Глава 19

Нэшвилл

Я вылавливаю из проявителя еще одну фотографию. Встряхиваю снимок, крепко держа его щипцами, и аккуратно вешаю на веревку. Пустынный пейзаж Нью-Мексико – наша первая остановка после Лос-Анджелеса, через два дня после вечеринки, где мы с Мэтом танцевали медленный танец. «Нет. Нет, не думай об этом. Думай о том, как он тебе изменил. Как ты его уличила». Мысли отдаются болью в груди, больно дышать. И я заставляю себя выдержать еще пять минут без сигареты.

Сегодня я проснулась после полудня. Первой мыслью было распаковать сумку и выбросить вещи, напоминающие о путешествии. Потом я решила проявить фотографии, сделанные во время гастролей, и сразу же избавиться от тех, на которых изображен Мэт. Сжечь их или разорвать на мелкие кусочки. А можно вырезать его лицо со всех фотографий и выкинуть конфетти из голов в мусор. Я достаю из раствора следующее фото, и что-то в нем привлекает мое внимание.

Я сделала эту фотографию на холме в Мэриленде. Крупный план – улыбающееся лицо Мэта на фоне бескрайнего ослепительно-голубого неба. В его очках видно мое отражение. Верхняя половина лица скрыта камерой, но я вижу свою улыбку – широкую, искреннюю.

В ванной комнате висит зеркало, и в свете красной лампы в нем отражается мое лицо. Оно осунулось, и я выгляжу гораздо старше девушки на фотографии. Трудно поверить, что та счастливая, беззаботная девчонка – я. Но вот же она, в отражении очков Мэта. «Перестань фиксировать мгновение, просто радуйся ему».

В ванной, превращенной в фотолабораторию, больше нет места для фотографий, поэтому я становлюсь на кровать в своей комнате и вешаю их на потолочный вентилятор. Закончив, спрыгиваю с кровати, чтобы найти несколько прищепок. По дороге торможу возле ноутбука и включаю на всю громкость злую, веселую музыку, чтобы не слышать телефона. Мэт звонил мне за это время раз двадцать; я не беру телефон и стираю все голосовые сообщения. Он писал мне. Я не хотела читать его излияния, но пока удаляла, несколько слов все же попались на глаза: «прости меня», «позвони, пожалуйста», «ошибка», «давай поговорим». Может быть, когда-нибудь я ему отвечу: «пофиг», «нет», «конечно» и еще раз «нет».

Как только я проснулась, мне позвонила Ди. Она испугалась моих слез. Я и сама испугалась. Я сказала ей, что у меня все нормально, и я рада возвращению домой. Потом она помолчала немного и сказала:

– Слушай, Риг. Я тут говорила с Мэтом… Он правда…

– Не смей принимать его сторону, – со злостью ответила я. – Он не имеет права ставить тебя между нами.

Ди откашлялась, что обычно делает, когда пытается вернуть самообладание.

– Ты права. Прости. Мне ненавистна мысль, что тебе больно.

– У меня все хорошо, – соврала я.

Я целый час проявляю фотографии и прикрепляю их к вентилятору. Конечно, ни одной фотографии с Мэтом не позволено находиться рядом со мной, поэтому я оставляю их сохнуть в ванной, в ожидании своей страшной судьбы. Закончив развешивать снимки, я включаю вентилятор на малую скорость и ложусь на кровать. Надо мной кружатся фотографии – кусочки моего лета: Ди в гастрольном автобусе, Аллея поэтов в Центральном парке, юго-западная архитектура Санта-Фе и Далласа, музыканты на сцене и за кулисами. Таким было бы мое лето без него. «Не такое уж оно плохое, – напоминаю себе я, – просто прекрасное».

Около пяти вечера раздается осторожный стук в дверь.

– Можно войти? – звучит за дверью мягкий голос Бренды.

По крайней мере, она научилась не входить без стука.

– Конечно.

Вечером, когда папа привез меня из аэропорта, мачеха уже спала, а сегодня весь день была на работе. Бренда входит в комнату, и я замечаю, что она ничуть не изменилась – все та же мешковатая юбка и расчесанные на прямой пробор каштановые волосы с пробивающейся сединой. Она нерешительно улыбается.

– Хорошо, что ты вернулась. Как дела?

Я пожимаю плечами:

– Нормально, устала только.

– Хочешь чего-нибудь особенного на ужин?

После двух месяцев гостиничной еды и перекусов на заправках у меня начинают течь слюнки при одной мысли о домашних вкусностях.

– С радостью съем все, что ты приготовишь.

Она кивает, выходя из комнаты.

– Я позову, когда будет готово, папа к тому времени как раз вернется.

– Спасибо, Бренда.

Я поворачиваюсь на бок. Мы обменялись всего несколькими обычными фразами, но это был наш самый доброжелательный разговор за все время знакомства. Она не требовала, чтобы я встала с постели, и не спрашивала, чем я расстроена, а я не доставала ее в ответ. Это маленькая победа для нас обеих.

Я остаюсь одна в тишине, и мои мысли возвращаются к Мэту. Я отгоняю их, заставляя себя думать о новых фотопроектах и о том, как оформить портфолио для подачи в колледж. До начала новой жизни остался всего один год.

Снизу доносится голос Бренды. В коридоре пахнет кленовым сиропом, жареным беконом и только что испеченными блинчиками. Иду на запах и вижу у плиты Бренду со сковородкой.

– Завтрак на ужин. Папа готовил так каждую пятницу, – вспоминаю я.

– Он мне рассказывал, – улыбается Бренда.

До того, как в нашей жизни появилась Бренда, завтрак на ужин был для нас с папой чем-то вроде ритуала. Яйца, бекон, оладьи – да все, что угодно. Папа говорил, что мы отмечаем наступление выходных. И только намного позже я поняла, что он не умел готовить другую еду. Даже когда мы оба научились более-менее прилично готовить, завтрак на ужин оставался нашим любимым приемом пищи. Когда к нам переехала Бренда, она взяла готовку на себя. Папа очень обрадовался, я в глубине души тоже. Однако до сегодняшнего дня я не понимала, как сильно скучаю по любимой домашней еде.

Открывается дверь гаража, и в кухню с улыбкой заходит папа.

– Пахнет божественно!

Он снимает ботинки и идет мыть руки, а я усаживаюсь за стол. По дороге папа целует Бренду в щеку.

– Как хорошо, что обе мои девочки дома.

Не знаю, нравится ли мне, что мы с Брендой попадаем в одну категорию, словно мы для него одинаково важны. Ведь он знает ее всего четыре года. Но в моей голове звучит голос Мэта: «Он с ней счастлив?» Да. Счастлив. Бренда кладет мне на тарелку щедрую стопку оладий, и я размазываю по ним масло, пока горячие. Наконец папа с Брендой тоже садятся за стол, она закрывает глаза и произносит молитву. Я в это время считаю стебельки лаванды в вазе на середине стола. Вкус оладьев напоминает мне о том отрезке жизни, когда папа уже бросил пить, но еще не встретил Бренду. До того, как я начала тайком уходить из дома, забила на школу и познакомилась с полицией. Это вкус детства, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не расплакаться.

Папа с Брендой обсуждают прошедший день, я ем молча. Никто из них не спрашивает, как прошло мое лето и почему я вернулась раньше, чем планировала, и я могу спокойно наслаждаться едой. Они, конечно, понимают: что-то случилось. Но им прекрасно известно и другое: я не скажу ни слова, если сама не захочу. Мне нравится, что они не пристают с расспросами.

– Это было нечто! – наконец произносит папа, откладывая вилку. – Ох, объелся.

Я киваю:

– Спасибо, Бренда. Очень вкусно.

Она несмело улыбается, будто ожидает саркастического замечания. Ничего такого у меня и в мыслях нет, поэтому я молча убираю за собой тарелку.

Раздается звонок в дверь, папа поднимается и идет открывать.

– Риган, милая, к тебе пришли! – кричит он из коридора.

Моя первая мысль – Мэт. Неужели он забил на сегодняшний концерт в Индианаполисе и приехал извиняться? Я захлопну дверь перед его носом, даже если он сделает это сто тысяч раз. Однако, выйдя в коридор, я вижу за дверью девушку. Очевидно, мои чувства написаны на лице, потому что папа кажется удивленным. Я прохожу мимо него и закрываю за собой дверь.

На пороге стоит Корин. Наверное, это такая изощренная шутка.

– Какого черта тебе здесь нужно?

Судя по выражению лица, она полна раскаяния, но долго не может выдавить из себя ни слова. Наконец, она говорит:

– Слушай… Ну, в общем… мне очень жаль.

Она произносит это таким тоном, будто я держу нож у ее горла. Мне не нужны ее извинения. Я складываю руки на груди, опираясь на дверь. Наверное, у меня тяжелый взгляд, потому что Корин не смеет поднять глаз.

– Меня только что бросили, и я… я привыкла занимать важное место в жизни Мэта. Я приревновала.

– Что ж, надеюсь, вам будет хорошо вместе. – Я выплевываю слова, как яд. – Пошла вон из моего дома.

– Ты не понимаешь. Он больше меня не любит.

Я признаю: в устах Корин эти слова звучат более правдоподобно, чем если бы их сказал Мэт. И все же это ничего не меняет. Вранье, которое передают из рук в руки, не становится правдой.

– Бедняжка.

– Послушай, – решительно говорит Корин, – я поцеловала Мэта только для того, чтобы обратить на себя его внимание. С моей стороны это было подло и гадко, и я прошу прощения.

Похоже, она и вправду раскаивается. Если бы у меня было более миролюбивое настроение, я бы даже признала, что мне знакомо чувство, когда теряешь лучшего друга. И как хочется самоутвердиться, когда тебя бросили. Увы! Я – хладнокровная стерва, как, впрочем, и она.

– Риган, он даже не поцеловал меня в ответ. Он застыл как вкопанный, и тут вошла ты.

Меня бесит, что она называет меня по имени. Подружка нашлась! А еще больше бесит, что она его покрывает.

– Ты можешь ненавидеть меня. Но, пожалуйста, не надо ненавидеть Мэта.

Опустив взгляд, я пытаюсь осмыслить ее слова. Я не хочу, чтобы Мэт знал, что я расстроена, поэтому снова решительно поднимаю глаза на Корин.

– Мы бы все равно расстались. Просто благодаря тебе это случилось на неделю раньше.

Она удивленно таращит глаза.

– Я не думала… Мэт говорил…

– В следующем году я поступлю в колледж. Я не бегаю за парнями.

Прямое попадание. Она кусает свои милые пухлые губки. Я ненавижу ее за то, что она осмелилась прикоснуться ими к губам Мэта. Едва я решаю, что последнее слово осталось за мной, как Корин произносит:

– Этой осенью он начинает учиться в Белмонте.

– В Нэшвилле?

Она кивает.

– Мэт переезжает через две недели. Он решил поступать на музыкальный бизнес еще до гастролей.

– Что ж, – недобро усмехаясь, говорю я. – Мне он об этом даже не сказал.

– Да, знаю. Он боялся тебя спугнуть.

– Спугнуть?

– Мэт не хотел, чтобы ты подумала, что он переезжает в Нэшвилл из-за тебя. Он говорил, «слишком серьезно», «слишком неожиданно» или что-то в этом роде.

Спугнуть меня. Будто я дикая лошадь. Подойдешь поближе – лягнет копытом. Или убежит. Как моя мать.

– Удачно для него все складывается. Он сможет очаровать кучу девчонок. Только не меня – я вижу его насквозь.

Корин устало трет виски и закрывает глаза.

– Я должна была попытаться.

– А как ты нашла мой дом?

– В вашем городе всего двенадцать О’Нилов. Твой дом – четвертый по счету.

Мне остается лишь позавидовать ее целеустремленности. Корин идет к выходу, однако, спустившись с крыльца, вновь оборачивается ко мне.

– Хочу, чтобы ты знала… Я не видела Мэта таким счастливым с тех пор… в общем, очень давно. Смерть мамы сломила его. Он словно впал в кому. А когда этим летом он уехал к вам, я даже по голосу слышала, что он оживает. И каждый раз, рассказывая о тебе, он будто… просыпался.

В мое сердце словно вбивают гвозди. Я даже не понимаю, что она хочет сказать. Пусть валит отсюда.

– Плевать, слишком поздно.

Наконец она сдается и уходит, а я с трудом подавляю желание схватить один из цветочных горшков Бренды и швырнуть ей вслед. Когда ее машина отъезжает от дома, я запускаю пальцы в волосы и задумываюсь. Зачем она приходила? Моя жизнь в турне кажется уже нереальной – будто многосерийный сон, от которого я проснулась только вчера. Приезд Корин доказывает, что все это было на самом деле, и я начинаю отчаянно скучать по Ди и по кадейдоскопу городских пейзажей. А еще больше – по Мэту Финчу.