Глава 39

Приговор

Через пять часов бурных обсуждений и четырех голосований стало ясно: присяжные не смогут быстро прийти к единому мнению. Поэтому в 33:45 они решили прекратить споры и отложить обсуждение до утра.

Наступил День благодарения. Присяжные заседатели дважды запрашивали дополнительную информацию, однако им было сказано, что ничего, кроме руководства для заседателей, суд предоставить не может. Двенадцать членов большого жюри дважды возвращались в зал, на скамью присяжных, чтобы выслушать Рихтера, который опять – с начала до конца – читал уже известный им документ.

Тем временем пошли слухи, что заседатели зашли в тупик. Во второй половине дня, когда остальные участники процесса разошлись по домам к праздничной трапезе и в опустевшем зале заседаний погас свет, присяжные все еще продолжали свою работу.

Настал вечер. Неожиданно репортеры, толпившиеся в ожидании приговора перед зданием суда, увидели, что зажглись окна. Тут же разнеслась весть, что вот-вот объявят приговор, и публика опять хлынула в зал. Он был уже почти полон, когда выяснилась ошибка: Энтисс, помощник шерифа, желая показать своим иногородним друзьям, где слушается печально знаменитое дело, привел их в суд и включил свет.

Примерно в 19:00 – вскоре после ужина и через двадцать шесть часов после начала обсуждения – присяжные сообщили судебному приставу Матцу, что после девятнадцатого голосования они пришли к согласию.

Тогда Матц позвонил судье, адвокатам и включил освещение в зале суда. Зрители немедленно хлынули в зал, заняли все сидячие места, стояли у стен, толпились в проходах. Через несколько минут из тюрьмы привели Лэмфера. Его сопровождал Энтисс. На случай «бурной реакции» во время чтения приговора заместитель шерифа сел прямо за обвиняемым¹.

В 19:20 пришли присяжные, и судья открыл заседание.

– Господа присяжные! Удалось ли вам прийти к согласованному решению? – спросил Рихтер.

Поднявшись, старшина Генри Миллс подтвердил, что принято оно было единогласно, но перед чтением приговора Миллс хотел бы сделать заявление. Судья ответил, что «не имеет права выслушивать какие-либо заявления до оглашения вердикта».

Пока Миллс передавал судебному исполнителю протокол, а Матц, в свою очередь, вручал его судье, в зале царило напряженное молчание. Положив белый листок поверх судебного дела, Рихтер прочистил горло и прочел:

– Виновен в поджоге.

Публика, которую заранее предупредили, что какой-либо шум во время чтения приговора недопустим, слушала в полном молчании. Рэй сначала вспыхнул, потом побледнел. В остальном он казался спокойным, только сидевшие поблизости заметили: руки подсудимого слегка дрожали. Адвокаты – по всей видимости, «приговор взволновал их сильнее, чем подзащитного, – подались вперед и уже готовы были заявить протест, но вовремя остановились»².

Огласив приговор, судья Рихтер спросил старшину Миллса, желает ли он теперь выступить с заявлением. Миллс ответил, что теперь ничего хорошего из этого не выйдет, и отказался. И когда двенадцать мужчин, выслушав от судьи и прокурора благодарность за «тщательное и честное рассмотрение дела», покинули скамью присяжных, Рихтер обратился к подсудимому:

– Есть ли у вас какие-либо причины утверждать, что приговор вынесен несправедливо?

Рэй – изможденное лицо, запавшие глаза, руки сцеплены перед грудью, чтобы не дрожали, – медленно произнес:

– Сейчас я ничего не могу сказать.

На этом судья Рихтер приговорил подсудимого к заключению в исправительном заведении Мичиган-Сити (на неопределенный срок от двух лет до двадцати одного года), лишению избирательных прав (на пять лет) и штрафу в 5000 долларов. По решению суда заместитель шерифа опять препроводил Рэя Лэмфера в окружную тюрьму³.

С изрядной долей преувеличения и явной гордостью за родной город, вновь оказавшийся в центре всеобщего внимания, Эдвард Моллой из «Ла-Порт уикли геральд» провозгласил: «С вынесением приговора Рэю Лэмферу завершился один из самых громких в истории судов над убийцами». Вот отрывок из публикации этого журналиста:

В каждом городе, в каждой деревне, даже на каждом полустанке, в самых отдаленных местах, где только есть телеграф, почта, куда доходят газеты, люди с первого дня следили за этим процессом. Они вчитывались в каждую газетную строчку, ловили каждую новую подробность, строили предположения и догадки. Газеты и новостные агентства охотились за каждой деталью, за каждым фактом. И уже через две минуты после оглашения приговора эта новость, достигнув по телеграфному проводу берегов Европы, разнеслась по разным странам во всех концах света⁴.

Моллою, которого в тот вечер допустили в камеру осужденного для интервью, показалось, что Рэй смирился со своей участью. По его словам, могло быть хуже, так что жаловаться не приходится. «Все улики против меня, и я готов понести наказание, – сказал Лэмфер. – Конечно, была надежда, что меня оправдают. Все-таки моя совесть чиста, и от этого немного легче».

Моллой надеялся прояснить один из самых спорных моментов процесса и спросил Рэя, почему, если поджог – не его рук дело, Лэмфер в ту ночь не разбудил соседей.

– Если б я знал, что знаю теперь, и мог представить, что случится, то, конечно, позвал бы людей. Но я испугался, не позвал. Вот на меня и подумали, – ответил Рэй.

– Ганнесс, по-вашему, жива или мертва?

– Мертва, мертва. Нашли ведь и ее тело, и тела детей.

– А что вы на самом деле видели, вернувшись из Мичиган-Сити в ту ночь, когда исчез Хельгелейн?

– Ничего я не видел, – отрезал Лэмфер.

Моллой пытался выудить из осужденного еще хоть какие-то подробности, но тот, объяснив, что адвокат Уорден не велел никому ничего рассказывать, замкнулся и перестал отвечать на вопросы.

– Но ведь приговор уже вынесли, теперь это не имеет значения, – не отставал газетчик, – судить же вас больше не будут!

Рэй опять повторил, что следует указаниям адвоката, и отрицательно покачал головой.

После ухода журналиста Рэй, попросив у шерифа Смутцера бумагу и чернила, стал сочинять письмо матери:

Дорогая матушка, постараюсь написать вам несколько строк, чтобы вы знали, как я себя чувствую. Только что объявили приговор, и меня из суда привели обратно в камеру. Конечно, я расстроен, так сложились обстоятельства, но, клянусь Богом, хоть люди и считают меня преступником, я невиновен. Матушка, вы не огорчайтесь. Могло быть гораздо хуже. Здесь, в тюрьме, я много раз задавал себе вопрос, как сам не оказался зарытым в землю на кладбище во дворе Ганнесс. Так что радуйтесь, что я жив, не повредился рассудком и никогда никому не причинял большого вреда. Я знаю, матушка, сейчас ваше сердце разбито, утешайтесь тем, что я невиновен. Мне сейчас нелегко, это правда, но виноватому было бы в сто раз хуже.

В заключение Рэй написал: «Будьте здоровы, дорогая матушка, и не беспокойтесь обо мне, ведь мы еще увидимся. До свидания. Ваш сын Рэй»⁵.

После суда напряжение, вызванное неопределенностью, отпустило, и Лэмфер спокойно проспал всю ночь. Утром в пятницу он понес письмо шерифу. Почти одновременно с Лэмфером в помещение вошли мать и сестра Рэя – миссис Перл Стил. Женщины приехали из Саут-Бенда попрощаться с сыном и братом.

Для такого печального случая Смутцер предоставил им свой кабинет. Обнимая сына, семидесятилетняя женщина горько заплакала:

– Я знаю, что ты ни в чем не виноват, – слова ее прерывались рыданиями, – мама тебе верит.

Рэй же выглядел невозмутимым, только глаза его наполнились слезами.

А его мать еле держалась на ногах. Расставаясь с сыном, она понимала, что может больше никогда его не увидеть⁶.

Лэмфер встретил приговор достаточно спокойно, чего никак нельзя было сказать об Уирте Уордене. Он дал волю своему гневу, и, выступая в то утро перед собравшимися у тюрьмы репортерами, назвал вердикт «смехотворным». «Для такого приговора не было никаких оснований, никаких доказательств, – сетовал адвокат. – Уже в понедельник мы выступим с ходатайством о новом слушании. Если его отклонят, подадим апелляцию в верховный суд».

Искренность намерений Уирта Уордена сомнений не вызывала, хотя надежд на апелляцию практически не было. Только расшифровка стенограммы обошлась бы в 500 долларов. Кроме того, до рассмотрения в верховном суде ушло бы не меньше двух лет, и, как написала «Ла-Порт уикли геральд», «к тому времени Лэмфер уже отсидит минимальный срок, и можно будет добиваться условно-досрочного освобождения». Даже в случае положительного решения в верховном суде Лэмфер вряд ли мог рассчитывать, что его отпустят на свободу, так как Смит недвусмысленно заявил, что готов предъявить Рэю обвинение в убийстве Эндрю Хельгелейна. Когда страсти немного улеглись, все обозреватели пришли к согласию: адвокаты должны осознать, что, во избежание более сурового наказания, их клиенту следует как можно спокойнее принять вынесенный приговор⁷.

Оказалось, что решение присяжных было компромиссом между десятью членами коллегии, которые голосовали за убийство со смягчающими обстоятельствами и пожизненное заключение, и двумя несогласными. Один из них поддерживал обвинение в поджоге, а второй был за оправдание⁸. Журналисты всех газет Среднего Запада сошлись во мнении, что приговор был вынесен не совсем законно. По словам одного комментатора, «результат суда оказался несколько странным»:

Лэмфера признали виновным в поджоге, но не в убийстве Ганнесс и ее детей, погибших во время пожара. Очень трудно представить, как можно вменить подсудимому поджог без обвинения в убийстве.<…> Из-за этого дикого несоответствия приговор кажется просто пародией на правосудие⁹.

Не только энергичные защитники поддерживали Лэмфера. Почти все считали, что присяжные должны были его оправдать. Один остроумный автор, писавший для «Чикаго дейли ньюс», заметил, что, если бы на скамье подсудимых оказалась Белль Ганнесс, ее признали бы виновной только в том, что она устроила кладбище, не получив лицензии¹⁰.

Редактор одной газеты, правда, думал иначе. Он считал, что Лэмфера следовало признать виновным в убийстве. Однако его жертвой оказалась «злодейка», и присяжным не стоило выносить такой суровый приговор. По мнению этого редактора, «за такой поступок Лэмфера стоило бы наградить золотой медалью»¹¹.

В пятницу после полудня Рэя на трамвае отвезли в Мичиган-Сити. Кроме шерифа, Лэмфера сопровождали газетчики. Он охотно разговаривал и все время повторял, что идет в тюрьму «с чистой совестью». На вопрос одного из репортеров, что это значит, Рэй ответил: «Я вел себя так, как на моем месте поступили бы сотни других людей». Его слова прозвучали для слушателей почти как исповедь.

Осужденный выглядел спокойным и на удивление приветливым. Временами, глядя в окно, он насвистывал мелодию популярной песенки. На остановке в Мичиган-Сити его ждал автомобиль. «Я так счастлив, – бурно радовался Лэмфер, еще издали увидев тюрьму. – Как мне повезло, ведь я мог бы, порубленный на куски, лежать в яме на птичьем дворе старухи Ганнесс»¹².

Смутцер провел Рэя к окошку, где дежурный сделал запись в регистрационной книге и присвоил Лэмферу номер – 4140. Потом осужденного отвели в душ, сфотографировали, в специальном помещении провели антропометрические измерения по Бертильону и выдали серую тюремную робу.

Отправляясь в камеру, Рэй поблагодарил шерифа Смутцера за «прекрасное обращение» в те шесть месяцев, которые он провел в окружной тюрьме. Лэмфер попросил замолвить за него словечко, когда через два года придет время подавать прошение об условно-досрочном освобождении.

Как писали газеты, «не успев провести первую ночь в этой мрачной цитадели, Рэй Лэмфер уже мечтал, отбыв минимальный срок, выйти на свободу»¹³.