Часть 4. Домажлице

Середина сентября

На висящем на бежевой стене телевизоре всегда включена одна программа, показывают японские фильмы ужасов, снова и снова крутят ролики с кровавыми несчастными случаями. Люди падают ничком, разбивая лицо, моторная лодка ломает ноги мужчине на водных лыжах, парню отрезает голову, когда он перекувырнулся через руль своего квадроцикла. Каждый вечер показывают марафон «Кнут и пряник».

Но главное событие каждого дня происходит в десять утра, когда медсестра Брианна развозит по этажу завтрак.

– Доброе утро! – окликает она пациентов в каждой палате, и ее хриплая болтовня раскатывается по коридору. У нее не хватает нижних передних зубов, вставные челюсти клацают, когда она спрашивает: – Оладьи или омлет, дорогуша?

Я уже знаю, что оладьи – единственный достойный вариант, потому как омлет резиновый и такой бананово-желтый, что кажется, будто и по вкусу похож на краску. Брианне нравится смотреть телевизор, и она несколько минут сидит у моей кровати под предлогом помощи с завтраком – отрывает крышки из фольги с апельсинового сока и кофе (и я благодарен ей за это, с моими руками это непросто), нарезает оладьи и сосиски. Она залипает у экрана и смеется, когда кто-нибудь получает увечья – танцовщицы падают и ломают шеи, дети выбивают себе зубы ходулями, – смеется до слез.

На второй день после того, как я прихожу в себя, Брианна сообщает, что я лежу здесь уже пять дней.

– Где здесь? – спрашиваю я.

– В больнице Святой Елизаветы в Янгстауне. Вы знаете, где это?

– В Огайо.

– А я думала, вы скажете «на небесах».

Я провел в больнице чуть больше месяца. Я лежу в отделении для незастрахованных, с бомжами, наркоманами и умалишенными, по трое или четверо в палате, в такой больнице я побывал не так давно, когда сидел на экстази. Но по сравнению с остальными пациентами я все же нахожусь в привилегированных условиях: администраторша сказала, что кто-то оплатил мою отдельную палату наличными. Удивительно, хотя Тимоти и говорил, что оплатит расходы на лечение. Когда администраторша спросила мое имя и номер страховки, я сказал, что не помню. Вероятно, здесь привыкли к таким ответам, судя по тому, что никто не стал меня дальше расспрашивать.

– Вы даете нам разрешение провести сканирование лица или поиск по базе ДНК?

– Нет, если в этом нет необходимости.

– Большинство людей этого не хотят, – сказала она. – Тогда в документах я просто на-пишу «мужчина, личность неизвестна, страховки нет».

– Именно так.

В полночь по телевизору рекламируют распродажу драгоценных камней, и я думаю об Альбион, вспоминая, как она стояла передо мной на куче кирпича, ее волосы развевались на ветру. Я уже не помню цвет ее глаз, но когда задумываюсь об этом, представляю их серыми, как предгрозовое небо.

А когда я наконец засыпаю, мне снится Ханна.

Доктора рассказывают о моем состоянии. Их трое, один в Бостоне, а двое в Мумбае, они вещают с экрана, установленного на вращающейся подставке. Кто-нибудь из них заглядывает ко мне как минимум через день, но поскольку веб-камера сместилась, врачи редко смотрят на меня, когда говорят.

– Тот, кто вас лечил, вероятно, спас вам жизнь, но оказал медвежью услугу, – говорит доктор – Аадеш.

– То есть как? – спрашиваю я.

– Кости не вправили. Связки на колене срослись неправильно. Вы потеряли правый глаз, а этого можно было бы избежать, если бы вас доставили в больницу раньше. Вы получили почти смертельную дозу радиации, вам еще повезло, что в больнице было достаточно крови для переливания.

Врач нудно перечисляет мои увечья и спрашивает о каждом – не болит ли. На восьми пальцах у меня наложены регенерационные шины, еще пара шин – на измочаленное колено и открытый перелом правой голени. Ножевые порезы на лице, плечах, руках и груди стянуты химиошвами. Сенсор в правом глазу подключен к зрительной зоне коры головного мозга. Теперь мне придется носить специальные очки с толстыми стеклами в массивной черной оправе, чтобы левый глаз фокусировался на той же точке, что и сенсор в правом.

– Очень хорошо, – говорит Аадеш. – Послезавтра вас осмотрит доктор Харди. У вас есть вопросы?

– У меня нет вопросов. Думаю, нужно откорректировать очки. Здоровый глаз в них устает. Приходится слишком часто их снимать, иначе болит голова.

– Прошу прощения, – говорит Аадеш. – Я хорошо вас вижу на мониторе, но не слышу. Вы не могли бы прибавить громкость? А, нет, похоже, громкость уже на максимуме. Видимо, аудиоканал накрылся. Пожалуйста, передайте ваш вопрос дежурной медсестре, и она переправит его нашей компании.

Подставка с монитором вращается и уезжает из палаты, я слышу, как она катится дальше по коридору, как будто кто-то перемещает автомобиль с дистанционным управлением.

Брианне скорее ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, но волосы у нее выкрашены в белокурый цвет, а глаза совсем молодые. Когда она говорит, то наклоняется и прикасается к моей руке.

– У вас нет Начинки, – замечаю я как-то утром, когда мы смотрим телевизор.

– А зачем она мне? У моих внуков есть эта штуковина. Я видела фокусника на ярмарке, у него были магниты в пальцах, под кожей, чтобы он мог поднять кусок металла одним прикосновением. Он сказал, что все его кредитки испортились. Это ж ужас, дорогуша. А вот взять тебя, с фальшивым глазом, встроенным в мозг. Нет уж, мне такого добра не надо.

– Вы смогли бы смотреть любимый канал где угодно, – говорю я. – И будет казаться, что вы присутствуете прямо там, на программе.

– Мы смотрим, как люди совершают всякие глупости. С какой стати мне хотеть быть с ними рядом? К тому же у меня есть дела и поважнее, к примеру, учить вас ходить в туалет самостоятельно.

Когда я научился передвигаться на костылях, Брианна провожает меня по коридору до туалета рядом с постом медсестер и ждет, пока я не спущу воду. Она ведет меня обратно и присматривает, как я ложусь на кровать.

– Вам нужно больше ходить, это полезно для восстановления, – говорит она.

К концу пятой недели мне назначают встречу с врачом на первом этаже. Я ковыляю вниз, сумев даже одолеть лестницу между третьим и четвертым этажом, поскольку лифт сломан. Дежурный врач немногословна и не болтает по пустякам – я просто один из многих пациентов, проходящих через ее кабинет за день. Она осматривает меня, сверяясь со списком повреждений, делает рентген ручным сканером, прощупывает грудь. В особенности ее заботят ножевые порезы и правый глаз. Я прохожу зрительный тест, пытаясь прочесть крохотные буковки на другом конце комнаты, и проваливаю его, все буквы для меня похожи на Д или Е. Докторша посылает мои очки в лабораторию на корректировку и подписывает мои бумаги.

– Вечером вас выпишут, – объявляет она.

Администратор больницы вручает мне спортивные штаны и толстовку из сувенирного магазина – вместо окровавленной одежды, которую срезали врачи, когда меня привезли в отделение скорой помощи. На толстовке надпись: «Святая Елизавета, Янгстаун, Огайо», размер только XL, но когда я натягиваю ее, она болтается, и я понимаю, насколько похудел за эти недели.

Вместе с обедом Брианна приносит две сумки – мой рюкзак и вещмешок, которого я никогда прежде не видел.

– Я приберегла это для вас, – говорит она. – Внутрь не заглядывала, но вроде ничего не должно было пропасть.

Я в последний раз обедаю в больнице соевым бургером с квелой картошкой и запиваю все пепси из алюминиевой банки. Пальцы срослись неправильно, как и предупреждал доктор Аадеш, все пять пальцев на левой руке превратились в скрюченную узловатую мешанину. Мне трудно открыть банку пепси, а правой рукой я даже не могу ее как следует сжать, поскольку растерял все силы, но кое-как справляюсь.

– Я проработала здесь сорок лет, сюда всяких прибивало, кого только не было. Некоторые даже не могли сказать, кто они и откуда, но я никогда не видела людей вроде вас, – говорит Брианна.

– В каком смысле?

– Знаете, как вы сюда попали? Кто-то позвонил в 911 и сказал, где вы, но не назвался. Пришлось посылать за вами вертолет, и вас нашли полумертвого в центре Питтсбурга, с этими двумя рюкзаками и конвертом, набитым деньгами. Наличкой. Мне не сказали, сколько там было денег, но, видимо, достаточно, раз вы пробыли здесь так долго. За сорок лет такого еще не случалось. Но вы ведь ничего этого не помните, да? Вы даже имени своего не помните, не говоря уж об остальном.

– Кое-что я помню.

– Знаю, дорогуша. Но не волнуйтесь, здесь нет доносчиков. Как только вы выйдете отсюда, никто не будет о вас болтать. Мы вас никогда не видели, вот так-то.

Как только Брианна уходит, я заглядываю в вещмешок и нахожу там пачки банкнот, двадцатками и сотнями, наверное, там много тысяч. В конверте лежат права, выданные в Айове, и паспорт с моей фотографией, только на имя Глена Боуэра, родившегося в Дабеке, штат Айова. Ни записки, ни указаний.

Мой дневник по-прежнему в рюкзаке, это самый важный предмет, больше там ничего нет, кроме бутылок с водой, фонарика и прочей ерунды. Еще там мой дозиметр, черный как смерть. Я выкидываю снаряжение и засовываю в рюкзак вещмешок с деньгами. Пачку сотенных я оставляю в конверте с надписью «Брианне», не знаю, сколько там – может, несколько тысяч.

Я ловлю такси у больницы и говорю водителю, что мне нужно в какой-нибудь супермаркет поблизости. Янгстаун стал чище по сравнению с тем, каким был пятнадцать лет назад, когда я видел его в последний раз, вероятно, это из-за денег ПЗО «Цеолит». В центре много художественных магазинчиков, на фонарных столбах развешаны кашпо с цветами. Ближе к окраине стоит бывшая фабрика, которую переделали под супермаркет и магазин спорттоваров. Такси ждет, пока под именем Глен Боуэр я покупаю предоплаченный смартфон. Мои документы действительны. Я еду на такси до гостиницы «Эконом» на шоссе и расплачиваюсь за номер наличными. Несколько часов сплю, заказываю пиццу и смотрю телевизор во время еды. Подключаю телефон и звоню Гаврилу, говорю с ним через автопереводчик на корявом чешском.

– Доминик? О господи! – охает он. – Слава богу!

Я рассказываю ему, что произошло. Я уже поправился, но теперь не знаю, что делать дальше. Гаврил спрашивает, могу ли я купить билет в Лондон или он сам должен прилететь за мной.

– Думаю, сумею и сам, – говорю я.