33

На берегу озера в национальном парке Шони в Пенсильвании, всего в нескольких милях к северу от национального леса Бьюкенена и в ста одиннадцати милях к юго-востоку от Питтсбурга, фургон с номерным знаком «КАПИТАН ЭД» и стикером «ДОМ СЕКВОЙИ» на бампере припаркован рядом с арендованным кемпером, где пахнет только что испеченными булочками с корицей.

Старик жарит на гриле сосиски, ему помогает молодой человек с непослушными кудрями. Пожилая женщина в прозрачном сарафане сидит в походном кресле рядом с юной девушкой в сарафане, усыпанном подсолнухами. Они не испуганные астронавты, дрейфующие в бесконечной вселенной. Они – всего лишь четыре обычных исследователя родной земли. Их не окружают гигантские опасные льдины, которые они должны пересечь, несмотря на снежные бури и голод. Вокруг только сухая трава с редкими одуванчиками, выглядывающими из-под земли в этот летний вечер.

Солнце садится. Розовое небо окрашивает в такой же цвет нежную рябь озера. Сверчки начинают свой вечерний концерт. Остается пройти не так много, и теперь Доун Селеста и Люк Мессенджер путешествуют вместе с дедушкой Эдом и Аннабель, следуя за ними до конца. Аннабель трудно поверить в то, что может наступить конец. У нее такое чувство, что она будет бежать и бежать вечно.

Об этом она и говорит старушке-хиппи:

– Я чувствую, что буду бежать и бежать вечно.

– Это страшно, не правда ли? Думать о том, что придет пора остановиться?

Она проникает в самую суть, эта Доун Селеста. Аннабель интересно, была ли ее бабушка такой же. Упрямым, но нежным дедушкам нужны именно такие спутницы.

– Так и есть. Мне страшно. Из-за Сета Греггори.

– Он на твоей стороне. Он там, чтобы помочь и подготовить тебя. Вы отрепетируете то, что там будет происходить, чтобы ты уже ничего не боялась. Я знаю, как все это проходит. Знаешь, откуда? Когда мне было двадцать три года, я тогда училась в колледже, на меня было совершено нападение.

– О боже. Мне очень жаль.

– Кажется, что это было очень, очень давно, разве что иногда по ночам, когда я одна в своем доме, мне мерещится, будто я что-то слышу. И тогда кошмар возвращается. Мужчина вламывается ко мне в квартиру. Он стоит над моей кроватью. Тянет ко мне руки. И убегает, когда я начинаю вопить.

– Ужас какой.

– Так и было. Как я уже сказала, иногда это остается с тобой навсегда. Эти засранцы обеспечивают тебе пожизненный приговор. Но еще страшнее той ночи было встретиться с ним в суде, как тебе предстоит это в сентябре. Снова оказаться в одной комнате с теми, про кого ты знаешь, на что они способны… Я не сравниваю то, что случилось со мной, и твою трагедию. Но знаешь что? Когда это произошло, после того как я увидела его в суде, мне стало немного легче. Я сделала это – то, чего так боялась. Преодолела свой главный страх. Я встретилась с ним лицом к лицу. Я использовала свой голос, чтобы противостоять ему. И он сидел в кандалах, а я была свободна.

– Я даже не догадывалась.

– О, каждый человек – это книга из глав. Некоторые из них славные, а есть темные и уродливые. Все мы проходим через какие-то испытания. И нам, выжившим, полагаются нашивки за это. – Она шлепает себя по руке, показывая, где должен красоваться знак отличия. – Как у скаутов из отряда номер 163.

– Я все думаю про Эрнеста Шеклтона и его команду во льдах… Ты читала эту книгу?

– Да.

– Помнишь, как в конце они натыкаются на китобоя? Я вот думаю о нем, китобое, как он, потрясенный, плачет, когда до него доходит, что этот измученный бродяга, стоящий перед ним, – великий Эрнест Шеклтон, который все-таки сделал это.

– Можешь поверить, через что им пришлось пройти, чтобы выжить? – говорит Доун Селеста. – Какая ужасная и трагическая экспедиция. И все же я представляю себе, что и в Антарктике бывали такие же красивые вечера, как здесь, на берегу этого озера.

– Наверное.

Они замолкают. Аннабель любит эти мгновения тишины рядом с Доун Селестой, когда душа отдыхает от тревог и ожиданий. Похоже, и дедушке Эду это нравится. Аннабель слышит его заливистый хохот, когда Люк отпускает какую-то шутку. Дедушка Эд, в носках и сандалиях, переворачивает сосиски. В этом путешествии он тоже пересек страну и стал романтическим героем – кто бы мог подумать?

Об этом нелегко сказать вслух, но она должна признаться кому-то. Груз слишком велик и давит все тяжелее.

– Я чувствую, что мне нужно заняться изучением сердца.

Доун Селеста поворачивает голову и даже чуть подается вперед.

– Изучать сердце?

– Я и раньше подумывала об изучении чего-то, связанного с наукой. Может быть, астрономии. Но теперь я почти уверена, что должна исследовать сердце. Понять, как можно его лечить и все такое. Может быть, не знаю, стать хирургом. Из-за… – Нелегко произнести эти слова. Куда проще бежать через всю страну, выступать с речами и даже встретиться с Хищником в зале суда. Просто до сих пор, закрывая глаза по ночам, она видит Уилла и его родителей. Видит зареванную Трейси, которая смотрит на нее с ненавистью. Она видит Кэт, которая так никогда и не влюбилась; и Ханну, сестру Кэт; и Пэтти, маму Кэт, такой, какой Аннабель видела ее в последний раз, в QFC: словно призрак, совершенно потерянная, она покупала коробку хлопьев и замороженный ужин.

– Я могу это понять. Но хочешь ли ты изучать сердце и стать хирургом?

– Не знаю. Нет. Не совсем. Я просто хочу взять паузу и посмотреть, чего хочу.

– Думаю, ты уже изучаешь сердце. И я уверена, что будешь и дальше изучать сердце, Аннабель, какой бы род занятий ты ни выбрала.

* * *

– Как ты думаешь, что означает «прогулка у озера»? – спрашивает Аннабель у Люка. Он сидит рядом и пытается что-то строгать перочинным ножом. Уже стемнело. Но после жаркого летнего дня здесь, на берегу, дышится легко. С озера веет прохлада. Аннабель болтает пальцами ног в воде.

– «Сделаем это по-быстрому», вот что, – отвечает Люк.

Она толкает его локтем.

– Сама меня подставила, – ворчит он.

– Можешь поверить, что мне осталось пробежать всего лишь сто тридцать восемь миль? Девять дней.

– Всего лишь? Всего лишь сто тридцать восемь миль?

– И я буду там. – Там. В Вашингтоне, округ Колумбия, где она проведет три дня, встречаясь с сенаторами и членами специальной комиссии по предотвращению насилия с применением оружия. Спасибо Оливии. – Мысль о возвращении домой кажется такой странной.

– Еще бы.

– А что потом? – Она много думает об этом нынешним вечером.

– В каком смысле?

– В том смысле, что увижу ли я тебя когда-нибудь?

Он откладывает в сторону нож и деревяшку и смотрит на нее, а она смотрит на него и знает, что вот-вот произойдет. Вот-вот произойдет? Нет. Она не пассивный участник, который подчиняется чьей-то воле. Она выбирает сама и действует тоже сама. Ладони начинают потеть. От внезапного волнения возникает желание постучать пальцами. Придет ли время, когда поцелуй снова станет для нее простым делом? А бывает ли поцелуй простым? Каждый поцелуй – это история. А у историй всегда есть «до» и «после» и… К черту, истории на то и истории, чтобы развиваться, обрастая новыми подробностями, не так ли? Поэтому она тянется к нему, а он тянется к ней. Поцелуй глубокий и нежный, с обещанием чего-то большего, но самое приятное – что этот мост так безопасно и так сладко пройден, и она готова снова по нему пройтись.

– Ты обязательно меня увидишь, если этого хочешь.

– Я хочу.

Они держатся за руки. Пальцы ее ног вычерчивают круги по воде.

– Я буду жить в своей новой квартире в Портленде, там же и учиться. Ты будешь в Сиэтле, заниматься своими делами. Между нами сто семьдесят три мили. После двух тысяч семисот миль это разве расстояние?

– Ты уже все подсчитал.

– М-м-м, хм.

– Надеюсь, не думаешь, что я буду бегать туда-сюда? Возможно, мне больше никогда в жизни не захочется снова надеть кроссовки.

– У меня есть пикап, палатка и спальные мешки. Я мечтаю о таких ночах, как эта.

Это действительно божественная ночь. Воздух напоен сладким ароматом. Черное небо мерцает блестками, а озеро выглядит его рябоватым близнецом.

– Мне нравятся такие ночи.

– Олимпийский национальный лес, приглашаю. Я хочу показать тебе дерево-волка, которое видел там однажды.

– Дерево-волк? Да ладно. – Она думает, что это подстава.

– Нет! Это реальная вещь, удивительная, созданная природой, как ты любишь. Дерево-волк формируется, когда стоит одиноко на голой земле. Все вокруг уничтожено огнем или еще какой-то стихией… Это дерево – как единственный выживший. Продолжая существовать в одиночку, оно сильно разрушается, обычно от удара молнии. Оно должно умереть, сгореть дотла, исчезнуть. Ты сама сможешь увидеть, как оно было повреждено в прошлом. Оно загибается от ветра, потому что у него нет укрытия. Его более тяжелые ветви отрублены ледяными бурями. Эти деревья, скажу я тебе, корявые и изломанные, приобретают фантастические формы.

– Послушать, так они какие-то зловещие.

– Зловещие? Ни в коем случае. Это самые красивые создания. И на верхушке, ближе к солнцу, вырастают новые ветки.

– Вау.

– Вот именно, что вау. Высшая форма красоты.

– Ладно, поверю тебе на слово. О боже, москиты. – Она хлопает себя по руке. – Пора по домам.

– Подожди. У меня для тебя кое-что есть. – Он протягивает ей маленький кусочек дерева.

Она смеется.

– Енотова какашка любви?

– Не знаю. На самом деле у него нет ни ушей, ни хвоста, ни даже головы, так что, возможно, это просто какашка любви.

Сладкий поцелуй; какашка любви. Аннабель распирают нахлынувшие чувства. Ком подступает к горлу. Во всем этом столько тепла и доброты, что сердце щемит от нежности.

– Это лучшее из того, что мне когда-либо дарили.

Она говорит искренне. И Люк это чувствует, потому что обнимает ее за плечи и крепко прижимает к себе.