58. а птица пела

На дереве рядом с квартирой, где жил Эйбрахам Пэриш, сидела птица и пела без передышки, «как свойственно птицам», рассказывает Филип. Дело было во вторник, он запомнил, потому что Стейси на заправке «Шелл» дала ему два пончика с джемом по цене одного, а Стейси работает только по вторникам («думаю, она студентка»), и Филип в то утро заявился к брату с лишним пончиком. Он прошел мимо дерева с поющей птицей – «ля-ля-ля, поет себе и поет» – и поднялся на три пролета по лестнице, рубашка прилипла к спине, потому что уже было жарко, и на верхнем этаже он постучал в дверь квартиры своего брата: «Эйб, это я, ты ведь уже проснулся», поскольку Филип только что записал его в ремонтную бригаду, где вкалывал сам («работа дерьмовая, но все-таки работа»), а Эйб «реально старался вылезти из ямы, понимаешь, ему нужна была эта работа», но после нескольких минут безответного ожидания Филип вытащил из бумажника ключ, которым редко пользовался – «весил он как кирпич», – отпер замок и вошел: «Эйб, ты где?»; квартира небольшая, заблудиться трудно, Филип быстро прошел по коридору: «Эйб?» – открыл дверь спальни: «Эйб?»… и «я увидел то, что увидел, я увидел его, он просто лежал там: мой младший брат на кровати, лежит на спине, кожа синяя, как гребаный океан, пялится на гребаный потолок, будто ждет, пока он обрушится», и «есть масса способов, которыми наркотики могут убить, но мой брат Эйб – в смерти, как и в жизни, он последовал за Иисусом, подавился собственной слюной», и «Эйб», и «Эйб, господи боже, не оставляй меня одного», и «Эйб, что же я наделал?», и Филип Пэриш развернулся и выбежал из комнаты брата, из маленькой квартиры, три пролета вниз по лестнице, и почувствовал кровь на руках, «я выдавил всю начинку из гребаного пончика», и он рухнул на газон, прямо на колени, молился, кричал, «даже не знаю что», плакал и плакал, «плакал во весь голос, один на целом свете».

А птица пела.

59. привет, боец

Пенни: Одна девица из числа едоков картофеля на меня таращится

Пенни: Странный народ эти едоки картофеля

Пенни: Так, погоди секунду

Пенни: Девица приближается к машине

Пенни: Кажется, на самом деле она таращится на машину. Не на меня

Пенни: Ладно, Ной, где ты?

Пенни: Девица буквально лезет на капот

Пенни: Тревога

Пенни: Тревога

Пенни: SOS

Пенни: Картофельная девица НА КРЫШЕ машины. Повторяю

Пенни: НА КРЫШЕ МАШИНЫ

Пенни: ГДЕ ТЫ?

Пенни: Слушай, я знаю, у нас бывают разногласия

Пенни: Но сейчас, что бы ты ни делал, СРОЧНО ВЫХОДИ

Пенни: У меня есть перцовый баллончик, но поддержка не помешает

Пенни: ОК вижу тебя, слава богу

Пенни: Стоп. Ты знаешь эту девицу???

Пенни: До особого уведомления я тебя игнорирую

Пенни: Считай, ты в игноре. Время пошло.

Никто не умеет игнорировать лучше Пенни, когда она возьмется за дело всерьез. Она молчит всю обратную дорогу до Айвертона, и как только мы останавливаемся возле дома, она стрелой мчится через двор и исчезает за дверью. Я ненадолго задерживаюсь в машине, перечитывая сообщения Пенни, потом выдергиваю телефон из зарядки и пристраиваю затылок на подголовник.

– Ну и ночка.

Запах сигарет Пэриша по-прежнему чувствуется. Пока он рассказывал, я будто держал сосуд, в который бедняга выжимал до капли всю душу, и под конец он едва мог дышать, настолько обессилел. То, как он говорил о своем брате, даже нежность, с какой он произносил «Эйб», словно имя сорвется у него с языка и пропадет навсегда, если он не поостережется, напоминает мне чувства, которые у меня с недавних пор вызывает Пенни.

Марк Уолберг протяжно зевает из своего гнезда на заднем сиденье.

– Очень сожалею, что мы потревожили твой сладкий сон. – Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на пса; он смотрит в ответ, наклонив голову, будто понимает каждое слово. – Что с тобой приключилось, Флафф?

Усевшись на внезапно помолодевшие задние лапы, он глядит на меня с выражением ¯\_(„/)_/¯.

Когда я вылезаю из машины, Марк Уолберг трусит за мной через лужайку к входной двери и сразу ныряет в комнату Пенни. Я пробираюсь к себе, замирая на каждом шагу и с особой осторожностью минуя гостевую комнату. Уже третий час ночи, и если дядя Орвилл действительно прибыл за полночь, то наверняка уже спит, но тем обиднее попасться на финальной стадии моей вылазки.

Оказавшись наконец в безопасности собственной комнаты, я понимаю, насколько устал. Я снимаю куртку, стягиваю ботинки и «синего Боуи», после чего заползаю в теплую постель.

Очень теплую. Прямо очень-очень теплую.

– Привет, боец.

Я ору во всю глотку, дядя Орвилл гогочет, Марк Уолберг галопом мчится ко мне в комнату, гавкая точь-в-точь как ротвейлер, родители оказываются здесь же, с выпученными глазами и взъерошенными волосами, Орвилл вылезает из моей постели в одних трусах с леопардовым узором, отец шепчет: «Боже, Орвилл», а дядя потягивается и зевает, предлагая: «Ну что, кофейку?»

Не одеваясь, дядя Орвилл спускается вниз по лестнице, предположительно с целью сварить кофе, а я остаюсь разбираться с родителями. Хоть я и ненавижу их обманывать, не расскажешь же им правду, что я взял их двенадцатилетнюю дочь и нашу собаку в чикагский бар, где оставил обоих в машине, а сам с фальшивым удостоверением личности отправился искать местного музыканта, намереваясь расспросить его о фотографии, которую он обронил у нас в классе после «Мегагала», и еще, что я, кажется, влюбился в девушку, которая залезла на крышу моей машины.

Поэтому я говорю, что не мог заснуть. Говорю, что пошел в подвал смотреть кино, а дядя Орвилл, наверное, приехал, пока я сидел там. И спрашиваю, почему дядя вообще оказался в моей комнате, если отец именно ради него освободил гостевую.

– Да, я освободил гостевую, – подтверждает папа и добавляет, что мама забыла предупредить дядю Орвилла об изменении в планах, на что мама уверяет, будто папа сам собирался предупредить его.

Мы чешем в затылках, фальшиво извиняемся друг перед другом и спускаемся вниз, чтобы урегулировать инцидент с самим дядей Орвиллом (который хлещет кофе, но то ли кофеин на него не действует, то ли у него и так перманентный бодряк, трудно сказать). «Досадное недоразумение, – говорим мы, – сами виноваты» – и так далее. Мама идет спать, папа провожает дядю Орвилла в гостевую комнату.

Наконец я остаюсь один, смотрю на свою постель и не могу выбросить из головы образ дяди Орвилла в леопардовых трусах. Я снимаю простыни, бросаю в корзину для белья, плюхаюсь на голый матрас и в темной комнате смотрю в потолок: я думаю о пещерах и о собаках, об Эйбрахамах и Ноях, о птицах, об ангелах в песнях и демонах в делах, о теневом и солнечном методах, обо всех дверях, которые я открывал для других, наверняка зная, что с другой стороны пропасть. И я думаю о каноэ.

Пенни наверняка слышала весь этот тарарам, но ни разу не выглянула из комнаты.