Гайола

Поединок взглядов был в самом разгаре. Но я был оптимистом и побился об заклад, что он подойдет к нам. Он прошел несколько метров, и я понял, что не ошибся. Он приблизился нетвердым и быстрым шагом, почти лихорадочным, обойдя пару пустых бутылок, забытых на асфальте. Свет фонаря делал его гигантом, Русский увидел его в полной темноте, как кот, и приготовился к бою. Было 8 августа, стояла жара, и к нам полз таракан.

Я взял у Русского стакан, пока он вышел с тараканом один на один. Русский поднял ногу и сильно топнул по асфальту. Мы оба услышали, как враг хрустнул под подошвой башмака.

– Огромный засранец, – сказал Русский, я вернул ему стакан. Ничего особенного.

Мы вышли из переулка и отправились на поиски хотя бы одного дуновения ветра. Я остался один. Нина улетела.

– Капри – плохая идея, туда моя тетка едет, – внезапно сказал Русский, снова возвращаясь к теме, которую мы не трогали несколько месяцев.

Я ответил, что мне все равно, и при этом не чувствовал ни грусти, ни разочарования, потому что у меня не осталось больше слез, чтобы оплакивать судьбу.

Мы остановились на пьяцца Сан Доменико, там было полно народа.

– А что тебя не устраивает? – спросил я.

Русский ответил, что не хочет говорить, пытается вообще об этом не думать.

Я предложил поехать на море, в Гайолу, там тоже можно было понырять. Он сказал, что поступить так – значит скатиться: после Капри ехать в Гайолу, от звезд к бесплатному пляжу Неаполя, – и всего-то за один год.

Я ответил, что привык постоянно скатываться.

– Завтра?

– Завтра нет, у меня дела с мамой, – сказал Русский.

– Послезавтра?

– Посмотрим.

Мы устали от площади и ушли. Останавливались, только чтобы поздороваться с людьми, которых я никогда раньше не встречал, это были знакомые Русского. Он держался с ними приветливо, хоть и отстраненно, как будто думал о чем-то другом. Выглядел очень элегантно, несмотря на жару, которая иссушала все вокруг и наполняла воздух страданием.

Мы вошли в бар и сели там, куда доставал воздух из вентилятора.

Нина временами словно глохла.

Я говорил с ней, а она не отвечала. Она работала, и мы редко виделись. При встрече говорили о ее работе и о том, что я начал писать роман. Она курила и смотрела на свои ногти. Когда не курила – смотрела на меня, но это ничего не меняло. Я не сдавался. Искал волшебное слово, которое заставит ее снова влюбиться в меня; я не хотел ее терять – я ничего другого в жизни не видел. Я искал и искал правильное слово, но нигде не мог его найти. Мне казалось, что последнюю приятную вещь, которую припасла для меня жизнь, она уже мне подарила, а теперь ничего не остается, как выбросить подарок на свалку. Я смотрел на Нину в отчаянии, молча. Я пользовался этим, зная, что у меня больше не осталось удачи, и Нина казалась мне такой юной, гордой, уверенной в своем будущем, даже не в том, что именно с ней произойдет, а в том, что ей предназначено свершить великие дела, а не просто прожить жизнь заурядным обывателем.

Я же, наоборот, чувствовал себя как гвоздь в стене.

Я хотел сказать Нине, что никто не полюбит ее так, как люблю я, и что только поэтому она должна навсегда остаться со мной.

Я сказал ей это. Не сработало.

Я был для нее прошлым.

– Есть мнение, что неаполитанцы говорят только в давно прошедшем времени, но это не так, – сказал я Нине. Мы сидели на лавочке, я был одет в серую рубашку, а она в юбку, едва прикрывающую колени. – Я думаю, это потому, что они видят прошлое, настоящее и будущее как одну линию, все эти времена для них существуют одновременно, и поэтому они знают, что ничто на самом деле никогда не меняется.

Я читал «Бойню № 5», нашел книгу на сиденье в вагоне Куманы, и там была эта мысль о времени.

– Они выбирают давно прошедшее время только для того, чтобы иметь что-то, на что можно опереться. Чтобы придать себе сил, – сказал я.

Нина не ответила. Не смотрела на меня. Только поправила край юбки.

Прошло время, но я его не заметил. Зачем следить за временем, если знаешь – того, что у тебя есть, всегда будет недостаточно?

Наступил июнь. Нина уехала в Барселону.

Она видела, как я плакал, видела, как я рыдал, видела, как я кричал, видела, как я бил бутылки пива о мостовую и молотил кулаками деревья. Она не остановилась.

Она уехала, и я попытался все исправить. Я презирал себя за это. Звонил ей, но день ото дня наши разговоры становились все короче и немногословнее. Мне казалось, что я умираю, но я не умер. Мне казалось, что воздух больше не проникает в горло, но я продолжал дышать. Это было хуже смерти, и один раз я проснулся в слезах. Встал и написал ей длиннющее письмо на электронную почту. Подумал, что она его все равно не прочтет, и стер. Вернулся в постель, потом снова встал, написал новое письмо – короткое, что было на меня совершенно непохоже.

Написал, что с первой нашей встречи знал, что когда-нибудь она разобьет мне сердце и бросит меня. Знал это и смирился с этим. Это была моя судьба, и я не жаловался. Единственное, с чем я не мог смириться, – что мы так и не съездили на море вместе.

Нажал «Отправить».

Подождал.

Она мне так и не ответила.

Любовь – это обширное кровотечение. Появляется кто-то, бьет тебя ножом, а потом ты ходишь и истекаешь кровью.

– Давай быстрее заканчивай с пивом, мешать с ним водку – самоубийство, – сказал мне Русский.

– Поменяй, – предложил я.

– Вот еще.

Через какое-то время он сказал, что смотрел видео, где сёрфингист катался на волне высотой в двадцать три метра.

– Она была огромная. Правда, огромная. Это было в Португалии.

– Почти как дом в четыре этажа.

– Нет, больше, – заспорил он. – Представь себе два автобуса, которые поставили вертикально друг на друга, а потом поставь сверху мою машину.

Русский рассказал мне, что один раз застрял зимой на Капри, потому что волны были высотой в шесть метров и паромы из Неаполя не ходили. Я ответил, что в Лионском заливе, между Испанией и Францией, мы как-то раз попали в шторм, где волны были выше девяти метров.

– Тебя укачало? – спросил Русский.

– Нет, – ответил я.

– Но ты испугался. Это то, чем так прекрасно море, – сказал он. – Своей силой.

На Русском была белая рубашка в синюю клетку, он расстегнул две пуговицы. Показались пупок и змейки волос, ползущие к груди. Это напоминало приток реки, дельту, которая сливается с потоком воды, больше и шире себя. Русский свернул самокрутку. Поднялся, вышел из-под струи вентилятора и закурил. Снова сел:

– Без этого нельзя.

Я посмотрел на него, посмотрел на вентилятор, в глаза попал поток воздуха, и я прищурился.

Я спросил, не думал ли он когда-нибудь, сколько лет человечество страдало от холода зимой и от жары летом. Русский ответил, что натворил дел, Сара беременна, и, пока рассказывал, смотрел не на меня, а на вентилятор.

Я потерял дар речи.

Он повернулся и глянул на меня. Сказал:

– Так и есть.

Потом объяснил, что после трех недель задержки они сделали тест и увидели две красные полоски.

– И что теперь? – спросил я.

– Мы поссорились, я говорил, что сейчас неподходящее время для детей.

– Ладно.

– Я сказал, что знаю: где двое едят, там и трое прокормятся, но я же не работаю и поэтому даже одного прокормить не могу.

– О’кей, – сказал я.

– А она сказала, что я должен стать мужчиной, сейчас для этого самое время. Я спросил, кажусь ли я ей мальчиком, и она ответила, что да. А сейчас я хочу выпить, – сказал он, и я встал и пошел к барной стойке.

Заказал пиво и водку с тоником, посмотрел на Русского и увидел, как он сидит там, в расстегнутой рубашке, развевающейся под вентилятором, откинув голову на стену. Я не видел его глаза и представил, что он смотрит в пустоту, ищет, сам не знает что, ответ, который никак не может найти.

Я отдал ему выпивку и сел за стол. Предложил:

– Поехали на море. Жизнь продолжается.

Он выпил, а потом снова откинул голову на стену.

Я подумал, что мог бы напомнить, как много раз советовал бросить ее, что Сара мне никогда не нравилась, что она засранка, что я советовал ему быть начеку, или же надо просто сказать, что все будет хорошо. Я подумал, что было бы, если бы такое проделала Нина. Не нашелся с ответом и не придумал, что сказать Русскому, поэтому мы оба молчали: я – с пивом в руке, Русский – откинувшись на стену.

– Идем отсюда, – попросил он через какое-то время.

Мы вышли на виа Санта Кьяра, с одной стороны на нас давила стена церкви, с другой – низкие покосившиеся дома. Вокруг сновали мопеды, мы то и дело прижимались к стенам домов. Мопеды проносились мимо, ветер вздувал парусами рубашки их седоков. Я подумал, что тот, у кого есть мопед, по такой жаре мог просто сесть на него и ездить туда-сюда, наслаждаясь прохладой. Эти мопеды дарили мне ощущение свободы и легкости. Я завидовал их обладателям.

Мы остановились на Банки Нуови и снова взяли выпить. Вокруг было полно народа, дом напротив почти развалился, но кое-как держался, некоторые стены сохранились, выглядело так, будто внутри какой-то из квартир взорвалась бомба. Я спросил Русского, смог бы он спать в доме, который готов обрушиться в любой момент. Он ответил, что у меня лучше получается забить на все и не страдать.

– Если ты и страдаешь, то этого не показываешь, а если страданий не видно – считай, их и нет совсем.

Я не стал его поправлять.

Не сказал, что на самом деле схожу с ума каждую минуту, что и сейчас, когда выгляжу как обычно, я на самом деле схожу с ума. Не сказал, что это как болеть раком – пусть внешне я и казался обычным, внутри уже давно прогнил. Не сказал, что мне засунули руку в грудь и вырвали сердце. Не сказал, что умираю. Не сказал, что хочу умереть, может быть, всегда хотел, а Нина только ухудшила ситуацию. Я ничего ему не сказал, промолчал, потом подумал, что молчание может быть превратно истолковано, принято как еще одно доказательство моего наплевательства на все, положил Русскому руку на плечо и спросил:

– Что будешь пить?

Я отстоял очередь в бар, взял Русскому водку-тоник с двумя каплями «Ангостуры» и лаймом, чтобы показать, как я люблю его, себе купил пиво. В кармане осталось 10 евро, это были последние деньги, которые у меня оставались в этом мире и в любом другом.

Я вышел из бара и увидел, что Русский разговаривает с девушкой. Подошел ближе. Русский представил нас друг другу:

– Это подруга Сары.

Я пожал девушке руку, и она мне напомнила покинутый дом, который был когда-то красивым, с лужайкой, теперь заросшей сорняками, зелеными и высокими, частично скрывающими дом от взглядов окружающих. На ней были обтягивающие брюки и белая спортивная майка. Она рассказала, что ждет подругу, которая пошла прогуляться, что Неаполь летом просто ужасен. Спросила, какие у нас планы на отпуск. Ни я, ни Русский не сказали, что мы все время в отпуске и поэтому никуда не едем. У нее был монотонный голос, как у слабоумной, синие круги под выцветшими глазами, привлекавшие к себе внимание, и красивая высокая грудь. Я представил ее голой, без майки и лифчика. Посмотрел на ее ступни. Она носила вьетнамки, длинный ноготь на большом пальце торчал вперед, и казалось, он плавится от прикосновения к раскаленному асфальту. Я подумал, что она не из стеснительных, раз демонстрирует всем этот ужас, как нечего делать. Подумал, что ее большой палец похож на коготь велоцираптора.

Девушка говорила что-то еще, но я не слушал, потом она попрощалась и поцеловала каждого в щеку.

После того как ее фигура скрылась за углом, Русский сказал, что если я приложу немного усилий, то смогу спокойно ее трахнуть. Сказал, это несправедливо, когда нужно учитывать кучу разных мнений, чтобы просто перепихнуться, ведь все всех знают.

– Не знаю, как так возможно, что СПИД больше не убивает, – сказал он.

Потом посоветовал мне всегда надевать презерватив, чтобы не принести домой всяких «подарочков» или еще чего похуже.

– Ты только представь, мало того что тебя назвали в честь марки презервативов, так ты еще и сам презерватив надеваешь, круто же?

Мы подошли к машине. Русский завел мотор:

– Поехали на море, но не завтра.

– О’кей, – ответил я.

Повисло молчание, весом в десять тонн. Оно давило на нас. Окна были открыты, идеи ускользали, слов тоже недоставало. Я смотрел в окно и пытался придумать тему для разговора. Смотрел в окно и не видел ничего настолько значительного, чтобы отвлечься от этой тишины.

Мы проехали американское консульство, я взглянул на пальмы, растущие вдоль улицы, и мне казалось, что все наладится.

Выскочив из туннеля, мы остановились на светофоре. Русский пригнулся, чтобы проверить, горит ли еще на светофоре красный, и я увидел его затылок. Лобовое стекло машины было в трещинах. Точка напротив моих глаз была центром паутины.

– Зеленый, – предупредил я его.

Русский сел как раньше.

Мы повернули на виа Караваджо.

– Что бы ты выбрал на моем месте? – спросил он тихо, словно боялся, что нас кто-то подслушивает.

Один билет до Бразилии или петлю на шею, подумал я. Но ответил:

– Понятия не имею.

Мы подъехали к моему дому, он заглушил мотор. Достал из кармана пакет с табаком и начал сворачивать самокрутку. Закурил.

– Если все пойдет плохо, будешь свидетелем?

Я уточнил, собирается ли он жениться, и Русский кивнул.

В какой-то степени мне понравились его намерения. Я потерялся в середине океана, мой корабль затонул, нечего и пытаться его спасти. Я нашел топор и начал рубить, сперва переборку, следом один борт, другой борт, чтобы открыть течь… и потом все, прощайте.

Я сказал, что на секунду подумал – он собирается в суд, потому что планирует убить Сару, но Русский не засмеялся и вообще не ответил. Я принялся сворачивать самокрутку и пытался вспомнить, есть ли у свидетелей на свадьбе какие-то особенные обязанности: приносить какие-нибудь клятвы, тратить больше денег, чем другие гости, что-то подобное. Мне ничего не пришло на ум, и я согласился, еще и потому, что мне было нечего терять.

– Тогда конечно, – сказал я. – Можешь на меня рассчитывать, что бы ни случилось.

Я старался выглядеть торжественно, Русский благодарно кивнул и пожал мне руку. Свет уличных фонарей отражался от стекол его очков и тонул в глазах.

Мы все жили в доме моей бабушки, и дом был точно таким же, как и во времена моего детства. Ночью я спал в гостиной рядом с кухней, и когда кто-то вставал попить воды, я все слышал. Моя бабушка была в спальне, рядом с входной дверью, эта комната раньше принадлежала моим тетям, пока они не вышли замуж. Часто меня накрывала волна страха, когда я, открыв глаза в темноте, думал, как легко она могла выйти из дома и убежать.

Утром я старался не встречаться с ней и прятался.

Днем приходил в комнату бабушки, ложился с ней рядом. Целовал ее, гладил ее лицо и потом укладывал ее голову себе на живот, мы разговаривали, а потом я начинал думать о ней, думать, что она делала, одна, за стеной, в другой комнате.

– Я думаю, что она сумасшедшая, – сказала мне однажды бабушка.

Ее глаза были закрыты, и голос меня удивил.

– Почему? – спросил я.

Она объяснила, что показала ей вышивку крестиком, на которой была изображена женщина, которая вышивала крестиком, и она спросила, может ли потрогать ноги этой женщины.

– И что ты сделала с вышивкой?

– Спрятала глубоко в шкафу.

– Можно посмотреть? – сказал я.

– Нет. Нельзя.

Когда я убедился, что бабушка уснула, то встал с кровати, прошел по коридору и потом открыл белую дверь ее комнаты. Кровать была рядом с балконом, сквозь опущенные жалюзи пробивалось немного дневного сна. Я подошел, она спала, и я смотрел, как она спит. Я стоял неподвижно и наблюдал за ней, пока она не издала странный звук, я испугался встретиться с ней взглядом, отступил и закрыл дверь, и школа закончилась одним солнечным и жарким днем. Я пошел проверить, и меня выгнали. Вернулся домой и у двери встретил отца, в руке у него была тяжелая оплетенная бутыль красного вина.

– Папа, – позвал я.

– Не сейчас, – ответил он.

Мы поднялись по лестнице, он сзади, я впереди, ноги дрожали от усталости. Вошли в дом и остановились на кухне, где за столом уже сидели моя мама с бабушкой. Отец поставил на пол оплетенную бутылку. Мама и бабушка смотрели на него, отец посмотрел на меня. Он вспотел, лоб был красным.

– Почему ты ему не помог? – спросила у меня мама.

– Потому что он не просил.

Она недовольно поморщилась.

– Оставь его, – сказала ей бабушка.

А потом мы перестали говорить и смотреть друг на друга, потому что она открыла двери своей комнаты, мы ее не увидели, но услышали стук ее пяток по полу.

Она вошла в кухню, открыла холодильник, выпила из бутылки. На ней была белая рубашка, она немного задралась, оголив ягодицы, я почувствовал, что в желудке начинается ураган, капля прокатилась по ее губам, скользнула на шею. Она закрыла холодильник и ушла, не сказав нам ни слова.

Бабушка и мама начали готовить. Мы с отцом и дедом смотрели телевизор в гостиной. Я молчал, потому что мне нечего было сказать, а потом ушел, потому что это было лучшее, что я мог сделать. Прошел по коридору, и когда проходил мимо кухни, ни мама, ни бабушка ничего не заметили. Я почувствовал, как сердце стучит в ушах, это было похоже на маятник или на то, что кто-то колотит молотком в стену дома. Потом увидел свою руку на ручке ее двери. Потом увидел, как моя рука нажимает на ручку. Медленно я подошел к ее кровати, она спала, ноги были накрыты покрывалом, свет очерчивал тени от сосков под рубашкой. Я стоял неподвижно. Смотрел на ее руки на подушке, потом скользнул взглядом от кистей до локтей и увидел голубые веточки вен. Когда вернулся взглядом к лицу, ее глаза были широко распахнуты, рот приоткрыт.

– Правда в том, что ты меня не любил, – сказала она, оставаясь неподвижной.

У меня не хватило смелости ответить, с моих губ не сорвалось ни звука. Я просто вышел из ее комнаты, в тишине, так же, как вошел, а потом проснулся весь в поту.

Во сне я сбил простынь, сбросил на пол. Посмотрел на окно – оно было распахнуто, как я и оставил его прошлой ночью. Я был измотан. На улице слышались шум и сигналы клаксонов, голоса детей, которые бегали и играли в мяч. Я использовал кровать как полотно, чтобы написать автопортрет собственным потом. Я взял из пепельницы последнюю сигарету, оставшуюся с прошлого вечера – пару затяжек на утро. Закурил и подошел к окну. Одна команда играла в майках, вторая без них. Раскрасневшиеся лица, пот стекает по волосам. Ребята без маек блестели на солнце, их кожа была гладкой как у дельфинят. Я докурил, потом затушил сигарету. Пошел на кухню, выпил три стакана ледяной воды, от которой заломило зубы и нёбо. Потом позвал родителей, мой голос отразился от стен дома, но ответа не последовало. На столе в гостиной я нашел записку, что они пойдут пообедать в городе.

Я принял теплый душ, потому что побоялся принять холодный.

Вышел нагишом из ванной и вернулся в свою комнату. Оделся и вышел из дома. Завтра были мои именины, и поэтому я решил поехать к деду, чтобы проверить, откроет ли он свою кубышку и подарит ли мне немного денег.

Мои родители по-тихому давали мне по пятьдесят евро в неделю – они любили меня. Я находил деньги на столе и, ничего не говоря, клал их в карман, потом старался сделать так, чтобы не потратить все сразу. Мне бы пригодилась пара новых ботинок, но я не думал о них. Карманы джинсов порвались, и я их зашил. У другой пары были дырки на заднице, и я носил их, выпустив поверх майку.

Но не думать о деньгах все равно не получалось. Я шел, слегка касаясь стен, как делают кошки в поисках тени. Дошел до перекрестка с Лоджеттой. Перешел на виа Террачина. Рядом был зеленый забор, за которым рос район Лауро. Дома были отреставрированы, и я предположил, что Бейрут, должно быть, выглядит примерно так же. Прошел перекресток, который вел к стадиону. Посмотрел на курву Б. и начал истекать потом, вытер платком лоб. Прошел перекресток с виа Гульельмо Маркони, позвонил в домофон.

– Молодец, – сказала мне с порога сиделка Джулия – толстая, старая полячка.

Она выглядела усталой, светлые волосы начали понемногу седеть. У нее были сильные руки. Джулия рассказывала мне, что в Польше во времена коммунизма она преподавала историю, а ее муж работал инженером. Но недолго музыка играла, коммунизм закончился, и они приехали в Неаполь. Муж Джулии теперь работал водопроводчиком.

– Сегодня он плохой, – сказала сиделка.

– Что он сделал?

– Много плохих ругательств, – ответила она.

Мы прошли по коридору, и я поздоровался со стариками, которые сидели в гостиной. Потом постучал и вошел в комнату деда. Он лежал на кровати и пытался смотреть телевизор, держа в руке незажженную сигарету.

– Привет, – сказал я.

– Эй, – ответил он и положил сигарету в карман пижамных штанов; врач сказал ему бросить курить, но дед продолжал тайком.

Он захотел встать, и я ему помог. Дед поцеловал меня и снова сел, выпрямил спину, положил руки на колени.

– Мне надоело, – сказал он, как обычно.

Я посоветовал ему не думать об этом, а дед ответил, что после определенного возраста можно только умереть.

Я попытался сменить тему.

– Ты смотришь матчи «Наполи»? – спросил я, и дед посмотрел на меня, чтобы понять, что я сказал, как будто на моем лице были субтитры.

– А кто все эти люди? Для чего мы их покупаем, если покупаем? – спросил он.

– Они молодые. Воспринимай их как вложение.

– Что?

– Они станут лучше. Дай им время.

Он ответил только, что ему восемьдесят восемь лет.

Комната была маленькая и голая, с белыми стенами. Тут были кровать, телевизор, тумбочка, на которой стояло фото моей бабушки. Еще письменный стол, а на нем – сложенные вещи. В углу маленький шкаф. Дед сказал, что ему хочется мороженого, и попросил принести ему обувь, чтобы сходить в бар. Я спросил, можно ли ему выходить, не будет ли хуже. Он сказал, что ничего не боится и не обращает внимания ни на кого, делает, что хочет, даже в его возрасте никто не может ему указывать, как жить. Я посоветовал ему не выходить, сказал, что схожу сам. Он дал мне 5 евро и велел ничего никому не показывать.

Я оставил решетку приоткрытой и вошел в бар. Купил рожок «Альгида», положил в белый пластиковый пакет. Заплатил, засунул сдачу в карман. Обернул мороженое в пакет и спрятал под майкой. Вернулся обратно. Когда за мной закрылась дверь комнаты деда, я сел на кровать рядом с ним. Развернул мороженое, сложил полосатые кусочки упаковки в пакет и протянул ему рожок. Он укусил его оставшимися зубами.

Я встал и пересел на стул.

– Потом вынеси мусор, чтобы никто ничего не видел, – сказал дед, пока ел.

Я в ответ подмигнул.

Дед спросил, помню ли я, что, когда он забирал меня из школы, я часто капризничал, если он не покупал мне чипсы, цеплялся за фонарный столб так, что меня нельзя было от него оторвать и отвести домой.

– Помню, – сказал я.

– А помнишь, когда мы приходили домой, ты говорил: «Дедушка, я устал», и мне приходилось нести тебя на руках на четвертый этаж.

– Помню.

– Ты был плохим ребенком, – сказал дед.

– Ты тоже был плохим, – ответил я, намекая на то, как он кричал на мою бабушку и оскорблял ее, как он был всем недоволен, и это его недовольство распространялось по всему дому, и все, кто жил с ним рядом, постоянно находились в напряжении, жили в страхе, что они делают что-то плохое.

Он мне не ответил. Я сказал, что после мороженого хочется выкурить хорошую сигарету, я дам ему одну и ничего никому не скажу. Еще сказал, что он курил семьдесят пять лет и теперь нет разницы – одной сигаретой больше, одной меньше. Глаза деда, когда-то зеленые, сейчас выцвели и стали почти одного цвета с лицом, серо-желтый белок.

– Я же сказал «нет»! – крикнул он.

Я посоветовал ему успокоиться, это просто шутка. Взял пульт и переключил на другой спортивный канал.

– Переключи, – попросил дед. – Не хочу больше это смотреть.

Я стал переключать дальше. Остановился на фильме с Тото, потому что дед начал смеяться. В фильме не происходило ничего особенного, но дед узнал Тото и понял, что должен смеяться. Он широко открывал черную пещеру рта. Зубов почти не осталось, рот был влажным и, помимо пещеры, напоминал пупок, только без узла. Потом моя мысль скользнула в другом направлении, и я подумал, что его рот напоминает огромную дырку в заднице. Мне сразу стало стыдно от такой мысли.

– Ты работаешь? – спросил дед, когда фильм прервала реклама.

Я ответил, что не работаю, дед сперва коротко выругался, а потом, услышав, что я не могу найти ничего подходящего, разразился целым потоком оскорблений.

Он сказал, что в Италии кругом одни воры, а политики разжирели, потому что только жрут и сидят на своих дряблых задницах. Сказал, что эта зараза ползет из Рима, потому что сперва эти люди не кажутся плохими, а потом приезжают в Рим и сразу портятся.

– Надо всех их перебить, – предложил он, из пещеры вылетел комок слюны.

Я сказал, что завтра будут мои именины, а дед ответил, что в моем возрасте у него уже было трое детей.

– И я работал с двенадцати лет, – добавил он.

Я ответил, что если бы нашел сейчас вакансию, то в его возрасте тоже бы еще работал.

Фильм продолжился, дед снова стал смеяться. Фотография моей бабушки молча стояла на тумбочке.

Дед выбрал фото, на котором бабушка не смеялась, и я подумал, что это было не случайно, потому что он ни разу ее не рассмешил. Кроме того, он разрушил ее жизнь. Перед фотографией стояла электрическая лампада, внутри нее горела лампочка, проецируя на стенки огонек красного цвета. Чтобы зажечь лампаду, надо было покрутить черное основание. Ее купила моя мама. Дед попросил, и она купила. Мама показывала ее мне еще дома, чтобы узнать, нужны ли для нее батарейки.

– Он заставлял ее страдать всю жизнь, а теперь, когда она умерла, оплакивает, – сказала мама, пока я отвинчивал основание лампады.

Я встал и открыл настежь балкон. Дед перестал на мгновение смеяться, посмотрел на меня.

Я снова сел на место. Одинокий и слабый порыв ветра залетел с улицы, слегка коснулся моего лица, поцеловал в лоб, покрытый каплями пота. Я достал табак из кармана и свернул самокрутку, дед украдкой поглядывал на меня, делая вид, что увлечен фильмом, но его выдавала голова, повернутая в мою сторону. Я закурил.

– Ты дурак? – крикнул дед, пригладил тонкие и редкие белые волосы.

Когда я был младше, дед всего отправлялся на прогулку с гребнем в заднем кармане брюк. Я хорошо помнил этот гребень, он был красный, и я помнил жест, которым дед его вытаскивал. Мне нравился гребень, потому что сразу после того, как дед его брал, он уходил из дома.

– Кто-то бросает курить, а ты закуриваешь сигарету прямо у него под носом?

Я попросил его не кричать, встал и вышел на балкон.

Было жарко.

Под балконом стояли припаркованные машины и маленькие гаражи, дома жались друг к другу, образовывая своего рода внутренний двор. Отсюда ни дороги не видно, ни прохожих, подумал я.

Я курил, и когда закончил, то бросил сигарету вниз, стараясь попасть между машинами. Вошел в комнату. Дед снова засмеялся.

– Он был хорош, – сказал дед, указывая на телевизор.

Я спросил, знает ли он название фильма, он покачал головой, показывая, что не понял вопроса.

Я взял пульт и нажал «ENTER».

– Не переключай, меня это бесит, – попросил дед.

В описании было неопределенное: «Фильм: Тото».

– Дедушка, завтра у меня именины, – сказал я.

Он ответил, что понял, но, по-прежнему не отрываясь, смотрел в экран.

– Дедушка, – позвал я, дед посмотрел на меня, я поднял руку и потер указательный палец о большой.

Он ничего не ответил, но кивнул.

– Ложись, тебе будет удобнее. – Я встал, приподнял его и подсунул под спину подушки. – Так лучше?

– Ты хороший мальчик, – сказал дед, погладил меня, потом Джулия открыла дверь в комнату, вошла и дала ему чашку кофе.

Он выпил кофе и вернул ей чашку, не сказав ничего, даже «пожалуйста». Прежде чем выйти, Джулия мне улыбнулась, словно хотела сказать, что ничего страшного не произошло.

Я подумал, что этот человек был вместилищем всякой мерзости, и задался вопросом, похож ли я на него, ведь я вырос рядом с ним и мог заразиться. Я попытался понять, родился ли он таким или его таким сделала жизнь. Я знал, что после третьего класса дед пошел работать. Таскал тележку с фруктами – каждый день, с утра и до вечера, по несколько километров. Я слышал эту историю тысячу раз, потому что дед рассказывал всегда о себе, в его мире не существовало ничего, только он, и при этом дед не следил за правдивостью своих рассказов, за тем, чтобы соблюдать хронологию, ему было все равно, поймут ли его. Дед говорил, что потом была война и ночью, когда звучали сирены, они отправлялись спать под туннель в Фуоригротте. На следующее утро мама судорожно ворошила волосы, чтобы убедиться, что не принесет домой тараканов. Он был солдатом и из этого времени помнил только калабрийца, работавшего на улице и тайком передававшего ему разные вещи. Потом дед познакомился с моей бабушкой, но не помнил, ни как именно они познакомились, ни когда; в его голове просто не существовало времени «до», только «после». Его отец был портным и умер, когда он был ребенком: один клиент подарил ему бутылку вина, тот выпил и на следующий день умер. Мама моего деда сперва была в отчаянии, а потом стала давать деньги под процент, занялась ростовщичеством. Американцы посадили деда в тюрьму на месяц по обвинению в том, что он украл ящик сигарет из их грузовика. У него были долги, и он выплачивал их с лотерейных выигрышей. Потом женился, у него появились дети, он работал на заводе «Италсайдер», и был в отчаянии, потому что не хотел работать. Иногда дед угрожал, что откроет газ и взорвет дом вместе с моей бабушкой, вместе с собой и остальными. Он ходил на похороны Тольятти и Берлингуэра, но запомнил не толпу и не происходившее в тот день, а коробку с обедом, которую получил в подарок от партии каждый пришедший. Однажды деду пришла в голову мысль бросить работу, он уронил себе балку на ногу, его отвезли в больницу, и он орал врачам, чтобы ему отрезали все остальное, потому что мечтал о пенсии по инвалидности, а они, вместо того чтобы отрезать, пришили все на место, и дед, до этого проклинавший только жизнь, стал проклинать заодно и врачей. У него был рак простаты, но ничего плохого не случилось. У него вылезла грыжа, и его прооперировали. У него было много инфарктов, и его возили по всем больницам, вплоть до Кассино. Моя бабушка уже болела, когда я объяснял ей, что Аттаназио, фамилия моего деда, имеет греческое происхождение, «a-thanatos», и что это означает «бессмертный». Когда я ей это говорил, она казалась очень взволнованной, бабушка всегда говорила, что хотела бы не менее десятка лет прожить вдовой, и меня очень расстроило, что у нее была обычная, ничем не примечательная фамилия – Часулло.

Я никогда не видел деда счастливым больше чем на минуту, вероятно, он не смеялся от всего сердца со времен, когда «Наполи» выиграл второе скудетто.

Он и над фильмом смеялся, не слушая его. Это был не настоящий смех, не считается.

– Дед, я пойду, – сказал я.

Он ответил, что не против, и завозился. Я помог деду встать. Нагнулся, потянул на себя. Дед поцеловал меня и потом ущипнул за щеку. Велел не прощаться ни с кем, когда буду выходить, не стоит тратить на это время, многие из тех, кто собрался в гостиной, слишком старые и уже ничего не понимают.

– Я только скажу им «До свидания».

– Молодец, – похвалил он.

Потом попросил, чтобы я осторожно приоткрыл дверь и проверил, нет ли кого в коридоре.

Я послушался, дед бесшумно открыл створки шкафа и выдвинул один ящик. Убрал в сторону пару носков, засунул руку и вытащил из ящика 50 евро, зажав купюру между пальцев.

Обратно я шел в гору. Пот катился из каждой поры, капли пропитывали майку, и с каждым шагом она становилась все тяжелее. Я не мог избавиться от дискомфорта, когда думал, что насквозь промок от пота, и от смущения, когда думал, что выманил 50 евро у человека, который всю свою жизнь горбатился, чтобы заработать эти деньги. Мне было стыдно. Пот катился, скользил по моему телу, капал, а внутри оставалась только всякая дрянь. Я шел домой, передо мной были строения района Лауро, светофоры и автомобили, припаркованные и проезжающие мимо, и небольшой отрезок будущего, длиной ровно в 50 евро. Дальше была преграда, которую я понятия не имел, как преодолеть.

Я вошел в квартиру. Закрыл дверь и услышал бормотание телевизора. Фигуры родителей были расцвечены в цвета картинки на экране. Отец сидел на ковре, скрестив ноги, мама – на диване. Я почувствовал, что устал. Они не заметили меня. Я подошел ближе. Они посмотрели на меня.

– Где ты был? – спросила мама.

– У деда.

Она снова отвернулась к телевизору:

– Как он?

Я ответил, что он в порядке, но на самом деле хотел сказать, что ему лучше, чем всем нам.

– Там на письменном столе по 50 евро от нас, – сказал отец, не глядя на меня, может для того, чтобы не смущать. – Это тебе на именины.

Я вошел в свою комнату и вытащил из кармана 50 евро, которые дал дед. Они были мокрые. Я положил их вместе с двумя другими банкнотами и сложил все в чашку на книжном шкафу. Вытащил из шкафа пару шорт и белую футболку. Зашел в ванную. Принял душ, сидя в ванне, и не почувствовал никакого облегчения. Я вылез из-по душа и снова стал потеть.

Оделся перед зеркалом.

У меня загорели шея, лицо и плечи. Живот и грудь были белые, покрытые черными волосками.

Прошлым летом я вернулся с Капри, где провел пятнадцать дней под солнцем, жил дикарем, все время был на море, потом в душ и по пабам.

– Ты такой загорелый, – со смехом сказала мне мама, едва я вернулся домой, она была счастлива.

Окно было распахнуто настежь, и я растянулся на кровати. Было еще два часа до ужина, и вечером я собирался позвонить Русскому. Я открыл книгу и начал читать.

«Зеленые холмы Африки». Хэмингуэй иногда мне нравился, а иногда нет.

Меня что-то привлекало в таких книгах, которые можно было читать, когда все вокруг менялось, мне нравилось их читать, даже если речь шла об американской литературе. Но меня нервировала необходимость отправиться на сафари, чтобы получить жизненный опыт. Затея выглядела глупо, и, кроме того, мне было жалко животных.

Я читал ту часть, где он вышел из лагеря, чтобы выследить и убить куду, потом пошел дождь, Хэмингуэй шел под дождем, вместе с африканцами. Они двигались бесшумно. Он опустил поля шляпы, чтобы не намочить стекла бинокля. Куду вышел из зарослей, он был огромным, Хэмингуэй взял ружье, прицелился, но африканец увидел, что животное полосатое, и остановил писателя, потому что это была самка, а в самок стрелять нельзя. Потом настала ночь, они вернулись в лагерь, шли дни, пока он сгорал от нетерпения убить куду и у него не получалось. Он рассказывал англичанину, как разочарован; жена предложила сменить тему, и они стали говорить о революции. О той, испанской, и Хэмингуэй сказал, что он ждал две революции, но они так и не случились, а одна провалилась. О великолепной кубинской, о том, как прекрасно она начиналась, но потом превратилась в фарс. Они говорили о книгах, о Джойсе, о Паунде, потому что Хэмингуэй как-то раз напился в их компании, глава закончилась, я встал и вернулся в гостиную, сел рядом с матерью. Она удивленно глянула на меня. Я подумал – мать не знает, что Хэмингуэй выстрелил себе в лицо из винтовки в шестьдесят один год, это как раз тот возраст, когда ты со всем смиряешься. Она смотрела фильм и молчала. Фильм был бестолковый, о чувствах.

Мы ужинали. Мясо и салат, и пока мама это готовила, она кричала так громко, чтобы мы наверняка услышали: несправедливо, что она должна готовить в такую жару.

– На что собираешься потратить деньги, которые мы тебе подарили? – спросила она, когда мы сели за стол.

Я ответил, что собираюсь открыть маленькую обувную фабрику.

– Можно было ничего тебе не давать, – сказала мама, немного помолчав.

Я вышел из-за стола. В ногах ощущалась какая-то тяжесть, будто они затекли, пока я сидел. Подтащил стул к окну комнаты и сел. Еще немного почитал. Сперва перечитал предыдущую главу, потом начал следующую: с тех пор как у меня закончились деньги, я читал гораздо медленнее и часто перечитывал.

По улице шли двое ребятишек. Один остановился и поднес ко рту бутылочку, которую держал в руке. Выпил, но на самом деле только притворился, что пьет. Подошел к другому мальчишке и выплюнул в него то, что раньше набрал в рот. Второй страшно выругался, и в этот момент я решил позвонить Русскому и подумал, что буду делать, если он откажется ехать на море. Я спросил себя, хватит ли мне смелости поехать туда одному, и понял, что не хватит, я боялся делать что-то один, поэтому надеялся, что Русский согласится. Я позвонил ему, и он со мной даже не поздоровался.

– Завтра, – сказал он, и я подумал: завтра.

Я заплатил за бутылку водки, триста граммов прошутто крудо, сыр и пакет с четырьмя панини. Кассирша посмотрела на меня так, будто я инвалид или что-то в этом роде. Я приготовил нам перекус, нарезал сыр и прошутто, положил в панини, завернул их в бумажные полотенца, потом в фольгу. Проверил, как там поживает бутылка воды, которую положил в морозильник накануне вечером. Она замерзла в лед. Я достал сумку-холодильник, поставил ее на пол. Открыл дверь кладовки и отыскал пакет со снаряжением, принес в комнату. Вытряхнул содержимое пакета на ковер.

Там были черная маска, черная трубка, черный водолазный костюм – только для верхней части туловища. Ласты тоже черные.

Я все положил в пакет, потом надел плавки, сверху штаны – выходить из дома в шортах было для меня делом неприемлемым.

Приготовил большое полотенце, закрыл окна, опустил жалюзи. Сел в темной гостиной и принялся ждать. Русский опоздал на полчаса. Он позвонил мне, я встал с дивана, пошел на кухню, взял панини из холодильника и положил их в сумку-холодильник, потом положил туда водку и бутылку замороженной воды. Вышел из дома, открыл дверцу и сел в машину.

– Готов? – спросил я у него.

– Всегда, – ответил он мне.

На Русском были солнцезащитные очки и гавайская рубашка, расстегнутая до пупка. Я спросил, по какому случаю он надел эту рубашку.

Мы остановились и, когда на светофоре зажегся зеленый, повернули на виа Пьяве. Машина подскакивала на камнях, которыми был вымощен подъем. На следующем светофоре мы повернули направо, на виа Манцони. Через несколько сотен метров показались дома богатеев, красивые и похожие друг на друга, лучи солнца били в асфальт и в лобовое стекло. Было очень жарко.

– Я начал собирать американский авианосец, – сказал Русский, не отрывая взгляда от дороги. – Это большая модель, кроме самого корабля есть еще самолеты и человечки, можно долго собирать, бесконечно. Хватит уже танков. – Он повернулся и спросил, почему я смеюсь.

Я ответил, что таким образом он пытается покончить со своей прошлой жизнью, так поступают женщины, когда меняют прическу. Он сказал, что я – натура глубокая, какая жалость, что не пошел на психологию.

Мы застряли в пробке, и из окон до нас долетали только шум и выхлопные газы.

– Единственное, что плохо в поездке на море, – это дорога, – сказал Русский; я спросил, понравилось бы ему жить на пляже.

Он ответил, что ему нравятся дома, где есть собственный спуск к морю, и я подумал о Ла Каприя, о «Смертельной ране», как он жил в палаццо «Донна Анна», открывал окно и видел море, сливающееся с небом у горизонта, и рыбаков, отчаливающих от пристани у его дома и плывущих навстречу новому дню. Я подумал, что никогда бы не переехал в Рим или в любое другое место, если бы мог жить в доме вроде этого.

– С Сарой? – спросил я Русского.

Он ответил, что не общался с ней четыре дня, и мы замолчали, глядя на зад голубой машины, за которой ехали. Водитель не снимал ногу с педали тормоза, красный свет задних фонарей казался блеклым на солнце.

Когда мы приехали, Русский стал искать парковку в тени. Мы поднимались все выше, удаляясь от спуска к пляжу. Место нашлось, но очень далеко. Русский развернулся и сдал задом. Мы припарковались рядом с деревом, но тень от него была маленькой, так что вряд ли мы что-то выиграли от такого соседства. Мы спустились на пляж по лестнице.

Лестница была в плачевном состоянии, приходилось двигаться медленно и осторожно. Русский нес рюкзак. На пляже было полно народа, и мы расстелили полотенца друг за другом на единственном свободном клочке земли между двумя лодками. Я выбросил осколки стекла в мусорный бак, снял штаны и майку, сложил их и положил на край полотенца, поверх сумки-холодильника. Достал все снаряжение, Русский сделал то же самое. Мы остановились на линии прибоя, помочили ноги и обсудили, что, несмотря на жару, вода холодная. Потом Русский указал на дом в нескольких сотнях метров от пляжа.

– Вот у тех есть спуск к морю, – сказал он.

В это время из маленькой калитки там вышел старик и устроился в шезлонге. Я поднял взгляд – на балконе сидела старушка в компании чернокожей женщины.

– И они ничего не делают, – заметил я.

Мы вернулись к полотенцам и сели. Люди рядом с нами принесли пляжный зонтик и теперь играли в карты в его тени. Дальше на берегу какой-то парень играл со щенком. Блондинка с красивым телом, в белом купальнике, подошла к нему и поцеловала, потом присела и погладила собаку.

– Вот бы собаку завести, – сказал я.

– Врагу не пожелаешь, – ответил Русский.

Мы засмеялись.

Я рассказал ему о панини и о бутылке водки, и Русский поблагодарил меня.

– Доставай ее, – скомандовал он, и мы немного выпили.

Водка было прохладной, но не слишком, я выпил и почувствовал, как из желудка поднялась тошнота, прокатилась по горлу.

– Сейчас мы искупаемся, потом купим две лемонсоды и сделаем пару коктейлей, – предложил Русский.

Хорошо, подумал я.

Надел водолазный костюм, застегнул «молнию», и мы вышли на берег. Русский сказал, что каждый раз, когда я надеваю водолазный костюм, люди смотрят на нас недобро, словно мы собираемся на войну. Я ответил, что народ просто завидует и, когда я куплю себе цельный костюм, подарю ему мой теперешний.

– Ух! – Русский издал звук, больше похожий на свист, потому что увидел маму с ребенком, и эта мама была чрезвычайно красива.

Мы шаг за шагом заходили глубже. Когда вода достигла уровня груди, чуть пониже ее, мы надели ласты. В этот момент Русского сбила волна, он упал в воду, зажмурился и закрыл рот.

Мы промыли маски, плюнули внутрь и смазали стекла слюной.

Русский, перед тем как засунуть в рот трубку и нырнуть, отсалютовал мне. Я повторил его жест, нырнул следом, и все вокруг стало лазурнее, и тише, и дальше, и красивее. Я зашевелил руками и взял вправо, уворачиваясь от мелькающих перед носом ног, потом глубоко вдохнул и прянул ко дну, активно двигая ногами, заметил край зеленых ласт Русского. В воде он двигался медленно, но по-своему грациозно. Я плыл рядом и смотрел на его длинные руки и туловище, он казался мне похожим на пулю. Я дотронулся до его руки. Русский повернулся и посмотрел на меня сквозь пузырьки воздуха, вырывающиеся из трубки. Сделал знак следовать за собой. От поверхности, где люди изнывали от жары на надувном матрасе, и до самого дна в воде ничего не было, все вокруг было зеленым и неподвижным, только застывшие мертвые камни. Мы доплыли до скал, дальше начиналась излучина, впереди были открытое море и Везувий. Слева напротив нас виднелись дома.

Мы нырнули и опять всплыли.

– Что скажешь? – спросил я.

– Неплохо, – ответил Русский и сказал, что хочет осмотреть скалы.

Набрал воздуха и нырнул. Правой рукой зажал нос – компенсировал давление. Я двигал ластами, опустив маску в воду. Увидел, что Русский остановился и активно шевелит руками, чтобы остаться на месте. Прижался к камню, но течение его сносило. Сменил камень, потом вынырнул.

– Там полип, – сказал он. – Прямо у крайней скалы, где я был. Большой.

Я нырнул, и мне заложило ухо. Компенсировал, но это не помогло. Я положил руки на скалу, полип хорошо прятался, и я никак не мог его увидеть. Полип можно выманить, если положить окурок у входа в нору – так все говорили, а потом заявляли, что это неправильно – убивать его таким образом, пользоваться его любопытством, ведь полип чуял запах табака и вылезал из норы, это было почти как неосознанное самоубийство, когда снаружи его поджидал кто-то с ножом или гарпуном в руке.

Я всплыл.

– Ничего, – сказал я. – Пропал.

– Ежей видел? – спросил Русский.

– Ноль.

– Засранцы, – отозвался он, набирая побольше воздуха, и я подумал об Анакапри, когда Русский ругался с каким-то типом, который шел искать ежей.

Русский сказал ему что-то, а у того типа был в руке нож, жена ждала его на скалах, и он сказал Русскому не лезть не в свое дело. Русский обозвал его дерьмом, дело едва не закончилось мордобоем или еще чем похуже. – За скалами заповедник, да?

Я подтвердил.

– Давай за мной, – скомандовал Русский.

Мы погрузились и поплыли вокруг скал.

Под нами были сальпы; на их телах отражались желтые полосы света, рассеянного в воде, другие части тел были синими, глубокая и красивая синева. Они медленно плыли большой стаей. Я сделал два гребка, чтобы подобраться поближе, и они меня не заметили. Я оказался очень близко от них и притворился, что у меня есть подводное ружье. Вытянул левую руку, поднес правую к лицу, где были бы рукоятка ружья и курок. Двинул указательным пальцем, как если бы выстрелил. «Пуф». Представил, что я убил минимум одну. Русский наблюдал за мной все это время и, когда я вернулся, сочувственно двинул головой, отмечая у меня явный недостаток ума. Мы проплыли несколько метров, Русский увидел сальп покрупнее. Потрогал меня за плечо, указал на них; потом мы поднялись к поверхности, впереди начинался заповедник. Люди лежали на полотенцах и загорали. Слева, на песчаной излучине, расположилась компания в спасательных жилетах, с каноэ.

– Все умерло, брат, – сказал мне Русский, после того, как вытащил трубку изо рта.

– Маловато, – подтвердил я.

Мы решили обплыть вокруг двух домов, которые были расположены точно в центре заповедника, посреди моря. Это был долгий путь, но мы не могли придумать ничего получше и к тому же уже год не ныряли и страдали от скуки.

Я снял маску и промыл ее, быстро двигая ногами, чтобы остаться на плаву без помощи рук, плюнул в маску. Снова надел ее, и мы нырнули, шевеля ластами, опустив головы, дыша через трубки, иногда плыли медленно, чтобы отдохнуть. Я смотрел, как тело Русского исчезает в воде, были видны ласты, икры ног, колени, плавки и кончики пальцев рук. Остальное растворялось в лазури, окружавшей нас.

За скалами течение поменялось. Мы искали среди камней, погружались и всплывали, стараясь не столкнуться друг с другом. Камни были мохнатые, заросшие всем чем ни попадя. Серебристая стая чернохвостых облад плавала там же. Я увидел большого морского карася и указал на него, Русский кивнул, потом вернулся и проверил в скалах. Всплыл, и я следом за ним.

– Ничего нет, – сказал он, потом вытянулся в струну и заработал ластами. Отплыл подальше.

Я спросил, что он хотел увидеть, но Русский был уже далеко и не ответил.

Я присоединился к нему, и он пожаловался, что замерзает; мы вернулись назад. На скалах у пляжа было много народа. Голова Русского то появлялась, то исчезала в воде, на спине блестело солнце, окрашивая кожу в красный цвет.

Мы вернулись туда, откуда отплыли, вода доставала до груди, мы стащили ласты, и у меня появилось странное ощущение в ногах, сперва они были тяжелыми, а потом сразу легкими. Мы вышли на берег, под ногами были камни и, может быть, несколько осколков стекла. Русский завернулся в полотенце. Я заметил, что он дрожит: мы слишком долго пробыли в воде.

– Все в порядке? – спросил я, сел и посмотрел на него.

– Есть хочется, – признался он.

Я встал и, пройдя мимо лодок, тел и голов, вошел в бар. Это была какая-то пещера, вырытая среди камней, но оборудованная холодильниками. Я спросил себя, откуда они берут электричество, и купил лимонную фанту и кока-колу. Вернулся, и Русский заявил, что предпочел бы лемонсоду, а не фанту. Я в ответ спел ему припев «Ты не можешь всегда получить то, что хочешь» Rolling Stones.

– Хороший бар на пляже, вот чего бы хотелось. – Русский присел на корточки, в одной руке бутылка водки, стакан – в другой, и мне показалось, что он говорил серьезно. – Как тот, в Анакапри. Можно там работать, а потом, когда все уже уходят, нырять. На закате самое лучшее время для ныряния.

– Чтобы получать деньги, там и работать не обязательно, – заметил я.

Русский передал мне напиток и сел:

– Правда, мало кто хочет работать.

Мы ели панини, Русский смотрел на меня, а я, поверх его плеча, смотрел на море, и на дом, касающийся волн, и на людей, которые заходили в воду и выходили из нее. Лучи солнца разбивались в плеске волн и убегали прочь, осколки были повсюду, даже у меня в глазах. Русский сделал несколько глотков и отставил стакан.

– Вчера мне приснился сон, – сказал он. – Мне снилось, что я ехал на мопеде.

– О’кей, – отозвался я.

– Я никогда не ездил на мопеде. Никогда, даже ребенком.

Потом он пересказал мне свой сон.

Сказал, что ехал в Фуоригротту, когда заметил, что его преследует машина, а за рулем – продавец из колбасного магазина у его дома, но на самом деле это был не он, а отец Сары. Русский попытался оторваться от погони и проехал мимо моего дома, а потом машина его протаранила, но он не упал. Поехал дальше на полной скорости, проехал по виа Эпомео, пока не добрался до Пьянуры, и потом без всякой причины остановился. И вот машина добралась до него, отец Сары открыл окно и сказал, что Русский ему противен, а потом уехал, как ни в чем не бывало.

Я ответил, что больше не вижу снов, а если и вижу, не запоминаю их.

Русский спросил, что мог бы значить его сон, я ответил, что, наверное, он чувствует вину. Русский поднялся и сходил купить еще одну лимонную фанту. Потом смешал ее с водкой, и мы снова стали пить и есть.

– В любом случае, если бы тут был смотритель, который каждое утро немного прибирался бы на пляже, было бы неплохо, – заметил Русский. – тысяча евро в месяц, и он бы тут все прибрал. Это как инвестировать в пляж, да?

– Да, – согласился я.

Растянулся на полотенце, голова кружилась. Я встал, выпил еще глоток водки и лег обратно, внутренне я был спокоен, абсолютно спокоен, ведь все шло так, как и должно было.

Русский тоже растянулся на полотенце, не переставая болтать. Сказал, что, если бы ему предложили стать смотрителем Гайолы, он бы согласился. Сказал, что это хорошая работа, да и работал бы он только летом, а зимой работы почти нет, убирать нечего, можно было просто сидеть и курить. А если погода плохая, ветер с моря такой, что ломит кости, дождь, можно было просто взять и остаться дома.

Вторым ухом я слышал другое.

Разговор, который шел, наверное, по другую сторону лодки. Там были парень с девушкой, они обсуждали, куда поехать на каникулы. Может быть, фантазировали, может быть, нет, мне надоело, и я повернулся к Русскому.

– Не засыпай на солнце, – сказал он. – Вредно спать на солнце.

Я ответил, что не собирался спать, хочу только, чтобы панини быстрее усвоились, тогда можно будет вернуться в воду.

– Нельзя. Или ты ныряешь сразу после еды, и тогда пищеварение прекращается, или уже жди, пока все переварится.

Я сказал, что он мог бы стать хорошим отцом, Русский ничего не ответил.

Я закрыл глаза, и все исчезло. Открыл их.

– Я мог бы стать отцом? – спросил Русский, я почувствовал, как что-то коснулось моей икры, открыл глаза. Русский стоял на коленях, лицом ко мне, взгляд серьезный.

Я сказал, что он хороший человек, а это уже немало, потому что в мире полно мерзавцев, рожающих детей.

Я снова опустил голову на песок, Русский опять сжал мою лодыжку, я приподнялся и посмотрел на него.

– Ты мне поможешь? – спросил он, и я задумался, что он имеет ввиду.

Советы, деньги, моральная поддержка? Мне казалось неправильным просить каких-то уточнений, и потом, это было уже неважно, уже ничего не было важно на самом-то деле, потому что все погружалось в какой-то туман, за ним свет, потом свет стал ярче и ослепил меня.

Я сказал Русскому, что у нас с ним одни и те же проблемы.

Он оставил в покое мою лодыжку, и я закрыл глаза, а когда снова открыл их, солнце светило слабее и небо стало синим, светло-синим.

Я приподнялся и посмотрел на море, и от его вида мне больше не становилось плохо. Русский лежал, подложив одну руку под голову, а вторую вытянув вдоль туловища. Я взял табак и свернул самокрутку. Закурил и ни о чем не думал, только заметил, что пляж опустел, если бы мы захотели, то могли бы перенести полотенца на другое место.

Я поднялся на ноги – голова кружилась, потому что я был еще сонный и выпитая водка тоже никуда не делась.

Я пошел в бар и заплатил за большую бутылку «Перони». Снова сел и постарался не шуметь, следил, чтобы случайно не стронуть песок, потому что если бы Русский проснулся, то попросился бы со мной в воду, а я бы ему отказал, появился бы повод чувствовать себя виноватым, поэтому я был рад, что не разбудил его. Никто не должен страдать. Было несправедливо заставлять людей страдать, а я всегда считал себя человеком справедливым.

Я пил «Перони», курил и думал, что мог исчезнуть только для немногих близких людей, для тех, кто помнит меня, и как только бы они обо мне забыли, я бы перестал существовать абсолютно, и для них, и для всех остальных.

Я допил «Перони», встал и выбросил бутылку в мусор. Ноги болели, да и руки тоже, как будто меня кто-то избил.

Я вытащил бутылку из сумки-холодильника, лед уже растаял, и водка была теплой. Осталось только половина бутылки. Я выпил залпом три четверти, потянуло блевать, но я сдержался и допил бутылку. Закурил и отправился пройтись по берегу. С того места, где мы устроились, был виден только фронтон дома. Я пошел налево, и перед моими глазами вырос Везувий, он смотрел на меня и молчал. Не давал советов, что делать, а чего не делать, и я подумал, что это, пожалуй, хуже всего. Я не чувствовал, что готов, ощущал только усталость, и поэтому решил, что готов.

Шагнул в воду и шел, пока не намочил плавки, в руке сигарета. Я надеялся справиться. Потом решил, что так мне не нравится, я всегда старался смотреть правде в лицо, не врал себе, говорил, как на самом деле обстоят дела. Поэтому я вернулся, сунул в рот трубку и надел маску. Зашел в воду, повернулся в сторону Русского. Он еще спал. Я не оставил записки, и ничего не должно было намекать на то, что это был продуманный шаг. Родителям будет проще думать об этом как о несчастном случае, я всегда был невезучим, мне постоянно доставалось, что бы я ни делал. Поэтому я перестал говорить, писать, здороваться с людьми.

Я зашел глубже в воду и надел маску. Подумал, что замерзну, слишком долго до этого был на солнце, но было все равно, и я нырнул.

Стало холодно, я доплыл до буйков не останавливаясь, облокотился на них. Я уже устал, повертел головой. Посмотрел назад, на пляж, но не увидел Русского, да и вообще никого не увидел. Посмотрел вперед, и там был только Везувий, между нами несколько километров открытого моря. Я устал, слишком устал даже держаться за буек, поэтому отцепился от него и сделал несколько спокойных и даже умиротворенных гребков. Посмотрел на Везувий и поплыл, шлепая руками по воде, поднимая брызги, взбивая пену, растрачивая энергию так, как мог, заглянул в бездну моря, и она была кобальтовой, а ниже черной, как ночь. Поднял голову и посмотрел на Везувий и на небо, тоже синее, но другого оттенка, с пятнами облаков.

Меня стошнило прямо в воду, и я остался плавать в собственной блевотине. Опять стошнило, и тогда я поплыл дальше.

Легкие были на пределе, расправлялись через силу, ноги больше не двигались. Налились свинцом, их вес тянул меня вниз, на дно, в голубую бездну. Я плыл и плыл… и больше не хотел плыть, потому что у меня не осталось сил, а может, никогда и не было.

Исчезнуть навсегда. Сделать это, раствориться в лазури.

113 евро.