта, рассыпались огни города, карабкающиеся на холм. Я смотрел на них, и каждый раз соглашался сойти на берег, и добрая половина экипажа решала так же. Некоторые уезжали на такси в казино, а потом, проиграв все, возвращались пешком. Другие шли поужинать, кто-то отправлялся по шлюхам. Я в одиночестве шел пить джин-тоник по два евро в бар к румынам, где играла румынская музыка и по стенам висели румынские флаги.

– Я знал одного типа, который рассказал мне об этой дискотеке, – сказал мне как-то третий помощник капитана, сицилиец, когда я сидел в своей каюте за компьютером.

Мы сошли на берег втроем, я, он и кок. Скинулись на такси и поехали в Барселону.

Там было много дискотек с дерьмовой музыкой. Повсюду разгуливали голые женщины, и я подумал, что хотя бы в плане зрелищ мы выбрали правильное место, настоящая отрада для глаз.

На входе нам нацепили на руки бумажные браслеты, и как только мы вошли, то сразу встали в очередь к бару. Оглушительно гремела музыка, странный свет. Несколько женщин танцевали нагишом на тумбах, а мужчины в солнечных очках с цветной оправой крутились рядом с ними.

Я взял стакан и вышел покурить, потому что не умел танцевать, и к тому же задняя дверь дискотеки выходила на пляж.

Я шел медленно, не торопясь, чтобы убить время. Подошел к воде, музыка стала тише, почти растворилась в воздухе, но не исчезла совсем. Я смотрел в темноту и чувствовал себя глупо, потому что был здесь. Вернулся внутрь. Остановился на веранде, где можно было курить. Стоял там, погрузившись в собственные мысли, ощущая легкое неудобство. Очень высокая блондинка, выше меня, с длиннющими ногами, в черном платье, открывающем соски, остановилась передо мной. На ней были открытые туфли серебристого цвета на высоком каблуке, пальцы ног были восхитительны, как и все остальное. Она посмотрела на меня, и я почувствовал, что замерзаю. Она заговорила со мной, а я не был готов. Она заговорила на английском, и я почувствовал себя странно, потому что в Испании никто не говорит с тобой по-английски. Я сложил два и два и подумал, что, наверное, это шлюха, которая берет 300 евро в час.

Она спросила, чем я занимаюсь, что делаю тут, весело ли мне; я же внимательно рассматривал ее длинные ноги. Блондинка попросила купить ей выпить, и я спросил, откуда она.

– Болгария, – ответила она, пока кок и помощник капитана, за ее спиной, подбадривали меня жестами.

В какой-то момент я уверился в том, что она шлюха и они подослали ее, чтобы поиздеваться надо мной или что-то в этом роде. Стоял неподвижно, держа руки в карманах. Нам с девушкой не о чем было говорить, поэтому она попросила меня не расстраиваться, взяла за руку, погладила. Улыбнулась мне.

– Do you wanna fuck with me? – спросила она очень непринужденно и наивно, почти с нежностью.

Я почувствовал смущение, потому что она приняла меня за своего потенциального клиента, а я никому никогда не платил за занятие любовью.

Я отобрал у нее свою руку и уже обеими стал ощупывать боковые и задние карманы джинсов, делая вид, что ищу кошелек. Изобразил на лице сожаление, потом отрицательно покачал головой.

– Do you accept credit cards? – спросил я с улыбкой.

Она несколько секунд молча смотрела на меня, а потом все стало развиваться стремительно. Блондинка отвесила мне пощечину и начала кричать на языке, который я никогда не слышал, я предположил, что это болгарский. Я все еще ощупывал щеку, когда появились двое вышибал. Это были крупные мужчины в черном. У каждого прозрачная гарнитура на ухе. Кок и третий помощник капитана хохотали во все горло, хватаясь друг за друга. Шлюха сказала что-то вышибалам по-испански, я не расслышал. Она была очень возбуждена, продолжала кричать, потом даже расплакалась. Вышибалы схватили меня, один за руку, другой за голову. Я пытался покрепче упереться ногами, пытался объясниться на испанском и на итальянском, но они были большими и сильными и не слушали объяснений ни на испанском, ни на итальянском. Они вытащили меня на пляж, один дал мне мощную пощечину, заодно заехав по шее. Мне на глаза упала черная завеса, потом ее край засветился белым. Я рухнул на песок. Секунду валялся в полной темноте, потом открыл глаза и увидел ногу, которой второй вышибала пнул меня в живот.

– Maricón, – сказал он и плюнул на землю.

Вышибалы ушли, а я никак не мог снова начать дышать. Слышал, как они смеются, потом появились кок и третий помощник капитана.

– Мадонна, – сказал один.

Я лежал в кровати и думал.

В 6.30 мама начала возиться на кухне. Я предположил, что она готовит кофе. Через четверть часа к ней присоединился отец, и я услышал, как они разговаривают. Голоса обоих звучали хрипло, невнятно после сна.

Я встал, когда услышал звук закрывающейся входной двери – сигнал, что оба ушли на работу. Посмотрел спортивные новости в гостиной. Говорили в том числе о «Наполи», который должен был играть с «Лацио». Потом блок новостей опять запустился с начала, я выключил телевизор и вернулся в комнату. Подумал, что давно не занимался, и первый час, может из-за новизны задачи, хорошо все схватывал, чувствовал оптимизм, чувствовал, что я на верном пути. Оптимизм, который испарился, едва я приступил к тесту.

Была пятница, и ближе к обеду мне позвонила Нина. Я увидел, как ее имя высветилось на экране телефона, но не стал отвечать, решив, что она предложит встретиться. Я немного поразмышлял об этом, и мне стало совершенно ясно – никакой альтернативы нет: или я принимаю всю эту историю с Барселоной и смотрю, во что это выльется, или бросаю Нину. Но бросить ее мне не хватило смелости, телефон перестал звонить, и тогда я перезвонил сам.

– Эй, – сказала она.

– Эй, – ответил я.

– Еще злишься на меня?

– Нет.

– Ты меня еще любишь?

– Да.

– Сильно?

– Слишком сильно.

Она сказала, что должна пойти на виа Толедо, подписать контракт на фильм. Сказала, что мы можем встретиться на остановке у метро в 20.15, раньше она не успеет закончить с делами.

– О’кей, – ответил я.

Когда пришел, то увидел, что она меня уже ждет.

– Что нового? – спросил я.

Она сказала, что все налаживается, она познакомилась с частью съемочной группы, они моего возраста и пригласили нас обоих в бар неподалеку, он в переулке, и там есть «Сприц» за 1 евро. Я согласился, и мы пошли, в переулке было людно, все пили из разноцветных бокалов и болтали. Громкие голоса, отражающиеся от стен домов, напоминали грохот водопада.

Нина указала мне на столик у входа в бар, где сидели трое: женщина и двое парней. Мы подсели к ним и представились. Нина сходила в бар, вернулась с двумя бокалами «Сприца», один себе, другой мне. Насколько я понял, женщина занималась сценографией, у нее были светлые волосы, длинные и густые. Она постоянно царапала ноготь на большом пальце ногтем указательного и успела процарапать целую борозду. Парни не сказали, кем работают, они обсуждали съемки и общих знакомых.

Говорили об одной девушке-психопатке и о парне-извращенце. Потом о фильмах, которые видели, что и почему им в них понравилось. Блондинка попросила меня рассказать о себе. Конкретно о том, чем я занимаюсь. Я пил третий бокал «Сприца».

– Ничем, – ответил я.

– Это неправда, он писатель, – сказала Нина.

– Ничего себе! – воскликнула женщина.

– Это неправда, я не писатель, – возразил я.

Нина решила уточнить и объяснила, что на самом деле я еще ничего не печатал, но пишу… и пытаюсь делать это серьезно.

– Ты просыпаешься утром и пишешь? – спросила меня блондинка, пока я впервые задумался, что Нине за меня стыдно.

– Примерно так, – ответил я.

– Значит, ты писатель.

– Пока что я просто человек без работы.

– Зависит от того, с какой стороны на это посмотреть, – сказала она.

Я ответил, что смотрю со стороны денег, которых у меня нет.

Я выпил еще два бокала «Сприца». Было очень удобно, что коктейль стоил всего 1 евро. Блондинка спросила, кем я работал до того, как стал безработным, спросила, почему я вообще решил пойти в моряки. Я стал подумывать, а не написать ли свою биографию, чтобы потом подарить ей.

Они говорили о других фильмах, были милыми, улыбались. Угощали друг друга выпивкой, если не соглашались, то говорили, что не согласны, но уважают мнение другого. Один из парней свернул косяк и закурил. Косяк пустили по кругу, я отказался, Нина пару раз затянулась. Я подумал, что они такие радушные только потому, что еще не работали вместе, а когда работа закончится, останутся только дикая ярость и желание отомстить.

Мы ушли. Нина поцеловала всех в щеку, я пожал каждому руку. Мы вышли на виа Толедо из переулка, я почувствовал, что пьян, и взял Нину под руку.

– Что скажешь? – спросила она.

Я ответил, что никогда вплоть до этого вечера не думал об этом, но над фильмами работает слишком много народу, чтобы можно было назвать их произведениями искусства. Эти люди просто делают свою работу и больше ничего. Мне показалось, что это верная мысль, и чем больше я об этом думал, тем больше в этом убеждался, особенно вспоминая тех засранцев, с которыми мы пили. Я сказал Нине, что фильм – это больше промышленный продукт, чем произведение искусства, искусство – это написать фильм и представить себе раскадровку.

Она ответила, что не согласна. Привела мне пример с оркестром.

– Первая скрипка не артист?

Я сказал, что нет, артист – это тот, кто написал музыку, в то время как первая скрипка просто исполнитель, человек, который лучше всех умеет играть на своем инструменте.

Нина завелась, но потом я поцеловал ее, а она поцеловала меня.

– Ты был ужасен, тогда, с другими, – сказала она.

– О’кей, – ответил я и продолжил ее целовать.

Небо было светлым, вдали от фонарей можно было даже разглядеть звезды. В Сан Доменико мы встретили Джузеппе и каких-то его друзей.

Они говорили о комедии, которую видели в театре, в ней речь шла о кухонной бригаде. Из того, что они говорили, из их комментариев, эмоциональных, но при этом корректных, я понял, что все они, в большей или в меньшей степени, были начинающими актерами. Я огляделся и спросил себя, куда подевались обычные люди, те, кто работает в банках или зарабатывает на жизнь, трудясь на заправке. Отошел и вернулся с большой бутылкой «Перони». Нина подошла ко мне. Тихим голосом спросила, надо ли после шести бокалов «Сприца» продолжать пить. Спросила, брошу ли я пить, если заработаю цирроз печени. Я засмеялся и попробовал поцеловать ее. Сказал, что я пьян, пьян от любви к ней, но она не засмеялась и ничего мне не сказала, на площади становилось все более людно, и я решил уйти. Джузеппе предложил подвезти меня до дома. Я решил – он предложил это потому, что заметил, как меня шатает, поэтому отказался, заявил, что поеду на метро. Проводил их до машины, попрощался с Джузеппе и поцеловал Нину.

– Я люблю тебя, спокойной ночи, – сказал я.

– Я тоже тебя люблю, – ответила она.

Мы увиделись через два дня в Монтесанто, и когда она появилась, то первым делом протянула мне свой рюкзак, а потом руку. Я сжал ее руку, и мы зашли на станцию метро. Билеты не покупали, потому что турникеты были открыты и ни одного контролера рядом. Пока мы сидели и ждали поезд, Нина оглядывалась по сторонам, как будто в музее. Рассматривала светильники высоко под потолком, громкоговорители, из которых лилась какая-то классическая мелодия. Я спросил, в чем дело и почему ей так любопытно, а она ответила, что никогда не ездила по этой линии метро.

Подошел поезд, мы сели в вагон друг напротив друга. Сиденья были затянуты синим дерматином.

Нина сказала, что рада поехать туда, где я вырос, а я ответил, что мне странно сейчас туда возвращаться, совершенно незачем, ведь бабушка давно умерла, а дед живет в доме престарелых.

– Думаю, что я – твоя причина туда вернуться, – улыбнулась Нина.

На станции Кампи Флергеи я сказал, что мы выходим и будем ждать другой поезд, который останавливается на нужной станции.

Стоило нам выйти, как мы услышали объявление и быстро, почти бегом, перешли на другой путь. Подошел другой поезд. Из окна я увидел табличку с названием станции – «Баньоли» – и почувствовал волнение.

– Идем, – сказал я, едва поезд стал тормозить.

Выйдя со станции, мы какое-то время шли пешком.

Я остановился:

– Это маленькое поле, где я ребенком играл в мяч.

Мы смотрели на него с улицы, стоя за оградой. Темно-красное покрытие было все в дырах и трещинах, из трещин росли высокие и густые сорняки. Вход был закрыт.

– Как жаль, что все так, – сказала Нина.

Я ответил, что на самом деле раньше было не намного лучше, и потом, глядя на густую траву и кусты, подумал, что, наверное, поле уже давно заброшено, а я и не знал, оказывается, прошло много лет с тех пор, как я был тут в последний раз.

Когда мы стали спускаться по вьяле Кампи Флегреи под светло-зелеными кронами деревьев, стараясь не вляпаться в кучки собачьего дерьма и обходя как можно дальше ящики с мусором, я сказал, что это улица из песни Беннато.

Нина ответила, что не знает эту песню.

Я ответил, что песня была на первом его диске, а потом спел кусочек. Мы посмеялись, потому что пел я ужасно.

Нина повторила, что не знает эту песню, а я возразил, что наверняка знает, просто я слишком плохо спел, вот почему она ее не узнала.

Я рассказал, что семья Беннато много лет жила в одном доме с моей семьей. Не в том доме из рассказа, который она читала, а в другом. Мы остановились.

– А вот дом из рассказа. Я жил там, на четвертом этаже, – сказал я. – Вон там дальше балкон, о котором я говорил. Видишь?

Нина присела, чтобы проследить, куда я указываю. Дом был такого же цвета, что и всегда, – неопределенная смесь коричневого и оранжевого. Он мне показался гораздо новее, как будто его отремонтировали или немного подкрасили, было приятно, что он не изменился внешне. Еще в доме были аптека и канцелярский магазин. Оба открыты и сейчас.

Мы пошли дальше, держась в тени деревьев. Серые камни тротуара под ногами иногда пересекала линия из белых камней.

– Как умерла твоя бабушка? – вдруг спросила Нина, как будто это случилось только что.

Я ответил, что у нее была опухоль поджелудочной железы десять лет назад.

– Когда будет годовщина, мы увидимся снова?

– Да, – сказал я.

Она попыталась поймать мой взгляд, но не вышло, я по-прежнему смотрел вперед, как раз потому, что не хотел встречаться взглядом с Ниной. Я обманул ее. Это была неправда, мы не увидимся. Поднялся ветер, и я посмотрел вверх сквозь зелень крон. По небу бежали темные тучи. Даже они торопились сбежать куда-то подальше отсюда.

– Почему ты мне ничего не сказал? – спросила она.

Мы молча проходили мимо скамеек, на которых сидели старики. Некоторые играли в карты, другие на что-то жаловались. Я подумал, что никогда не видел пустых скамеек, на любой из них всегда сидели старики. Подумал, что прошло много времени, это другие старики, мои, должно быть, умерли, но эти были очень на них похожи. Я сказал Нине, что, когда был ребенком, знал всех стариков нашего района, у меня было больше знакомых среди них, чем среди детей, а все старики района знали моих бабушку и деда и присматривали за мной, поэтому я мог спокойно уходить играть с ребятами постарше, даже когда был совсем малышом. А если я хулиганил, старики все рассказывали моим бабушке и деду. Я сказал Нине, что жизнь в Баньоли, как поет Беннато, была похожа на что-то среднее между жизнью в крошечном городишке и жизнью в большом городе. Объяснил, что жители Баньоли считают себя только жителями Баньоли, все знают друг друга, все помогают друг другу, или так мне казалось в детстве.

Мы дошли до пешеходной зоны, и я показал Нине улицу со стеной, за которой были железнодорожные пути Кумана. Рассказал, что эта дорога идет в гору и доходит до районного рынка, летом я ходил туда с бабушкой за покупками, а на обратном пути мы останавливались посмотреть на ребят, которые рисовали граффити как раз на этой стене. Ребят было много, они приносили с собой магнитофон, включали музыку, потом рисовали и курили. Мне нравилось на них смотреть, бабушке тоже нравилось, мы там стояли по полчаса, ели панино или иногда маленькую пиццу с помидорами, одну на двоих, чтобы не испортить аппетит.

Мы с Ниной зашли в подземный переход, стены были покрыты разными надписями и ругательствами.

Под ногами хрустело стекло, мы задержали дыхание, чтобы не вдыхать эту вонь, коктейль из сырости и мочи, который нигде больше не учуешь.

Мы вышли из перехода и шли, пока не добрались до моря.

Там, где раньше начинался пляж, теперь были заборы, а за заборами – карусели и электрические машинки, сейчас выключенные, обвязанные цепями. Я подумал, что в Баньоли все обнесено забором, выключено и приковано цепью. Все замерло, ждет лета.

Я сказал Нине, что это – пляж из рассказа, каруселей тогда не было, ничего не было, только песок в черных пятнах гудрона, которым легко можно было заляпаться и обжечься. И даже море было коричневым, как грязная лужа. Я сказал ей, что помню пляж, и летом, и зимой он был завален ватными палочками голубого цвета, частью в песке, частью нет, мне эти пластиковые прерии казались отвратительными.

– Откуда тут ватные палочки? – спросила она.

– Никогда этого не понимал, – ответил я.

Мы вернулись на дорогу, подальше от пляжа.

– Теперь, когда тут есть карусели, ты уже не ребенок, – сказала Нина.

Мы поднялись по алюминиевой лестнице на причал. Раньше сюда приставали корабли и загружались товарами с фабрики, где работали все, и мой дед тоже, а потом отчаливали и исчезали, горизонт проглатывал их без следа. Причал был длиной в километр и заканчивался в середине моря. Небо покрылось черными тяжелыми тучами, а следом почернело и море. Мы прошли половину причала, когда внезапно, как будто мы дотронулись до чего-то запретного, хлынул дождь, пробивая воронки в воде. Мы повернули назад бегом, потому что на причале негде было спрятаться. Остановились у лестницы. У Нины вымокли волосы, прилипли ко лбу, лицо тоже было мокрым. Макияж потек, и ее глаза – в центре черных кругов от туши казались очень большими и очень блестящими. Может быть, даже глубокими.

Нина сняла свою кожаную куртку и отдала мне. Я проверил, нет ли в карманах чего-нибудь, а потом выбил ее об поручень. С каждым ударом вода отскакивала прочь, как осколки, порожденные взрывом. Я отдал куртку обратно и выбил свою следом. Мы смотрели друг на друга, мокрые и замерзшие. Нас хлестнуло холодным ветром, от которого нельзя было убежать, и мы засмеялись. Я поцеловал Нину и почувствовал на своей мокрой щеке кончик ее носа. Ощутил на коже ее теплое дыхание.

– Видел? – сказала она, когда мы оторвались друг от друга, и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь понять, кто я такой, словно видела меня впервые. – Ты меня и пальцем не тронул, а я уже вся мокрая.

Дождь перестал, мы пошли в пиццерию.

Всего несколько столиков были заняты, не считая нашего.

– Это первая пицца, которую мы едим вместе, – сказал я, когда мы сели за столик.

Нина сжала мою руку. Я улыбнулся, но для меня это был просто жест вежливости, ведь все шло к своему завершению, процесс угасания был уже запущен.

Я заказал пиццу с помидорами, Нина взяла с овощами. Широкоплечий хмурый официант принес нам еще пиво и кока-колу. Я открыл банку, Нина вылила напиток в стакан.

– Приедешь ко мне? – спросила она.

– Конечно, – ответил я, а мой мозг сразу занялся подсчетами оставшихся денег, сколько будут стоить билеты до Барселоны и обратно. Я подсчитал все в уме. И повторил: – Конечно.

В крайнем случае, доберусь вплавь, подумал я, но ничего ей не скажу.

– Мне кажется, ты злишься, но на самом деле слишком устал, чтобы злиться, – сказала Нина.

Официант вернулся с нашими пиццами.

Я разрезал свою на четыре части, потом взял руками один кусок и отправил в рот. Нина отрезала только один кусочек и при помощи вилки свернула его в подобие конвертика. Придержала ножом, чтобы «конвертик» не развернулся, наколола на вилку и только потом поднесла ко рту. Откусила кусочек, неторопливо прожевала, наслаждаясь вкусом. В ее глазах отражались неоновые светильники под потолком.

– Я тебя расстроила. Ты это хочешь сказать? – спросила она.

Моя тарелка уже опустела, а у нее оставалась еще половина пиццы.

– Меня больше расстроило то, что все не так хорошо, как могло быть.

Нина снова опустила взгляд на тарелку и продолжила свои манипуляции с едой. Я говорил, глядя на ее руки, как будто эти маленькие суставы, эти длинные и тонкие пальцы, эти белые и идеальные ногти на самом деле и были моими собеседниками.

Я сказал, что все было плохо, а с ней было хорошо, но потом, несмотря на то что мы никуда не спешили, даже то, что мы были вместе, закончилось плохо. Сказал, что расстроила меня невозможность хоть раз добиться чего-то, не прилагая усилий, абсолютно естественно, как будто все получалось само собой.

Нина свернула еще один «конвертик» из пиццы, отправила его в рот, посмотрела на меня. Она жевала, и ее челюсти, когда двигались, натягивали кожу, обнажая рисунок голубых вен.

– К тому же меня очень расстраивает твоя манера есть пиццу, – сказал я.

Ее глаза стали очень большими. Я подумал, что сейчас что-то должно произойти и что она притворяется.

Нина перестала жевать и проглотила кусок. Выпила. Вытерла губы бумажной салфеткой. Снова взяла нож с вилкой, зажала в кулаках, поставила вертикально по обе стороны от тарелки.

– Пошел ты. – Она сказала это очень спокойно, изо всех сил пытаясь быть серьезной, но не смогла сдержать улыбку.

Я рассмеялся.

– Никогда не видел, как человек ест пиццу? Ты с собаками вырос, что ли? – продолжила она, а я не переставал смеяться, потому что задел ее за живое.

Нина смотрела на меня, а я – на нее. Она отвернулась. Сосредоточилась на последнем куске пиццы. Свернула очередной «конвертик», придержала ножом кусочек пеперони, чтобы не дать ему выскользнуть.

Я посоветовал ей бросить философию и поступать на медицинский, на хирургию, потому что у нее талант.

Ее лицо было серьезным, но ноздри подергивались, выдавая эмоции.

– Если ты неуклюжий, это не повод плохо думать о других, – сказала Нина.

Проткнула «конвертик» и подняла вилку. Покрутила, чтобы я смог рассмотреть.

– К тому же это красиво с эстетической точки зрения, – сказала она.

Я ничего не ответил. Просто наблюдал за ней, как делают при общении с умалишенными, подбадривая и порицая их одновременно, но потом мы снова засмеялись, а после, когда перестали смеяться, она закрыла себе глаза одной рукой. Другой рукой поднесла «конвертик» с пиццей ко рту и съела его вслепую.

Пока Нина жевала, я оглядывался по сторонам, а другие клиенты смотрели на нас.

Мне бы хотелось, чтобы она поняла – ей не надо уезжать, мы могли быть счастливы вместе, счастливы, потому что могли смеяться без причины так, что люди принимали нас за психов.

Нина подняла брови и медленно закрыла глаза. Допила остатки колы из своего стакана. Нам принесли счет. Я заплатил 17 евро. Мы вышли и снова поднялись к Кампи Флегреи. Пока ждали поезд, я поцеловал ее.

– Меня давно не целовали, – сказала Нина, и я обнял ее поверх все еще влажной куртки.

– Не замерзла? – спросил я.

Она ответила, что нет, и прижалась ко мне, обхватила руками.

Мы ждали, неподвижно стоя у путей. Дождь прекратился, но небо все еще было затянуто тучами, которые только и ждали своей очереди.

Родители решили поехать на Пасху к моему дяде в Ливорно. Предложили поехать с ними, но я отказался, сказал, что у меня другие планы. Позвонил Нине и сказал, что у нас есть возможность побыть вместе у меня дома, нас никто не побеспокоит – только мы вдвоем – с утра субботы и до вечера воскресенья. Она сказала, что в воскресенье утром обедает дома с родителями, я ответил, что для меня это не проблема. Потом, поняв, что победила, она назвала мне свои условия:

– Я приду, только если ты купишь мне мороженое.

Я пообещал купить ей гору мороженого, поэтому первым делом мы отправились в супермаркет.

Мороженое с ореховым вкусом, четыре большие бутылки «Перони», бутылка водки и две бутылки лемонсоды, одна большая бутылка кока-колы, пакет картофеля для жарки, пакет чипсов, четыре яйца, тортильи, сто граммов пекорино, бекон, нарезанный кубиками, четыре гамбургера, бисквиты на завтрак.

39 евро и 50 центов, Нина настояла, чтобы дать мне 10 евро.

Я разобрал покупки. В холодильнике были упаковка соуса «Четыре сыра» и песто, но Нина потребовала карбонару, пришлось готовить.

Я налил масло в сковородку и потом, когда от масла пошел пар, забросил туда бекон. Брызги взлетели до потолка, заляпав белую плитку.

– Ты с ума сошел? – Нина попятилась и шлепнула меня по спине.

Я поставил кастрюлю с водой на огонь, накрыл крышкой. Потом взял чашку, самую большую из тех, что были у нас, разбил туда три яйца. Начал взбивать их ложкой, пока они не превратились в однородную массу, добавил пекорино и черный перец, стал мешать, пока вся масса не стала похожа на какую-то бурду.

– Джузеппе спрашивает, что мы делаем в понедельник после Пасхи, – спросила Нина.

Я повернулся, держа в руках чашку, она стояла позади меня и курила. Я спросил, что будем делать, Нина ответила, что ничего пока не планировала.

– Меня устроит, если мы просто побудем вместе, – сказал я, продолжая взбивать яйца.

Она подошла, привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку.

Я отмерил пасту. Триста пятьдесят граммов баветты. Закурил одну из сигарет Нины. – Все было готово, оставалось только подождать, пока паста сварится. Две затяжки, и потом я начал накрывать на стол.

– Нина, – позвал я. Спросил, когда она пришла: – Что ты там делала?

– Рассматривала твои вещи.

– Какие вещи?

– Диски, книги.

– Ты их разве раньше не видела?

Она взяла сигарету, которая лежала в пепельнице, затянулась:

– Раньше, когда я их рассматривала, ты постоянно болтал.

Я попробовал пасту, потом дал попробовать Нине – было интересно, понравится ли она ей больше, чем мне. Нина сказала, что паста готова, даже немного переварена на ее вкус, я зажег конфорку под сковородкой, чтобы снова разогреть оливковое масло и бекон. Дал пасте стечь, потом закинул в кастрюлю. Сверху вылил взбитые яйца. Двумя вилками перемешал пасту так, чтобы бекон оказался сверху. Заметил, что яйца готовы, и выключил конфорку. Разложил по порциям. Мы сели за стол.

– Ну как? – спросил я.

Нина прожевала. Посмотрела на меня, словно прикидывая, как подействует на меня то, что она собирается сказать.

– А яйцо не сыровато? – спросила она.

– Яйцо и не должно быть вареным, – ответил я.

– Нет?

– Нет.

– Сырое?

– Хорошо прогретое. Или это будет фриттата.

Нина отпила кока-колы, я глотнул пива.

– Яйцо в карбонаре должно быть сырым?

Я вытащил телефон из кармана, протянул ей:

– Проверь.

Она положила телефон на стол, одной рукой принялась тыкать в экран, второй наматывая баветте на вилку. Я наблюдал, как она читает, взгляд бегал по светящемуся экрану сверху вниз. Потом указательным пальцем Нина дотронулась до боковой панели и выключила телефон.

– То есть ты веришь тому, что какой-то незнакомец написал в Интернете, – сказала она.

Я собрал тарелки и поставил их в мойку. Потом сковородку, кастрюлю, вилки, чашку. Открыл воду, подождал, пока посуда скроется под ней. Мы пошли в гостиную, я включил телевизор и позвал Нину:

– Иди сюда.

Мы устроились на диване: я лег, уперся спиной в подлокотник, она примостилась у меня между ног.

Я подумал о матери, что бы она сделала, если бы вернулась сейчас. Мама не любила, когда я сидел на диване в джинсах, потому что диван был кожаный, белый, она говорила, что другой купить не может. Я подумал, что бы она сказала, если бы увидела, как мы тут расположились.

Я посмотрел на Нину, она смотрела телевизор – глупую передачу с фальшивым смехом.

Я поцеловал ее в ухо, потом в шею, потом положил ей руку на грудь. Спросил, не хочет ли она пойти в комнату, и она кивнула в ответ очень по-детски.

Я закрыл окно в своей комнате, снял покрывало с кровати, Нина разделась. Мы упали на простыни голые. На улице было жарко, светило солнце, но мы лежали под простынями, обнаженные, и нам было хорошо. Я оказался сверху и убрал ей волосы с лица. Поцеловал ее в лоб, в глаза, в щеки, в подбородок и, наконец, в губы.

Мы занимались любовью очень медленно, как будто наслаждались друг другом по очереди, и все это время смотрели друг на друга. Мы поменялись местами, Нина оказалась сверху. Сначала она тоже двигалась медленно, но с каждой секундой движения становились все резче и сильнее, мы занимались любовью до изнеможения. Я ловил ее ноги и пытался оторвать их и съесть. Изо всех сил сжимал ее ягодицы. Потом, утомленные едой и любовью, не говоря ни слова, мы заснули в лучшей из всех поз: обнявшись. Провалились в сон, состоящий из каких-то обрывков и фрагментов, но нас это не заботило, как не заботило бы тонущего, которого тянет ко дну груз, привязанный к лодыжкам.

Я проснулся.

Посмотрел во всех шкафах на кухне, но у нас не оказалось хлеба для гамбургеров. Я налил в пластиковые стаканчики воду и поставил их в морозилку, потом пошел в супермаркет. Нина еще спала. Я купил упаковку панини. 2 евро и 50 центов. Вернулся домой, и, пока закрывал дверь, она проснулась.

Я взял картошку, пока она жарилась, приготовил салат. Потом начал разогревать гамбургеры. Нина настояла, чтобы положить вниз тонкий плавленый сырок, и я добавил его, надеясь, что он не прилипнет ко дну сковородки.

– Мы могли бы так жить, – сказала она, подошла сзади, обняла меня и погладила по попе. – Я бы работала, а ты бы мне готовил.

Я попросил ее отойти подальше от плиты – маленькие дети не должны находиться рядом с огнем.

Мы поели, и я спросил, будет ли она смотреть матч. Она сказала «да», и я почувствовал, что счастлив, показалось, что мы начинаем находить баланс, обретать какую-то повседневную жизнь, и пусть будут прокляты работа и ее отсутствие, потому что с работой я бы мог позволить себе собственный дом, собственный диван, собственный телевизор. Подумал, что работать было бы ужасно, но после работы я, погрязший во взрослой жизни, возвращался бы к Нине. Я представил, что дом был бы моим спасительным оазисом, убежищем, где бы я прятался от наступающей ночи. Мы бы ужинали вместе и смеялись над всем тем временем, которое так бесполезно провели вдали друг от друга. Я просил себя: если бы у меня была работа, дом, уехала бы она тогда в Барселону? Ответа не нашел, а потом начался матч. «Наполи» играл с «Удинезе» после чистой победы над «Лацио» на выезде. Победили 3–0, Инсинье забил два мяча.

Первый тайм был великолепным и скучным. Мы много атаковали, но очень чисто. «Наполи» утвердился в центре поля и никуда не выходил, в том числе и потому, что «Удинезе» не предпринимал никаких шагов для контратаки. В перерыве я поднялся и взял из морозилки один пластиковый стаканчик. Разорвал его, потом раздробил лед. Положил лед в два стакана, налил туда водку и лемонсоду.

– Хочешь чипсов? – спросил я, протягивая Нине один стакан.

Она ответила «да», и я сходил взять пакет чипсов.

Вернулся в гостиную, сел.

Мы выпили.

Потом смотрели рекламу: по большей части там были машины, люди болтали о чем-то, у меня на коленях лежал пакет чипсов.

– Я не поняла, – сказала Нина. – Если «Удинезе» так и не начнет играть, не пропустит мяч и при этом «Наполи» не забьет, будет ничья?

– Да.

– Так неправильно. Это будет неправильная ничья, потому что одна команда поставлена в такие условия, что просто не может выиграть.

– В смысле? – спросил я.

– В смысле, что если игра так продолжится, «Наполи» должен выиграть просто потому, что играет только он один.

Я рассмеялся и ответил, что так не работает.

– Это ужасный вид спорта, – сказала она.

– Это вид спорта, где не всегда побеждает лучший.

Нина посмотрела на меня и улыбнулась. Повернулась к телевизору, поднесла стакан к губам.

– Ужасный вид спорта! – повторила она и потом выпила. – Ужасный, говорю.

На второй минуте второго тайма Жоржиньо неожиданно пробросил мяч вперед. Тот оказался у ног Мертенса, как раз перед одиннадцатиметровой отметкой. Мертенс подхватил мяч, вошел в зону. Поднял голову и ударил. Потом побежал обнимать Жоржиньо, который отдал ему хорошую передачу. Нина поцеловала меня в щеку и обняла.

– Уже лучше, – сказала она.

Потом мяч оказался у «Удинезе», и Нина сильно сжала мою руку. Их защитник не смог проконтролировать отскок, Аллан перехватил, поскользнулся, ударил, сильно и почти не целясь. Счет стал 2–0, и Нина захлопала в ладоши. Чипсы закончились, больше у нас не было. На двадцать восьмой минуте «Наполи» забил: 3–0.

– Мы выиграли? – уточнила Нина.

– Весьма вероятно, – ответил я.

Матч закончился, мы поискали какой-нибудь фильм в стримминге. Нина решила посмотреть «Макбета».

– Уверена? – спросил я, пытаясь разубедить ее, потому что не был уверен в правильности выбора, но она ответила, что уже давно хотела его посмотреть, но ни на один сеанс в кинотеатре так и не попала.

Мне очень нравился «Макбет» Шекспира. Не так, как «Гамлет», которого я считал великолепным, этот парень был просто очарователен, к тому же честный, он один раз напился и заявил женщине, что нет ничего прекраснее, чем лежать между девичьих ног. Но «Макбет» мне тоже нравился, и я бы предпочел не смотреть фильм о том, что мне нравилось. Не хотел видеть, как это изуродуют.

Я вернулся на кухню и приготовил еще две водки с лимоном. Нина нажала на «PLAY», и в этом «Макбете» оказалось много шотландских пейзажей, туманных, зеленых, черноватых; тип, играющий Макбета, смотрел в пустоту, потом в камеру, выражение лица немного потерянное и грустное, иногда сыпал фразами из оригинального текста. И еще там были скрипки, которые очень настойчиво играли.

Нина лежала между моими ногами, положив голову мне на грудь.

Потом пошли другие пейзажи, кое-где снег, кое-где нет, люди с мечами бродят в тумане, это часть армии. Макбет крупным планом, у него на лице нарисованы черным три полоски. Начинается битва, и он убивает кучу народа. Кого-то зарезали, битва закончилась, на лице Макбета уже нет трех полосок, они скрылись под слоем грязи и крови.

– Он красив, даже когда весь в грязи, – сказала Нина, имея в виду актера.

Я ущипнул ее за щеку и пригрозил, чтобы она не отпускала таких комментариев, если хочет и дальше смотреть фильм. Потом закурил, поставил пепельницу Нине на голову. Она возмутилась.

Макбет что-то еще делал, а потом стал бояться своей судьбы, предвидеть конец, и его конец совпадал с его падением и смертью. Нина сосредоточенно смотрела в экран телевизора; я тоже молчал, чтобы не разрушать атмосферу. В конце концов я задремал, прижав окурок ко дну пепельницы, стоящей у Нины на голове. Она разбудила меня поцелуем, у меня немного болела спина. По экрану бежали финальные титры.

– Идем в кровать, – сказала она.

Освещаемые светом, проникающим в окно, мы занялись любовью.

Мы много целовались и делали все очень нежно и медленно, потому что эта любовь рождена сегодняшним временем, проведенным вместе. Мы закончили и обнялись. Я сжал Нину со всей силой, на которую был способен.

– Если бы наша жизнь всегда была такой, тебе бы понравилось? – спросил я, она лежала в моих объятьях, повернувшись спиной.

– Да, – ответила она. – А тебе?

– Ужасно бы понравилось, – сказал я и попросил ее не уезжать, остаться со мной, сказал, что найду работу, какую угодно, и мы будем вместе. – У нас получится. Я не хочу ничего другого.

С улицы донесся шум мотора паркующейся машины. Потом треск поднимающегося ручника. Я слышал много чего, но не слышал ее голос, потому что она ничего не говорила.

– Нет? – Я попробовал вызвать ее на диалог.

– Мы все равно будем вместе, – ответила она.

Я услышал, как хлопнула дверца машины.

– Я не хочу так, – сказал я, и снова наступила тишина, такая долгая, что я стал думать, что Нина заснула.

Я дотронулся до ее плеча, и она сказала, что мы подумаем об этом завтра.

– О’кей, – ответил я, пожелал ей спокойной ночи.

Я уставился на что-то, но в темноте не понял на что именно. Неизвестно, сколько прошло времени, когда я снова открыл рот. Произнес ее имя, она только невнятно и немного недовольно пробормотала что-то в ответ. Я подумал, что остался один, что главная проблема, из которой вытекают все другие, это то, что я не заслуживал такого счастья. Не заслуживал его потому, что ничего не делал с утра до вечера. Подумал, что все закончилось, даже мы, я могу так говорить, потому что вижу, куда все движется, знаю, где мы были в прошлом, и предвижу, где окажемся в будущем. Я почувствовал себя безумным и испуганным, как Макбет. Встал с кровати. Взял ноутбук и отнес его в гостиную. Открыл крышку и начал писать.

Я подумал, что впервые писал, сидя в гостиной.

Я писал о нас, обо мне и Нине, о работе, которой не было, о работе, которая ускользала от меня, о городе, который меня не любил, а может быть, даже ненавидел, о себе и о том, как я ненавижу себя.

Я писал в темноте, светился только белый экран ноутбука, и пока писал, не осознавал, что именно пишу, но понимал, что рассказы, которые я писал до этого, мне не нравятся, потому что их автор в любой момент был готов нажать на педаль тормоза. Их написал человек, который выбрал обувь для первого свидания с девушкой не потому, что она подходила к костюму, а просто надел самое дорогое, что у него было.

Я писал и пытался превратить каждую запятую в пощечину и каждую точку – в удар кулаком. Каждый раз, когда я начинал с новой строки, это должно было быть плевком в лицо моему читателю, в лицо самой жизни, которая заставляла меня писать то, что я писал.

Я закурил сигарету и стал писать дальше.

Я описывал простыми словами жизнь, которую мы вели, неторопливую и полную самодовольства, Русскому такая жизнь нравилась, я же находил ее отвратительной. Писал, что должен был что-то делать. Писал, что, когда кто-то сталкивается с тем, что ему не нравится, он не меняет это, а находит себе оправдание, заявляя – нет, мне это не нравится. Писал, что кому-то приходится долго стараться, чтобы стать кем-то или достичь чего-то, а я никогда ни на что не надеялся и в конце концов стал именно тем, кем стремился стать, – ничтожеством. Писал, что проклинаю университет, деньги, выброшенные на ветер, и потраченные впустую годы; что проклинаю море – оно объяснило мне то, что было бы лучше не знать. Писал, что с Ниной я почувствовал себя живым и тогда стал опасаться за свою жизнь, и это чувство опасности и страх, им порождаемый, были рядом со мной и доказывали, что в этой жизни у меня еще что-то было. Писал, что хочу жить, но у меня не получается, потому что жить – это значит принять факт, что ты можешь быть смешным, а я стыдился быть смешным.

Я писал, что больше не было времени, потому что времени, может быть, вообще не существовало.

Я писал и не перечитывал написанное, потому что та скромность, которая у меня раньше была, вдруг исчезла.

Я нанес еще несколько ударов и пощечин, столько, сколько мог, а когда устал и глаза стали слипаться, опустил крышку ноутбука и вернулся в кровать.

Я подвинул Нину, медленно, чтобы не разбудить. Мир под простыней был теплым, а ее тело горячим.

Нина почувствовала мое присутствие, повернулась и крепко обняла за шею, как будто мы не виделись несколько месяцев. Она сделал это во сне, бессознательно, и это меня очень обрадовало, я испытал странное чувство искренности и чистоты, которое, может быть, никогда прежде не испытывал.

Я заснул в объятиях Нины и решил, что если потеряю ее, то покончу с собой.

Мы спокойно проснулись и позавтракали в баре. 4 евро и 50 центов. Я проводил ее на станцию, поцеловал на прощание и вернулся домой. Дом показался мне огромным и ужасно тихим.

Я ничего не делал, ничего не говорил, ни о чем не думал.

Лег на диван и смотрел английскую футбольную лигу весь день.

Я не обедал, выпил две рюмки водки с лимоном и два пива. Поужинал прошутто и одним панино с плавленым сырком.

Потом отправился спать, спать одному в пустом доме мне совершенно не понравилось. Я проснулся и не почувствовал себя отдохнувшим. Помылся. Пошел встречать Нину на станцию и по дороге остановился у табачного киоска. В очереди, впереди меня, два старика узнали друг друга и разговорились.

– О, смотрел игру «Наполи»? – спросил один.

– Еще бы, – ответил второй, глянул на первого, а потом опять повернулся к продавцу в киоске. – Еще бы.

Расплатился и забрал с прилавка пачку сигарет «МС».

– Кнут и пряник, – сказал он. – Когда угостить, а когда и по хребту вытянуть.

Я купил упаковку табака и плитку шоколада. 8 евро и 80 центов. На станции свернул самокрутку и закурил. Когда увидел прибывающий поезд, встал и пошел навстречу.

Нина вышла из дверей, увидела меня и подошла быстрым шагом. Обхватила мое лицо руками и сжала. Поцеловала в губы так звучно, как будто мы были двумя персонажами из мультфильма.

Отстранилась и посмотрела на меня. Улыбнулась. Я увидел ее зубы. Они были маленькие, белые и ровные. Она была прекрасна, вся в белом. Белые брюки и белая рубашка.

– Мне позвонили раньше, пока я ждала поезд, – сказала она и потом сделала танцевальное па. Хлопнула в ладоши, обняла меня. – Завтра начинаем снимать фильм!

Поезд тронулся как раз в этот момент.

Краем глаза я видел, как мимо проезжает вереница вагонов, медленно, потом быстрее и быстрее, и я не понимал, что именно мы оставили в этом поезде, наверное, все, что у нас было и что могло бы еще случиться с нами. Все это уезжало от нас, вместе с поездом, радостное и печальное, безымянное, сваленное в кучу, ничего невозможно было рассмотреть в этой груде, состоящей из разрозненных предметов багажа. Мы заметим, что потеряли это, через неделю, через месяц, когда оно нам понадобится, снова и снова, тогда мы точно поймем, что именно исчезло. Но время ушло, как и этот поезд, прошло мимо, чтобы остаться где-то далеко. И мы больше ничего не сможем вернуть.