Глава двадцать вторая
Хайдер хмурится и раздувает ноздри, его глаза двигаются, следя за тем, что отображено на линзе.
Алексия понимает: когда ты испуган, отправляешься в худшее из мест во всем мире и бежать некуда, и отсрочить это нельзя, можно увязнуть в мелочах. В музыке, чатах, любимых шоу. Но, ради всех богов, сколько раз один тринадцатилетка может сыграть в «Драконьи бега»?
Автомотриса УЛА едет на восток от узловой станции Ипатия через гладкий и черный Солнечный пояс. От такого пейзажа душа обращается внутрь, к темным размышлениям и самоанализу. Боги… Она осознала эту мысль: «Боги». Как по-лунному. Боги, святые и ориша, и вся эта безумная фейжоада переплавляется в нечто странное, новое, большее. И Алексия – часть этого сплавления, смешения, слияния. Сколько времени прошло с тех пор, как она думала о доме, зелено-синей Барре; жителях Океанской башни, которые радостными возгласами и тостами проводили ее в космос; великолепном тщеславном Нортоне, о Маризе и Кайо? Дни забвения незаметно сливаются в месяцы. Однажды она очнется и обнаружит, что прошли годы и вернуться уже нельзя.
– Хайдер.
Нет ответа.
– Хайдер!
Он поворачивается, отвлекается от игры и смотрит на Алексию.
– С ними все в порядке?
Мальчик широко открывает рот. Алексия видит цветные пятнышки у него под языком, на щеках. Красное, зеленое, синее, желтое, белое. Черное не видит – оно сокрыто во тьме внутри человеческого тела. Но оно где-то там, таит последнюю смерть из всех.
– Хайдер, мать твою!
Он выплевывает флаконы на ладонь.
– Просто экспериментировал. Ты не заметила, как я их спрятал, да? Научился у Робсона кое-каким трюкам. Я все продумал. В заднице спрятать не могу, потому что их не достать незаметно. А так я их пронесу, когда мы туда попадем, и вытащу, увидев Робсона. Надо просто держать рот закрытым.
– А если ты их проглотишь?
– Они закодированы на ДНК Робсона. Только он может их открыть. Они просто пройдут сквозь меня.
«И ты в это веришь?»
– Сколько еще до Жуан-ди-Деуса?
– Десять минут.
– Времени хватит. – Хайдер усаживается в кресле поудобнее и опять сосредоточивается на игре. Странный мальчик. Своей намеренной неловкостью он провоцирует других на действия. Она пыталась разговорить, увлечь, понять его, пока они ехали из Теофила. Он не поддался. Тихоня, вещь в себе. Алексия чувствует отторжение. Она бы ни за что с ним не подружилась, но она не мальчик, ей не тринадцать, и она не Робсон Корта – ведь чтобы понять дружбу, нужно увидеть ее с обеих сторон. Так или иначе, он друг: самый лучший и храбрый из всех, кого Алексии доводилось видеть.
Автомотриса замедляет ход. Торможение вынуждает Хайдера прервать игру. Почетный караул УЛА занимает позиции, покачиваясь, когда их транспорт, минуя стрелки, переходит на ветку, ведущую в Жуан-ди-Деус. Четверо лучших наемников, не связанных с семьей Корта, каких сумел нанять Нельсон Медейрос. Они продержатся сорок секунд, если дойдет до настоящей битвы. Они это знают. Автомотриса теперь в туннеле, среди мигающих огней, тормозит на подъезде к станции.
– Ну ладно, Хайдер.
Тишина.
Когда Алексия снова поворачивается к мальчику – его ладонь пуста.
Алексия ненавидит Жуан-ди-Деус. Она ненавидит густой, бывший в употреблении воздух, вонь растительного масла, глубоко въевшуюся в пористый камень, смрад мочи и проблемной канализации. Она ненавидит вкус пыли и мягкий скрип под подошвами своих туфель «Бонвит Теллер». Она ненавидит убогость улиц, предосудительно и грозно нависающие верхние уровни, клаустрофобию от слишком близкого искусственного неба – в нем можно рассмотреть отдельные ячейки. Она ненавидит взгляды, которыми их провожают прохожие, – таращатся из переулков и с ладейр, пешеходных мостиков. Они смотрят, а потом отворачиваются, когда она глядит в ответ. Она знает, что они говорят друг другу: «Мано ди Ферро? Существовала только одна Мано ди Ферро: женщина, которая построила это место и возвела гелиевую империю на истощенном реголите. Адриана Корта».
Ее обереги и чары безупречны: ее и Хайдера встречает на станции Хоссам Эль Ибраши, новый Первый Клинок «Маккензи Гелиум». Его предшественник Финн Уорн – теперь Первый Клинок в Хэдли.
«Пятьдесят рубак Маккензи высадились на этих двух платформах, сокрушили защитников „Корта Элиу“ и взяли штурмом проспект Кондаковой, – рассказал ей Манинью, пока автомотриса УЛА подъезжала к станции. – Справа от тебя, на первом уровне, подсвечена бывшая квартира Лукаса Корты. Его акустическая комната была лучшей в двух мирах». Алексия, не удержавшись, смотрит: закопченные окна, обугленные интерьеры; кажется, все еще чувствуется запах горелого дерева и расплавленной органики. Хоссам Эль Ибраши поддерживает милую светскую беседу, двое рубак «Маккензи Гелиум» держатся сурово и сдержанно, а Манинью шепотом рассказывает совсем другую историю. Каждый сантиметр этого города украшен следами вероломства Маккензи: каждую дверь, каждый переулок слоями покрывают воспоминания о несправедливости. «Эстадио-да-Лус: дом „Ягуаров Жуан-ди-Деуса“, которые раньше назывались „Гатиньяс“ и „Мосус“».
– Подождите минутку.
Манинью подсвечивает трамвайную станцию Боа-Виста, закрытую и опечатанную, но здесь есть кое-что, не вошедшее в официальные хроники. У подножия стены мерцает полукруг биоламп: красных, зеленых, золотых. Среди них виднеются дешевые печатные фигурки – стоят криво-косо, лежат или покачиваются на неустойчивом основании.
– Минутку, пожалуйста, – повторяет Алексия и, оторвавшись от эскорта, приседает перед биолампами. Хайдер к ней присоединяется. К стене прикреплены на присосках иконы: пожилые женщины в белом, со множеством бус, похожие на старых байянок. Майн-ди-санту, преподобные матери, Сестры Владык Сего Часа, расположились вокруг искаженного треугольника портретов. Двое мужчин и женщина в центре; пустое место там, где был еще один портрет; следы от присосок липкие. Сама икона лежит лицом вниз среди подношений. Алексия касается каждого снимка по очереди. Это Рафа. Золотой сын. Улыбчивый, популярный, но Алексия видит в его глазах демонов. А это Карлиньос, боец. Он красив. Алексия сожалеет, что никогда с ним не встретится. А вот это… Смуглая женщина с резкими чертами лица, темные волосы с радиационной сединой, прямой царственный взгляд: Адриана Корта, конечно. Железная Рука, которая построила империю на реголите. Она бы не наняла бандитов, чтобы те покарали ублюдков, искалечивших ее любимого брата. Она сама ковала оружие и вершила собственный суд.
Нет нужды переворачивать упавший портрет лицом вверх. Она знает, кто на нем изображен. Железная Рука, очаровашка, боец. Предатель. Ты еще не все видел, Жуан-ди-Деус.
– Сеньора Корта, надо идти.
– Да, конечно.
Она сжимает руку Хайдера. Он бросает на нее взгляд, и Алексия тотчас сожалеет об этом жесте: если бы мальчик слишком сильно испугался от неожиданности, мог бы подавиться смертью, спрятанной во рту.
«Мы почти на месте», – говорит она по их частному каналу.
«Маккензи Гелиум» присвоила полкилометра проспекта с выходящими на него офисами. Их эмблема – неоновая, высотой в три уровня. Усиленная охрана. Рекрутов-сантиньюс можно опознать по беглым взглядам, выражающим угрызения совести и надежду.
– Прошу прощения, сеньора Корта, но дальше вам нельзя.
Она кивает Хайдеру. Они этого ждали, но теперь он испугался.
– Ступай, Хайдер. Все будет хорошо.
Ей предлагают присесть, улыбчивые сотрудники «Маккензи Гелиум» в аккуратных униформах приносят чай. Хоссам Эль Ибраши легко касается руки Хайдера и уводит его через раздвижные двери.
* * *
Комната белая, яркая, обита искусственной кожей цвета слоновой кости. Окон нет. Хайдер моргает от жесткого света. Робсон – призрак в белых шортах и майке без рукавов. Его кожа и волосы резко выделяются на белом-белом окружающем фоне.
– Я оставлю вас одних, – говорит Хоссам Эль Ибраши. – Пять минут.
Дверь закрывается. И вот настала часть, которую нельзя отработать, но которая должна пройти правильно. Сейчас их дружба пройдет проверку на острие но-
жа. Робсон должен все понять и принять без шепота и дрожи. Это будет главный трюк.
– Привет.
– Ола.
Хайдер обнимает Робсона. Тот по-прежнему ощущается как мешок костей и тросов. Притягивает его ближе.
Сейчас.
Поцелуй. Прямо в губы. Хайдер языком толкает первую смерть в рот Робсону. Быстрее, быстрее, пожалуйста, поспеши. Камеры наблюдают. ИИ сканируют происходящее вдоль и поперек на частных частотах. Квантовые процессоры готовы действовать, ломая шифрование как череп младенца. Робсон колеблется, а потом Хайдер чувствует, как его тело расслабляется. Робсон открывает рот. Хайдер смыкает пальцы у него за спиной, поворачивает голову, чтобы сделать поцелуй более глубоким, долгим и страстным. Смерть за смертью он передает флаконы с ядом в рот Робсону.
– Ты в порядке, в порядке, я так счастлив, – бормочет Хайдер, все еще прижимаясь к другу. Это для прикрытия, и все же он испытывает чистейшее нервное облегчение. – С тобой все хорошо? Они хорошо с тобой обращаются? Еда тут нормальная? А гулять разрешают? Вагнер просил передать, что он тебя любит, – ему не разрешили приехать. Ты знаешь о том, что… случилось?
Робсон мрачно кивает. Его глаза широко распахнуты.
– Со мной все в п-порядке.
Заметит ли ИИ перемену в его голосе? Прочитают ли машины, что скрывается за неловкостью? Или Хайдер все выдумывает?
– Хочешь орчаты? – спрашивает Робсон. – У меня есть кухня. Ну, что-то вроде.
Разговор не клеится. Слова тяжелы как свинец. Грубы и неудобны. Хайдер пьет орчату. Она такая, как ему нравится. Он распахивает глаза, наблюдая, как Робсон делает глоток. Ничего. Хладнокровен и сосредоточен, будто совершает прыжок с зацепом с резервуара для воды на пятом уровне. Умно, очень умно. Он пьет орчату – значит, у него во рту ничего нет. Они забывают, что Робсон знает толк и в фокусах, и в отвлекающих маневрах.
– Тут есть спортзал, хочешь посмотреть? – говорит Робсон. У него в тюрьме в Жуан-ди-Деусе больше комнат, чем в целых секторах Теофила. – Я, типа, должен тренироваться. – Робсон показывает Хайдеру гантели, беговую дорожку, степпер и поворотный тренажер. – Тут много всякого, чтобы поработать над моим задом. – Он умолкает. Хмурится. – Извини. Мне в туалет. С’час вернусь.
Именно сейчас он их перепрячет. Изо рта в другое укромное место. Не в туалете – там, конечно, все обыщут. Наверное, в заднице. Робсон может все сделать так, что, даже если там есть камеры – а Хайдер не сомневается, что Брайс Маккензи на такое способен, – никто ничего не увидит.
– Извини. Такое уже бывало. Вода тут… странная.
Дверь открывается.
– Прошу прощения, но тебе пора, – говорит Хоссам Эль Ибраши.
– Поцелуй меня еще раз, – говорит Робсон. Ну, конечно. Поцелуй закрепляет трюк. «Спасибо», – беззвучно говорит Робсон и целует Хайдера. Тот отвечает, тоже беззвучно: «Вагнер говорит, ты не один». Готово. Робсон берет лицо Хайдера в ладони. Большие глаза, веснушки. Сердце Хайдера готово разорваться.
– А теперь, – говорит Робсон, – поцелуй меня на прощание.
И он целует Хайдера так, словно мир вот-вот рухнет, – и это последнее, что он сделает в своей жизни.
Грязь плотная и серая; там, где на ее складки и волны ложатся лучи света, блестят крупицы слюды. Это очень сложная экология минеральных добавок, питательных веществ для кожи, скрабов и смягчающих средств, антигрибковых, антибактериальных и фаговых суспензий против самых неприятных устойчивых заболеваний, поступающих с Земли; и она заполняет бассейн в полу президентского люкса «Маккензи Гелиум».
Брайс Маккензи расслабленно откидывается назад в волнах серой грязи, сгребает ее пригоршнями и втирает в свои отвисшие груди. Позорная битва при Хэдли уходит прочь, как омертвевшие клетки кожи.
– Блаженство, – бормочет он. – Блаженство.
Грязь привезли из Кингскорта БАЛТРАНом, и она ждала, маслянистая и подогретая до температуры тела, пока прибудет босс. Путешествие – это боль и неудобство, дискомфорт и диспепсия. Последние два года Брайс проводит в своем грязевом бассейне все больше времени.
– Приведите его ко мне, – приказывает Брайс.
– Как подготовить? – спрашивает Хоссам Эль Ибраши.
– Пусть будет в плавках.
Голос Брайса – хриплый и сдавленный от желания. Хоссам Эль Ибраши опускает голову и уходит. Брайс облокачивается о край бассейна. Грязь сползает с бугров его живота и грудей. Грязь мерцает в складках его шеи, между подбородками. Он размазал ее по скулам как боевую раскраску. Он дышит тяжело, но равномерно: его сердце – в цепких тисках стенокардии. Еще годится для ста тысяч ударов, заверили врачи. Жителям Жуан-ди-Деуса лучше помолиться, чтобы они оказались правы. Он чувствует, как пенис шевелится в теплой и тяжелой грязи.
– Брайс.
Хоссам Эль Ибраши стоит позади мальчика, положив руку ему на плечо.
– Спасибо, Хоссам.
Брайс окидывает Робсона Корту критическим взглядом. Плавки миниатюрные, чисто белые. Босой: Брайсу ни разу не удалось достичь оргазма, если ступни партнера были хоть чем-то прикрыты.
– Хм, ну-ка, подойди ближе, ближе, давай взглянем на тебя. – Он слышит в собственном голосе пульсацию желания. Вот сейчас он отнимет у Лукаса Корты все.
– Я же вроде велел тебе накачать мускулы. Ты тощий, как гребаная девчонка.
Нет ответа. Вызов в глазах и на устах. Это хорошо. Угрюмцы – это мило. Угрюмцев весело ломать.
– Ну, видимо, и так сойдет. Снимай.
– Что?
– Оно заговорило. Чудо из чудес. Плавки снимай.
Милый ужас на мальчишеском лице. Попал, прямо в яблочко. И это только начало: он еще много-много раз попадет куда надо.
– Мать твою, малый, – ты думал, что сейчас будет? Раздевайся догола.
– Э-э, если можно… – Робсон щелкает пальцами: «Отвернись, отвернись». Теперь очередь Брайса изумляться от неожиданности. – Мне нужно, чтобы меня не видели.
– Что тебе нужно, парень, так это снять плавки.
– Да, конечно, но…
– Ладно, черт с тобой.
Брайс перекатывается в грязи. Мальчишка Корта за это поплатится позже. Маккензи. Был, есть, всегда будет: Маккензи. Его собственность.
– А теперь полезай сюда.
Услышав, как Брайс приказывает ему раздеться догола, Робсон подумал, что его сердце сейчас остановится. Спрятать смерти в миниатюрных белых плавках было просто. Он воткнул обнаженные иглы в эластичную белую ткань – обнаженные, поскольку Робсон знал, что, когда дойдет до дела, у него не будет времени, чтобы выпустить смерти из пластиковых контейнеров. Обнаженные иглы рядом с кожей. Двигаться пришлось осторожно и аккуратно. Но трейсер или фокусник не делает неосторожных, неаккуратных движений.
Оставлять оружие на полу брайсовского бассейна в его планы не входило.
Надо действовать быстро, уверенно и не подвергая опасности самого себя. Поспешность, неосторожность, невнимательность – и он будет блевать, кровоточить, гадить собственными органами на резиновую циновку. Берем одну, аккуратнее, потом другую. Он вытаскивает первую, красную смерть из плавок и вплетает в волосы. Надо запомнить, где она: надо выжечь это знание в мышечной памяти. Промах недопустим. Затем идет синяя смерть, потом – зеленая.
– Почти готов, – говорит Робсон. Белая, черная: вплетены в его афро. – Вот, теперь все.
Он еще никогда не чувствовал себя более обнаженным, беззащитным, открытым. Он кожа, мясо – ничто. Он опускается на колени рядом с бассейном грязи. Не может заставить себя коснуться ее. Это скверна. Если он коснется грязи – больше никогда не будет чистым. А на мужчину, который развалился в ней с улыбкой, Робсон не может даже взглянуть. Это нечто за пределами скверны. Это гниль.
– Ну, разве так не лучше? – Брайс скользит под Робсона, улыбается ему. Морщит мясистые губы. – А теперь поцелуй меня, как целовал своего сраного дружка-педика.
Робсон наклоняется ближе.
– Нет.
Он протягивает руку к волосам. Память тела безупречна. Он берет Красную Смерть и втыкает ее Брайсу в левое глазное яблоко.
– Это за Рафу! – кричит он, когда Брайс начинает корчиться от мучительной боли: игла пульсирует в его кровоточащем глазу. Крик умирает на губах Брайса, его тело сотрясают конвульсии, на поверхности бассейна появляется пятно вонючей жидкой диареи. Вторая Смерть уже в пальцах Робсона. Он вгоняет ее чисто и глубоко в правый глаз Брайса.
– Это за Карлиньоса.
Брайс вслепую размахивает руками, как безумный. Робсон без труда хватает одну из них, вытащив следующую Смерть из волос. Струйки крови бегут по запястью Робсона: у Брайса кровоточат кутикулы. Кутикулы, уши, слезные протоки, уголки лягушачьего рта. Кровь стекает по трясущимся брылям на взбаламученную грязь. Его кишечник и мочевой пузырь все еще извергают содержимое в бассейн.
Третья Смерть, смерть души, входит в левое глазное яблоко рядом с первой.
– Это за трейсеров из Царицы Южной. – Робсон теперь рыдает на грани истерики.
Кто-то вопит – протяжно и пронзительно, тоненьким голосом. Брайсовы глаза могли бы закатиться, но иглы не дают им шевелиться в орбитах.
– Это за Хоана, – рычит Робсон. Он наполовину ослеп от слез, каждая его мышца напряжена от самоконтроля. Он втыкает четвертую иглу: Смерть собственного «я».
Руки больше не пытаются схватить Робсона: они дрожат, умоляют. Горло Брайса судорожно сжимается: волна кровавой рвоты извергается из кровоточащих губ, хлещет на жирные груди. Грязевой бассейн – вонючее болото мочи, кала, крови, рвоты и распадающихся внутренностей. Уверенные пальцы Робсона вытаскивают Последнюю Смерть из его афро. Он держит черную иглу перед слепыми глазами Брайса.
– А это за меня.
И вонзает ее глубоко в левое глазное яблоко Брайса. Каким-то образом тоненький голосок пробивается сквозь многослойный ад галлюцинаций, боли и отключившихся чувств.
– Гребаные. Корта. Бомбы. Город заминирован. На мое сердце. Бомбы!
Робсон замирает. Дверь в спа-салон распахивается. Влетает Хоссам Эль Ибраши с двумя клинками наготове. Робсон поспешно пятится, и внезапно раздается
свистящее шипение. Что-то обвивается вокруг горла Хоссама. Кубики из необработанного камня крутятся, ускоряясь, и сокрушают его голову, как манго.
Рубака «Маккензи Гелиум», девушка, вбегает в комнату, втыкает нож ему в легкое, но импровизированный болас уже сделал свое дело.
– Ты в порядке?!
Португальский. «Вагнер говорит: ты не один».
– Это место заминировано, – шепчет Робсон. Силы покинули его.
Брайс Маккензи с улыбкой соскальзывает в омерзительные нечистоты своей смерти.
Рубака протягивает руку. «Тут повсюду бомбы, бомбы, надо выбираться, а она протягивает руку?»
– Бомбы подсоединены к сердцу Брайса! Если он умрет…
Рубака поднимает Робсона на ноги. Грязь закрывает лицо Брайса Маккензи, льется в его открытый рот.
– А, эти… – У нее акцент сантинью. И неужели Робсон слышит голоса, крики, шум битвы? – Мы их нашли и отключили несколько месяцев назад.
Робсон делает неуверенный шаг. Рубака сбрасывает жакет и сует руки Робсона в рукава. Он начинает дрожать: сильнейшие мучительные спазмы сотрясают все его тело.
– Пойдем, Корта, – говорит рубака. Она помогает ему надеть плавки. Обнимает его за шею, и они ковыляют к двери.
– Корта, – шепчет Робсон. Мир одновременно очень большой и очень маленький, близкий и бесконечно далекий, и он не может перестать дрожать. – Корта. – Он начинает судорожно рыдать. Не может остановиться. Ярость иссякла – остался холодный и мертвый пепел.
– Давай принесем тебе горячего чая, – говорит рубака.
– Орчата, – сквозь слезы отвечает Робсон. – Я хочу орчату!
Вагнер Корта никогда не думал про заббалинов. Они Пятый Базис, их дело – раздевать и перерабатывать, очищать и отделять мясо от костей, рубить мясо и топить жир. Превращать жизнь и память в химические элементы.
Конец одинаков для всего. Таблица: углерод, кислород, азот, кальций; прочее. Углерод мертвых становится исходным сырьем для 3D-принтеров живых.
Он тоже так кончит: пайком, долей, чьим-то вечерним платьем, мягкой игрушкой, смертоносным клинком.
Заббалины осторожны и усердны. В квартире не осталось ни пятнышка крови, ни клетки кожи. Никаких следов, что здесь было совершено убийство. Убийство и похищение. Вагнер представляет себе, что запах крови, убийства, ножей должен был впитаться в стены и пол. Заббалины хороши: в квартире пахнет цитрусом, к которому примешивается вездесущая электрическая нотка лунной пыли.
Квартира.
Их квартира.
Он рад, что заббалины убрали всю мебель, оставили голый архитектурный костяк.
Хайдер нашел ее у двери. Здесь. Вагнер стоит на том самом месте. Думает о ее пальцах, таких ловких, которые могли призывать чудеснейшую музыку из кривой деревяшки и туго натянутой проволоки. Эти пальцы попытались зажать ужасную рану, они трепетали над ней, потерпели неудачу и окрасились алым до костяшек, до ладоней, до запястий.
Он не может слишком долго и глубоко думать об этом образе.
Никто не заслуживает такой смерти.
Кто бы это ни сделал, кто бы ни был из рубак Брайса или наемников – он надеется, что они испытали то, что сделали с Анелизой, когда Жуан-ди-Деус восстал.
Надо выбираться из этой квартиры. Внимание Вагнера привлекает лист бумаги на полке. Он не мог ускользнуть от внимания заббалинов – разве что предназначался не для них. Это записка, сложенная вчетверо.
«Прости, Вагнер. Нет, меня нельзя простить. Я тебя предала, я предала Робсона. Они бы навредили моей семье».
Семья – прежде всего, семья – навсегда.
Слова предательства написаны от руки, архаичные знаки на дорогой бумаге.
Слова точно звучащие ноты: творение ее пальцев.
Вагнер комкает записку. Он бы швырнул ее в угол – оскорбив тем самым совершенство, оставленное заббалинами, – но, невзирая на предательство, нельзя бросать ее тут, чтобы какой-то незнакомец забрал себе последнюю частицу Анелизы.
Брайс Маккензи мертв. Робсон в безопасности. Теперь Вагнер может закрыть за собой дверь, отправиться на станцию БАЛТРАНа и вернуться к своей семье и городу.
