Глава 10

Брэн снова вздрагивает, на этот раз всем телом, и бросает на меня гневный взгляд. Впрочем, уже через мгновение он осознает, что Иан не поправил меня и не стал отрицать наличие какого-то диагноза. Брэн разворачивается на стуле, кровь отливает от его лица.

– Иан?..

Его друг, первый наставник, человек, в некотором смысле спасший ему жизнь, отвечает с грустной улыбкой:

– Я твердил себе, что это за пределами моих возможностей. Я так отчаянно хотел найти Фейт – или же причину, по которой не получится ее найти, – что хватался за что угодно. Выстраивал цепочки на пустом месте. Слишком сильно этого хотел.

– Иан…

– Я делал записи в тетради, – продолжает старик, нежно поглаживая потрепанную тетрадь в линейку, словно любимую собаку. Наверное, она для него и есть преданная собака. – Но не составил дело – не смог убедить себя, что это все не чудится.

– Иан… – выдавливает Брэн.

– А этим летом наконец позволил Конни отвести себя к врачу насчет головных болей, которые мучают меня с некоторых пор. – Два пальца постукивают по надбровной дуге – там, где из-за кустистой брови почти незаметен заживающий шрам. – Злокачественная глиобластома. Наверное, создана специально для нас, стариков.

– Неизлечима… – бормочу я.

– И плохо поддается терапии, если решусь на нее.

– Если? – вскидывается Брэн.

– Брэндон, терапия может дать максимум несколько лишних месяцев жизни. Не знаю, стоит ли оно того. Мы с Конни всё еще обсуждаем такой вариант.

Это означает, что они решили отказаться от терапии, но остальные возражают. Если Иану поставили диагноз летом, почему он не сказал Брэну раньше?

– Вчера вечером я сидел возле мастерской. Не хотелось работать с печью для обжига одному, без Конни. Листал тетрадку с делом Фейт и вполуха слушал новости по телевизору. Поднял взгляд и увидел на экране маленькую светловолосую девочку. Бруклин Мерсер. А за спиной журналиста одна из ваших девушек, Рамирес, разговаривает с полицейским. Я призадумался: с каких это пор я решил, что мое отчаянное положение означает неправоту, а не необходимость провести расследование надлежащим образом? И вот я здесь.

По его обветренным щекам текут слезы. Не уверена, замечает ли он их.

– Шесть маленьких девочек, – повторяет Иан. – Взгляните на них. Как можно не найти сходство между ними?

Брэн, бормоча под нос ругательства – в основном не по-английски, – встает из-за стола и выходит из конференц-зала. Смотрю вслед, но, если я сразу последую за ним, он оторвет мне голову и только потом пожалеет об этом. Почувствовав вину, начнет огрызаться и ворчать и оторвет мне голову еще раз. Хотя, справедливости ради, не только мне – всем вокруг. Лучше всего дать Брэну успокоиться в одиночестве после первой вспышки… Страха? Ярости? Горя?

Всего вышеперечисленного и не только.

Опускаю взгляд на составленные прошлой ночью списки. Думаю, получится отфильтровать файлы с тэгами, чтобы отражались только исчезновения за октябрь и ноябрь. Однако придется провести поиск и по базе ФБР, и по NCMEC; Кэйтлин Глау в базе ФБР не было. Расследуя ее исчезновение, полиция пришла к выводу, что девочка, скорее всего, сбежала из дома. Хотя не представляю, какие у них имелись доказательства. Пожалуй, фильтр пусть создаст Ивонн. Хоть я и вполне уверена в своих навыках работы с компьютером, они не идут ни в какое сравнение с умениями Ивонн, которая зарабатывает этим на жизнь.

Нам придется собрать все заявки на получение дел, перевести замороженные местные дела под федеральную юрисдикцию… как только разберемся, какие под нее попадают и попадают ли вообще хоть какие-то.

Между глаз вспыхивает острая короткая боль.

– Ай!

Вик садится обратно на стул.

– Ты что – щелкнул меня по носу? – требую я ответа.

– Ты задремала.

– Я размышляла.

– Так увлеченно размышляла, что не расслышала уже третий вопрос?

Иан почесывает щеки костяшками пальцев.

– Брэндон упоминал, что иногда ты ведешь себя именно так. Зрелище впечатляет.

– После третьего-четвертого раза уже не слишком впечатляет, – бормочет Вик.

Гала усмехается, однако усмешка быстро исчезает под гнетом общего напряжения.

– Так что за вопросы?

– Неважно. Что думаешь насчет версии Иана?

– Не знаю, для меня его аргументы не вполне убедительны, – медленно произношу я, – однако, думаю, версия стоит того, чтобы покопаться в ней как следует. Граница в сорок восемь часов уже пройдена – стиль расследования меняется. Если в его версии есть зерно истины, она поможет нам отыскать Бруклин. Вероятно, даже остальных девочек. Если же она ложна, значит, вычеркнем ее из списка. Полагаю, нам с Уоттс и Дерн стоит заняться этим завтра утром.

– Почему с Сэм? – интересуется Вик.

Уверена: он один из немногих – таких наберется меньше десятка – сотрудников ФБР, которые смеют называть агента Саманту Дерн – Дракониху внутренних расследований – просто Сэм.

– По поводу участия Брэна в деле высказывают опасения. Конечно, вы уже знаете об этом как начальник команды.

Вик корчит гримасу, но согласно кивает.

– Если связь между преступлениями имеется, Эддисон не может работать над делом как агент. Может быть, как важный свидетель, но не агент, – из-за сестры.

Телефон Брэна – нет, Эддисона – гудит от серии текстовых сообщений. То же самое происходит с телефоном Вика. Хватаю трубку Эддисона и быстро набираю код разблокировки, который вообще-то не должна знать, учитывая, что это рабочий телефон, – и вижу сообщения от Рамирес.

– Они возвращаются, – объявляю я.

– Так рано? – удивляется Ивонн.

– Капитан ночной смены против их присутствия там, – поясняет Вик, прокручивая сообщения: «Капитан ночной смены против их присутствия там. Он создает капитану Скотту проблемы. Капитан, похоже, считает, что Бруклин просто заблудилась по дороге, которой ходила каждый день в течение трех лет, и скоро объявится».

– Он не может всерьез так считать.

– Думаю, ты права, однако ему явно не по душе ни ФБР, ни капитан Скотт. Рамирес сообщает – и Уоттс согласна, – что разумнее вернуться и как следует отдохнуть одну ночь, чем оставаться там и спорить с капитаном, учитывая, что ночью все равно мало что сделаешь.

– Значит, мы, наверное, уговорим Уоттс встретиться пораньше и она не будет слишком сильно ругаться, – размышляю я.

– Давайте я позвоню Сэм и удостоверюсь, что у нее на утро не назначены какие-нибудь проверки.

Вик выходит из комнаты, на ходу поднося телефон к уху, Ивонн и Гала выключают компьютеры. Ивонн надо успеть домой, чтобы у них с мужем осталось хоть немного свободного времени после ужина. Гала и так уже пожертвовала целыми выходными, и я не собираюсь просить ее задержаться, когда рядом нет эксперта-аналитика. Через пару минут остаемся только мы с Ианом.

– Как вы себя чувствуете? – спрашиваю я, одновременно копируя вручную имена, даты и всю существенную информацию с распечаток в свой блокнот. Этот вопрос из разряда тех, на которые Брэну легче всего отвечать, когда на него никто не смотрит. Не знаю, отличается ли в этом плане Иан, однако он был весьма уважаемым полицейским, так что ему тоже не чужды гордость и стоицизм.

– Постоянно досаждают головные боли, – медленно произносит он. – То слабеют, то усиливаются, но не прекращаются. Зрение резко ухудшается. Все размывается и двоится.

– Вот почему вы не взяли машину…

– Теперь мне небезопасно водить. Я сдал водительские права, чтобы не испытывать искушения. Приступы обычно случаются внезапно.

– Судороги бывают?

– Несколько раз, ничего страшного. Не подряд.

– Мы можем чем-нибудь помочь? Приглушить свет, вести себя потише, проветрить помещение, изменить температуру?

Старик тихо хихикает – это совсем не тот идущий из глубин живота смех, которого можно ожидать. Иан исторгает из себя раскатистый смех каждый декабрь, когда в образе Санты развозит вместе с полицейскими детские игрушки и навещает больницы. В остальное время он издает лишь низкий сухой грубоватый звук, будто кто-то скребет тротуар.

– Элиза Стерлинг, ты просто чудо.

Авторучка замирает над бумагой. Через секунду откладываю ее и поворачиваюсь к детективу.

– Прошу прощения?

– У меня есть солнечные очки, которые я надеваю, когда свет начинает раздражать, – продолжает старик, не поясняя, однако, свою предыдущую фразу. – Запахи докучают, только если я уже болен. Что до температуры… я родился и вырос во Флориде; любое непрожаривающееся помещение для меня все равно что с кондиционером. Стараюсь избегать жары, насколько возможно. Вот и всё.

– Вы говорили лечащему врачу, что едете сюда?

Иан качает головой.

– Я сам до сегодняшнего утра не был уверен, поеду или нет. Завтра Конни сообщит ему.

– Дайте угадаю: сообщит, когда позвонит, чтобы перенести следующий визит?

Он снова хихикает, что по сути означает «да».

– Почему вы не рассказали Брэну?

Его улыбка скорее не увядает, а меняется, становясь малозаметной, теплой и отчасти гордой. А также грустной. Очень грустной.

– Мне следовало сообщить ему сразу, как только мы узнали, – признаёт Иан. – Но мы обсуждали терапию – стоит ее принимать или нет и чреват ли отказ немедленным переводом в богадельню. Я твердо сказал себе, что поговорю с Брэном, как только определимся. Как только будем знать точно. А потом наступил октябрь…

Он опускает взгляд, рассматривая свои ладони: широкие, сильные, с широкими из-за возраста и постоянного труда суставами.

– Элиза, будь у меня выбор, я не рассказал бы ему сейчас. Выждал бы несколько недель, пока не пройдет этот месяц.

– Но Бруклин пропала…

– Я бы выждал, – повторяет Иан. – Но жизнь любит насмехаться над нашими планами.

– Иногда это так. Вы забронировали номер в отеле по прилете или вам нужно где-то остановиться?

– Приглашаешь?

– Не вздумай, Иан. – Брэн появляется в дверях. Он все еще бледен, челюсть подергивается от напряжения, однако он вернулся, причем раньше, чем я ожидала. – Утонешь в рюшечках и оборочках.

– Однако каким-то образом вы все выжили, – парирую я.

– Это как оказаться внутри пузырька с «Пепто-бисмолом», – продолжает Эддисон, делая вид, что игнорирует меня. – Все такое розовое, нежное, руками не трогать…

– Клевета и ложь.

Улыбка Иана ширится. Его взгляд мечется между нами, словно теннисный мячик.

– Ее стол идеально сервирован, даже когда никто не собирается есть.

– В отличие от твоего стола, который только что спасли из мусорной кучи?

– Эй, его мне подарила Прия.

– Кто-то должен был это сделать: стол – единственное светлое пятно в твоем доме.

Иан со смехом прислоняется к столу.

– Его дом что, весь черный, кроме зеркал, как прошлая квартира?

– Что-нибудь покрасить означает что-нибудь менять в Доме, – с ухмылкой отвечаю я. – Пока в нормальном состоянии только одна спальня и гостиная.

– По-прежнему?

Брэн вспыхивает и бормочет что-то нечленораздельное, затем откашливается.

– У Вика есть комната для гостей с кроватью, отдельным входом и ванной. Он предлагает разместиться там. Гостиная и кухня несколько многолюдны, потому что в доме полно девушек, зато в твоем распоряжении личная ванная.

– Мне казалось, все девушки далеко, в колледже? – спрашивает Иан.

– Это так. Инара, Виктория-Блисс и Прия приехали сегодня.

Вот дерьмо. Совсем забыла, что они собирались приехать. Обычно Инара и Виктория-Блисс – выжившие жертвы Садовника, социопата, который пытался сделать их такими же красивыми и недолговечными, как бабочки, – проводят Хеллоуин и, следовательно, годовщину взрыва, после которого воцарился безумный хаос, вместе с Кили. Ее похищение и изнасилование стали началом бурного завершения дела Садовника, и все выжившие стараются оберегать ее, причем Инара – больше всех. Прия не имеет никакого отношения к делу «бабочек», не считая того, что через Эддисона и его команду подружилась с Инарой и Викторией-Блисс.

Однако в этом году Кили Рудольф стала первокурсницей Стэнфордского университета. Хотя девушки с удовольствием потащились бы ради нее в Калифорнию, она попросила их не делать этого, заявив, что готова к самостоятельной жизни. Не сомневаюсь, что на следующие несколько дней подружки прилипнут к телефонам и станут как сумасшедшие строчить ей сообщения, однако то, что она так считает, – хороший знак. Учитывая нежный возраст и публичную огласку тяжкой участи, Кили стала жертвой дважды: сначала – Садовника, а затем – мнения всех остальных. Между тем девушки получили на работе недельный отпуск и решили провести его здесь, а Прия присоединилась к ним. Они живут и работают в Нью-Йорке, а Прия – то в их квартире, то в своем, общем с матерью доме в Париже. Так что все трое часто гостят у Вика.

Некоторые семьи рушатся из-за трагедии, а некоторые и без. В любом случае Инаре и Виктории-Блисс было некуда возвращаться, так что команда их удочерила. Каким-то образом сочетание теплоты и сострадания Вика, понимания и бесконечной доброты Мерседес, колючести и защитного инстинкта Брэна позволило девушкам чувствовать себя как дома. Будет приятно повидать подружек, несмотря на то что сейчас творится.

Хановериан прокашливается, чтобы привлечь внимание – он стоит в дверном проеме с парой туфель в руке. Озадаченно смотрим на него, затем на туфли, затем на мои разутые ноги и опять на него.

– Упс.

– Ты оставила их в моем кабинете – наверное, еще пригодятся, когда будешь выходить отсюда, – спокойно говорит Вик, подходя ближе и ставя обувь у моих ног. – Пожалуй, нам всем лучше уйти, – продолжает он, выпрямившись в полный рост. – Иан, если вы предпочитаете остановиться у Эддисона или Элизы, не обижусь, но предложение в силе. А мои жена и мать просто обожают готовить и кормить гостей.

Иан рассеянно процеживает пальцами бороду и оценивающе смотрит на Брэна.

– Несколько лет назад ты нанес мне визит с коробкой печенья…

– Его испекла мать Вика.

– С радостью стану вашим гостем, агент Хановериан.

Вик хихикает, даже Брэн умудряется ухмыльнуться.

– Тогда идем, мы всё устроим. А вы двое – по домам. Примите душ. Переоденьтесь. Вздремните, если получится. До ужина еще три-четыре часа.

– Есть, сэр.

– Перестаньте, – упрекает Хановериан; он делает это последние четыре года.

Я пожимаю плечами. Знаю, ему не нравится обращение «сэр», но в состоянии усталости наружу всплывают дурные привычки.

– Согласен? – спрашиваю Брэна.

– Сойдет.

Это значит, что он хочет побыть один. Я могу это устроить.

Они ждут, пока я закончу прибирать за собой, и следуют за мной к гаражу, чтобы удостовериться, что я действительно ухожу. Как ни оскорбительно это выглядит, пожалуй, нельзя их за это винить.

Трех часов сна оказалось недостаточно.

Я не настолько устала, что не способна вести машину, но достаточно, чтобы делать этого не хотелось. Я нахожусь в состоянии чрезмерной настороженности, когда все окружающее кажется слишком реальным и в то же время нереальным. Пороговое состояние, как говорит Шира. Точка перехода, где размыто чувство времени и реальности и где мы больше открыты всему новому.

Раз уж речь зашла о Шире…

Зайдя в квартиру, роняю сумку на стол, роюсь в шкафу над холодильником, достаю пачку сигарет и беру зажигалку из ящика журнального столика по пути к раздвижной стеклянной двери, отделяющей квартиру от крохотного балкончика. Балкон целиком занят прочным гамаком из ткани на подставке, в который я и падаю, закуривая.

Мы с Широй пристрастились к курению в колледже, в основном из желания не повиноваться старшим. Тогда же я выкрасилась в красный, а она из рыжей стала брюнеткой. На самом деле нам не так уж нравилось курить, но стало привычкой, а жизнь в колледже полна стрессов, так что прилагать усилия, чтобы бросить, не хотелось. После колледжа мы снизили дозу до одной – не больше – сигареты в день. А четыре года спустя – вскоре после моего переезда сюда – Шира с мужем узнали, что ждут ребенка, и с тех пор никто из нас долго не курил.

Теперь понятно, что бывают ситуации – к счастью, редко, – когда сигареты по-настоящему полезны. Так бывает, когда я не могу поддаться приступу паники – слишком натренирована, – но в то же время чувствую себя не очень хорошо. Когда кажется, что нечто царапается изнутри и рвется наружу, а нужно запихнуть это обратно в мою плоть и кровь, где ему и место. Тогда ритуал курения странным образом успокаивает. А послевкусие и необходимость скрести язык до дыр зубной щеткой – хорошее напоминание, что надо разбираться со своим дерьмом более взрослыми и менее вредными для здоровья способами, пока не дошло до такого.

После первого невольного спазма вкусовых рецепторов – «вот дерьмо, что за ядом ты нас кормишь?» – ритуал начинает работать. Устраиваюсь в гамаке в позу поудобнее и тянусь к телефону, чтобы позвонить Шире.

– Ima! – раздается в трубке детский вопль. – Ima, это тетя ’лиза!

– Erev tov, Ноам, – со смехом здороваюсь я. – Как поживает мой любимый племянник?

– Ima, doda ’лиза!

– Ноам, что… О боже, – слышится на заднем плане. Раздается шарканье, звук «ми-ми» и тяжелое дыхание.

– Erev tov, Элиза. Еще не избавилась от Платья?

– Теперь я начинаю задаваться вопросом, зачем позвонила тебе.

Теплый смех Ширы облегчает ношу, от которой не избавил даже привычный ритуал с сигаретой.

– Я держу слово. Ты наказала напоминать избавиться от чертова платья.

– Чертово! – счастливо хихикает Ноам. Он находится на той стадии развития речи, когда дети запоминают и повторяют услышанное.

Между Широй и ее мужем Ашером происходит приглушенный разговор. Затем слышатся шаги и звук открываемой и захлопываемой двери.

– Прости, вышла на крыльцо. Мы все еще пытаемся научить Ноама, что телефон – это не только игры и картинки. Значит, полагаю, Платье по-прежнему скрывается в шкафу.

– Да, черт тебя побери.

– Скоро оно обретет разум и сожрет тебя во сне.

– Смерть от свадебного платья? Разве это не название шоу на Ти-эл-си?

– Ты ведь куришь, верно?

– Да.

– Благослови тебя Господь, а я уже начала на стенку лезть.

Через две секунды раздается щелканье зажигалки и глубокий, полный облегчения вдох-затяжка.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

– Вообще-то звонишь ты, причем с сигаретой в руке – разве не я должна задать этот вопрос?

– Шира…

Она вздыхает. Очень легко представить ее сидящей на крыльце на тонких перилах (мебель – это для людей, не знающих достойных альтернатив). Вокруг вьется тонкая струйка дыма, подруга дрожит от холода октябрьского вечера. Шира не разрешает себе надевать куртку во время курения – такое самонаказание. Местонахождение крыльца за прошедшие годы не раз менялось – разные дома и в Денвере и окрестностях, – однако суть оставалась прежней.

– Ima в пятницу позвонили из тюрьмы. Я тебе не сообщила: все пытаюсь переварить новости.

Когда Шира – или любой другой член семьи Сойеров-Леви – произносит слово «тюрьма», уточнения не требуется: всегда подразумевается одна-единственная – исправительная колония Колмана во Флориде. Отец Ширы содержится там еще с тех пор, когда мы учились в средней школе. Однажды мы пришли с уроков и обнаружили, что дом наводнен полицейскими и агентами ФБР: отца арестовали за серию убийств, совершенных в течение почти двух десятилетий. Он насиловал, убивал и выбрасывал тела женщин, словно мусор, – и в то же время был любящим главой семейства.

Я практически выросла в их доме. Мать Ширы Илла и моя ima были в каком-то смысле подругами, а также состояли в одном кружке матерей при нашей церкви. Единственный ребенок своей ima, по сравнению с которой мать Элизабет Беннет показалась бы здоровой и уравновешенной, я обожала шумный, беспорядочный и гостеприимный дом Сойеров-Леви. Они стали для меня родными ничуть не меньше родителей. Отец Ширы гулял с нами в парке и учил бейсболу, поскольку не считал, что эта игра только для мальчиков. Он болел за нас на всех играх Малой лиги. Сопровождал в походах по соседским домам и бизнес-центрам, присматривая за нами, пока мы с обезоруживающим очарованием и непосредственностью продавали фирменное печенье девочек-скаутов, а затем отвозил домой. Наблюдал, как мы, поклявшись, что уже достаточно взрослые, чтобы не ложиться слишком рано, засыпали в гостиной, а потом относил нас в кровать Ширы, укладывал рядышком, целовал волосы и оставлял дремать.

Мы изучали его дело в академии, и я узнала все подробности, от которых уберегла нас Илла – и которые, возможно, не знала даже она. Ужасно, черт побери. То, что этот человек творил с женщинами, причем некоторые из них были всего на несколько лет старше его первенца… Как ни странно, такие детали никогда не всплывали в моих кошмарах, начавшихся в средней школе и заметно усилившихся в академии. Вместо подробностей на руках отца Ширы оказывалась кровь в буквальном смысле. Мне снились сны – и до сих пор иногда снятся в определенное время года или когда очередное дело задевает за живое: как он несет нас в кровать, укладывает, целует в лобик и при этом его руки в крови, которая не темнеет со временем, не смывается, капает нам на волосы, на кожу, на сиренево-белые ситцевые простыни…

Я поступила на службу ФБР во многом из-за боли и страданий, через которые пришлось пройти Шире и ее семье. Какая-то часть меня хотела понять причину. Почему он сделал это? Убийцы – плохие люди. Они должны быть очевидно плохими и не выступать в роли второго отца. Они должны быть страшными, злобными и одинокими. Они не должны наряду с остальными членами семьи смеяться и болеть за девочек, выбивающих хоумран против мальчишек на матчах Малой лиги.

Желание узнать и понять причины, чтобы все обрело смысл, и привело меня в академию. Что помогло мне пройти обучение и с тех пор удерживало в рядах агентов ФБР – так это осознание того, сколь многим семьям приходится пережить такую травму. Мы помогаем жертвам. Включая и родных преступника. Некоторые знают или подозревают о происходящем. Некоторым – очень-очень немногим – наплевать. Другие слишком боятся, чтобы уйти или кому-нибудь рассказать. Остальные ошарашены, они в смятении, они остаются наедине с последствиями – их третируют соседи, друзья, СМИ и даже суды и правоохранители. Как, мол, они могли не знать?

Могли, потому что кто-то двадцать лет не вызывал подозрений и только потом открылся своей семье с темной стороны. Родным он отдавал все хорошее, что в нем есть, а затем отходил на безопасное расстояние и вымещал зло на других.

Правоохранителям трудно сочувствовать родственникам убийц и насильников. Мы говорим себе, что уж мы бы знали. Мы бы заподозрили. Как будто наши любимые не попадают в огромную слепую зону.

Мерседес замечательно находит общий язык с детьми-жертвами. На Брэна всегда могут опереться их братья и сестры. Касс – в прошлом криминалист и наш лучший посредник во взаимодействии с другими правоохранительными органами. А я беседую с родными подозреваемых и арестованных. Мне приходится убеждать родственников, что это не их вина.

– Звонили из тюрьмы? – переспрашиваю я, когда Шира молчит, вместо того чтобы продолжать. – Не от него?

– Верно.

– Ma kore itakh, Шира?

– Он в больнице. Обширный инсульт. Пока без сознания.

Подруга делает медленный глубокий вдох и еще медленнее выдыхает:

– Они думают, что он скоро умрет. Спрашивают, не хотим ли мы его увидеть, – в таком случае нас внесут в список посетителей для охраны.

– Вот дерьмо…

– Да.

Какое-то время мы сидим в полной тишине, не считая скрипа раскачивающегося гамака и спора моих соседей возле джакузи и гриля двумя этажами ниже.

– Ну, – в конце концов произносит Шира, – что с тобой не так?