25. Кто не рискует, тот не выигрывает

Штаб-квартира Континентальной армии, Морристаун, Нью-Джерси

Март 1780 года

Весть о побеге Анжелики Скайлер с Джоном Баркером Черчем облетела Морристаун с невероятной скоростью, отличающей распространение сплетен. Услышав ее, генерал Вашингтон заметил Алексу, что, если бы донесения о передвижении британских войск доходили до него с такой же скоростью, он бы выиграл войну еще два года назад.

В общем и целом, этот брак ни для кого не стал сюрпризом, принимая во внимание длительность ухаживаний мистера Черча. Насколько людям был знаком характер бывшей мисс Скайлер, все понимали, что, будучи восхитительной молодой леди, она станет женой того человека, который обеспечит ей доступ в самые высшие круги общества. А Джон Баркер Черч, несмотря на все неясности в его прошлом, именно таким человеком и являлся.

Пусть он не отличался военной выправкой или атлетическим телосложением, но был обладателем счастливого дара очаровывать женщин безраздельным вниманием – комплиментами, подарками и всеми романтическими порывами, которые современные девушки хотят видеть в кавалерах, – а также искренним интересом к тому, что у них на уме. Там, где другой выдал бы горничной леди денег на приобретение рулона ткани на платье, мистер Черч не только сам выбирал ткань, но и приглашал лучшую швею, которая подобрала бы самый подходящий для его дамы фасон. Если девушка выражала интерес к «Робинзону Крузо» Даниеля Дефо, он преподносил ей полное собрание сочинений англичанина – включая и скандальный роман «Молль Флендерс»!

– Они – отличная пара, – заявил Лафайет, услышав новости. – Он сможет увлечь ее с головой, а она, в свою очередь, удержит его от различных соблазнов. Их ждет бурная семейная жизнь, но, если они смогут приноровиться друг к другу, этот союз будет успешным и прочным.

Алекс узнал об этом от самой Элизы. Она написала ему короткую записку, в которой извинялась за поведение старшей сестры за столом, объясняя его разыгравшимися нервами и напряжением перед побегом, который, как оказалось, состоялся тем же вечером. Письмо, очевидно, имело цель успокоить его, но адресованное «полковнику Гамильтону», а не «Алексу», и подписанное «Искренне ваша, мисс Э. Скайлер», а не «Ваша Элиза», лишь разбудило в нем беспокойство. И что хуже всего, она намеренно не предложила ему навестить ее и никак не упомянула, что сама хотела бы встретиться. Возможно, слова сестры все-таки оказали на нее действие?

Несмотря на причины, сподвигшие Анжелику высказаться столь откровенно, Алекс признавал ее правоту. Скайлеры собирались выдать Элизу замуж за богатого человека. На самом деле, и она, и ее семья заслуживали этого. Ее предки три поколения подряд трудились, не покладая рук, чтобы создать и упрочить свое положение среди первых семей северных штатов, и не собирались пускать в свой круг неизвестно кого. Конечно, в Новом Свете человек мог выйти из самых низов и добиться огромного влияния и богатства. Примером тому был Бенджамин Франклин, начинавший как скромный ученик печатника, а ныне ставший одним из богатейших людей Америки.

Но Алекс не обладал научным складом ума, присущим Франклину. Он не смог бы придумать даже нового фасона очков или новой формы печи, не говоря уже об открытии такой важной вещи, как электричество! У него были только остроумие и умение видеть саму суть вещей, а затем облачать ее в понятные и убедительные слова. Такой талант сулил ему отличное будущее в качестве законника, политика, а может быть, даже журналиста или писателя. Но ни одна из этих профессий не сулила быстрого обогащения, и он не мог просить Элизу – а уж тем более ее родителей! – стать его женой, уповая на некий гипотетический успех в будущем.

Хотя считать Алекс тоже умел неплохо. После смерти матери он ходил в учениках приказчика в торговом доме Бикмана и Крюгера. Там он открыл в себе талант к бухгалтерии и способность предугадывать события на рынке, чтобы купить или продать товар с максимальной прибылью. В то время Алексу исполнилось всего четырнадцать лет. Для него это была игра, но многие люди сделали себе на этом имя – и состояние. Конечно, это была тяжелая работа, не приносящая славы и частенько вынуждающая иметь двойную мораль. Какой человек захочет зарабатывать на жизнь, продавая мерзость вроде табака и алкоголя одурманенным людям или манипулируя ценами на жизненно важные товары, такие как зерно или шерсть, и многократно наживаясь на обмане тысяч покупателей? Но если он этого не делает, всегда найдется кто-то другой.

Однако же… смог бы он поступиться всем ради Элизы? Смог бы жить, презирая себя и свое дело, ради счастья жены? И была бы она счастлива, если бы жила с презренным торгашом? Алексу казалось, что Элизу, в отличие от ее родителей и сестер, не заботят деньги. Можно было подумать, что ей просто никогда не приходилось о них беспокоиться, но это значило недооценить ее. Она не являлась материалисткой, и если бы поняла, что Алекс отринул все свои принципы, чтобы выкупить ее у семьи как красивую безделушку, то потеряла бы всякое уважение к нему.

Был и другой путь, крайне опасный и ненадежный. Во всем мире, во все времена, всегда – по крайней мере, для мужчин – существовало то, что ценилось дороже денег, и это была слава. Та слава, которую можно получить, лишь проявив доблесть в бою. Там, где бьют копытом кони, сверкают сабли, гремят ружья и пули свистят в воздухе. Рискуя жизнью ради важного дела – а что может быть важнее, чем демократия? – можно было заслужить любовь и уважение соотечественников, попасть в высшие круги общества и получить возможность влиять на политику, экономику и людей. Слава приносила деньги быстрее и надежнее, чем вложения в золотые слитки или барбадосский ром. Но в отличие от других поприщ, на этом можно было заработать и уважение. Такое, которое даже Скайлеры примут во внимание.

И хотя Лоуренс и Лафайет постоянно поддразнивали его за то, что он просиживает войну в штабе, пока другие рискуют жизнью в бою, он уже бывал на полях сражений. Как главный адъютант генерала Вашингтона, он всегда держался в нескольких футах от его ставки. Но современный генерал уже не бросался в любую атаку, как древний король. Он стоял в отдалении, обычно на холме или другой возвышенности, наблюдая за сражением и направляя его ход, а его секретари держались неподалеку. Алекс попадал в бой около полудюжины раз, но во всех случаях, кроме одного, не имел возможности вытащить саблю или достать ружье. Вместо этого он вел записи – приказов генерала Вашингтона, передвижений сил противника и американской армии, просьб о помощи или поставке снаряжения. Военными правилами запрещалось стрелять в офицеров командования (хотя это и не спасало от случайного выстрела пушки «со сбитым прицелом»), и Алекс впервые почувствовал вкус битвы лишь в сражении при Монмуте в 1778 году. Когда показалось, что силы Корнуоллиса вот-вот прорвут линию американских войск, генерал Вашингтон кинулся в битву, и Алекс, отбросив карандаш и бумагу, устремился за ним. Вместе им удалось сплотить американских солдат и спасти ситуацию, и пусть сражение закончилось вничью, такой результат был намного лучше, чем нависавший над ними полный разгром. Мало того, это был первый раз, когда американцы встретились с британцами на равных и устояли, а весть об их храбрости вдохновила другие батальоны по всей линии фронта.

Алекс мало что запомнил о том дне, за исключением того, что стояла невыносимая жара. Позже выяснили, что больше половины полегших на поле битвы в тот день не были ранены – они умерли не от пуль или штыков, а от этой жары. Конь самого генерала Вашингтона, великолепный белый жеребец, подаренный ему губернатором Нью-Джерси, Уильямом Ливингстоном, умер от солнечного удара, и конь Алекса тоже пал прямо под ним, но от пули, которая лишь чудом не попала в него самого. От падения мужчина потерял сознание. Получил серьезные растяжения руки и ноги, хотя каким-то чудом умудрился не сломать ни то, ни другое. Очнувшись, Гамильтон обнаружил, что его вытащили с поля боя. Весь мундир на нем пропитался кровью, но лошадиная она или вражеская, он сказать не мог. С сабли тоже капала кровь, но он не помнил, чтобы сражался с кем-нибудь. Алекс проявил отвагу, это правда, но никто не станет прославлять солдата, которого в бою заменил его конь.

Ему нужно было проявить себя во что бы то ни стало. Ради себя. Ради своей страны.

Но прежде всего, ради Элизы.

Около двух часов пополудни Алекс постучал в дверь дальней гостиной на первом этаже, которую генерал Вашингтон использовал в качестве личного кабинета, и вошел.

– Ваше Превосходительство.

Даже сидя за широким, покрытым бумагами столом, генерал производил внушительное впечатление своей внешностью: военной выправкой, широкими плечами и густыми, сильно напудренными волосами. Он не сразу поднял глаза, продолжая что-то писать еще несколько минут. Алекс терпеливо ждал.

Наконец, главнокомандующий Континентальной армии вернул перо на подставку. После слегка присыпал лежащий перед ним пергаментный лист песком, чтобы убрать излишек чернил, сдул его на пол и сложил бумагу втрое. С наружной стороны он вывел единственную огромную М, а затем посмотрел на Алекса и протянул письмо ему.

– Для миссис Вашингтон, – пояснил генерал.

Но Алекс и сам понял, кому предназначено это письмо. Единственным человеком, которому генерал писал лично, была его жена.

Вашингтон снова посмотрел на стол и уже потянулся за стопкой писем, когда заметил, что Алекс все еще не ушел.

– Да, полковник? Я о чем-то забыл?

– Нет, Ваше Превосходительство, – ответил Алекс. – Я надеялся, что смогу поговорить с вами.

Генерал на минуту замер, задумавшись над просьбой Алекса так серьезно, словно у него попросили взаймы тысячу шиллингов или спросили, казнить или нет вражеского солдата. Наконец он произнес:

– Расскажите-ка, что у вас на уме, полковник.

Алекс бы с удовольствием присел, но генерал Вашингтон не допускал фамильярности ни с кем, кроме своих близких. Ходила шутка – очень личного свойства, – что М, которым он подписывает письма жене, означает не Марта, а миссис, поскольку на людях он называл ее только так. Прежде чем обратиться к генералу, Алекс глубоко вдохнул.

– Я по поводу того вопроса, который мы обсуждали прошлой осенью. Вы тогда сказали напомнить вам о нем весной.

– А, – сказал Вашингтон, отвернувшись к окну. Он посмотрел на укрытые снегом ветви вяза, а затем на яркое пламя в камине позади него, лишь благодаря которому в комнате было теплее, чем снаружи. – По мне, так это не очень похоже на весну.

– Сегодня уже второе марта, Ваше Превосходительство. На Пассейике и Гудзоне ломается лед. Военные действия возобновятся совсем скоро.

– Действительно, – согласился генерал. – Интересно только, почему вы так ждете их возобновления. Большинство людей хотели бы избегать их как можно дольше.

– Я жду начала военных действий, поскольку чем раньше мы начнем сражаться, тем скорее победим и сможем навсегда избавить себя от необходимости вести бои.

– Действительно, – повторил генерал и взглянул на Алекса. – Я полагаю, вы хотите повторить свою просьбу о предоставлении вам дивизии под командование?

– Так и есть, Ваше Превосходительство.

– Вы никогда прежде не командовали дивизией. Почему вы решили, что справитесь с такой ответственностью?

– Поскольку мы – молодая страна, большинство наших военачальников имели небольшой опыт командования или не имели его вовсе. Я учился всему, что знаю о войне, у лучших из них.

Что-то похожее на улыбку промелькнуло на губах генерала Вашингтона.

– Я бы не согласился с вами, но, в таком случае, должен буду признать, что не отношусь к лучшим, а это было бы с моей стороны явным проявлением ложной скромности.

Ходили слухи, что у генерала нет чувства юмора, но это было не совсем так. Зубы его находились в ужасном состоянии, и Вашингтон боялся, что они выпадут, начни он улыбаться слишком широко, не говоря уже о громком смехе. Конечно, никто никогда не видел, как генерал смеется. Однако было похоже, что Алекс только что услышал, как Вашингтон шутит, хоть и непонятно на чей счет, его или собственный.

– Я присутствовал при нескольких самых значительных наших сражениях, – продолжил Гамильтон. – Изучил тактику врага и, простите мою дерзость, вашу тоже, не забыв и про способность вдохновлять солдат своими речами и храбростью.

– Не могу поспорить с первым, – заметил генерал Вашингтон, – поскольку бóльшая часть моих речей была написана вами. Но, должен сказать, есть огромная разница между храбростью и безрассудством. Командующий войсками не может быть абсолютно бесстрашным и ставить под угрозу свою жизнь.

– Вы говорите о Монмуте, Ваше Превосходительство?

– Не я говорю о Монмуте, а другие солдаты и офицеры, которые видели вас на поле. Никто не поставил под сомнение храбрость, но многие усомнились в оправданности вашего рвения.

Алекс собрался было сказать слово в свою защиту, но генерал его опередил.

– Многие, но не я. Монмут был настоящей мясорубкой, и в конце дня единственным, что спасло нас от поражения, был боевой дух наших солдат. Я очень гордился вами в тот день.

– Спасибо, сэр, – скромно произнес Алекс.

– Но мне трудно представить, что буду делать я – да и весь штаб, – когда вас не будет рядом. Сказать проще, вы слишком хороши в своей работе. Вы помогаете мне стать лучше, и это хорошо как для нашей армии, так и для всей страны в целом.

– Вы мне льстите, Ваше Превосходительство.

– Думаю, вы помните, я в жизни своей никогда никому не льстил и, как уже говорил, не одобряю ложную скромность.

– Тогда позвольте мне быть нескромным, Ваше Превосходительство. Ведь насколько бы ценными ни были для вас мои услуги в качестве секретаря, они будут в сотни раз ценнее на поле боя, где я смогу разить не словами, но пулями, и уничтожать наших врагов единственным способом, который избавит от них нашу землю. Чернила тут не помогут – только кровь. Есть много людей, способных красиво говорить и убеждать других пожертвовать своими деньгами, но не столь уж многие могут убедить других пожертвовать своими жизнями. Я верю, что отношусь ко вторым, и, во имя своей страны, хочу иметь возможность доказать это.

– Ваше красноречие на самом деле убедительно, полковник Гамильтон, но оно работает и против вас, ведь настоящее красноречие встречается намного реже, чем настоящая храбрость. Я не уверен, что смогу заменить вас, и, самое важное, не хочу этого.

Сердце Алекса упало, но он продолжал.

– Ваше Превосходительство, – сказал он настойчиво, – могли бы вы называть себя солдатом, если бы никогда не вступали в бой, а лишь распоряжались жизнями солдат с удобного холма? Чувствовали бы, что достойны служить такой великой стране, как наша, если бы вся ваша работа заключалась в написании писем, словно вы торговец и распоряжаетесь не жизнями людей, а тюками хлопка? Я знаю вас, сэр. Видел, как вы рвались в бой, будто рядовой солдат, и этот опыт помог вам стать лучше, ведь вы знаете, что стоит на кону, когда отдаете очередной приказ. – Ваше Превосходительство, – добавил полковник, – эта нация рождена стать такой, какой еще не было в мире, стать маяком свободы и равных возможностей. Но она еще очень далека от своей цели и никогда не приблизится к ней, если ее граждане станут прятаться за столами и дверьми. Война идет там, – махнул рукой Алекс, – и там мое место.

Генерал Вашингтон выслушал все его слова, не подавая виду, что они как-то повлияли на него. «Он, должно быть, потрясающий противник за карточным столом», – подумал Алекс.

Наконец, генерал вернулся к своим бумагам.

– Ничего не могу обещать, – напоследок сказал Вашингтон, – но подумаю над этим.

– Ваше Превосходительство, – Полковник отвесил низкий поклон, отступая в приемную. Он знал, что в этот раз большего не добьется.