Глава 16

Балтимор

Я до сих пор не понимаю, как мы могли оказаться так далеко. Балтимор скрылся из виду, уступив место типично сельской панораме Мэриленда. С вершины холма, на который мы взобрались, открывается умопомрачительный вид – золотые поля, деревянные амбары, стога сена, киоски со свежими фруктами и овощами вдоль дороги.

Наверное, дело в том, что мы на возвышенности, а может, мои легкие просто привыкли к кондиционированному воздуху автобусов, но я уже сто лет не дышала с таким удовольствием. Все это фантастически далеко от нашей обычной жизни с ее комфортабельными отелями и электронными усилителями.

– Правда, похоже на Теннесси? – спрашивает Мэт.

Он лежит на животе на расстеленном пледе, водя руками по траве.

Я киваю, закидывая ногу на ногу.

– Хорошо здесь, правда? – Он явно хочет меня подловить.

– Да.

– Значит, ты берешь свои слова обратно?

– Нет. Просто здесь тоже хорошо, – с улыбкой отвечаю я.

– Что бы ты ни говорила, я вижу, что тебе здесь нравится, – заявляет он.

Когда Мэт заявился ко мне в номер с корзиной для пикника, я сказала, что это «тупо». А потом, кажется, пробурчала кое-что похуже. Я знала, что мы будем гулять вместе, пока Ди отдыхает с семьей в Нэшвилле, но не подозревала, что он все распланирует и придумает программу развлечений на весь день. Он объявил, что приглашает меня на самое настоящее свидание, а значит, с этого момента мы официально начинаем встречаться. Я лишь улыбалась, качая головой.

Лежа на спине, я дотягиваюсь до пленочного фотоаппарата, которым не пользовалась в туре. Подняв камеру, вижу, что почти весь кадр занимает небо, и только в самом низу снимка виднеется крона дерева. Я нажимаю на кнопку, чтобы запечатлеть пространство между небом и землей.

Потом поворачиваюсь к Мэту, который так и лежит на животе с закрытыми глазами, положив голову на руки. Мы уже съели всю приготовленную для пикника еду, но здесь так хорошо, что не хочется никуда идти. Мне следовало надеть белое хлопковое платье или летящую юбку, которые хорошо сочетались бы с ивовой корзинкой и пледом в красно-белую клетку. И еще у меня должны быть блестящие прямые волосы, как у чирлидеров – невинная девочка на романтическом свидании. Я совсем не подхожу к идеальной обстановке свидания пятидесятых годов, но думаю, что Мэта все устраивает. Его футболка задралась так, что видны две последние строчки тату. Я наклоняюсь и провожу пальцем по буквам. Мэт улыбается. Я поворачиваюсь на бок, чтобы видеть его лицо.

– Какое у тебя второе имя?

– Картер, это девичья фамилия моей мамы. А что?

– Просто интересно. А какая у тебя машина?

Он зарывается лицом в плед.

– Нет, только не это!

– Ну, скажи!

– Зачем тебе?

– Если бы мы встречались по-настоящему, я бы это знала.

– По-настоящему?

– Ну да. Не в разных концах страны, в гастрольном автобусе… и когда ты якобы ухаживаешь за моей лучшей подругой.

– Понял. – Он вздыхает, перекатываясь на бок. – У меня дурацкий «Порше». Такое случается, если тебе всего пятнадцать, а у тебя уже есть собственные деньги.

– Почему ты тогда его не продашь?

– Руки не доходят. А у тебя?

– «Бьюик-ривьера» семьдесят первого года выпуска.

Мэт моргает.

– Понятия не имею, что это за машина…

– Старая, с механической коробкой, досталась по наследству от дедушки. С характером.

– Мне кажется, тебе такая подходит.

Я улыбаюсь, теряя чувство реальности. Эти разговоры, поцелуи, то, как он смотрит на меня и как относится к Ди – словно прекрасный сон.

– Спасибо за все, что ты сделал для Ди.

Он накручивает на палец прядь моих волос.

– Пустяки.

Мэт знает, что это не пустяки, но слова излишни. Я просто наклоняюсь и целую его. Я не очень хорошо умею выражать свои чувства словами, поцелуи – совсем другое дело. Когда я отстраняюсь, у Мэта на лице появляется хитрая ухмылочка. Он проводит ладонью по моей руке.

– Ты бы хотела встречаться со мной по-настоящему?

– Нет.

– Что? Почему?

– Из-за твоей пафосной машины.

Мэт смеется.

– Знал бы – не говорил.

– А как ты нашел это место?

– У меня в Балтиморе есть приятель, я ему написал.

– Ты написал: «Чувак, знаешь какое-нибудь укромное местечко»? Наверное, он решил, что ты маньяк-убийца.

– По-моему, я написал «романтическое и уединенное».

Мэт произносит это с напускным безразличием, но мне нравится, что он приложил так много усилий, чтобы устроить наше свидание. Бренда сказала бы, что у него «правильное воспитание». Я вспоминаю о его маме, и мне становится грустно.

– А какой была твоя мама?

Вопрос неожиданный, однако Мэт не удивлен. Его взгляд затуманивается.

– Жизнерадостной. Доброй. Учила нас не терять голову, когда мы стали бешено популярными.

Как всегда, Мэт говорит о «Финч Фор» с долей иронии. Я его понимаю. Я почти никогда не ассоциирую его с тем Мэтом Финчем, чья фотография была прикреплена к шкафчику каждой восьмиклассницы в школьной раздевалке.

– Ты говорил, что во время болезни пытался ее развеселить. Что ты делал?

– Не помню. Много чего.

– Например?

– Ладно, хм… За день до первой химиотерапии мама сказала мне, что хотела бы стать одной из тех сильных, мужественных женщин, которые никогда не плачут. Я распечатал лицо королевы Елизаветы, вырезал глаза и рот и привязал ленточки. Для себя я сделал маску принца Чарлза, и когда ей начали вводить лекарство, я вытащил маски. Мы громко смеялись и разговаривали с противным британским акцентом.

Мэт кривит уголки рта. Если бы я его не знала, то подумала бы, что это гримаса боли, однако на щеках у него едва заметные ямочки, – воспоминание грустное, но доброе.

– Вся больница была в восторге. На следующий сеанс один маленький мальчик пришел с нарисованной молнией на лбу и с красно-золотым шарфом вокруг шеи. А как-то раз мы принесли роскошный чайный сервиз и устроили общее чаепитие. Все пациенты, которых не объединяло ничего, кроме страшного диагноза, сидели и пили чай, привязанные к капельницам.

Я слушаю, затаив дыхание.

– Боже, Мэт. Прости. Я тебя расстраиваю.

– Самое худшее – думать о том, что она не успела увидеть. Она не увидела своего первого внука. Не увидит, как сложится моя жизнь. Не увидит девушку, которую я захочу познакомить с родителями.

Он толкает мою руку, намекая, что я и есть та девушка. В ответ я фыркаю:

– Ни один нормальный парень не станет знакомить меня со своей мамой. Разве только чтобы позлить ее.

– Моей маме ты бы понравилась.

Я понимаю, почему он хочет в это верить, но мне-то лучше знать. Я не нравлюсь мамам, в том числе и своей собственной. Им не нравятся мой вызывающий макияж, высокие каблуки и манера общения.

– Нет, честно, – продолжает Мэт, словно чувствуя мои сомнения. – Мама была очень милой и в то же время умела стоять на своем. Ведь она воспитывала троих сыновей. Ей нравились люди, которые открыто говорят то, что думают.

– Мама Ди такая же.

– Правда?

– Ага. Даже когда я попадала в разные переделки, она не запрещала дочери со мной общаться. Она действительно самая лучшая мама в мире.

Я вспоминаю, как миссис Монтгомери поила меня шоколадным молоком, пока ее муж забирал моего папу из тюрьмы. Мне было двенадцать, папа напился и устроил драку в баре. После этого случая он бросил пить.

– Я всегда хотела, чтобы папа встретил кого-нибудь вроде миссис Монтгомери.

– Думаешь, он женится во второй раз?

– Уже.

– Правда? У тебя есть мачеха? – удивляется Мэт.

– Ага, Бррр-рен-да.

Я презрительно закатываю глаза и произношу ее имя с насмешкой.

– Она тебе не нравится?

Я пожимаю плечами.

– Мы не понимаем друг друга.

– А она любит твоего отца?

– Не знаю. Наверное.

Я задумываюсь, откидывая волосы с лица.

– Она заботится о нем, хорошо к нему относится. Но Бренда слишком… практичная, она не способна любить.

Мэт снова удивленно поднимает брови, как будто я сказала какую-то колкость. Но это правда. Первое, что приходит мне в голову – лаванда, которую посадила Бренда, как только к нам переехала. Раньше у нас во дворе почти ничего не росло. Бренда часами копалась в грязи, каждый божий день. И только через два года все зацвело – серебристо-зеленые кусты с фиолетовыми соцветиями на длинных стеблях. Теперь она часами собирает «урожай», который затем продает местной мыловаренной фабрике. Я никогда не видела, чтобы Бренда стояла на крыльце и просто любовалась красотой этих растений. Она только ухаживает за ними. Но я не знаю, как объяснить это Мэту.

– Например, ей нравится возиться в саду, однако она не радуется, когда поливает цветы, не восхищается ими. Точно так же она относится к папе. Она не проявляет чувств, хотя она… преданная, что ли. Думаю, ей нравится о нем заботиться.

– И он с ней счастлив?

– Да, – вынуждена признать я. – Не понимаю, что он в ней нашел… и все же он счастлив.

Пусть Бренда сухая и не питает ко мне материнских чувств, но папа всегда может на нее опереться. Если бы не Бренда, я бы ни за что не оставила его на все лето. Боялась бы, что в одиночестве он вновь начнет пить.

– А какой была твоя настоящая мама? – Мэт с тревогой вглядывается в меня, ожидая ответа. – Если не хочешь, не рассказывай.

Конечно, я не обязана ему рассказывать. Я смотрю в его глаза цвета океанской воды. Он рассказал мне о своей маме, а это многое значит. Я набираю в грудь побольше воздуха.

– Я думала, что она волшебница. Она выдергивала меня из школы, чтобы повести в кино, и будила посреди ночи ловить светлячков. И разрешала мне надевать в школу крылышки феи от костюма для Хэллоуина, когда я захочу.

Я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Удивительно, как я это вспомнила. Чаще всего в моей голове возникают лишь какие-то смутные обрывки воспоминаний, даже если я роюсь в самых дальних уголках памяти.

– Сначала я думала, что мама бросила папу, потому что ей стало с ним скучно. – Я вздыхаю, теребя пальцами краешек пледа. – Но чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю, что поступить так мог только инфантильный и эгоистичный человек.

Мои мысли возвращаются к папе, которого я, просыпаясь в школу, находила спящим за кухонным столом по утрам. Я страшно устала за все отвечать и заботиться о нем. Я хотела, чтобы кто-то позаботился обо мне.

В прошлом году я как-то подслушала его ссору с Брендой. Из школы сообщили, что я ушла с урока. Собственно, и не с урока, а всего лишь с большой перемены, просто в учебной части раздули грандиозный скандал. Во время своей отлучки с территории школы я не продавала кокаин. И даже не покупала его. Мне ужасно захотелось бананового коктейля, поэтому я поехала в «Дейри куин» – и вернулась еще до начала математики. Большое дело.

– Ты должен установить для нее более строгие правила, – советовала папе Бренда. – Девочка переходит все границы.

– Слушай, Брен, – раздраженно ответил папа, – все эти годы она как-то сама о себе заботилась. А теперь ты хочешь, чтобы я следил за каждым ее шагом?

Он до сих пор казнит себя, до сих пор чувствует себя виноватым, хотя я на него не сержусь.

– Риган ни разу не попадала ни в какие серьезные неприятности. Она не сделала никому ничего плохого. Она подросток, и она всего лишь отлучилась из школы во время обеда.

«Оказывается, папа меня понимает», – подумала я тогда. Наверное, он действительно верил в то, что говорил Бренде. Пока меня не арестовали.

– Эй, с тобой все в порядке? – спрашивает Мэт, и я возвращаюсь к реальности.

– Да.

– А ты никогда не пробовала найти ее? Твою маму?

Чтобы задать подобный вопрос, нужна смелость, и мне нравится, что он спросил прямо. Покачав головой, я отвечаю:

– Нет. Раньше хотелось, а сейчас – нет. У нас с папой, конечно, есть свои недостатки, но мы классные. Если она этого не понимала, то она нас не заслуживает.

Мэт берет мою руку и подносит к губам.

– Ты классная. Как правило, – говорит он, целуя мое запястье.

– Да уж, – вяло соглашаюсь я, переворачиваясь на спину.

Разговоры о матери высасывают из меня все силы. Чтобы отвлечься, я встаю на колени и направляю камеру на Мэта.

– Папарацци вход воспрещен, – говорит он с видом кинозвезды и надевает свои авиаторы. В линзах очков дрожит отражение – я с фотоаппаратом, поднятым к лицу.

– Скажи «сыр».

– Думаешь, это смешно?

Я нажимаю на кнопку, и тут Мэт подскакивает, хватает меня за талию и начинает щекотать обеими руками. Он застал меня врасплох, я хохочу и вырываюсь. Фотография вышла, наверное, ужасная – просто смесь размытых тел.

– Перестань! – визжу я. – Мэт, прекрати, я могу уронить камеру!

Я скатываюсь с пледа и встаю. И на случай, если Мэту вздумается сделать еще что-то подобное, надеваю камеру на шею. Трава щекочет ноги. Я отхожу на пару шагов назад и снимаю Мэта, сидящего на пледе.

– Я назову этот снимок «Портрет придурка».

Он укоризненно качает головой, а я поворачиваюсь в другую сторону, чтобы запечатлеть открывающийся внизу вид. Перед нами расстилается многоцветное лоскутное одеяло фермерских угодий. Каждый лоскуток – новая культура, которая осенью принесет плоды. По какой-то необъяснимой причине меня пронзает тоска по дому. Я чувствую притяжение Нэшвилла. Я всегда считала себя жительницей Чикаго, даже гордилась тем, что выросла в большом городе и воспитывалась не в Теннесси. Но за последние месяцы все изменилось. Уехав из дома, я полюбила его.

Повернувшись, я вижу, что Мэт встал с пледа и идет ко мне.

– Сейчас же положи камеру. Перестань фиксировать каждое мгновение – просто радуйся ему.

В ответ я направляю на него объектив и делаю еще один снимок, из чувства противоречия. На фото у него получается ужасно умный вид.

– Почему? – спрашиваю я.

Подойдя ко мне, Мэт берет мое лицо в ладони и смотрит на меня как-то по-особенному. Это напоминает мне старушечью страсть Ди – та обожает затащить меня в какой-нибудь антикварный магазинчик, в котором я вижу всего лишь помещение, набитое старой рухлядью. Ди просто не в состоянии спокойно пройти мимо всех этих потускневших серебряных чайничков и поцарапанных гитар. Однажды она даже решила купить мне в подарок ржавый велосипед с плетеной корзинкой, чтобы я к ней приезжала. Когда Ди видит что-то интересное, пусть даже обшарпанное, с облупившейся краской, у нее появляется такой особый взгляд. Точно так же смотрит сейчас на меня Мэт, наклоняясь к моим губам. Он целует меня серьезно, с чувством, как будто мы не на пикнике, а на пороге спальни.

– Видишь? Это нельзя сфотографировать.

Действительно. Можно, конечно, попробовать, но вряд ли фотография передаст то, что я к нему испытываю. Я оказалась во власти смешных романтических фантазий Мэта.

Он целует меня снова, более настойчиво, его губы приоткрываются, и я чувствую себя полностью обнаженной. Я стою босиком на прохладной траве и ощущаю, что без привычных каблуков стала на несколько сантиметров ниже. Я обнажила все свои слабые места, словно прошу, чтобы мне сделали больно. Даже не прошу, а умоляю. И мне все равно.

Камера прижимается к груди Мэта, и я пытаюсь поправить ее, чтобы не впивалась в живот. Морща нос, шепчу:

– Ты расплющишь мой фотоаппарат.

Мэт смеется, прикрывая лицо одной рукой, а другой обнимая меня за талию.

– Чему ты смеешься? – удивляюсь я.

– Так… Мне нравится, что ты не сентиментальна.

Он и понятия не имеет, что мысленно я продолжаю снимать, даже когда он меня целует. Останавливаю каждый кадр, пытаясь запомнить ощущение его губ на своих. Потому что знаю, какими мимолетными бывают чувства, и хочу запомнить каждое прикосновение. Когда все закончится, я буду рассматривать эти снимки с разных ракурсов, воскрешая в памяти каждую секунду.

Если бы мы могли фотографировать чувства, как фотографируем лица, никто никогда не покидал бы своего дома. Ведь как приятно снова и снова прокручивать пленку с хорошими воспоминаниями. Однако я не хочу жить прошлым, не хочу запоминать мгновения, вместо того чтобы их проживать. Я стою босиком на траве и целую парня, который меня погубит, но ни о чем не жалею. Над нами простирается бесконечное голубое небо. Будь что будет, и да поможет мне бог!