Глава 7

Чарлстон – Литтл-Рок

– Боже, прекрати мои мучения, – стонет любительница чая на диване автобуса.

Мы выехали из Чарлстона в пять утра. Ди переживает первое в своей жизни похмелье. Мы сказали Пич, что у нее мигрень, и поэтому Ди смогла беспрепятственно выпить три таблетки аспирина и лошадиную дозу кофе. И снова заснуть на три часа. Я все это время не спала, наблюдая в окно, как долины наполняются утренним туманом, таким густым и низким, что хоть руками бери.

Перед самым отъездом заскочил на минутку Мэт и вручил Ди конфискованный накануне телефон; она лишь застонала. Наши глаза встретились, он слабо улыбнулся и вышел. Неловкий получился момент, словно мы оба не знали, что сказать.

Я снова и снова прокручиваю в памяти события прошлого вечера, мысленно возвращаясь к новой песне Мэта, его хитрой улыбке после расправы над моей сигаретой и к тому моменту, когда мы улыбнулись друг другу в конце вечера. Меня тянет к нему, как магнитом; приходится крепко упираться ногами в землю, чтобы противостоять его притяжению. Я очень боюсь этого чувства.

Меня всегда тянуло к запретному. Едва я научилась читать, интерес я испытывала только к одной двери – с надписью «Для персонала». Даже сейчас, посещая клубы, я, бывает, проникаю в кладовку, чтобы поцеловаться с тем, кто меня в данный момент интересует. Мэт Финч, фиктивный бойфренд и спаситель репутации моей лучшей подруги, тоже под запретом, и именно поэтому мне интересен.

– Ладно, – Ди наконец принимает сидячее положение, – кажется, я могу уже что-то съесть.

– Начинай с легкого. – Я протягиваю ей батончик мюсли. – И налегай на воду.

Ди сосредоточенно жует, будто тщательное пережевывание может спасти от тошноты.

– И зачем только люди пьют? – шепчет она. – Я серьезно.

– Ну, у некоторых это получается лучше, чем у тебя.

Она вздыхает.

– Знаешь, если кто-нибудь меня вчера сфотографировал…

После всего, что она пережила, Ди, конечно же, паникует из-за возможных негативных отзывов в прессе. В начале недели ее представители убедили сайт опубликовать настоящий снимок. Невинный вариант фотографии не произвел такого фурора, как снимок в стиле «ню», но настоящие поклонники Лайлы Монтгомери узнали правду, и она вздохнула с облегчением.

Я только начинаю придумывать, как ее успокоить, как она вдруг заявляет:

– Знаешь, я даже рада, что так случилось. У меня появилась новая идея для песни.

Должно быть, мое лицо выражает тревогу, и она быстро объясняет:

– Я не говорю, что согласилась бы повторить этот вечер только ради новых впечатлений, но раз уж все равно так вышло… Это происшествие заставило меня задуматься о том, как часто мы совершаем необдуманные поступки, которые в будущем принесут нам кучу неприятностей.

Тут уж я настоящий эксперт!

Ди тянется за гитарой, ее мысли далеко. Я люблю смотреть, как она сочиняет песни – будто извлекает их из воздуха. Наигрывает на гитаре, едва касаясь пальцами струн, потом закрывает глаза, пытаясь почувствовать правильные аккорды. Отыскав их, наигрывает немного громче, чтобы убедиться, что они хорошо звучат. Затем напевает что-то, пока еще без слов. После непременно остановится, запишет в блокнот предположительную первую строчку и продолжит играть, на этот раз подпевая. Оттачивание и доведение до совершенства каждого кусочка может продолжаться несколько часов, а то и дней.

Когда мы подъезжаем к следующей остановке, Ди сидит в той же позе, продолжая подбирать аккорды. Пения пока не слышно.

– Послушай, Риган, ты не могла бы сбегать к Мэту? – спрашивает она.

Я отрываюсь от статьи в «Роллинг Стоун». После вчерашнего вечера я не знаю, как вести себя с Мэтом. Меня влечет к нему, и нужно погасить эту искру, пока все не зашло слишком далеко.

Ди смотрит на меня самым милым умоляющим взглядом, на который только способна.

– Когда мы писали песню, у него остался мой блокнот. Я бы сходила за ним сама, но…

Но посетители заправки увидят ее и поднимут шум. Понимаю.

– Хорошо.

Я выхожу на летний солнцепек и направляюсь к автобусу Мэта, по дороге немного взбивая волосы, чтобы придать им объем. Водитель на перекуре, поэтому я стучу в дверь. Сквозь затемненные стекла мне не видно, что происходит внутри, но спустя секунду дверь открывается. На подножке стоит Мэт, в одних джинсах.

Он прижимает к уху телефон.

– Корин? Я перезвоню через минуту.

– Извини, что помешала, – произношу я, сгорая от неловкости. Большое спасибо, Ди, удружила!

– Ничего страшного, входи. И закрой, пожалуйста, дверь. – Он откидывает со лба мокрые волосы.

Я захожу в автобус и нажимаю на ручку. Мы с ним вдвоем, и один из нас наполовину раздет. Мэт приседает перед чемоданом и перебирает стопку аккуратно сложенных футболок. Я теряюсь и забываю, зачем пришла. Он явно только что вышел из душа, и в автобусе витает запах чистоты. Не геля для душа «Горная свежесть» или одеколона из торгового центра, а простого белого мыла.

– Что случилось? – спрашивает Мэт небрежно, как будто хочет, чтобы я поскорее ушла.

– Ди попросила меня принести ее блокнот, если он тебе не нужен.

Я отвожу взгляд от клетчатых боксеров, которые выглядывают из-под джинсов. Мэт выбирает синюю футболку и встряхивает ее.

– А, сейчас.

Когда он встает и натягивает через голову футболку, я замечаю у него на боку татуировку: несколько строчек текста, написанных черными чернилами. Я заинтригована. Мэт Финч совсем не похож на любителя татуировок.

Он протягивает мне блокнот, и я не могу удержаться от вопроса. Я не только сгораю от любопытства, но и хочу привлечь его внимание.

– Не позволишь посмотреть твою татуировку?

Сам напросился, когда открыл дверь без футболки!

Мэт приподнимает футболку и поворачивается боком. Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть вытатуированные буквы.

– Это из второго куплета…

– «Вечно молодой» Боба Дилана, – заканчиваю я.

Он носит на себе строчки одной из моих любимых песен, написанной моим любимым музыкантом. Надо сказать, я не часто употребляю слово «любимый».

– Любишь Дилана?

– Да, – отвечает Мэт. – Мама часто пела нам его песни, когда мы были маленькими.

За семью строчками текста следует дата – февраль этого года.

– А что это за дата?

Мэт опускает футболку и отвечает, не поднимая глаз:

– День маминой смерти. У моих братьев и сестры тоже есть строчки из этой песни. Мы разделили ее на части, каждому по куплету. А у папы строчки из другой песни Дилана.

Хоть я и не из тех, кто плачет, в горле появляется ком. Внезапно я забываю о том, что хотела привлечь его внимание. Вообще обо всем забываю. Всего несколько месяцев назад умерла его мама. Вот откуда эта печаль, которую он излучает всем своим существом. Кривая усмешка не в силах этого скрыть, во всяком случае, от меня.

– Из какой? – спрашиваю я почти шепотом. – Извини, что я спрашиваю… Из какой песни у твоего папы тату?

У Мэта дергается кадык.

– Последняя строчка из песни «Ты сделаешь меня очень одиноким, когда уйдешь».

Мой папа слушал ее на повторе в первые месяцы после ухода матери, ее и еще несколько таких же грустных песен. Она вплелась в мою жизнь и сделала меня такой, какая я есть.

– Очень красивая песня.

Я говорю это тихо, искренне пытаясь проявить сострадание, как Ди.

Мэт грустно улыбается, ямочек на его щеках почти не видно.

– Спасибо.

– Мне жаль, что ты потерял маму. Это самое страшное.

Наверное, хорошо, когда тебе сочувствуют. Мне никто никогда не сочувствовал, что так вышло с моей матерью, никто не говорил, что понимает, как мне тяжело. Это слишком личное, поэтому люди просто ничего не говорят. По крайней мере, в лицо.

– Да, правда, – отвечает Мэт, глядя себе под ноги. Затем поднимат глаза. – Подожди. Ты тоже потеряла маму?

– Да. Только она не умерла, а просто потерялась, в прямом смысле. – Я засовываю руки в карманы. Обычно я никогда не говорю об этом, а если заходит разговор, чаще всего вру. Но я хочу, чтобы Мэт знал: я понимаю его горе. – Она сбежала, когда я училась в третьем классе. И с тех пор я ее ни разу не видела.

– О боже. Какой ужас… Мне жаль. Прости, не надо было спрашивать.

– Ничего страшного.

Мы стоим так некоторое время, пока я не начинаю бормотать:

– Что ж, э-э… пока, увидимся…

– Да, увидимся в Арканзасе, – быстро говорит Мэт, отводя взгляд.

Я ухожу, крепко сжимая в руке блокнот. О боже, как я хочу, чтобы этот блокнот превратился в огромную пачку сигарет!.. Возвращаясь к автобусу, я веду, по выражению моего психолога, «внутренний диалог». Она советовала прибегать к этому методу, когда я чувствую, что могу принять неправильное решение.

Концепция внутреннего диалога достаточно проста: не обращая внимания на шум – в моем случае это, как правило, смех и грохот музыки на вечеринке или в баре, – нужно мысленно найти тихое местечко и обратиться прямо к себе. Например: «Неужели ты думаешь, милая Риган, что снять с себя лифчик и надеть его на парня, который валяется в отключке на диване, – классная идея?» Далее нужно мысленно ответить на свой вопрос. «Вроде да». – «А задумывалась ли ты о последствиях?» – «Ага. Парень проснется в лифчике на чужом диване. Вот весело будет!»

Наверное, излишне говорить, что этот метод не всегда помогает. Однако попробовать стоит. Я закрываю глаза, пытаясь абстрагироваться от шума автомобилей на шоссе и болтовни отдыхающих водителей. «Риган, тебе на самом деле нравится Мэт или ты хочешь заполучить его из принципа?» – «Не знаю. Возможно, и то, и другое». – «А задумывалась ли ты о последствиях? Ди может почувствовать себя обманутой; а если пресса узнает, что они притворяются, ее репутация снова будет уничтожена».

Когда захожу в автобус, решение принято: у нас с Мэтом ничего не получится, никогда. Есть одна граница, которую я никогда не переступлю, – доверие Ди.

Тем не менее, после того как я отдаю Ди блокнот и располагаюсь на диване, мои мысли упрямо возвращаются к Мэту. Даже кубики его пресса не интересуют меня в такой же степени, как вытатуированные на его ребрах строчки, и я чувствую нечто вроде ревности. Он так сильно любил свою маму, что сделал татуировку в память этой любви. Теоретически у меня даже две матери: та, что нас бросила, и мачеха – Бренда, на которой женился папа. Ни та, ни другая не близка мне настолько, чтобы я могла назвать ее мамой. Вроде бы лексическая разница между словами «мама», «мать» и «мачеха» невелика, но на самом деле она огромна. Она может оставить в твоем детстве дыру размером с лунный кратер.

Пресса часто называет путь Ди к славе историей Золушки, только на самом деле злая мачеха у меня, а не у нее. Я не имею ничего против Бренды. Другие женщины, с которыми встречался папа, были еще хуже – в основном крашеные блондинки, окутанные шлейфом дешевых духов. Бренда с ее аккуратно причесанными волосами мышиного цвета, работающая в местной библиотеке, не похожа ни на одну из них. Она единственная никогда не оставалась на ночь и не убегала утром из дома в блузке, надетой наизнанку.

Нам с папой понадобилось время, чтобы привыкнуть друг к другу после того, как он бросил пить, однако постепенно наши отношения наладились. Чем больше мы общались – заказывали пиццу, смотрели вместе фильмы, – тем меньше я на него злилась. Но потом он снова все испортил, сделав предложение Бренде. Даже не поинтересовался моим мнением, даже не заметил, что я против. Они поженились летом, перед тем, как я перешла в девятый класс, и последние три года мы с папой все больше отдалялись друг от друга. Бренда, конечно, переехала к нам, и чем дольше она мелькает у меня перед глазами, тем сильнее я злюсь. Находясь дома, я прячусь в импровизированной фотолаборатории – моей ванной. Бренда никогда не заменит мне мать, и я не стесняюсь напоминать ей об этом. Так что наши отношения не заслуживают даже самой крошечной татуировки.

В сумке для фотоаппарата, которую я взяла с собой в тур, спрятано фото – единственный снимок моих родителей, что у меня остался. Сделала его я сама, в пять лет. Да, плохая резкость, да, заваленный горизонт, но я поймала момент, когда мама с папой смотрят друг на друга и улыбаются, как двое влюбленных.

Ди по-прежнему где-то далеко в своем мире, так что я украдкой разглядываю фотографию, наклонив ее к себе внутри сумки. Все говорят, что темными волосами и бледно-оливковым цветом кожи я похожа на папу, в роду у которого были коренные американцы. А от матери мне достались зеленые глаза и худоба.

Мать ушла от нас почти десять лет назад, и я помню о ней совсем мало. Наверное, это такой бессознательный защитный механизм, мозг стирает воспоминания – и самые хорошие, и самые плохие. Осталось только одно необычайно яркое воспоминание. Мы тогда еще жили в Чикаго. В жуткий зимний холод мама повела меня в центр города посмотреть на украшенные к Рождеству витрины универмага. Я помню ощущение колючего мороза на лице, толстую куртку, застегнутую по самое горло, и свои руки в шерстяных варежках. Гуляя по заснеженным улицам, мама восторгалась витринами, и я чувствовала себя особенной из-за того, что она взяла меня с собой.

Я так же ясно помню, как мы приехали домой, помню смесь облегчения и гнева на папином лице. Я побежала наверх, а папа выговаривал маме: «Больше не смей уходить с Риган, не сказав мне ни слова! Я чуть не сошел с ума, не зная, куда вы пропали и все ли с вами в порядке!»

Моя мать – худощавая, стройная, с пышными длинными волосами – характером напоминала дикую лошадь: чем больше ее пытались обуздать, тем сильнее она брыкалась. Через шесть месяцев после моего рождения она уехала в неизвестном направлении, оставив на журнальном столике записку: «Вернусь на следующей неделе». Мне стало об этом известно из-за папиных проблем со спиртным. Однажды ночью, через два года после нашего переезда в Теннесси, он пришел домой из бара и начал поэтично рассуждать, как быстро я расту. «Ты была такая крошка, когда родилась. Я мог держать тебя одной рукой». Я пробормотала «ага» и налила ему еще стакан воды. Он задумчиво продолжал, как будто говорил сам с собой: «…Однажды, когда тебе было всего шесть месяцев, твоя мама убежала, и я страшно испугался, потому что не знал, что делать. Но мы выкарабкались, ты и я. Я кормил тебя смесью из бутылочки и качал, когда ты плакала. Все будет хорошо, малышка».

Вскоре он заснул, сидя в кресле, а я хотела поплакать, обнимая подушку. Однако слез не было. Слезы ничего не меняют, и конечно же, они не в состоянии изменить природу человека. Моя мать была создана для свободной жизни, она не могла сидеть на месте, как все нормальные люди. На протяжении всего моего детства она периодически уезжала на несколько недель и однажды просто не вернулась.

И все же я злилась на мать не из-за этого. Я злилась, потому что папа любил ее, а она разрушила его жизнь.

Если бы я потеряла папу так же, как Мэт потерял маму, не знаю, как бы я с этим справилась. Мой папа далек от совершенства, но он действительно меня любит. Даже в те годы, когда пил, он старался удержаться на работе, готовил мне еду, дарил подарки на день рождения и покупал все необходимое для школы.

Я бросаю последний взгляд на свою секретную фотографию, на улыбающееся папино лицо. Пусть у меня нет мамы, но впервые в жизни я чувствую себя счастливой.